Поиск:

Уже с нами:

Елена Кушнир

РЕАЛЬНЫЕ СКАЗКИ

  
  
   Веселые сказки
  
   Сказка о графомане
  
   Дынин был графоманом.
   Дынин был бездарным графоманом. Очень бездарным. Возможно, самым бездарным графоманом из всех, когда-либо живших на свете. А, возможно, и нет.
   Он сочинял стихи, в которых рифмовал «прекрасное – ясное» и «розы» с «морозами». В прозе он мог написать: «Синие глаза пожирали карие» и «В действие вступили всевозможные преступники, до этого времени мирно сидящие в подпольях».
   Чаще всего Дынин писал вариации следующего: «Она была воплощением греховного искушения, и темная расселина между её ягодиц приковывала взор».
   К этой самой расселине между ягодиц Дынин вообще испытывал особую слабость, воспевая её везде, где только мог. Расселина, можно сказать, была путеводной звездой его творчества. Она даже послужила причиной разрыва между Дыниным и его невестой Анфисой Павловной Чеховой. Однажды он сочинил оду в честь её, Анфисы Павловны, ягодиц. По ознакомлении со стихами невеста вдруг побурела лицом, заявила, что сыта по горло и Дыниным и его творениями, а в особенности тем, что он регулярно пишет про филейную часть, и покинула возлюбленного.
   Как и все графоманы (и не графоманы, впрочем, тоже) Дынин мечтал публиковаться.
   В фантазиях он уже давно получил Букеровскую премию и, вожделея Нобелевской, неоднократно репетировал дома перед зеркалом благодарственную речь, которую собирался произнести при вручении почетной награды. После расставания с Анфисой он начал ещё и в красках представлять, как она, наблюдая церемонию награждения по телевизору, рвет свои пышные рыжие кудри и колышет обильной грудью в такт бурным рыданиям, как итальянская актриса на похоронах:
   – О, какая же я была дура набитая, что не оценила этого человека!
   Мысль об этом неизменно поднимала ему настроение.
   Но, увы, ни члены Нобелевского, ни более скромного Букеровского комитета пока не стремились увенчать нашего героя лауреатскими лаврами.
   Дынина не желали печатать. Никто, ни одно из самых затрапезных издательств, к которым он обратился после получения многократных, решительных, а под конец уже и просто угрожающих отказов из престижных издательских домов.
   Какой-то остроумец-рецензент в ответ на роман Дынина по названием «Запретный плод» («Виноградов разглядывал соблазнительную картину разврата: Катерина изящно возлежала на черном мехе барса, вцепившись зелеными глазами в его лицо») прислал в ответ строчки из популярного анекдота: «А о самоубийстве вы не думали? Так подумайте, подумайте!»
   Анекдот не развеселил Дынина, но вверг в бурную ярость, а после в недельную депрессию, во время которой ему не хотелось писать даже про ягодицы.
   Однако он не сдавался. Творений пера его было много, больше, чем издательств, которые он решил взять измором. В одно была заслана фантастическая повесть («Луч бластера сверкнул в непосредственной близости от головы Арбузова в тот момент, когда он воскрешал памятную картину: Анна грациозно разметалась на алых шелковых простынях, скользя синими глазами в пространстве»).
   Другое подверглось суровому испытанию романом в жанре фэнтези («Возлежа на постели, на парчовых покрывалах с очередной эльфийской наложницей, Яблоков, нет-нет, да и возвращался к волнующему сердце и другие органы образу: Анастасия томно откинулась на стог свежего сена, дышащего ароматом, искушенно маня в омут удовольствия властными губами»).
   Но все оставались равнодушны к плодам его писательских трудов.
   Это начинало наводить на мысли, но, к сожалению, в случае Дынина – не совсем верные.
   – Что делает слава земная? – вопросил Дынин у зеркала и, не дождавшись ответа, дал его сам:
   – Проходит. Современники никогда не признавали истинных гениев, но бессмертие ещё меня настигнет!
   Однако признания, хоть какого-нибудь, все же хотелось ужасно. Поэтому, жадно ища его, Дынин атаковал Интернет.
   Надо сказать, что на заре двадцать первого столетия всемирная паутина представляла собой пространство, в котором могла существовать любая, даже литературная форма жизни. Начинающие авторы, матерые графоманы, веселые хулиганы от творчества и даже солидные публикующиеся писатели с удовольствием размещали там свои тексты, ждали с большим или меньшим замиранием сердец общественного резонанса и энергично критиковали друг дружку.
   В эти-то темные литературные дебри и отправился наш герой ничего не подозревавшей Красной Шапочкой. Серые волки, между тем, не дремали.
   Испытывая ваше терпение, позволим себе небольшое отступление.
   Читатель неприхотлив и наивен, доверчив и простодушен. Читатель знать ничего не знает о сложнейших законах построения литературного текста. Ему нет никакого дела до метафор, гипербол, аллюзий или, упаси Боже, интертекстуальности. Читатель плевать на все это хотел, потому что, все, чего читатель по-настоящему желает, это читать захватывающую воображение книжку. И кто осмелится его упрекнуть?
   Найти своих поклонников есть шанс у любого литературного произведения. Кто-то коротает вечера с томиком Спинозы, а чьему-то сердцу милее книжки, на мягких обложках которых скопированные с известных артисток героини льнут к скульптурным торсам срисованных с популярных певцов героев.
   Ищи себе Дынин читателя, он бы его нашёл. Проблема была в то, что направился он в писательское логово.
   Писатели же народ страшный. Придирчивость их к чужим текстам не знает никаких границ. Желание посмеяться над чужим творчеством – беспредельно. Тексты препарируются ими безжалостно. В ход идет все: от метафор и аллюзий до предложений оппоненту убить себя тут же и немедленно или уехать, на худой конец, в город Бобруйск.
   Вот тут-то писательская гордость Дынина подверглась серьёзному испытанию.
   Комментируя его творения, наиболее добродушные поздравляли автора с созданием юмористических произведений, самые наивные – с написанием великолепных пародий на бездарные и заштампованные графоманские опусы порнографического толка. Большинство же откровенно и жестко насмехалось.
   Дынин восстал, как Люцифер, и пошел войной на особо усердствующих критиков. Особенную ненависть вызывал в нем некий автор, публиковавший свои произведения – на взгляд Дынина, совершенно бесталанные – под псевдонимом Гелиос. Своими саркастическими замечаниями он доводил Дынина буквально до исступления. Неприязнь к наглецу лишь усиливалась от того, что многие Гелиоса хвалили и прочили ему большую литературную славу.
   На счастье Дынина, у него обнаружились союзники. Дело в том, что дерзкий Гелиос уже не первый раз подвергал критике чужое творчество, а посему успел нажить немало врагов среди обиженных авторов.
   К Дынину присоединилась группа товарищей.
   Писавший зверские, изобиловавшие кровавыми подробностями романы о жестоком маньяке докторе Профессоре автор под псевдонимом Реаниматор, за которым скрывалась дородная дама бальзаковских лет («Губы Профессора исказились в зловещей усмешке, рука с острыми ногтями метнулась вперед, и глаза Джулианны цвета расплавленного серебра поникли навсегда»).
   Поборник готической литературы и автор повести «Все черное» с продолжением «Все очень черное» Осирис-Нуна («Он казался посланником ночи: настолько черной была его черная мантия и черные волосы, обрамлявшие белое лицо, на котором выделялись особо черные глаза, сразу вонзившиеся в графа»).
   Мрачный, измученный вечным похмельем и тремя разводами житель Западной Сибири, написавший скупыми рублеными фразами роман «Хмурое утро-2» под псевдонимом Прекрасный Брунгильд («Николай вздохнул. Встал. Сел. Ополовинил чекушку. Смеркалось»).
   И, наконец, обладатель редкостной фамилии Пупко-Замухрышко, принципиально не желавший брать себе никаких псевдонимов. Благодаря этому автору виртуальный мир содрогнулся под натиском многотомной приключенческой эпопеи, действие которой охватывало временной период от каменного века до наших дней, и содержало в себе исключительное, выдающееся во всех смысл словосочетание «яд чресл моих».
   Полгода Дынин сотоварищи занимались нападками на возмутительного Гелиоса, и творческий процесс объединенных общей неприязнью союзников приостановился. Позабытый Профессор, оставленный посланник ночи, недопитая Николаем чекушка и заброшенные женские прелести напрасно ждали своих создателей. Один лишь целеустремленный Пупко-Замухрышко все свободное от попыток дискредитировать Гелиоса время посвящал продолжению грандиозного труда и уже добрался до времён раннего средневековья.
   Гелиос с ними переругивался – вначале рьяно, затем вяло, а под конец и вовсе перестал появляться в Интернете, оставив злопыхателей торжествовать.
   Радовался и Дынин. К нему вернулся сон, аппетит и желание творить. В соавторстве с маявшимся в преддверии четвертого развода Прекрасным Брунгильдом он начал новую повесть («В воспоминаниях всплывали крутые бедра Натальи, чарующе облокотившейся спиной об инкрустированное изголовье, блестя бездонными глазами. Ништо! Персиков вздохнул. Привстал. Присел. Светало»).
   И тут свершилось страшное.
   День начался прекрасно. Был конец удивительно теплого сентября, когда в зелени деревьев появляются первые золотистые мазки кисти верховного художника. Небо было празднично-голубым, и вернувшиеся из недавних отпусков горожане ещё не успели впасть в озлобленно-суетливый городской ритм, пребывая в относительном благодушии. Дынин и сам на недельку смотался к тетке в Прибалтику, где много гулял по аккуратным улочкам и любовался сонным сероватым морем. Настроение его было превосходным, цвет лицо посвежел. Начальство отчего-то решило повысить жалованье, в метро ему рассеянно улыбнулась симпатичная барышня, дома ждала начатая повесть.
   Казалось бы, все было хорошо…
   Вернувшись домой, вкусив скромный холостяцкий ужин и прихватив в комнату бутылочку привезенного из Прибалтики рижского бальзама, Дынин направился к компьютеру, чтобы ознакомиться с электронной почтой. Тут-то его и настигло роковое известие.
   Оно притаилось среди безобидных рекламных рассылок, приняв безобидный вид письма от приятеля-соавтора Прекрасного Брунгильда. Тот сообщал, что проклятущий Гелиос опубликовал свою книгу в известном издательстве, в своё время отвергнувшем и Брунгильда, и нашего героя. Мало того, роман Гелиоса уже выдвинут на соискание российской Букеровской премии. Надо сказать, что обычно скупой на слова сибиряк в этот раз на эпитеты не поскупился.
   Сломленный известием, Дынин поначалу просто сидел, слепо уставившись в монитор, и даже не услышал голосистой трели телефонного звонка.
   Оправившись от первого шока, он горько вздохнул. Встал. Сел. Ополовинил бутылку рижского бальзама. Темнело.
   Подогретый бальзамом, Дынин накатал Брунгильду длинный эмоциональный ответ. Обруганы были: сам Гелиос, его родственники, знакомые и поклонники, российские издательские дома, российские читатели, не умеющие отличить Божий дар от яичницы, учредители российской Букеровской премии, учредители вообще всех литературных премий и весь мир, катящийся в тартарары, в целом.
   После этого он почувствовал себя окончательно выдохнувшимся и пошел спать, в глубине души надеясь, что назавтра все это окажется кошмарным сном, а история с Букеровской премией и вовсе – белогорячечной фантазией сломленного, наконец, алкоголем и семейными неурядицами Брунгильда.
   Дынин спал, и снился ему сон.
   Во сне он стоял на сцене перед многочисленной аудиторией и зачитывал в фонящий микрофон наброски из новой повести. Читал Дынин страстно, немножко завывая на манер торжественной театральной декламации домольеровских времен, сопровождая чтение аффектированными жестами:
   – Искушения Катерины, направленные на Персикова, были тщетны, так как женские формы не влекли боле его подорванную предательством тонкую натуру! Персиков усмехнулся. Шагнул назад. Вперед. Дождило.
   Совершив какой-то особенно экзальтированный рывок, Дынин уронил рукопись. Подняв её, он окинул взором замершую аудиторию, и тут заметил в первых рядах великих авторов прошлого.
   Мерно вздымалась борода Толстого, кучерявилась буйная мавританская шевелюра Пушкина, золотистые кудри Есенина светло мерцали в полутьме. Дынин увидел нервически подергивающееся лицо Достоевского с мутно-скорбным взглядом, мраморно спокойные черты Тургенева, знаменитый узкий ястребиный нос Гоголя. На чтеца взирали портретный Шекспир, поблескивающий стеклами пенсне Чехов, высокомерный Бунин и печальный Шолом-Алейхем. Ремарк, Дюма-пер, Байрон и Гомер, которого Дынин почему-то всегда воображал в виде сумасшедшего полуслепого деда, жившего по соседству и до смерти пугавшего его в детстве. Данте, Бальзак, Гюго, Боккаччо, Мильтон...
   Имя им было – легион. Каждый сжимал в руке, как гранату-лимонку, яйцо или помидор с подгнившими бочками.
   Осененный внезапной догадкой, Дынин пригнулся и только попытался прикрыть наиболее уязвимые части тела листами рукописи, как на него пролился щедрый яично-помидорный дождь.
   – Графоман, бездарь!!! – кричали классики, кидая в Дынина смачно чмокающие при попадании томаты и источающие сероводородную вонь яйца.
   – Нет, нет, вы ошибаетесь! – вопил, отбиваясь от обстрела, Дынин. – Вы просто не поняли! Мир ещё меня оценит!
   – Бездарность! – сотрясал стены зала трубный глас Толстого.
   – Насильник слова! – орал Грибоедов.
   – Убей себя! – истерически голосил Гоголь, метко бросая яйцо Дынину в нос.
   – В Бобруйск! – вторил ему Байрон.
   Бросив рукопись, слабеющий Дынин на карачках пополз за кулисы, схватился за край бархатного занавеса, дернул его изо всех сил, ещё раз, ещё и… проснулся в холодном поту, судорожно сжимая край простыни…
   Трепеща от пережитого ужаса, он ещё немного полежал, затем встал, пошел на кухню, и выпил из графина кипяченой воды. Осознание правды настигло внезапно, как сердечный приступ. Дынин выронил стакан и издал жалобный всхлип.
   Он понял, что все это время был лишь жалким графоманом, как открыли ему во сне корифеи литературы. Более того, теперь стало ясно, что так презираемый им Гелиос, в отличие от него самого, был писателем хорошим.
   Состояние открытия изменило его полностью. Зависть, черная зависть разлилась в его душе и лишила покоя.
   Дынин с нездоровой страстностью предался коллекционированию новостей о счастливце. Известия о победах Гелиоса доставляли ему сладкое мазохистское удовольствие – последнее прибежище неудачников. Перечитывая его творения, Дынин смаковал их, как приятный на вкус ядовитый напиток.
   Гелиос превратился в идею фикс, манию и одержимость.
   Дошло до того, что Дынин собрался посетить мероприятие в книжном магазине «Москва», где Гелиос собирался раздавать автографы в честь выхода своей книжки.
   Вечером накануне злополучного дня Дынин пребывал в состоянии сильнейшей ажитации. Он то собирался купить книгу и, попросив автограф, пасть перед Гелиосом на колени, публично каясь в причиненных обидах, то намеривался голыми руками задушить удачливого соперника прямо на глазах у изумленной публики, снискав себе хотя бы Геростратову славу.
   Частые глотки чистой водки из граненого стакана лишь усиливали нервное возбуждение.
   В конечном итоге Дынин безутешно зарыдал над собственной горькой участью и, поклявшись, что продал бы душу дьяволу за возможность уметь писать талантливо, поплелся к хладному одинокому ложу в объятья пьяного Морфея.
   Сон принявшего свыше положенного на грудь человека, как известно, крепок, но краток.
   Проснулся Дынин засветло и тут же испытал тревожное ощущение, что находится в доме не один.
   Не успел он подумать о том, что делать в такой неприятной ситуации, как в комнате зажегся свет. Вскрикнувший от изумления и страха Дынин невидяще скользнул вокруг взглядом и вновь не сдержал восклицания, обнаружив сидящего в кресле неподалеку от кровати постороннего субъекта.
   То был некрепкого телосложения мужичок средних лет в блеклом ничем не примечательном костюме и с таким же блеклым ничем не примечательным лицом из разряда тех, которые всегда кажутся знакомыми, но которые при следующей встрече вы ни за что не сможете узнать.
   – Приветик, – сказал мужичок.
   Дынин сморгнул, сглотнул и попытался выжать из пересохшего горла хоть какой-нибудь звук.
   – Я закурю? – осведомился субъект и тут же вытащил из кармана пачку сигарет. Достав сигарету, он вставил её в неровные желтоватые зубы, неуловимым глазу движением прикурил, затянулся и удобно откинулся в кресле. Проделал все это он невозможно быстро.
   – Вы… Вы кто? – наконец исторг Дынин членораздельную фразу, прозвучавшую одновременно глухо и визгливо.
   – Я-то? А ты сам как думаешь? – мужик подмигнул Дынину и усмехнулся.
   От этой усмешки редкие волосы на голове Дынина встали дыбом.
   – В…в-вор? – пискнул он, чувствуя, как сердце загнанно колотится в барабанные перепонки.
   – Ну, здрастье, – протянул мужичок обиженно. – Сам звал, а теперь ещё и обзывается.
   – Звал? – слабо удивился Дынин. – Я вас?
   – Да уж, наверное, не я вас, – буркнул незнакомец.
   – Когда это я вас звал? – замерцала слабая надежда на то, что он имеет дело с относительно безобидным сумасшедшим, сбежавшим из дурдома и коварно проникшим к нему в квартиру. С сумасшедшими главное не делать резких движений…
   Мужик полез во внутренний карман пиджака, достал оттуда мятый лист бумаги и старомодные очки, перемотанные посередине липкой лентой. Водрузил их на нос, развернул листок и начал водить по нему пальцем.
   – Где тут? Вот, пожалуйста, – довольно сказал он и почесал подбородок. – Нашел.
   – Что нашли? – вместе с надеждой на относительно безобидного сумасшедшего у Дынина окреп и голос.
   Мысль о маньяке в стиле Профессора реаниматорского разлива он постарался игнорировать.
   – Читаю, – сказал мужик и действительно начал читать с листа, гадко гнусавя. – «Двадцать пятого сентября в двадцать три часа сорок одну минуту семнадцать секунд по московскому времени Дынин Владимир Григорьевич изъявил желание продать душу дьяволу в обмен на способность писать талантливые литературные произведения».
   Закончив читать, он снял очки и пристально посмотрел на Дынина.
   – Ну, будем отпираться? Будем говорить или в молчанку играть? Время дорого. Время – деньги! Цигель-цигель-ай-лю-лю, – мужик бурно захохотал, ввергнув несчастного Дынина в полуобморочное состояние. – Ты меня звал, и я пришел.
   Мужик бросил окурок на пол и наступил на него ногой. На паркете осталось пятно, похожее на раздавленную муху.
   – Прощенья просим, – сказал незнакомец.
   Пятно исчезло.
   Застонав, Дынин натянул на голову одеяло, изо всех сил надеясь, что сейчас все это окажется жуткой галлюцинацией, вызванной неумеренным потреблением спиртного, нервным переутомлением или хотя бы кратковременным помешательством.
   – Вова, кончай юродствовать, – услышал Дынин ворчливый голос. – Давай, вылезай оттуда, и поговорим нормально. Ну, народец пошел, слабаки! В Средние века, бывалоча, явишься к кому-то, совсем же другой коленкор. Нервы железные, никто не дергается. Сядешь, выпьешь, поговоришь, бумажку подпишешь, и гуляй себе на здоровье. И все так чинно, благородно. Богатыри, не вы.
   Если это и была галлюцинация, то уж очень настойчивая, въедливая и совершенно безумная. Такая, на которую фантазии у Дынина не хватило бы даже в белой горячке.
   Собрав остатки мужества, он вытащил на свет макушку головы и пропищал:
   – Откуда вы знаете, что я про душу говорил?
   – Какой же ты, братец, болван, – досадливо скривился субъект. – Я тебе русским языком объясняю: ты звал, я пришел. Так будем договор заключать или как?
   – Так вы что, дьявол? – проблеял Дынин.
   – В некотором роде.
   Дынин сделал пару глубоких вдохов, пытаясь успокоиться, но голос по-прежнему срывался:
   – Князь Тьмы и… э… все такое?
   – И все такое, – согласился мужик. – А что, не похож?
   – Не… не знаю. Я раньше никогда не видел.
   – Теперь видишь. Или надо было в рога с копытами цеплять? Как дети, честное слово, – субъект цокнул языком и густо сплюнул на пол.
   Плюхнувшись на паркет, плевок зашипел и прожег дырку в покрытии.
   – Пардон, – последовало извинение, и плевок исчез, как прежде окурок.
   Дырка затянулась.
   Дынин сделал ещё серию вдохов и ущипнул себя за руку. По лицу и спине ползли противные струйки холодного пота.
   Незнакомец посмотрел на часы.
   – Так заключаем или нет? Ты давай быстрее, у меня ещё три запроса на сегодня. Работка не сахар, но кто-то же должен её делать, – голосом киношного ковбоя пожаловался он.
   Дынин попробовал собраться с мыслями.
   – Значит, вы хотите, чтобы я заключил с вами договор о продаже души? – попытался он придать своему тону оттенок деловитости.
   – Договор, контракт, акт купли-продажи, называй, как хочешь, – мужик неприкрыто зевнул. – Ты мне душу, а я тебе способность талантливо книжки писать.
   – То есть, вы можете сделать меня талантливым? – уточнил Дынин.
   – Не, сделать не могу, это не ко мне. Сделать – это туда, – узловатый палец с обгрызенным грязным ногтем указал на потолок. – Талантом наделять я не умею.
   – И как же я тогда буду хорошо писать? – удивился Дынин.
   – Будешь, не сомневайся, – усмехнулся черт. – Талант ведь и украсть можно. Вот мы его и украдем у этого твоего Гелиоса. Пойдешь с ним завтра на встречу, сделаешь кое-что, талант его к тебе и перебежит.
   – Да? А я думал, что у меня свой будет, – разочарованно сказал Дынин.
   – Говорю ж тебе, своего таланта дать не могу! Свой талант это – туда, – злобно повторил он и снова поднял палец к потолку. – А у нас полномочиев таких нету.
   Лицо нечистого исказилось, и графоман подумал, что собеседник испытывает такую же жгучую зависть к тем, сверху, какую испытывает сам Дынин к Гелиосу.
   – Но-но, нечего тут со мной равняться, – сверкнул глазами черт, словно прочитав дынинские мысли, и заставив того затрепетать, как желе на блюдце. – И вообще, хватит разговоры разговаривать. Давай, подписывай документ, или я отсюда пошел.
   В его руках вдруг оказался сероватый листок бумаги, исписанный каким-то текстом, и дешевая шариковая ручка.
   Дынин поднялся с постели и поплелся к креслу, где сидел нечистый.
   – Прочитать можно? – спросил он, не слишком-то соображая, что делает.
   Тот кивнул и протянул листок.
   Буквы расплывались у Дынина перед глазами, поэтому читал он медленно.

Далее читайте в книге...

ВЕРНУТЬСЯ