Поиск:

Уже с нами:

ЭКТОР ФРАНС

ЧЕРНЫЙ КРАСАВЕЦ

  
   Мишелю Морфи
  
   моему юному и отважному товарищу в борьбе на чужой земле
   посвящаю я этот роман экзотических нравов
  
   Эктор Франс
  
  
   Вилла «Вилкам», Рюэй,
   Январь 1902г.
  
   I
  
   Мой взгляд устремляется на дикую прерию, свободную, счастливую, изобилующую цветами.
   Мишле
  
   Когда белокурая Ева Роулинсон, которую в салонах Вест Энда прозвали Жемчужиной Весткомб Парка, увидела вдруг за поворотом горной дороги асиенду сеньора Аурелиу Нуньеша, которая возникла, вся белая, посреди равнины в пышном окружении зелени и цветов, она осадила свою лошадь и не могла сдержать восхищенного возгласа:
   – О! Очаровательный пейзаж! Какое чудесное место! Как должно быть прекрасно жить в этом оазисе!
   Со вчерашнего дня они ехали по выжженной солнцем, унылой земле, усеянной скалами да разбросанными кое-где редкими камедными деревьями, опунциями и кактусами.
   – Посмотрите же, отец, – добавила она, – можно вообразить, что мы попали в сказочную страну, в один из этих райских садов, которые видишь только во сне.
   Генерал обвел равнодушным взглядом расстилавшуюся перед ним панораму.
   – Недурно, – обронил он. – Издали это напоминает мне наши резиденции в Индии. Если бы вы их видели, Ева, ваш энтузиазм бы уменьшился.
   – Вполне возможно, дорогой отец, но я не имела случая изучить Империю нашей августейшей королевы так же хорошо, как вы, и с тех пор, как я сопровождаю вас в ваших путешествиях, мне еще не доводилось видеть ничего столь прекрасного.
   Зрелище было действительно достойно восхищения.
   Плантация или фазенда дона Аурелиу Нуньеша была вырублена посреди одного из тех девственных лесов, которые некогда покрывали почти всю огромную территорию Бразилии, где предки нынешних богатых помещиков, с распятием в одной руке и мечом в другой, завоевывали свои владения.
   На протяжении свыше ста лет вырубка освобождала там новые земли, так что каждое поколение оставляло следующему более значительную площадь, чем та, которую расчистило и распахало предыдущее.
   Теперь это имение, созданное трудом рабов, простиралось на несколько квадратных миль. Кофейные деревья, табак, маис, сахарный тростник и бесконечное разнообразие злаков росли здесь с буйной силой, какая встречается только под тропическим небом.
   Фазенда вклинивалась, как рог изобилия, в нетронутое эльдорадо леса, огромная масса которого одевала горизонт синеватым плащом, местами вспоротый острыми верхушками фиолетовых утесов гигантского скелета двух Америк.
   По мере приближения к ней с помощью подзорной трубы можно было различить длинные вереницы движущихся черных фигурок, которые, подобно цепочкам муравьев, прорезали ручейками желтые и зеленые скатерти возделанных земель.
   – Эти ужасные негры портят весь пейзаж! – сказала девушка.
   – Вам придется к этому привыкнуть, – откликнулся генерал, – ибо сеньор Нуньеш владеет несколькими сотнями рабов. Так что вы, дорогое мое дитя, так любящая цветы, найдете примешивающийся к их аромату запах sui generis – проклятие расы Хама. Оно отмечает их вплоть до их кожи.
   – Мне кажется, он уже въелся в мою одежду, – заметила молодая англичанка. – Она вся пропиталась этими жуткими испарениями со времени нашего посещения узких и грязных улочек нижних кварталов Баии.
   – Это не ваша одежда, а наши погонщики мулов, – усмехнулся генерал. – Вы хотели посмотреть мир. Так знайте же, что настоящий путешественник должен иметь нос и желудок, способные выдержать любое испытание.
   – Этим качеством, определенно, обладают прибывшие из Европы негоцианты, которые живут в поразительной близости с семьями освобожденных рабов. Вот чего моя добрая матушка никогда не могла принять.
   – Несомненно. Как гражданка Северных Штатов Америки и противница рабства, она испытывала отвращение к неграм.
   – Однако, отец, вы должны признать, что это раса, стоящая гораздо ниже нас, и они выглядят совершенно гротескно и нелепо в своих неуклюжих попытках подражать белым. Достаточно взглянуть хотя бы на негров из Баии и Рио, которые разгуливают, одетые в обноски европейцев, или негритянок, нацепивших юбки со шлейфом!
   – Но, моя дорогая, белые здесь смотрятся столь же глупо и так же смешны в своих европейских костюмах. Все эти денди, которые дефилируют в смокингах под знойными лучами тропического солнца! Вспомните, какое возмущение я вызвал в здешнем обществе, вплоть до презрительных ухмылок рабов, когда появился в костюме из белого тика и соломенной шляпе, как покатывались со смеху, указывая на меня друг другу пальцами, развалившиеся на тротуаре дебелые негритянки!
   – Я зачисляла половину этих смешков на свой счет. Разве не совершила я нечто непристойное в их глазах, идя пешком вместо того, чтобы, по примеру бразильских леди, приказать двум рабам нести меня в одном из этих помпезных сооружений, покрытых голубой тканью? Решительно, по их мнению, мы ведем себя, как ничтожные людишки! Но, кстати, отец, что представляет собой дочь вашего друга? Я, надеюсь, вы не собираетесь навязать мне на протяжении целого месяца общество одной из этих глупых и жеманных барышень, так много которых мы видели в высшем свете Баии и Рио де Жанейро.
   – Мое дорогое дитя, я знаю о ней не больше вашего, за исключением длинного перечня достоинств, которым угостил меня ее отец. Если верить его подробному описанию, она должна быть замечательной красавицей. В конце концов, если она вам не понравится, никто не принудит нас здесь задержаться. С таким же успехом мы подождем прибытия вашего жениха в Рио или в Баии.
   – Окрестный пейзаж располагает меня к снисходительности, – рассмеялась Ева, – и сеньорита Нуньеш должна быть совершенной дурочкой или чудовищем, чтобы я была не в состоянии терпеть ее присутствие в этом великолепном обрамлении!
  
   II
  
   Дружба женская не длится,
   Быстро вспыхнет и пройдет.
   Вмиг рассорятся девицы -
   Стоит только появиться
   Щеголю у их ворот.
   Мадам Гибер
  
   Асиенда или, собственно, господский дом, большое квадратное здание с внутренним двориком, как в мавританских постройках, возвышалась на террасе из тесаного песчаника. Ее крыша из выпуклой черепицы выступала на длину более метра, что благоприятствует созданию тени в жилых помещениях и, кроме того, облегчает сток воды в период ливней.
   Наружные стены, по старой португальской традиции, были выложены азулейос – плитками из полихромного фаянса. Они имели двойное преимущество – украшать дом и сохранять свежесть в комнатах, предохраняя их в то же время от сырости и плесени, следы которой дожди оставляют на кирпиче или камне.
   Несколько маленьких окон, забранных деревянной решеткой, напоминали мушрабие и пребывание в заточении женщин – пережиток, который испанцы и португальцы сохранили от образа жизни мавританских завоевателей.
   Несомненно, в том, что касалось архитектурных достоинств, это здание нельзя было сравнить с роскошными резиденциями высокопоставленных английских чиновников в Индии, однако оно могло считаться одним из самых красивых в Бразилии.
   С террасы был виден просторный сад, разбитый на прямоугольные клумбы, разделенные маленькими тенистыми аллеями. В пору цветения, буйного, изобильного, даже самое маленькое растение там вырастало выше человеческого роста, и сад предлагал восхищенному взгляду целую палитру ослепительных красок.
   С высоты, на которой находились наши путешественники, взгляды молодой англичанки с наслаждением погружались в эту бездну зелени, расцвеченной всем многообразием тропической флоры.
   Дальше, направо, открывался вид на другую восхитительную панораму – залив Рио де Жанейро, где в зыбкой дымке тумана вздымается к небу колоссальная нагая вершина Сахарной Головы, а напротив нее – гигантское нагромождение базальтовых глыб, по которым взбирается девственный лес.
   Этот лес, его таинственные глубины, пышное царство тропической растительности, непроходимое переплетение лиан уже давно манили мисс Роулинсон и, в конце концов, склонили ее принять приглашение от плантатора, счастливого тем, что он может отплатить за гостеприимство, оказанное ему некогда в Лондоне в семье отца Евы, тогда еще молодого офицера Индийской кампании, ставшего впоследствии одним из «героев», которые отличились при подавлении восстания сипаев .
   Между тем путешественников заметили с плантации. Отовсюду сбежались взбудораженные негры и негритянки, и вскоре на пустом пространстве, которое отделяло дом от сада, четко выделились три фигуры.
   Это были всадник высокого роста, одетый в просторную светлую одежду, и сеньорита на муле, покрытом великолепной попоной. Рядом с ней, на втором муле, сидела молоденькая негритянка, обязанностью которой являлось прикрывать госпожу от солнца большим зонтиком.
   Дальше вооруженный длинной бамбуковой палкой негр в широкополой соломенной шляпе и накинутом на плечи пестром серапе выстраивал мужчин и женщин в два ряда от ворот до дома.
   Англичане находились примерно в пятистах метрах от поместья, но, когда расстояние, разделявшее обе группы, уменьшилось, взгляды Евы отыскали сначала ту, которая должна была стать ее подругой на ближайшие несколько недель, и она сказала себе, что похвалы, расточаемые ей отцом, не были преувеличены.
   Затем ее внимание обратилось на всадника.
   Загорелый, с седеющими висками и остроконечной бородкой, тоже пересыпанной сединой, с черными со стальным отливом глазами, посаженными глубоко под густыми бровями, он представлял собой прекрасный образец тех отважных конкистадоров, которые некогда покорили Новый Свет.
   В двадцати шагах от прибывших плантатор и его дочь спешились, чтобы обратиться к ним с теплыми приветственными словами, которые те приняли с поистине британским достоинством, а потом по широкой аллее, обрамленной посаженными в вазы папоротниками и орхидеями, все направились к дому, пока рабы, выстроившиеся в два ряда, встречали гостей своего хозяина громкими криками под аккомпанемент тамтамов, цимбал и флейт.
   На фоне этих великолепных декораций зрелище могло бы быть весьма живописным, однако оно выглядело гротескным и смешным; потому что негры вместо того, чтобы удовольствоваться традиционной одеждой, унаследованной от своих предков, к которой европейская мораль целомудренно добавила штаны, выступали, облаченные в наряды пейзан из французской комедии или буржуа, отправляющихся на свадьбу.
   Ряженые под африканцев музыканты, которые, намазав лица сажей, играют на банджо у дверей пабов на лондонских улицах, почти так же нелепы, как эти негры, переодетые европейцами. Но то, что они делают для развлечения толпы, рабы сеньора Нуньеша делали, чтобы вызвать восхищение у гостей.
   У большинства музыкантов, облаченных в черный фрак и панталоны, не было башмаков, зато на всех красовались цилиндры!
   Только один рослый чернокожий красавец не поддался общей мании; завернувшись в серапе, придерживавшееся на талии желто-красным поясом, он стоял в начале одного из рядов и, казалось, командовал другими.
   Когда его господа и гости проходили мимо, он поклонился им почтительно, однако без подобострастия.
   – Это один из моих фейдоров , – сказал плантатор. – Парень менее глупый, чем его собратья.
   – Превосходный образчик, – заметил генерал, – из него бы вышел отличный сипай!
   Все вошли в дом; дочь плантатора Мануэла дружески взяла под руку Еву, чтобы проводить гостью в ее комнату.
   За великолепно сервированным столом новые приятельницы изучали друг друга с тем жадным любопытством, которое свойственно женщинам, когда продиктованная светскими приличиями улыбка застыла губах, и они думают, что за ними больше никто не наблюдает; любопытство, чаще всего, неблагожелательное, даже у маленькой девочки, которая одним взглядом исследует не только внешность соперницы и ее туалет, вплоть до мельчайших деталей, но также старается угадать, что скрывается под ними; инспекция более придирчивая и тщательная, чем у капитана, который производит смотр своим солдатам, прежде чем представить их полковнику.
   После этого быстрого обследования они почувствовали влечение друг к другу уже в силу самого контраста их красоты. Брюнетки или блондинки, они бы испытывали взаимную ревность, но так как они были наделены разным очарованием, красота каждой из них делала более рельефной красоту другой, ибо, как говорила Нинон де Ланкло, между женщинами, которые имеют предмет общего интереса, не может возникнуть прочной дружбы. Разве могут два купца, предлагающие одинаковый товар, стать добрыми соседями?
   У обеих девушек была великолепная кожа: у одной – матовой белизны, свойственной креолкам, у другой – нежная, как смесь роз и лилий.
   Бразильское радушие и гостеприимство сглаживало порывистость, которая могла бы показаться чрезмерной экзальтацией у представительницы латинской расы, в то время как британская корректность смягчала то, что бразильянка могла бы назвать холодностью.
   Сначала разговор за столом шел о неграх. Отмена рабства была насущным вопросом. Их немедленное освобождение, давно предлагаемое в Парламенте, грозило разорением земельным собственникам. Один из вождей консервативной партии, Антониу Прада, сам крупный плантатор, только что освободил своих рабов; ряд помещиков последовали его примеру.
   Более того, на некоторых плантациях, поддавшись призывам ярого аболициониста, одного из тех недальновидных трибунов, кто слишком расположен прислушиваться к толпе, рабы массово уходили самовольно, не дожидаясь официального освобождения, – и уходили, чтобы умереть в нищете на улицах городов.
   – Что вы думаете об отмене рабства? – спросил генерал.
   – Это нелегкий вопрос, – ответил сеньор Нуньеш. – Как плантатор, я против этого; но как человек и христианин, я нахожу ее гуманной и справедливой… Хотя, – добавил он после минутного молчания, – по сути, все эти чернокожие – большие дети, которые, оказавшись на свободе, не сумеют самостоятельно выжить. Они легко перенимают пороки и смешные черты европейцев, но никогда – их достоинства. Вы видели, как, чтобы с честью вас приветствовать, они вырядились в обноски белых, не отдавая себе отчета в том, что это делает их похожими на обезьян. Мечта почти всякого негра – одеться, как его хозяин; а предел его тщеславия – походить на служителя закона.
   – Черт возьми! – воскликнул генерал, в ком еще была жива обида за насмешки, которые навлекла на него куртка из белого тика на прекрасных улицах Баии и Рио. – Смешные обычаи можно найти как у дикарей, так и у людей цивилизованных. В стране, где тропический зной должен бы требовать одежды легкой, белой и свободной, светские условности навязывают черный костюм. Даже самый достойный человек без редингота и цилиндра теряет всякое уважение окружающих!
   – Вы говорите о жителях наших городов? Тут я с вами согласен. Мрачная тень под сверкающим солнцем, почитающий себя аристократом бразилец показывается в обществе одетым, исключительно как для участия в похоронной процессии. Сословные узы и предрассудки уродуют не только физический и моральный облик, но делают жизнь унылой, увеличивая уже и без того немалое количество наших бед и несчастий.
   – Вы правы, сеньор Нуньеш, – заметила Ева, – ничто не показывает так глупость человека, как слепая и неразумная покорность обычаям, которые им управляют, и которым он подчиняется исправнее, чем законам; и чем гротескнее, чем абсурднее эти привычки, тем больше он повинуется им, как послушный раб.
   – Ха-ха! – воскликнул плантатор. – Ваша дочь, мой дорогой генерал, умеет рассуждать и приводит весьма здравые доказательства. – И, повернувшись к собственной дочери, он сказал: – Не то, что ты, моя маленькая куколка.
   Нет ничего хуже, чем похвалить одну женщину в ущерб другой; плантатор понял свою ошибку по полному упрека взгляду Мануэлы и попытался ее исправить.
   – Видите ли, мы, бразильцы, немного похожи на жителей Востока, мы не требуем от женщин большой учености. Лишь бы они были хорошими женами и заботливыми матерями, и если они умеют вести дом, мы находим, что они знают вполне достаточно… именно для такого предназначения мы готовим наших дочерей. Возможно, мы заблуждаемся. Но если и так, то сами воспитанные в подобных идеях, мы не осознаем этого… и любим наших женщин такими, какими они есть.
   – Чтобы быть счастливым, нужно поступать, как вам подсказывает сердце, не оглядываясь ежеминутно на чужое мнение, – ответил генерал. – Счастье и мир в доме всецело зависят от женщины.
   – Кому вы это говорите? – заключил плантатор со вздохом. – Поэтому нужно воспитывать их для нас, а не для того, чтобы вызвать восхищение соседей. Но все-таки есть золотая середина, и я оплакиваю недостаточное образование, которое у нас в обычае давать своим дочерям.
  
   III
  
   Когда б белейшие средь лилий белоснежных
   Найти в саду синей, чем райский сад,
   Сказал бы я: их дивный аромат
   Не стоит чистоты твоих улыбок нежных.
   Арман Сильвестр, «Сонет»
  
   Еве было всего двадцать лет, но, родившаяся, по американскому выражению, с серебряной ложкой во рту, она, благодаря чтению и путешествиям, приобрела знания гораздо большие, чем у большинства девушек ее возраста, в особенности же, девушек латинской расы, образование которых во многих отношениях оставляет желать лучшего. Однако она никоим образом не выставляла напоказ свою ученость, тогда как ее гордая красота была видна всем. Ее волосы, густые и шелковистые, казались потоками расплавленного золота, а большие ясные глаза отличались той зеленоватой голубизной, оттенки которой отражают движения души, переходя от изумрудной мягкости к стальному блеску остро отточенного клинка.
   Она смотрела на мужчин со спокойной смелостью, свойственной молодым англичанкам. Иностранцы склонны видеть здесь вызов, провокацию, даже распущенность, а это всего лишь уверенность в себе честной души, сознание ею своего интеллектуального равенства и равенства в правах. Ее твердо очерченный подбородок указывал на упорство англо-саксонской расы, орлиный нос с трепетными ноздрями говорил об отваге и храбрости, а маленький рот, розовый и чувственный, выдавал, несмотря на пренебрежительную складку, сколь естественное, столь и законное желание пользоваться жизнью, вкусить ее радости, склонность, которую старые девы, зачахшие в насильственном безбрачии, порочные лицемерки и старики, расслабленные многолетним развратом, называют дурными инстинктами.
   При этом, несмотря на ее губы, жаждущие поцелуев, жемчужные зубки, готовые вкусить от плодов, запрещенных общественными условностями, от нее исходил аромат чистоты и сверкание белизны; белизны тела и чистоты души. Ее глаза, которые смотрели прямо в лицо собеседнику без притворной застенчивости или робости девушек, воспитанных под сенью Церкви, лучились искренностью.
   Высокая, изящная, гибкая и крепкая, она дышала здоровьем и внутренней силой.
   «Надежна, как дамасская сталь», – говорил отец, который ее обожал.
   До пятнадцати лет Ева воспитывалась матерью, образованной и умной американкой; а известно, что в Соединенных Штатах воспитание дает девушкам куда больше свободы, чем в Англии, где матроны, закосневшие в предрассудках другого века, упрекают их за слишком вольный образ жизни.
   Вот так, не считая себя обязанными кутаться в тяжелый плащ жеманства, они смело затрагивают многие темы, которые привели бы в ужас европейских девушек, ибо слишком независимы, чтобы взять на себя труд притворяться.
   После смерти матери Евы последовала ужасная реакция. Ее тетка, старая ханжа-методистка, с умом ограниченным и мелочным, напичканная всяким пуританским бредом, попыталась исправить плоды воспитания, которое она объявила развращающим и порочным.
   Девочке, не без внутреннего возмущения, пришлось склониться перед предрассудками фальшивой морали, чисто внешней, повинующейся пустому жаргону условностей, целомудрию на словах и цинизму в мыслях.
   К счастью, отец вовремя вырвал ее из-под гнета власти неумной и деспотичной старой девы. Выйдя в отставку, он воспользовался своим состоянием и свободным временем, чтобы увезти дочь в Европу.
   Между тем, независимая в мнениях и настолько же умная, Ева находила смешной эту новую школу феминизма, которая уродует женщин, начисто лишая их мягкости и очарования, чтобы заменить его мужской грубостью и резкостью.
   Она любила прекрасное во всех его формах, не терпя вульгарности и банальности, которые внушали ей ужас.
  
   IV
  
   Едва ощутив его в себе, она стала безоглядно расходовать этот любовный пламень, который накапливается у стольких юных девушек, слишком долго пребывающих в целомудрии.
   Максим Формон, «Куртизанка»
  
   В отличие от Евы, Мануэла не приобщилась к плодам интеллектуальной культуры, которой в наши дни так плачевно злоупотребляют.
   Ибо, как и во времена добряка Кризаля, муж питается вкусным супом, а не красивыми словечками, и в этом отношении дочь плантатора не подверглась бы насмешкам Мольера, потому что не была обременена ученой премудростью.
   Воспитанная в одном их монастырей, которыми изобилуют латинские страны, ленивая по природе, она из нескольких лет своей «учебы» вынесла лишь некоторое количество молитв да обычный запас ребяческой наивности, какой накапливается у девушек в заведениях этого рода.
   Что касается путешествий, если не считать экскурсий в голубую гостиную набожного семейства Вексфильдского священника , они не простирались дальше Рио де Жанейро, где прошли годы ее учебы в пансионе.
   Отцовская плантация, несколько поездок в Рио и монастырь конгрегации Сестер Воплощенного Слова – вот все, чем ограничивались ее представление о мире.
   «Чем больше вы узнаете, тем больше будете страдать», – утверждал Гюстав Флобер. Мануэла не знала ничего и чувствовала себя совершенно счастливой в своем святом невежестве до тех пор, пока половое созревание не возвестило о пробуждении в ней чувств, и она не узнала, что в жизни есть и другие вещи, кроме как пить, есть, спать, варить варенье и читать «Отче наш».
   И этот колокол, к которому ни одна девственница не остается глухой, вызвал в ней странные капризы.
   Прислуживавшие ей рабыни называли ее злой. Маленькой девочкой она забавлялась тем, что мучила животных; она отрывала лапки насекомым и наблюдала их последние конвульсии, она прокалывала булавкой туловища красивых бабочек, находя удовольствие в том, чтобы видеть, как лихорадочно трепещут их разноцветные крылышки. Но злоба была здесь ни при чем. Ее толкало единственно любопытство: она хотела видеть. Животные? Да разве они страдают? Здесь она походила на тех свирепых и жадных крестьян, которые, не моргнув глазом, поджаривают своих свиней еще живыми, после того как долго поворачивали нож в перерезанном горле, или их сожительниц, заживо сдирающих шкуру с кроликов, после того как выдерут им глаза – от этого мясо делается нежнее, – утверждают они.
   Эта бессознательная жестокость, во многом, была проявлением атавистических инстинктов предков, ибо в ее венах текла кровь разбойников, которые некогда покорили Америку, истребителей индейцев и палачей чернокожих.
   Мануэла никогда не упускала случая присутствовать при том, как режут кур, гусей и уток. Как-то одна из птиц, которой кухарка только что отрубила голову, подскочила в воздух и, пролетев несколько метров, тяжело шлепнулась на землю к великому восторгу Мануэлы. Девочка захлопала в ладоши, подбежала к птице и, толкая ее ножкой, кричала: «Лети, лети еще, ну лети же!»

Далее читайте в книге...

ВЕРНУТЬСЯ