Поиск:

Уже с нами:

Люся ГЕНСИРОВСКАЯ

МИЛЛИОН ПРЕДЧУВСТВИЙ

  
   «...А я, забыв могильный сон,
   Взойду невидимо и сяду между вами
   И сам заслушаюсь
   и вашими слезами
   Упьюсь...»
   А.С.Пушкин из «Андрея Шенье»
  
   – А ты с духами когда-нибудь общалась? – понизив голос, вдруг спросила Валентина.
   – С кем, с кем?!..
   Таня осторожно покачала головой, подумав про себя, что на этот раз Валентина перегнула палку. То, что она легко допускает в своих рассказах преувеличения, ни для кого секретом не было. Но иногда эти преувеличения начинали громоздиться в ее изложении так, что от правды, наверное, уже ничего и не оставалось.
   Они сидели в Таниной малогабаритной «хрущевской» кухне. Интересно: вот о чем они думали, эти люди, которые планировали и строили такое?..
   Пятиметровая кухня, выходящая прямо в «большую» комнату – метров, должно быть, четырнадцати... Есть еще «маленькая» комната, чуть больше кухни – в ней свободно помещались подростковая кровать и узкий двухстворчатый шкаф... Для каких людей это строилось?.. Какой должна была быть мебель в этих «хрущовках»? Игрушечной?..
   Таня вжалась в любимый угол между столом и холодильником, а Валентинина табуретка почти вплотную примыкала к плите. На клеенке в бело-синюю клетку скучали чашки с остывающим чаем и пузатая сахарница.
   Валентина очередной раз сегодня вечером свалилась Тане «на голову» без предупреждения. Она уже пятый год подряд, упорно, но неудачно брала приступом театральный институт. В своих многочисленных попытках стать студенткой, перезнакомилась с массой народа и теперь, приезжая в Ленинград, не слишком заботилась о том, где остановиться. С Таней они познакомились совершенно случайно: однажды обе безуспешно стремились попасть на премьеру в Малый Драматический. Таню Валентина любила и выделяла из обширного дружеского списка, приезжая поначалу именно к ней.
   За окном потрескивали от мороза деревья, и стекло в двойной раме местами покрылось заиндевелыми прожилками. Батареи в кухне грели слабо, и за Валентининой спиной синели газовые конфорки.
   – Это ты о чем? – спросила Таня. Валентина округлила и без того огромные, серые в крапинку глаза и подалась вперед:
   – У нас там... есть тетка одна, библиотекарша в клубе, я все у нее книжки брала, когда готовилась... Чехова читала, Станиславского...
   – А при чем здесь Станиславский? – перебила Таня.
   – А вот и при чем! – Валентина навалилась пышной грудью на столик. Девицей она была крупной и яркой, в таинственном ореоле рыжих волос – на месте преподавателей театрального Таня давно бы ее приняла.
   – Я говорю ей, – продолжала Валентина, – не получается у меня никак поступить... Не понимаю я чего-то в системе Станиславского. А она мне вдруг и говорит: а хочешь, Валюша, мы у него самого совета спросим?..
   – У кого? У Станиславского?! – не выдержала Таня.
   – У него, – серьезно подтвердила Валентина и загадочно замолчала.
   – И что? – не выдержала Таня насмешливо. – Спросили совета?
   – Спросили, да... Это гадание такое. Ты вызываешь духа, спрашиваешь, а он ходит по кругу и буквы показывает...
   – Дух ходит по кругу?! – перепросила сбитая с толку Таня.
   – Почему дух? – удивилась Валентина ее непонятливости. – Нет, это блюдечко ходит, а дух – под ним...
   Таня уставилась в Валентинины крапчатые глаза.
   – Какое еще блюдечко ходит?.. Слушай, ты мне просто голову морочишь!.. Смеешься ты, что ли?!
   – А хочешь, прямо вот сейчас его и вызовем?! – азартно предложила Валентина.
   Таня поежилась, вдруг сообразив, что подружка не шутит.
   – Кого вызовем, Станиславского?
   – Ну почему обязательно Станиславского, – пожала плечами Валентина. – Можно Сару Бернар позвать... а можно – Наполеона. Кого хочешь, того и позовем, – великодушно разрешила она с ноткой превосходства в голосе.
   – А... Пушкина – можно?..
   – Можно, конечно. Только говорят, он всем врет, да еще матом ругается, – предупредила Валентина.
   – Пусть ругается, – согласилась Таня.
  
   Валентина, склонившись над столом, старательно выводила на обороте прошлогоднего календаря по кругу алфавит.
   – Это же современный алфавит, – не удержалась Таня.
   – Ну и что? – пожала плечами Валентина. – Алфавит – это для нас, а для духов… – она задумалась. – А для духов важен только наш настрой, понимаешь?
   – Не понимаю, – покачала головой Таня. – Или ты хочешь сказать, что они общаются с нами… телепатически?!
   Валентина опять задумалась, наморщив лоб, а потом уверенно кивнула.
   – Нам понадобятся свечи и блюдечко, – сказала она.
   Выключили свет, Валентина взяла в руки блюдце и медленно поводила им над пламенем, отчего круглая серединка густо почернела, а свеча зачадила, отбрасывая причудливую тень на тонкую занавеску.
   – Теперь открой окно и зови, – почему-то шепотом велела она Тане.
   – Окно заклеено, можно только форточку... и зови сама, – зашептала в ответ Таня.
   – Трусиха, – усмехнулась Валентина и решительно взгромоздилась на пошатнувшуюся под ее тяжестью табуретку. Она приоткрыла форточку, впуская в кухню волну морозного воздуха.
   Таня замерла и даже зажмурилась, покрепче прижавшись спиной к холодильнику.
   – ...Явись к нам, – расслышала она конец скороговорки и хлопок закрываемой форточки. Свечи, дрогнув язычками, дружно выпустили черный дымок. Валентина уселась на место и торжественно возложила на край блюдца наманикюренные пальцы.
   – Давай, Тань, клади руку.
   Они молча сидели, ощущая теплый фарфор под подрагивающими пальцами. Ничего не происходило. На подоконнике оглушительно тикал маленький электронный будильник. Таня вопросительно взглянула на подружку. Та нахмурилась и пробормотала:
   – Его вроде... попросить надо.
   – Это как? – растерялась Таня.
   – Ну, там... пожалуйста, дорогой дух, покажи нам, что ты пришел... проси давай!
   Таня послушно повторила. Еще какое-то время они сидели неподвижно... Внезапно Таня ощутила легкое покалывание в подушечках... По всей руке, от плеча до пальцев словно побежал горячий ток, она едва заметно вздрогнула, и блюдце легонько сдвинулось с места.
   – Это ты толкнула! – хором воскликнули обе, но оно уже плавно скользило по глянцевому листу.
   – Я не... – прошептала Таня.
   – Смотри, смотри, – Валентина вытянула шею, а Таня привстала, чтобы расслабить моментально затекшую руку.
   Тонкая стрелка, которую Валентина изобразила на краю блюдца, тем временем четко указывала на букву «я». Чуть помедлив, блюдце, не спеша, двинулось по кругу. «Я рад», прочитали они и уставились друг на друга в недоумении.
   – Спасибо, что ты... что вы... пришли, – неуверенно произнесла Таня, теряясь от того, что совершенно не понимала, как с ним... – с кем?! – надо разговаривать?
   Блюдце приостановилось на пару секунд, будто раздумывая, а потом опять решительно заскользило:
   – «Я ждал тебя, Таня», – прочитали они, и Таня немедленно почувствовала, как ее зазнобило.
   – Валюша, мне страшно, – сказала она, а блюдце тут же снова начало движение:
   – «Не бойся».
   Обе они одновременно отдернули руки, и блюдце замерло в центре круга.
   – Валь, что это? – спросила Таня. – Так и должно быть, да?.. Он приходит и разговаривает вот так, да?..
   – Не знаю, – неуверенно ответила она. – У нас все не так было. Мы вызывали, потом свои вопросы задавали. Он отвечал... чаще всего говорил «да» или «нет»... Спрашивать надо сразу, вот что! – сообразила она. Таня подняла на подружку блестевшие в полумраке глаза:
   – Тогда так. Задавай вопрос, потом кладем руки... ну, давай.
   Валентина с готовностью кивнула:
   – Скажи, мне, пожалуйста, дорогой дух, поступлю ли я в этом году?..
   Они прикоснулись к блюдечку, ждать не пришлось, оно охотно побежало вдоль ряда букв, будто примериваясь к ним...
   – «Поживем – увидим», – прочитался туманный ответ. Валентина разочарованно вздохнула, однако блюдце не останавливалось.
   – «Я рад видеть тебя, Таня!»
   – А... я тебя – тоже, – осторожно ответила Таня и смутилась, осознав двусмысленность фразы.
   – Все это очень странно, – задумчиво сказала Валентина, нашаривая пачку сигарет в кармане Таниной кофты, накинутой на плечи. – И чего это он все время только к тебе обращается? – В голосе ее послышались ревнивые нотки.
   Таня опустила руки на колени и, глядя на застывшую посуду, проговорила:
   – Что-то мне не по себе, Валюш, давай остановимся…
  
   Черные… да нет же, конечно, они не черные – глаза не могут быть черными, они темно-темно карие. Как черные оливки, подумал он. У нее был четкий профиль с маленькой горбинкой на носу. Тяжелые, цвета темного золота волосы, небрежно собранные на затылке, открывали длинную шею. На ней была трикотажная блуза с широким воротом и длинная юбка, из-под которой выглядывала изящная лодыжка. Она мучительно напоминала ему кого-то…
   Он пригнулся и заглянул Тане в глаза. В расширенных зрачках мерцали, отражаясь, голубые огоньки газовых горелок. Она удивительно была похожа на ту, в которую он был влюблен с ранней юности, в которую был влюблен всю свою жизнь, чей образ не покидал, не оставлял его и теперь…
  
   – Ты что, гадать больше не хочешь? – разочарованно протянула Валентина, придвигая к себе пепельницу.
   – Я вот не пойму никак, – ответила Таня, – отчего ты это – гаданием называешь?.. Какое ж это гадание?
   – Почему же не гадание? – удивилась Валентина. – Очень даже… вот, я встречалась недавно с… ну, неважно. Дураком таким оказался, у-ужас…
   – Ну, ну, – подбодрила ее Таня. – Ты же про гадание начала…
   – Ну да, – оживилась Валентина. – Так вот, представь себе, он закончил истфак в московском универе и в родной город подался… историю в школе преподавать. Ну, не придурок?.. А, ну да! Так вот – я ему про эти гадания проболталась, а он, как услышал, так загорелся. Наполеона ему подавай!.. Я не хотела его брать с собой, а он… не ест, не спит, без духа Наполеона жить не может, – Валентина замолчала, припоминая.
   – Что ж ему именно Наполеон так понадобился? – удивилась Таня. Валентина презрительно хмыкнула:
   – А ему, видишь ли, приспичило выяснить неизвестные подробности битвы при Ватерлоо!.. Ну, не придурок?!.. Вот делать Наполеону нечего, как с этим… «историком» беседовать!..
   – Что, не пришел Наполеон? – заинтересовалась Таня.
   – Да нет, почему. Пришел… Покрутил, покрутил блюдечко и говорит: «Такова была судьба…» А потом, когда этот опять с вопросами полез, говорит: «Устал я». Ну и свалил… А придурок все сокрушался: ах, я его задел, ах, он не захотел со мной общаться!.. А, и еще как раз тогда мне дух сказал, что в этом году судьба моя решится!.. А ты говоришь – не гадание...
   – Валюш, – Таня встала, взяла в руки чайник и поставила его на плиту. Потом неторопливо принялась сооружать бутерброды.
   – Валюш, – начала она опять, – ты хоть понимаешь, что все это – бред?..
   – Что значит – бред? – возмутилась Валентина.
   – То и значит. Никакие Наполеон, Станиславский, Пушкин – к нам никогда не приходили и не придут!..
   – То есть как это – не придут? – вскинулась подружка. – Ты сама видела!.. Пришел Пушкин. И Наполеон к нам приходил!
   – Ага, – согласилась Таня, – Наполеон. Ему вот действительно, как ты сказала, – больше делать нечего, как отвечать на ваши вопросы дурацкие!.. Или – Пушкину…
   – Да ты что, Тань? – растерялась Валентина. – А кто ж это… тут, вот только что, под блюдечком?!..
   – Да уж не Пушкин, – сердито ответила Таня. – А я тоже хороша. Чуть было не поверила!..
   Валентина хлопнула пушистыми ресницами, крапчатые глаза смотрели с обидой. Таня аккуратно отодвинула в сторону круг и расставила на столе чашки и тарелки. Пауза затянулась.
   – Валюша, – сказала она наконец, – я бы очень-очень хотела поверить, что сейчас общалась с Пушкиным… Но этого не может быть. Просто не может – и все.
   – Но ведь мы с тобой… ни ты, ни я, блюдечко не двигали, – тоскливо проговорила Валентина. Расставаться с иллюзией ей отчаянно не хотелось.
   – Не двигали, – кивнула Таня. – Этого я не могу объяснить… Но это был не Пушкин, понимаешь?
   – Ага, – ответила Валентина язвительно, – а ты с ним встречалась, можно подумать, ты знаешь, какой Пушкин!..
   – Я – знаю, – серьезно сказала Таня.
   Валентина примолкла. Ей хорошо было известно, как в свое время Таня, поступая на филфак, в сочинении цитировала по памяти строки из Пушкинских писем, купаясь в любимой теме. Да, в определенном смысле Таня его действительно знала. Отношение ее к поэту было таким откровенно-трепетным, что Валентина однажды пошутила: ты ж его не любишь, ты в него влюблена!..
   Подумав, Таня согласилась, что подружка недалека от истины. Пушкин-человек привлекал и интересовал ее ничуть не меньше, чем Пушкин-поэт. Если не больше. И вот теперь, вместо того чтобы радоваться по поводу нежданной «встречи с любимым», Таня надула губы и твердит: «Не он, не он!» Прямо «Метель» какая-то…
   – Ну ладно, – вздохнула Валентина, – тогда – кто?..
   Не сговариваясь, они сдвинули чашки и перетащили лист в центр стола, положив на блюдце кончики пальцев.
   – «Вы очень глупые девицы», – немедленно констатировал притаившийся под блюдцем. Глупые девицы, «услышав» такое, одновременно вскипели от возмущения:
   – Как?!
   Но «он» не унимался, не останавливался, и Таня, встав над столом, чтобы лучше видеть, читала по слогам:
   – «Рассуждения ваши глупы. Вы ничего не понимаете…»
   – Сейчас обидится и уйдет, – расстроилась Валентина.
   – «Я не уйду, – тут же успокоили ее новые строчки, – останусь здесь».
   – Ой… мамочки… – испугалась Валентина. Таня замерла над столом.
   – Но ведь ты… вы… не он?! – не удержалась она. Блюдце застыло на секунду, будто сбитое с мысли, будто прикидывая, говорить правду, или поморочить девицам головы и наконец они прочитали:
   – «Вы не понимаете...»
   Помедлив немного, будто заколебавшись, добавил:
   – «А под блюдцем никого и нет».
   Подружки застыли, отпрянув от злополучного блюдечка.
  
   Чуть позднее, выпив по бокалу «Алазанской долины» в честь вот-вот наступающего через три дня Нового года, они приободрились и опять перетащили круг на середину стола. Валентина, расхрабрившись, начала приставать к «духу» – или кто-бы-там-ни-был с вопросами. В частности, ее интересовала собственная личная жизнь. Тот, под блюдцем – или где там? – заметно оживился и, оставив на время заверения для Тани, что он-де здесь и никуда уходить не собирается, увлеченно обсудил и высмеял Валентининых поклонников. В каждом был найден и указан вопиющий недостаток.
   – Ну, прямо как настоящий мужик рассуждает! – восхитилась Валентина. – Он часом, не ревнует к живым-то, а Тань, как думаешь?
   Таню передернуло от ее бесцеремонности.
   – Ты только представь себе, ведь он… они… ну, кто у нас здесь… наверное, ничего совсем не могут, кроме как этим вот блюдцем двигать…
   Валентина задумалась над сказанным и жалостливо вздохнула.
   – Или я ошибаюсь?.. Что вы еще можете? – негромко спросила Таня, чувствуя, как вся она наливается жалостью и, того и гляди, сейчас заплачет. Валентина держалась немного отстраненнее. Раз уж эти «люди» давным-давно умерли, чего ж теперь убиваться так, рассуждала она. Вполне трезво. Очень здраво.
   – «Ничего», – получили они ответ. Таня задержала дыхание.
   – Никогда не сможете прикоснуться?..
   – «Никогда».
   – Произнести вслух…
   – «Нет».
   Таня все-таки не выдержала и зашмыгала носом. Валентина молча протянула ей рулон туалетной бумаги и пробурчала с укором:
   – Ну что ж ты, дух!.. Зачем девушку довел до слез?!.. То – не могу, это – не могу… Тоже мне… ой!..
   Над столом вдруг высоко вверх, к потолку взметнулась и тут же опустилась на место легкая занавеска. Она заметно дрогнула, опускаясь, и больше не шевелилась. Таня не спускала с нее глаз, почему-то прижав руки к груди.
   – Откуда тут ветер взялся? – удивилась Валентина.
   – Какой ветер, Валь, у нас окна наглухо заклеены до весны. И даже форточка закрыта, ты же знаешь, – прошептала Таня.
   – Так это значит… – вдруг осипла Валентина.
   Они прикоснулись к блюдцу.
   – «Да».
   – Но как же… сказал же, что ничего не…
   – «Смог».
  
   Она уложила Валентину в маленькой комнате. А сама устроилась на раскладном диване в «большой». Лежала, закрыв глаза, сна не было. В углу тускло поблескивала наряженная елка. Через три дня Новый год, рассуждала Таня в темноте, стараясь отвлечь себя и не думать о том, что… о том, кто…
   Когда они с Валентиной уже собирались идти спать, задержавшись за столом для последней чашки чаю и «самой последней» сигаретки, Таня, невидяще глядя куда-то в морозный вечер, в темное стекло, где смутно отражалась она сама, вдруг проговорила с горячим придыханием:
   – Ах, Валюша, если бы ты знала… если б ты только знала, как я хочу его увидеть!.. Живого, настоящего… Как же я этого хочу, Валюша!..
   Валентина изумленно подняла на нее глаза и даже легонько откинулась назад. От Тани ощутимо исходили жаркие волны, даже всегда бледное лицо порозовело.
   – Тань, ты не заболела? – забеспокоилась она, – У тебя температуры нет?..
   – Что?
   Таня перевела взгляд на подружку и словно бы удивилась тому, что она здесь.
   – Я говорю, температуры у тебя нет? – повысила голос Валентина.
   – Нет, – эхом отозвалась Таня и прикрыла глаза.
   – Но ты же сама сказала, что ничего такого нет и быть не может, что это неизвестно кто – или что…
   – Ничего я не знаю, – буркнула Таня несчастным голосом. – Пошли спать…
   Пока стелили, пока Таня выдавала Валентине чистые полотенце, простыни и халат, обе старательно избегали разговоров на опасную тему, которая уводила обеих совершенно непонятно и неизвестно куда.
   – Я завтра с утра по делам, – сообщила Валентина. – А вечером мы договорились с ребятами в Доме Актера посидеть… Тань, ты пойдешь?
   Таня привычно покачала головой:
   – Нет.
   Она не любила где-то «сидеть» и не любила «тусовок». Зато их любила Валентина. Однажды она Таню уболтала пойти, и они провели целый вечер в огромном зале актерского ресторана на Невском, на втором этаже. В зале с высокими, в лепнине потолками помещалось какое-то бесчисленное множество круглых столов под белыми крахмальными скатертями. В дальнем углу среди белых же стен и столов, совсем потерялся такой же белый рояль. Таня его и не заметила бы, но вдруг услышала, как кто-то играет – просто подошел и заиграл страшно знакомую мелодию. Мелодию она так и не вспомнила, а актера, сидевшего за роялем к ней спиной, узнала.
   Через столик от них слышались громкие голоса и особо выделялась знакомая с юности характерная хрипотца Боярского. Крутить головой было неловко… А вот Валентина вертелась, смеялась, вскакивала, подбегала к соседям за зажигалкой и развлекалась как могла. Было забавно, но вечер показался Тане слишком долгим…
   – Ты ночевать завтра придешь? – спросила она Валентину.
   – Я позвоню, Тань… Костик вот обещал мой монолог послушать, я новый подготовила.
   – Какой Костик?
   – У нас с ним еще летом роман начинался, ты разве не помнишь?..
   – Он на режиссерском учится, да?
   – Ну да, на режиссерском. Он на четвертом курсе уже, а ведь поступали когда-то вместе.
   – Правильно, – одобрила Таня, – пусть послушает твой монолог. Надеюсь, он тебе даст более дельный совет, чем… – она замялась. – Чем его тезка… дух Станиславского.
   Они посмотрели друг на друга.
   – Все, все!.. Спокойной ночи, Валюш! – сбежала Таня к себе на диван.
  
   …Одна из девиц особенно отчаянно трусила, почти вовсе не верила в затею опытной подружки, однако, когда та скомандовала: «Давай, Тань, клади руку», она с готовностью коснулась блюдца тонкими пальцами. И вот тогда он внезапно и почти физически ощутил исходящие от нее горячие волны. Ее подружка нетерпеливо болтала под столом полной, затянутой в капроновый чулок ногой, а эта…
   Низко склонившись над блюдцем, она послушно повторяла глупый текст – что-то такое – покажи, что пришел к нам… И как же она этого ждала!.. Он дотянулся до ее руки и легонько, будто дыханием, накрыл ее своей ладонью, осторожно направляя блюдце…
   Она, кажется, даже перестала дышать, и он не придумал ничего лучше, как сообщить: «Я ждал тебя, Таня». В тот момент он почувствовал – он ждал, так невыносимо долго ждал этой встречи, этого ее напряженно-трепетного неверия и желания одновременно.
   Девицы переполошились, а он совершенно растерялся, потому что сказал «не по правилам»… Таня отпрянула, скользнув прямо по нему взглядом, глядя мимо него и насквозь…
  
   В темноте ей стало немного не по себе, и она трусливо включила гирлянду на елке, и теперь, лежа, разглядывала слабые цветные огоньки. Лампочки гасли и зажигались снова с небольшой паузой: синий, желтый, зеленый, красный – подсвечивая тонкий стакан с водой на столе. От елки тянуло пряным ароматом.
  
   …Таня вскочила и смотрела во все глаза, и от страха, мгновенно подступившего к желудку, ее даже замутило. Она хотела было выбежать из комнаты, хлопнуть дверью, удрать из квартиры, перескакивая через ступеньки…
   Ничего этого сделать она не могла, тот самый страх держал на месте, вцепившись в нее ледяной рукой.
   Он тоже не шевелился, стоял, касаясь спиной плотной шторы, будто на авансцене перед закрытым занавесом.
   Он оказался не слишком высок, широк в плечах, в узких брюках, заправленных в поношенные хромовые сапоги. За каблуками поблескивали шпоры.
   На Таню уставились пронзительно-синие глаза. Вдоль резко очерченных скул спускались аккуратные темные бакенбарды. Нахмуренный лоб пересекла поперечная черта, правая бровь, украшенная тонким шрамом, изгибалась домиком, отчего на лице его застыло удивление. В синей глубине его глаз, на самом дне, казалось, затаились смешинки – но впрочем, это ей могло и почудиться.
   Что же это такое, беспомощно думала Таня, упершись похолодевшими ладонями в стенку за спиной. Тем временем тот, все еще стоявший неподвижно у окна, еще больше изогнул в вопросе-удивлении надломленную бровь.
   И вот тут Таня почувствовала, что «изображение плывет»… На месте глаз она теперь различала лишь ярко-синие точки, лицо превратилось в неопределенно светлое пятно… Сейчас я упаду в обморок, в ужасе поняла она и постаралась одернуть себя – еще чего не хватало, все равно все это не по-настоящему, никого здесь на самом деле нет…
   Он, кажется, успел заметить ее состояние. Очевидно, женские обмороки для него не были диковинкой, потому что, вдруг «ожив», он уверенно взял со стола стакан с минералкой и, звякнув шпорами, шагнул вперед. И вот это ее доконало. Пока он стоял, не двигаясь, она убеждала себя – и почти ведь убедила! – что это – картинка, галлюцинация, вызванная «дурацким сеансом», – и она больше никогда, ни за что…
   Однако «картинка» ожила, а вот это уже ни в какие объяснения не укладывалось, потому что этого не может быть – просто не может и все. Между тем он уже стоял рядом с ней, невозмутимо протягивая стакан. На плечи его был накинут темный плащ, широкие манжеты схвачены блестящими запонками.
   Падать в обморок оказалось поздно. Таня неловко перехватила стакан под донышко, чтобы невзначай не притронуться к его руке, стакан заплясал в ее пальцах, вода плеснула на пол. Тут она осознала, что на ней всего лишь короткая пижама, а под босыми ногами колючий ворс ковра.
   – Нет, нет, – пробормотала Таня, сползая по стене на пол с закрытыми глазами.
   Она просидела так какое-то время – может, минуту, а может пять, сама не зная, сколько – и напряженно прислушивалась. Очевидно, он совершенно не двигался, потому что она не уловила ни звука, ни шороха. Сидеть на жестком ковре было неудобно, ноги затекли, и Таня по очереди открыла глаза. Сначала один, потом другой.
   В комнате никого не было. Она медленно поднесла к губам стакан, который так и сжимала обеими руками, и, стукнув о тонкие стенки зубами, глотнула теплую воду. Ничего себе, такое привиделось, с облегчением подумала Таня, осторожно поднимаясь. Но видение, посетившее ее, было столь ясным, она так хорошо запомнила синий взгляд и надломленную бровь… И сапоги со шпорами. Невольно она опять присела и провела пальцами по ковру. На коротком ворсе отпечатались хорошо различимые следы. Таня была босиком. Отпечатки оставались от сапог.
  
   Она легла, и сразу провалилась в сон, вязкий, путаный, и все никак не могла во сне сообразить, отчего у нее по столу сами собой двигаются чашки, тарелки и даже маленькая деревянная солонка, и кто это сидит в углу напротив с рассеченной тонким шрамом бровью... будто она его знает и видела где-то, а будто и нет...
  
   Накинув халат, она огляделась и даже потрясла головой. Не может быть, пробормотала Таня и решительно открыла дверь в кухню. Если это сон, то все просто, сказала она себе, чиркая спичкой о коробок. Она бесстрашно протянула к огоньку открытую ладонь, тут же вскрикнула и уронила горящую спичку на пол.
   Вот как, мрачно подумала Таня, значит, все не просто. Взгляд ее упал на круг с нарисованным алфавитом, так и оставшийся на кухонном столе. Она подошла ближе и коснулась пальцами холодного блюдца. Оно дрогнуло, словно узнавая ее, и вдруг поползло по картону. От неожиданности Таня отдернула руку…
   Пересилив себя, опять дотронулась до блюдца, и не отрывала пальцев от его края, пока оно, медленно передвигаясь от буквы к букве, не вывело:
   – «Это не сон...»
   Блюдце на этот раз оказалось необычно тяжелым, скользило медленно, будто с трудом, и Таня удивилась, вспомнив, с какой скоростью это происходило у них с Валентиной вдвоем.
   – Кто вы, кто? – прошептала она.
   – «Я рад, что вижу тебя, Таня», – ловко увернулся «он» от ответа.
   – Что это было сейчас… сон?.. или – было?!..
   – «Было». – Он стал кратким.
   – Вы не ушли?
   – «Я не смог…»
   Она зажмурилась крепко-крепко, под ресницами стало горячо. Что со мной, что такое, думала она, я так хочу его увидеть…
   – «Я тоже», – вдруг отозвалось блюдце.
   Она вздрогнула:
   – Вы читаете мысли?
   – «Нет. Я угадал».
   Она замерзла, и забралась на табуретку с ногами. Пальцы ее похолодели и подрагивали.
   – Вы меня пугаете.
   – «Я не хотел этого…»
   Ей почудилось дуновение – или дыхание? – или вздох? – где-то за плечом, она замерла и осторожно обернулась. Никого. Тогда, резко поднявшись, она сказала вслух, себе самой, специально громко: – Все. Все, хватит. Бред…
   Бред, повторила еще раз про себя, перевернула блюдце и, сунув его под кран, решительно отмыла черную серединку и нарисованную стрелку. Лист с алфавитом она убрала на самый верх кухонного шкафчика...
  
   Она вымыла блюдце, будто надеясь, что таким образом «прервала связь», улыбнулся он про себя. Оно уже было им не нужно, блюдце, ибо то, что начало происходить… что? что?!.. ответа не было, но появилось стойкое, абсолютное ощущение поворота событий, внезапных и необратимых…
   Шевельнулось давнее, очень давнее воспоминание… Они собирались тогда уехать вместе. Не получилось. Не получилось – и появилось то самое предчувствие неотвратимого поворота судьбы…
   Зачем он уехал один?!.. Он вернулся. Но было слишком поздно. Все, что должно было случиться, – произошло. Он так и не простил себе этого…
   И вот и теперь… то самое странно-необъяснимое чувство поворота…
  
   Утром Валентина убежала по своим делам. У Тани уже начались каникулы – на целых две недели. Она преподавала литературу в школе. Совсем не та работа, о которой мечтала, когда училась на филологии.
   Думать о вчерашнем она себе запретила. Ничего не было, громко сказала она себе, поднявшись.
   Ближайший универсам она обходила неторопливо, собирая покупки в тележку. Холодильник ее оказался сегодня совершенно пуст и необитаем, подсохший кусочек сыра не в счет, а чем кормить Валентину и питаться самой?..
   Где она будет на Новый год, так и не решила, но надеялась уговорить Валентину встречать вдвоем – у телевизора. Надежды, впрочем, было немного.
   За колбасой немедленно организовалась суетливая очередь. Банка горошка ей досталась помятая, последняя. Шампанского, конечно, уже не досталось.
   Входя в дом с сумками и пакетами, она слышала звонок, и побежала к телефону с покупками в руках. Валентина говорила, что задержится на неопределенный срок, потому что они как раз только что собрались у Костика, и она будет читать свой монолог, а они будут его обсуждать и… Таня повернула голову, уловив какое-то движение краем глаза…
   Он стоял там же, где появился и вчера ночью, спиной к окну, только сейчас было светло, и она не могла убедить себя, что ее опять посетило видение…
   Телефонная трубка и сумки выпали из рук. Из порвавшегося пакета с глухим стуком попадали и раскатились по комнате мандарины. Он шагнул вперед и наклонился, подобрав с пола несколько штук. Таня медленно опустилась на стул и, вмиг одеревеневшими пальцами, принялась расстегивать шубу.
   – Вы… кто? – почему-то, шепотом, спросила она наконец.
   Он выпрямился, подошел совсем близко и протянул ей мандарины:
   – А вы разве не узнали меня?..
   Она справилась с неподатливой пуговицей, встала и заставила себя взглянуть ему в лицо.
   Синие глаза, изогнутая бровь… ну да, шрам…
   – Соболевский, – подсказал он, ожидая узнавания. Фамилию эту она не знать не могла. Ну, как же, издатель, сочинитель эпиграмм и собиратель библиотек, дуэлянт и насмешник, близкий друг Пушкина…
   – Соболевский… Сергей… нет, Александр Серге…
   – Сергей Александрович. Не Александр Сергеевич, увы, – мягко поправил он.
   – Сергей Александрович, – заторможенно повторила Таня и спросила, глядя ему в глаза: – Почему – вы?..
   Он посмотрел на нее немного озадаченно, казалось, этого вопроса он совершенно не ожидал, и как-то растерялся.
   – Вас действительно именно это интересует? – наконец спросил он.
   Таня помолчала. Ее, конечно, интересовало не только это, она вообще не могла придти в себя и не могла придумать правильный вопрос, смутилась, разозлилась на себя за это свое смущение, отвернувшись от Соболевского, сняла наконец шубу – которую он вдруг любезно подхватил. От этого она смутилась еще сильней.
   – Вы мне… расскажете? – спросила Таня, стараясь смотреть в сторону, потому что, когда она смотрела прямо на него, ей отчего-то делалось совсем не по себе.
   – Вы только не волнуйтесь, – ответил он, стараясь поймать ее взгляд. – Непременно расскажу.
   Таня не могла позднее припомнить, как она оказалась на кухне, как распаковывала продукты и накрывала на стол.
   Он, кажется, что-то сказал, но она почти не слышала. На глаза попалась бутылка вчерашней «Алазанской долины», она выставила ее на стол вместе с бокалами. Мне надо выпить, подумала Таня, тогда, может быть, до меня дойдет… что до нее должно дойти, она не знала, а в сухом вине было совсем немного градусов. Он повертел бокал в руках, даже понюхал вино, приподняв бровь, словно бы припоминая, словно раздумывая.
   Они выпили, Таня машинально отправила в рот кусок сыра и чуть не подавилась, когда он внезапно произнес нараспев:
   – Итак, она звалась Татьяной…
   Она подняла глаза и, наконец, посмотрела прямо на него, и задала терзавший ее вопрос:
   – Вы что, живой? – и тут же почувствовала, что вопрос был неверный, глупый и может быть, даже жестокий. Потому что взгляд его словно бы затуманился, хотя глаз он не отвел, поставил бокал, провел рукой по волосам и сказал:
   – Это трудно… и почти невозможно осознать… и мне не менее трудно, чем вам, но… вопрос ваш закономерен, и я постараюсь ответить.
   Он говорил будто с усилием, но голос звучал спокойно, и даже… Таня удивилась – приятно. Он не суетился, не торопился, и не собирался скороговоркой вывалить на нее массу информации. Он был… несовременен…
   – В том, что я… жив сейчас, вы можете убедиться сами. – Он протянул руку через стол, ладонью вверх, предлагая Тане дотронуться до нее. Она смотрела на эту руку пару секунд, потом покачала головой, поняв, что не может его коснуться.
   – Вы мне скажите… Сергей Александрович, – произнесла она с усилием, – что, смерти – нет?.. И что все это… значит?
   Он откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди.
   – Смерти нет, вы верно подметили, – ответил он медленно. – Но она есть… – Он замолчал, очевидно раздумывая над собственными словами, а Таня уставилась на него не мигая:
   – Что?.. Как это объяснить?!
   – Вообще-то, – невесело усмехнулся Соболевский, – прежде мне не доводилось еще объясняться на эту... гм, тему, поэтому прошу прощения заранее, ежели пояснения мои окажутся не столь ясными и понятными...
   – Вы уж постарайтесь, пожалуйста, Сергей Александрович, я сообразительная, я хочу разобраться... – сказала Таня и подумала: нет, я все-таки сплю. Или я заболела и у меня высокая, ну, очень высокая температура, потому что это – полный бред...
   – Вот представьте себе, Таня: вы умерли, – между тем заговорил Соболевский.
   – Что представить?! – Таня даже осипла от неожиданности.
   – Простите, я неверно, конечно же, выразился. Вам пока вряд ли удастся это представить...
   – Послушайте, Сергей Александрович, – перебила Таня, опасаясь продолжения в том же ключе, – вы хотите сказать, что после того как умираешь – на самом деле не умираешь, так?..
   Соболевский коротко вздохнул, обдумывая ответ, запустил руки в густую шевелюру, чуть тронутую у висков нежной сединой, и пробормотал с видимой досадой:
   – Нет, не так, Таня, не так...
   – Тогда я ничего не понимаю, – пожаловалась Таня.
   – Просто у живущих понятие о смерти совсем иное. Мы с вами о совершенно различных вещах говорим, Таня, – сказал он.
   – Ну, так расскажите же мне наконец! – не выдержала она, и подумала: не буду ничему верить, все неправда, все – мои собственные фантазии, все – галлюцинации.
   Они неторопливо прикончили бутылку вина, закусывая бутербродами и мандаринами. Причем Соболевский, поначалу сказавший, что не голоден, набросился на закуску с видимым удовольствием...
   – После смерти, – говорил он, – человек перемещается в некое пространство, до странности похожее на то, где он жил, но тем не менее отличное от реальности.
   – Душа человека перемещается?.. – попыталась уточнить Таня.
   – Да, но и это понятие у живущих сильно отличается от того, что я хочу сказать... Само собой, душа имеет место быть, но также есть и облик...
   – А что, есть различия между тем, что было при жизни и?..
   – Различия есть, – сказал Соболевский. – Например, «там» выглядишь одинаково, не меняешься, и облик можно выбрать по своему желанию и разумению.
   Таня даже восхитилась – здорово, вот умираешь древней старушкой, а «там» выглядишь молодой красавицей... но он покачал головой.
   – Понимаете, Таня, как правило, наш внешний вид определяет то состояние, в котором при жизни человек был наиболее счастлив. Это не всегда связано с молодостью… Опять же – все «там» – по обоюдному желанию и согласию.
   – В чем же разница? – спросила Таня, сбитая с толку. – По вашему рассказу выходит, что все то же самое, только вот жизнь «там» куда лучше и комфортнее, чем «здесь»!..
   Соболевский поморщился и вдруг вынул из кармана трубку с длинным мундштуком из темного дерева.
   – Можно?.. вы не возражаете? – спросил он.
   Таня не возражала, придвинула к нему пепельницу и положила перед собой сигареты.
   – Так в чем же... – начала она опять.
   – Таня, поймите, там нет жизни... радости нет. Все серо.
   – Ну, а как же... писатели, поэты, художники? Они же не могут не творить, а творчество – это и есть самая большая радость, – попыталась возразить Таня.
   – Это они пока живы, не могут не творить. А теперь не могут творить. Поймите же, наконец, – «там» нет развития. Застывшие формы...
   Таня помолчала, стараясь осмыслить.
   – Как страшно, – сказала она, наконец.
   – Нет, что вы, – возразил Соболевский, с видимым наслаждением затягиваясь и выпуская мелкие кольца дыма, – совсем не страшно. Немного однообразно. Немного тоскливо. Нет радостей, но нет и огорчений... Ничего страшного на самом деле. Мы привыкли – каждый сегодняшний день похож на вчерашний и позавчерашний, а завтрашний будет похож на сегодняшний.
   – Все повторяется? – уточнила Таня.
   – Более или менее приблизительно, – пожал он плечами.
   – Прямо «день сурка» какой-то, – вздохнула она.
   Соболевский непонимающе изогнул и без того изогнутую бровь.
   – Фильм есть такой, – пояснила Таня. – То есть… рассказ, да. Герой попадает в странную ситуацию, проживая каждый следующий день, почти ничем не отличающийся от вчерашнего. Он будто все-время в одном и том же дне остается...
   – Похоже, – кивнул Соболевский.
   – Но как же тогда... – она запнулась, не зная, как поделикатнее спросить. Но он догадался.
   – Как я попал сюда? Это ведь вы хотели знать?
   Таня кивнула.
   – Признаться, я сам до конца не понял этого феномена. Только, кажется, начинаю догадываться… Вы и вообразить себе не можете, Таня, какое это наслаждение – вкус, запахи… – произнес он, выбивая трубку. – Простите, я отвлекаюсь. Я постараюсь понять и объяснить....
  
   Они перебрались в комнату, где Таня забралась с ногами на диван, а Соболевский устроился в ее любимом кресле.
   Сплошная сероватая дымка воспоминаний… Было там одно развлечение – впрочем, тоже уже изрядно наскучившее. Их «вызывали». И вопреки всему эти сигналы они отлично слышали. И не только слышали, но и имели возможность «придти». Надо сказать, тем именно из них, кого «вызывали» – приходить давным-давно стало неинтересно. С их молчаливого согласия «контактом» пользовались другие. Какое-никакое, а приключение. Опять же – подсмотреть настоящую жизнь...
   Читать мысли и угадывать будущее, конечно, никто не умел. Но для «предсказаний» достаточно было прислушаться, оглядеться, оставаясь незримым и неосязаемым. Это было несложно. Говори, что хочешь, – никто ни проверит, ни упрекнет.
   Соболевский как-то особенно скучал в эти дни – хотя, что уж тут – все дни были достаточно однообразны...
  
   Вчера Таня, сидя перед блюдцем, отчаянно трусила. «Не бойся», сказал он ей, однако сделал этим еще хуже, к тому же перепугался сам, что вот сейчас они бросят свое занятие и ему придется уходить. А уходить совершенно не хотелось.
   Впервые за многие дни… месяцы… да что там – годы – его, казалось, посетили желания. Он смотрел на нее, почти переживая заново давно ставшие туманными воспоминаниями эмоции…
   Пока девицы спорили между собой, он вдруг заволновался. Неужели я испытываю… что?!.. – поразился он, остерегаясь позволить себе обрадоваться. Тем временем Валентина рассказывала презабавную историю, связанную с вызовом «духа Наполеона», он отвлекся, посмеялся и попытался мысленно прикинуть, кто же именно посетил незадачливого историка.
   Таня оказалась умницей. Он бы и сам точно так же рассуждал. Однако как же она трепетно относится к Пушкину!.. Ему стало даже немного досадно, как иногда случалось при жизни – шевельнулась позабытая ревность к любимому другу – и он грубовато сообщил обеим, что они-де «глупые девицы»…
   Вообще, все складывалось у него как-то не так. Правда, Валентина вела себя предсказуемо, и с ней-то все было понятно. А Таня явно ждала иного сценария. «Предсказания» ее не интересовали. Ее интересовал он сам. И когда она вдруг начала спрашивать… можешь то, можешь это… а он почти честно признавался – нет, мол, не могу, ничего не могу…
   А что же он, спрашивается, мог, если вынужден был оставаться невидимым?! Чуть не довел ее до слез, а самому стало вдруг так горько, что, когда его «пристыдила» Валентина, он поступил совсем уж «против правил», импульсивно подняв к потолку кухонную занавеску. Напугал опять, да. Но того, что последует за этим, он предугадать не мог…
   Это было даже не «горячей волной» – это был шквал проснувшихся ощущений и желаний. И шквалом этим его накрыло, скрутило как плотным жарким облаком. В какой-то момент он осознал, что видим и осязаем – и значительно лучше, чем там.
   В зеркале он себя увидел таким, каким уже почти не помнил. Он не имел ни малейшего понятия о том, сколько времени продлится с ним это… вот именно, понять бы – что?.. Но только чувствовал, что каким-то непостижимым образом балансирует на самом гребне этой сумасшедшей, подхватившей, влекущей его волны, которую, как бесценный нежданный подарок, послала ему Таня.
  
   * * *
   Назавтра она уже не удивилась, застав у себя в квартире Соболевского. Она даже облегченно вздохнула, не признаваясь себе самой, что боялась: вдруг он не появится. Вчера, когда она вышла зачем-то на минуту, он исчез…
   – Ужель та самая Татьяна, – проговорил он задумчиво, изучая Танины книжные полки.
   – Пожалуйста, – вздрогнула Таня, которой на секунду представилось, что к ней вместо Соболевского пришел его любимый друг, – прошу вас, не шутите так со мной…
   Соболевский повернулся к ней с томиком Блока в руках, подняв рассеченную бровь:
   – Что с вами, Танечка, – мягко сказал он, – уж вы-то знаете, наверное, что я – первый издатель «Онегина»?..
   – И правда. Знаю, – улыбнулась Таня. – А меня ведь действительно так назвали из-за «Онегина».
   – Я так и думал, – сказал Соболевский, не опуская глаз.
   Он провел пальцем по узкому корешку книги: – Неплохое издание.
   – Любите Блока? – спросил он невзначай, убирая книгу на место.
   – Да… его тоже, – почему-то покраснела Таня.
   – Понимаю, – согласился Соболевский. – Мы познакомились с ним… теперь приятельствуем.
   Таня отчего-то смутилась, отвернулась и вдруг неожиданно для себя самой предложила:
   – Пойдемте гулять?..
   Он вскинул голову:
   – Пойдемте. Очень хотелось бы.
   В глазах его полыхнул задорный огонек.
   На спинке кресла лежало его длинное черное пальто с пелериной. Таня с сомнением пощупала материю, так и не сообразив, теплое ли пальто.
   – Холодно сегодня, – заметила она.
   – Ничего страшного, – улыбнулся Соболевский. – Я рискну. Подышу морозом с огромной радостью.
   Стараясь не углубиться в размышления – как он ощущает холод – впрочем, и тепло тоже, Таня кивнула.
   Улица встретила их морозным слепящим солнцем. Отражаясь от оконных стекол и искрящихся сугробов, оно нещадно било в глаза. Таня зажмурилась, ступив на обледенелый тротуар, и Соболевский осторожно поддержал ее под локоть. Снизу тоже что-то отражалось и поблескивало – опустив глаза, Таня в изумлении уставилась на его сапоги – их по-прежнему украшали шпоры.
   – Сергей Александрович, – сказала она, – надо бы их снять… Со шпорами теперь не ходят, – пояснила Таня, почему-то смущаясь, что мода так круто и нелепо сменилась за последние двести лет. Он коротко кивнул, наклонился и молча расстегнул узкие ремешки, а Таня опустила звякнувшие шпоры в сумочку.
   Невский встретил их праздничной предновогодней суетой. Они вышли из троллейбуса, не доезжая Литейного, и медленно двинулись к Фонтанке. Торопливая толпа обгоняла их, обтекала, подталкивала, но настроение у Соболевского было приподнятое, он озирался по сторонам – узнавал и не узнавал…
   Клодтовским коням обрадовался, как старым знакомым.
   На углу Фонтанки и Невского стояли запряженные лошадьми ярко-красные коляски. Заметив их, Соболевский остановился и вопросительно посмотрел на Таню:
   – Вы говорили, кажется, что на лошадях теперь не ездят? – усомнился он.
   – Это для туристов, – пояснила Таня.
   Он подошел и погладил хмурую кобылу по морде. Лошадь повела головой, сердито скосив на него круглый лиловый глаз – фамильярность ей не понравилась…
   …Он тогда, в тридцать третьем, только что вернулся после долгой поездки по Европе. И почти сразу затеяли они с Пушкиным совместное путешествие до Торжка.
   При выезде из Петербурга неожиданно начался сильный ветер с дождем, Нева поднялась, через Троицкий мост не пускали, и они, выбравшись из коляски, вели лошадей в поводу. Гнедая дергала головой, нервно косясь на Соболевского, вдоль моста натянули канаты и, пригибаясь от сильного ветра, они этот мост кое-как одолели. Дождь все не прекращался и, вымокнув до нитки, они добрались до Чудова, где и заночевали на первом же постоялом дворе в сырой нетопленной комнате. Были ли там клопы да тараканы – разглядывать сил не оставалось.
   Зато утро в Чудове встретило их погодой чудной, светило солнце, припекало вовсю, будто и не было ночью стихийного бедствия. Гнедая еще на мосту повредила ногу, да и две другие лошади выглядели устало, они сменили упряжку, и двинулись дальше…
   Соболевский, опустив голову, невольно пригляделся к ногам кобылы, запряженной в красную коляску. Таня осторожно тронула его за рукав.
   – Простите, – сказал он. – Находит что-то…
   Они тронулись дальше, прокладывая себе путь сквозь толпу, и он опять озирался и всюду находил различия и сходства.
   Из кафе на Садовой потянуло кофейным ароматом.
   – Зайдем? – предложила замерзшая Таня.
   За столиком у самого окна Соболевский огляделся. Там, напротив, стоял совершенно тот же, немного состарившийся дом, где когда-то находилась кондитерская. Таким же морозным декабрьским днем в двадцать седьмом году он в той самой кондитерской долго беседовал с известным забиякой и интриганом графом Федором Толстым, расстраивая назначенный поединок, на который его вспыльчивый и чрезмерно ранимый друг вызвал опытного дуэлянта…
   Хорошо, что Таня сразу расплатилась, заказывая кофе у стойки. Выходя, Соболевский оставил на столике несколько ассигнаций, которые, едва он отвернулся, Таня торопливо спрятала в карман, пока их никто не увидел и не задал лишних вопросов.
   Пока они сидели в кафе, подкрались сумерки, Невский засветился сотней цветных огней, в Екатерининском сквере сияла елка.
   Пряча лицо в шарф, Таня с сомнением поглядывала на непокрытую его шевелюру, однако Соболевский на холод не жаловался и, казалось, вовсе его не замечал. А может, и правда – не замечает, подумала Таня, что я знаю об этом?..
   Соболевский на улице все больше помалкивал, только жадно глядел, и оглядывался, иногда вдруг резко останавливался, словно пораженный внезапным узнаванием. Она продела руку в его учтиво подставленный локоть, и они сделали большой круг, миновали площадь Искусств, потом пошли вдоль извилистой Мойки, и Таня вдруг заторопилась. По дороге Соболевский оживленно вертел головой, осматривался, но Таня влекла его за собой:
   – Потом, на обратном пути… Все потом, – приговаривала она, скользя по припорошенному тонким снегом тротуару, часто дыша во влажнеющий шарф.
   У дома двенадцать она остановилась.
   Соболевский не знал последнего адреса Пушкина. В молчании они обошли двор, поглядывая на окна музея… Она сама не понимала, отчего ей внезапно так сильно захотелось привести его сюда. Что мог Соболевский почувствовать здесь, в квартире Пушкина, кроме горечи и сожалений?..
   Небольшой гипсовый памятник во дворе ему не понравился.
   В предпраздничный день народу не было. Очевидно, питерцам сегодня было не до музеев, а гости славного города в авральном режиме скупали снедь и новогодние подарки.
   Таня с Соболевским ожидали начала экскурсии вдвоем. Они сидели на диванчике, обитым вишневым бархатом под низким сводчатым потолком. Вскоре к ним присоединились две пожилые пары интеллигентного вида, а еще чуть позже – женщина с молчаливой девочкой лет тринадцати.
   – Добрый вечер. Меня зовут Ольга, – устало улыбнулась экскурсовод, выйдя к ожидавшим с маленькой указкой в руках. – Нас сегодня совсем немного. Видимо, вы будете последними посетителями квартиры Пушкина в этом году… Пойдемте.
   Она еще раз улыбнулась, из-под очков блеснули внимательные глаза – и осмотрела свою маленькую группу немного снисходительно:
   – Мы с вами войдем через черный вход. Парадную дверь, когда Пушкина привезли после дуэли, закрыли, чтобы не тревожить раненого… Мы пройдем тем же путем, которым в те последние дни входили сюда его близкие и друзья.
   Ольга говорила негромко, чуть шепелявя, и оттого шипящие звуки у нее получались мягкими, придавая интонации особый колорит.
   Таня знала почти наизусть все, что немного печально рассказывала им Ольга, поправляя очки и теребя в руках указку.
   Они поднялись вслед за ней по короткой лестнице, где на крашеной двери было углем размашисто выведено «Пушкин», а ниже желтели бюллетени, писанные рукой Жуковского.
   Прежде, чем Ольга начала их читать вслух, Соболевский подался вперед, будто забыв обо всех окружающих, и быстро пробежал глазами неровные строчки…
   – «Больной находится в весьма опасном положении», – это последний из бюллетеней, – тихо сказала их провожатая, после чего все неторопливо последовали за ней дальше по коридору.
   Соболевский все не мог отойти от этих записей, будто так и висящих здесь без малого сто семьдесят лет… Таня тихонько коснулась его руки. Он обернулся – глаза его потемнели, и он чуть дрогнувшим голосом сказал:
   – Да, идем…
   Прямо перед ними, на стене над обеденным столом, висел знаменитый портрет Пушкина. Соболевский вздрогнул, улыбнулся, будто встретил хорошего знакомого и негромко воскликнул:
   – Вот он где!.. Значит, нашли…
   Таня вопросительно посмотрела на него, и он пояснил:
   – Пушкин заказал свой портрет господину Тропинину специально для меня. Поэтому он и был подарен мне после окончания… Когда я вернулся в тридцать седьмом году, портрет пропал. Я рад, что его отыскали.
   Хорошо, что ни Ольга, ни остальные его не слышали, увлеченные историей о том, как проходили обеды в доме Пушкиных.
   Здесь же, в столовой, в небольшой горке помещался набор граненого красного стекла, состоящий из подноса, рюмки и маленького графина. Соболевский приподнял домиком бровь:
   – Как же… Это ведь было подарено на свадьбу Ольги Сергеевны…

Далее читайте в книге...

ВЕРНУТЬСЯ