Поиск:

Уже с нами:

Роман Леонидов

ГЛУПАЯ ПТИЦА ФЕНИКС

  
  
   Например, мне вдруг представилось одно странное соображение, что если б я жил прежде на луне или на Марсе, и сделал бы там какой-нибудь срамный или бесчестный поступок… и если б, очутившись потом на земле, я продолжал бы сохранять сознание о том, что сделал на другой планете, и, знал бы, что уже туда ни за что и никогда не возвращусь, то, смотря с земли на луну, – было бы мне все равно или нет? Ощущал бы я за свой поступок стыд или нет?
   Ф. Достоевский, «Сон смешного человека» (т. Х, 425 – 426)
  
   1. ГОМОЗАВРИК… КУ-КУ!
  
   Около девяти часов вечера, не дождавшись красной дичи, драматург Корецкий и актриса Леднева покинули квартиру мецената Б. в Дульном переулке. Спускаясь по лестнице, драматург, попыхивая трубкой-носогрейкой, с усмешкой заметил, что дама едва держится на ногах.
   – Я развинтилась, как сопливая девчонка, – вздыхала она, цепляясь за спутника. – Но вы не осудите слабую женщину, милый… Я страшно устала.
   – Осуждать вас? Помилуйте, чего ради! – запротестовал драматург, чертя огоньком трубки восклицательные знаки. – Вы спасли мою лубочную пьесу; переиграли толпу голодных клакеров. Такая работа, сударыня, кого угодно свалит с ног. Да мне бы нужно вас на руках носить. Право, на руках…
   – Упаси бог, вдруг надорветесь, – хохотнула она. – Еще иск через судейского затребуете.
   – И затребую, – подтвердил он, вдыхая запах китайской сирени, витавший над актрисой. – Я, знаете ли, не привык давать обратный ход. Сдержанность не в моем вкусе.
   Он грубо привлек ее, но она увернулась, прикрыв его рот горячей ладошкой:
   – Табакерка. Когда вы бросите свою ужасную трубку?
   – А я ведь могу и обидеться. Нет, серьезно.
   – Полноте, Жорж, – холодно сказала Леднева, поправляя шаль. – Я до сих пор не могу взять в толк, зачем вы привели меня сюда? Разве вы не знаете, что от этого дома у меня начинается сенная лихорадка? И потом, говорят, здесь по ночам бродит рыбья душа репортера Голобородько. Ужасно его боюсь.
   – Пустое. – Корецкий обиженно прикусил губу. – Ваш щетинистый и потертый сельский борзописец в действительности деловой человек. Сегодня он был в ударе. Не дождавшись последнего акта, убежал строчить хвалебную рецензию о «Железной деве».
   – Это правда? – удивилась она. – Я до слез тронута вашей щедростью. Сколько вы заплатили?
   – Сущие пустяки, – отмахнулся Корецкий. – Голобородько нынче сидит на мели.
   Они молча вышли на пустынную улицу. Уездный город был погружен во тьму, и только одинокий чугунный фонарь помигивал газовым рожком, отражаясь в лужах мостовой.
   – Силен! – позвал Корецкий, пытаясь понять, с какой стороны стоит его коляска. – Подавай экипаж, бездельник!
   Но ответа не последовало, и, выругавшись про себя, драматург потащил даму к перекрестку.
   Экипаж стоял неподвижно. Кучер сладко посапывал, уронив косматую голову на широченную грудь. Норовистая лошадь испуганно косила глаза и, как балерина, перебирала тонкими ногами.
   – Вы только полюбуйтесь на эту живую волынку, – проворчал Корецкий. – Спит, тюфяк этакий. Умаялся. Попрыгаешь ты у меня в мешке.
   Он взял кнут и толкнул Силена в бок. Кучер громко крякнул и нехотя слез с козел, бормоча заученное приглашение:
   – Коляска подана, господа.
   – Где только сыскался такой нуль бородатый? – ругался драматург, помогая Ледневой устроиться на сиденье. – Видеть тебя более не желаю. Сгинь.
   Силен стоял как вкопанный и только оторопело охал, досадуя на историю, которая с ним приключилась.
   Натянув лайковые перчатки, Корецкий влез на козлы и, уцепившись за вожжи, зычно спросил, подражая интонации городских ямщиков:
   – Куда подать прикажете-с?
   Ледневу позабавила выходка Корецкого. Она громко рассмеялась и, откинувшись на кожаные подушки, сказала:
   – Пошел в лес, голубчик. В самую чащобу. Только не упадите по дороге. Шутник.
   – А это с превеликим-с удовольствием, – обрадовано заверещал Корецкий. – Прокачу с ветерком и даже без покрытия дорожных издержек. Держись!
   Он щелкнул кнутом, и лошадь, чувствуя за спиной неумелого возницу, резко дернула коляску, обдав павшего духом Силена комьями липкой грязи.
   Они лихо катили по раскисшим от дождя улочкам, изредка перебрасываясь короткими репликами. Мимо проносились серые, как бы вытканные на старом гобелене фасады купеческих домов, глухие каменные заборы, покосившиеся вывески лавочников, чахлые кроны деревьев, побитые недавним градом. Экипаж отчаянно петлял, рессоры жалобно пели, из-под колес шныряли жирные коты, сверкая холодными угольками глаз. Корецкий едва справлялся в пугливой кобылицей. Он правил наугад, надеясь, что случай поможет ему выбраться на объездной тракт. Однако утомительная тряска и опасные виражи вскоре стали ему докучать. Качаясь, точно ворона на столбе, он притормозил возле склада акционерной компании, где, к счастью, обнаружился сторож, за гривенник указавший кратчайший путь. Трезвый и уже немного злой, драматург стеганул лошадь. Срываясь на галоп, она вскоре вывезла их за пределы города, прощально мигнувшего лампадным светом нищенских мазанок.
   Почти весь этот путь актриса не открывала глаз. Ей хотелось только слышать, только ощущать эту странную земную ночь. Цокот копыт, порывы свежего воздуха наполнили ее ощущением забытого покоя.
   «Всегда бы так, – бессвязно думала она, – ехать без цели, желаний, просто так, в никуда… где нет назойливых поклонников, портнихи, которая дерет втридорога, борьбы за роли, за бенефисы… Быть только прохожей, оставить тряпки, мишуру, закулисные дрязги. Знать, что впереди одна дорога, верстовые столбы и пыль… пыль…»
   Коляску резко подбросило на ухабе. Леднева от неожиданности открыла глаза и ахнула. Кругом стоял молчаливый лес, и только узкая полоска неба ярко искрилась северными звездами. Казалось, еще мгновение и экипаж взлетит, с грохотом помчится по переулкам созвездий, давя колесами хвосты зазевавшихся комет. Болезненное возбуждение охватило актрису. Она сорвала искусно пришпиленную шляпку и, размахнувшись, швырнула в темноту. Кружась, точно подстреленная птица, шляпа упала на кусты. Леднева с облегчением почувствовала, как пряди волос, подхваченные ветром, оплели ей лицо, плечи. Прошлое уже представлялось миражом: шум премьеры, трескотня репортеров, утомительный банкет в Дульном переулке.
   – Браво, Жорж! – воскликнула она. – Из вас получится лихой извозчик.
   – Вы мне льстите, мадам.
   – Ничуть, – лукаво возразила она. – Это всего лишь скромная увертюра к громким словам. Ваш экспромт удался на славу: тишина, покой, дикая природа… Здесь я становлюсь совсем другой. Прежде думала, что у меня уже нет никакой души. Так, один пепел. А теперь вдруг показалось, что жизнь еще можно изменить, для этого не обязательно делать парафиновые маски в клинике Леже.
   – А, понимаю, понимаю… – усмехнулся Корецкий, пуская лошадь шагом. – Вы пародируете монолог папского нунция из шестой картины. Ядовито.
   Она собралась было изобразить негодование, но неожиданно сникла. Ей послышалось, будто вдали пробил колокол. Чистый перезвон трижды прокатился над спавшим лесом и растворился в птичьем гомоне. Актриса вздрогнула, вскочила с сиденья и едва не вывалилась из коляски. Она задыхалась. Страшная боль пронзила ее тело, сознание раздвоилось, и ясный внутренний голос отчетливо произнес: «Это генетический сигнал… Теперь ты свободна… Абсолютно свободна…»
   И тотчас яркие картины прошлого обрушились на нее, закружили, смели неподлинное «искусственное Я», которое долгие годы осуществляло над ней грубый интеллектуальный контроль...
   …Она увидела злополучную орбитальную станцию генератора плазмогенов, с которой начался закат ее научной карьеры. Станция уже была пустой и помертвевшей. После отключение генератора команда эволюциологов трусливо телепортировалась в увеселительный центр Альфа-Рау. Теперь в отсеках нагловато орудовали «дубль-мены», среди которых она чувствовала себя абсолютно ненужной, коварно покинутой в самый горький час жизни. Но о ней забыли не все. Следственный отдел Центра координации поспешил провести предварительный допрос через советника Эрнотерна, старого политикана, который слыл лучшим специалистом по «неуправляемым процессам». Дознание шло по линии «МС-галакт» и носило полуофициальный характер.
   Эрнотерн появился в глубине стереокона надутый, важный, и с покровительственной улыбочкой стал дотошно перечислять последствия катастрофы на планете Делье-М. Он говорил о том, что эволюция вышла из-под контроля, гуманоидов протопопуляции вытесняют опасные для биосферы мутанты, парламент Октавы был срочно созван для решения вопроса о глобальной стерилизации Делье-М. Эрнотерн долго изощрялся в риторических фигурах, умело затушевывая смягчавшие вину обстоятельства. Бездушный чиновник умолчал о многочисленных дефектах устаревшей аппаратуры, о необоснованных срывах профилактических мероприятий, нехватке энергии и штурмовщине. Он не высказал никаких сомнений по поводу устаревшей схемы управления мутагенезом, которая допускала повышение мощности излучения до трех миллиардов условных единиц. Всю полноту вины он возложил на главного системотехника и тех «безответственных лиц, допустивших нарушение режима излучения, которые понесут серьезное наказание». Последние слова Эрнотерна прозвучали настолько категорично, что она поняла – Координаторы уже наметили проведение очередной операции по устранению «разложившихся, вырождающихся элементов». Но она не хотела легко оставлять поле боя. У нее были оправдательные документы: акты, рекламации, кристаллокопии официальных переговоров с поставщиками дефектного оборудования. Ей казалось, что Эрнотерна еще можно загнать в угол, но лицо советника внезапно сжалось в черную точку и погасло в глубине стереокона. Новый поток образов хлынул из глубины времени…
   Промелькнули неясные, точно выцветшие, пейзажи Весты: кристаллические луга с беспорядочной сетью сенсоро-подстанций, затянутые бурой тиной, информационные озера, рыжие пески пустыни Кроо, где прошло ее нелегкое детство. Эти далекие, почти уже чужие картины растаяли мгновенно, и опрокинувшиеся пласты памяти вынесли на поверхность мрачную громаду вестянского Суда, где был сыгран пошлый водевиль на тему Морали и Добродетели.
   Переполненный зал гудел. Пестрые волны слушателей накатывали из его глубин. Удивленные, ироничные, любопытные взоры устремлены на центральный сфероэкран с подрумяненными ликами Хранителей законов. Казалось, они погружены в тяжелую думу.
   Все уже давно решено. Осталось провести еще одну забавную игру в соответствии с регламентом. Эксперт-хранитель предоставляет обвиняемой последнее слово.
   Она поднимается со скамьи, ослепленная гримирующим светом. Говорит тихим срывающимся голосом, и слова бесцветными хлопьями летят в корректофоны, которые окрашивают сказанное в цвет раскаяния, вырезая запрещенные цензурой обороты:
   – Признаю себя полностью виновной за последствия генетической катастрофы на «Дельта-М»… Признаю, что допустила грубое нарушение режима генератора плазмогенов… Признаю, что зондирование биосферы и контроль за мутагенезом не проводился по стандартному графику… Признаю, что в результате неконтролируемого спектра мутаций биостабильная зона была заражена опасными для генофонда Октавы мутантами… Признаю… Признаю…
   Леднева была поражена яркостью воспоминаний. Слова вынужденного раскаяния, казалось, еще горели на губах. Странные слова, давно утратившие для нее всякий смысл… Крик отчаяния вырвался из ее груди, когда Эксперт-хранитель, грязным пятном расплывшись по экрану, выпалил ей в лицо параграфы Свода законов, и зал одобрительно зашумел, повторяя на тысячи ладов: «Ссылка… ссылка… ссылка…»
   У нее еще было много сил. Помня о сценарии, она благодарно улыбалась толпе, Стражам, скрытым камерам, бдительно державшим ее под прицелом дезинтегратора. Эта задуманная режиссером улыбка должна была символизировать благодарность государственного преступника гуманному вестянскому суду. В ее поведении не было фальши. «Ссылка это не смерть» – сотни раз повторял на допросах Эрнотерн. И она поверила ему. Двусмысленные намеки на тайные преимущества мягкой формы наказания, особых гарантиях, лишили ее воли. Теперь она надеялась на возвращение и безропотно плыла по течению, потому что еще ничего не знала о Земле – планете, которая столетиями использовалась для изоляции «вырождающихся элементов».
   Прозрение наступило позже. Когда психотехники подвергли ее унизительной ингемо-терапии, размывающей параметры личности, она поняла, что Эрнотерн обманул ее. Но ничего уже нельзя было изменить. Сырой осенью 1882 года, с группой замызганных этапников она была доставлена на Землю. Здесь, в секретном пересыльном пункте под кодовым названием «Дача генерала Завьялова» она получила чужое имя, поддельные документы и была брошена в круговерть примитивной жизни, оказавшейся настоящим кошмаром.
   С тех пор минуло тридцать лет… И вот эта странная ночь, этот удивительный сигнал, властный голос, шепнувший: «Ты свободна»…
   … Образы прошлого померкли. Перед Ледневой был знакомый лес, привычные повороты ухабистой дороги, уводившей в далекое звездное марево. Она догадалась, почему ее так тянуло из душного городка. Истекал последний час ссылки, и в подсознании четко сработала программа возвращения на пересыльный пункт. Теперь надо было действовать решительно, и, пока Корецкий во хмелю, постараться ускользнуть от старого волокиты.
   – Остановитесь! – крикнула она. – Остановитесь же, наконец, черт возьми!
   Драматург натянул вожжи. Лошадь испуганно встала на дыбы и, тяжело дыша, забила копытами. В лунном свете ее большое черное тело отливало вороненой сталью.
   Леднева спрыгнула с подножки и, уронив шаль, исчезла среди деревьев.
   – Однако смело, – присвистнул Корецкий, бросая лайковые перчатки. Он обошел взмыленную лошадь, поднял шаль и пошел за актрисой, раздвигая колючие еловые ветки. Но не успел он с трудом взобраться по невысокому косогору, как его остановил раздраженный шепот:
   – Вам следует воротиться, Жорж. Вы еще успеете накачаться коньяком в Дульном переулке.
   – То есть как?.. – удивился он, отчаянным рывком бросаясь вперед. – Вы предлагаете мне оставить вас в лесу? Что за странные фантазии! Да вы замерзнете здесь, еще, чего доброго, схватите пневмонию. Будьте благоразумны, мадам.
   Он попытался набросить на нее шаль, но она грубо его оттолкнула.
   – Убирайтесь, неотесанный болван! Гомозавр!
   – Гомозавр? – От неожиданности он даже рассмеялся. – Любопытное жаргонное словечко. Надо запомнить, непременно записать…
   – Прощайте, – коротко бросила она и с кошачьим проворством скрылась в темноте.
   «Ничего себе приключение, – раздосадовано подумал Корецкий. – Расскажешь, так не поверят».
   Он нехотя стал пробираться за актрисой, проклиная себя за неудачную прогулку и то щекотливое положение, в котором по глупости оказался. Скользкий косогор круто поднимался вверх, а затем неожиданно оборвался руслом заболоченной речушки. Из-под ног с шумом прыгали в воду испуганные лягушки. От камней, укутанных туманом, пахнуло сыростью и тиной. Нервно подергивая плечом, Корецкий притаился в ивовой кроне. Возле реки было светлее, и ему удалось различить Ледневу, которая как ни в чем не бывало стояла у самой воды и собирала волосы в тугой пучок.
   «Однако какая же она все же дрянь, – вздохнул драматург. – Решила поиграть со мной, как с гимназистом. Ну, это мы еще посмотрим-с, кто кого!»
   Он вынырнул из своего укрытия, в два прыжка настиг беглянку и бесцеремонно обнял, бормоча обычные непристойности. Но уже через мгновение угас из-за странного ощущения, будто он обнимает гипсовую парковую скульптуру. Корецкий не узнавал Ледневу. Что-то чужое обозначилось в ее облике, в изгибе тела, в чертах неясно видимого лица. Драматург безвольно опустил руки. Он вдруг понял, что свалял дурака, как юнец попался на крючок расчетливой дамы.
   – Вы победили, Натали, – пробормотал он. – Сцена страсти была недурно сыграна. А теперь нам пора возвращаться. Спектакль окончен. Идемте.
   Он протянул руку, но Леднева, вопреки ожиданию, даже не шелохнулась, только тихо сказала:
   – Пошел вон.
   Его терпение лопнуло. Корецкий взорвался тяжелой отборной руганью, временами срываясь на фальцет:
   – Дрянь!.. Это невозможно!.. Невозможно…
   Она неестественно рассмеялась:
   – Придется вас наказать, глупый человечек. Видит бог, я не хотела этого. Но в вас слишком сильны атавистические стереотипы мышления. У меня просто нет иного выхода.
   Корецкий растерянно отступил.
   – Сумасшедшая…
   – Вот так-то лучше, – улыбнулась она. – А теперь, Жорж, вам придется узнать нечто очень неприятное. Я позволю себе некоторую откровенность, зная наперед, что вашему свидетельству все равно никто не поверит. Так вот, милый графоман, знайте: я не актриса Леднева, не леди Макбет, не Таис. Все это только маски, за которыми я была вынуждена прятаться без малого тридцать лет. В действительности я опасная государственная преступница. Да-да, и не стройте шутовские гримасы… То, что я вам сейчас расскажу, возможно, отрезвит вас, и вы оставите свои несуразные приставания. Буду надеяться… А пока соберите силы, держитесь крепче на ногах. Я буду бить крепко, наотмашь.
   – Сумасшедшая, – сдавленно повторил Корецкий.
   – Я родилась далеко от Земли, – спокойно повела она рассказ. – В той звездной губернии нет верстовых столбов, генерал-губернаторов и штофной водки. Взглянув со стороны, вы увидели бы девять солнечных систем, связанных информационной спиралью Тиниуса, и сорок две перенаселенные планеты. Этот космический хуторок поименован каталоге Броккероуэлла «Большой октавой третьего сублитического уровня». Мое детство прошло на одной из скромных планет – Весте. Там я родилась в генетическом питомнике среди унылых пейзажей пустыни Кроо. Детство было трудным, как у всякого ребенка, по наследственным признакам принадлежавшего к высшей элитарной пленке. Грубая муштра, подавление древних инстинктов, изнурительная учеба в Центрах программирования интеллекта. Потом я специализировалась в зоне «Альфа-Рау» и к концу первого столетия сделала неплохую научную карьеру в качестве системотехника по рекреации малых планет. Казалось, моя жизнь шла по четкому плану, разработанному «Службой реализации личности». Но произошло непредвиденное. Я попала в ловушку. Бездарные программисты из Банка эволюционных моделей подсунули мне липовые данные, и моя последняя работа на Делье-М вылилась в глобальную катастрофу. Биосферу планеты атаковали мутанты – отвратительные твари, по сравнению с которыми земные динозавры выглядят милыми лягушатами. Остальное произошло практически мгновенно. Я была изолирована, подвергнута пристрастному допросу и приговорена высоким вестянским судом к тридцатилетней ссылке. Так я оказалась на грешной Земле, в провинциальном захолустье, где была вынуждена играть на театре, изображая чужую жизнь и примитивные страсти. Правда, на этом поприще я достигла немалого: выгодные ангажементы, приличное содержание, бенефисы… Меня любили, мной восхищались, сравнивали с великой Сарой Бернар. И кто знает, мой милый, как долго мне пришлось бы угождать невзыскательному вкусу публики, влачить бремя земной женщины, но этой ночью все счастливо закончилось. Едучи в вашей дурацкой коляске, я услышала тайный голос, который сказал мне: «Ты свободна!» С той минуты актриса театра Барсуковых Наталия Делнева перестала существовать. Без панихиды, венков и наемных плакальщиц она должна отойти в мир, который породил ее из лучшего клеточного материала, воспитал и подверг смертной муке… И вдруг, представьте, в этот ответственный момент из кустов выбегает какой-то пьяный господинчик и предлагает сомнительные развлечения под луной. Не правда ли, странная ситуация? Что вы на это скажете, любезнейший? Ну говорите же, говорите!
   Леднева торопила драматурга, но он был растерян.
   «Опасная преступница… Октава цивилизаций… Веста… Тайный голос…» – Корецкий мысленно перетасовывал слова беглянки, но они никак не желали выстраиваться в логическую цепочку. Смысл происходившего неожиданно прояснился. Драматурга бросило в жар. «Боже мой, да ведь актриска, кажется, того… Сошла с ума! – заключил он. – Фьюить, как говорится. Ее уж и голоса донимают. Того и гляди – утопится! Вот оказия! – Он испуганно оглянулся. – Нет, господа хорошие, пора уносить ноги. И немедля!»
   Вспомнив о каком-то неписаном правиле, Корецкий решил не противоречить потерявшей рассудок женщине. Изобразив на лице восторг, он вкрадчиво пробормотал:
   – Гм… Любопытно… Чрезвычайно… Значит, вы не… не подданная Его Величества? Какой пассаж! Видеть вас каждый день, наслаждаться вашей игрой и не подозревать, что на сцене уроженка эфирных миров. Браво. Браво, мадам! Мистично и выдержано в модном стиле госпожи Блаватской. Льщу себя надеждой, сударыня, узнать ваше… гм… вестянское имя.
   Она ловко сбросила сафьяновые туфельки, вошла в воду и, подбоченясь, с издевкой сказала:
   – Дурачок. Да вы же ни одному моему слову не поверили. Что случилось с вашим профессиональным воображением? Отказало?
   – Напротив, – отчаянно возразил он. – Вашей милостью я посвящен в тайну Млечного Пути. Представляю, какой ажиотаж она могла бы вызвать у господ профессоров, дремлющих у телескопов, фантазеров, поэтов-символистов, прожектеров, наконец, у членов «Общества сношения с внеземными цивилизациями», председателем которого является граф Х-ий!
   – Вы забыли упомянуть об экстазах третьего отделения, – язвительно заметила Леднева. – Не адвокатствуйте, мой милый. Я слишком хорошо знаю структуру этого заржавленного социального механизма. Успокойтесь и сделайте милость: ступайте ко мне. Здесь прекрасный обзор неба, тишина, покой, широта… Я покажу вам Весту. Не мешкайте.
   «Как бы не так, – подумал Корецкий. – В воду ты меня не затянешь, голубушка».
   Он кисло улыбнулся и сокрушенно развел руками:
   – С радостью, да чертов ревматизм и радикулит-с… Замучался.
   – Ах, да, простите, – хохотнула актриса. – Я совсем забыла, что эти болезни – проблема для земной медицины. Что ж, ваш талант надо поберечь.
   Она вышла из воды и, мягко ступая босыми ногами, подошла к растерянному драматургу. Интуитивно чувствуя опасность, он хотел было увернуться, но она небрежным движением руки крепко обвила его за шею и быстро зашептала:
   – Смотрите вверх… Выше… Выше… Это голубой гигант Легриери, видите? А теперь берите чуть ниже. Здесь двойная система Олемикрос, что в переводе означает «Червивый глаз». Над ним маленькая серая родинка. Мигает, дрожит… Нашли? Ну, наконец-то. Можете любоваться, перед вами Альфа-Рау, скромная звезда, лучи которой освещают Весту. Вам нравится?
   – Прекрасное местечко, – хрипло подтвердил Корецкий, хотя от волнения ничего не видел. Звезды прыгали перед его глазами, как рой весенней мошкары. – Не продолжить ли нам наблюдения из окна вашей квартиры?
   – Тсс… Молчите, – перебила его Леднева. – Я так давно не видела Альфа-Рау! А ведь там я оставила сердце, совесть, муку… – Голос ее дрогнул. – Мне жаль вас, Жорж. Ведь вы никогда не увидите пустыню Кроо, спираль Тиниуса, стальной блеск Фоногоры. Вы останетесь на Земле, будете сочинять бездарные водевили, пить с Голобородько и сдувать пыль с бюста Монтеня. Бедный старый гомозаврик, вас уже не будет, а я все еще буду в пути…
   У Корецкого затекла шея, ноги затряслись от приторной слабости. «А силища, что у твоего ломовика, – со страхом подумал он. – И в самое яблочко точно клещами вцепилась. Еще задушит!» Ему казалось, что рука актрисы все туже сжимает горло. Он задыхался. Глаза выкатились из орбит, рот судорожно открывался, как у рыбы, выброшенной на берег. Обезумев от страха, он грубо, по-мужицки оттолкнул «эфирную даму» и с визгливым «Нет!» бросился вверх по косогору, ломая кусты.
   – Куда же вы? Гомозаврик! Ку-ку! – дразнила Леднева. Он был очень смешон, этот примитив, претендовавший на любовь истинной вестянки. Она живо представила похотливый лик драматурга, густой слой пудры, въевшийся в морщины, его выгоревшие, всегда сонные глаза, рыхлый нос, татуированный синими склерами. Ей казалась невероятной сцена, разыгравшаяся в лесу, нелепое действо, которое могло заинтересовать разве что микросоциолога, специалиста по аномальным контактам. Но, в принципе, она была довольна. Главное препятствие устранено, и можно спокойно пробраться на «Дачу генерала Завьялова», где ее наверняка заждались.
   – На том и прощайте, милсдарь… – отвесила она земной поклон вслед исчезнувшему попутчику и, повернувшись к реке, медленно вошла в воду.
   Туман укутал Ледневу влажной дымкой, ступни утопали в илистом дне, студеные струйки приятно освежали. Когда вода подступила к груди, актриса на мгновенье оглянулась и прислушалась. Чужой первобытный лес стоял в оцепенении. Невидимая птица пронеслась в вышине и с хриплым хохотом растаяла в ночном небе.
   «Ну вот и все, – облегченно вздохнула Леднева. – По векселям оплачено, оранжад выпит. Теперь я имею право сбросить ненавистную двойную маску: смеющуюся маску актерки и грустную – одинокой женщины. Водевиль окончен… Не поминайте лихом, господа!»
   Она стыдливо улыбнулась своим мыслям, и по ее лицу скользнули слезы.
  
   2. ПРОВИНЦИАЛЬНЫЙ МЕТАФИЗИК
  
   Ночь выдалась прохладной и молчаливой. Лес стоял неподвижный, точно выплавленный из темно-зеленого стекла. Сквозь густой ельник пробирался белесый туман и стлался вдоль поросших камышом берегов обмелевшей речушки. Прогнивший мост соединял ее заболоченные берега, и почерневшие опоры, торчавшие из воды, казались фигурами отшельников, бредущих к далекому скиту.
   Бывший профессор философии Федор Исидорович Шперк остановился посреди моста и задумался.
   Его тонкому, отшлифованному логикой уму предстояло решить простую на первый взгляд задачу. Впереди обозначился широкий просвет между бревнами, и можно было без особого риска перебраться через него. Не то чтобы Федор Исидорович сомневался в своих акробатических возможностях или боялся утонуть. Просто в его руках находился увесистый сверток ценных книг: Конт, Шопенгауэр, Соловьев, и перепрыгнуть через щель с этой ношей было, по-видимому, невозможно.
   «Не бросать же их здесь, – сокрушенно подумал Шперк. – Экое варварство». К тому же, он отлично помнил, что в последний момент сунул в стопку корректуру своей последней работы о позитивизме, которая предназначалась для «Русского богатства». Ее утрата казалась полной катастрофой.
   Федора Исидоровича вдруг охватило холодком сомнения: «Все ли страницы я успел сгрести со стола? Неужто оставил?» Он тут же решил пересчитать листы. Пристроив сверток на березовом поручне, он принялся судорожно развязывать отсыревший шпагат. От его неловких движений мигом затянулся узел. Разозлившись, Федор Исидорович рванул тонкую бечевку. Перевязь с треском лопнула, и стопка книг, рассыпавшись, с шумом полетела вниз…
   Шперк охнул. В самый последний момент ему удалось отчаянным жестом поймать белый листок бумаги, прилипший к бревну. Он бережно поднес остаток корректуры к глазам и по жирным крючкам исправлений догадался, какой фрагмент работы река оставила ему на память. Он торопливо зашевелил губами: «Контово понятие религии включает в себя курьезное утверждение, будто Христос был исключительно политическим авантюристом, который воспользовался универсальной идеей спасения в целях беспрепятственного распространения своего вероучения».
   Изустно воспроизведя тяжеловесный период, Шперк едва не расхохотался. Смысл фразы, произнесенной здесь, в лесу, среди густого мрака, показался ему до предела пошлым. «Экая, право, чушь! – возмутился философ. – Неужели тридцать лет я мог беспрепятственно кормить читателей протухшей духовной пищей? Непостижимо!»
   Скомкав листок, Федор Исидорович равнодушно бросил его вниз. Бумажный шарик упал в воду и, покрутившись, уплыл под мост.
   «Такой бред и утопить не жалко» – заключил Федор Исидорович, небрежным движением стряхивая с рук невидимую грязь. Ему приятно было сознавать, что глупый случай так кстати позволил ему избавиться от тяжелой ноши. Стоило ли теперь, в его положении, жалеть о бессонных ночах, о спорах с критиками, о редакторском садизме. Это была нелепая борьба с призраками, жалкими скопидомами, охранявшими литеры наборных касс!
   Он посмотрел на ртутный столбик луны, извивавшийся в воде, удивился своим мыслям и странным поступкам. Ведь все произошло так неожиданно…
   Еще утром он с удовольствием вылизывал статью, ловил «блох». Потом все шло по давно заведенному порядку: он перелистывал «Максимы» Паскаля и дремал до полдника, который завершился двойным бульоном, ростбифом и французской грушей. Правда, он не ощутил после этого обычной блаженной сытости, и сигара, казалось, отдавала махоркой. Но в общем-то, ничего особенного не происходило, если не считать некоторого возбуждения, которое мешало ему насладиться одиночеством.
   К вечеру, однако, его самочувствие резко ухудшилось. Он долго сидел на краю постели в длинной батистовой рубахе, щупал пульс и совершенно не мог понять, чем вызвано чувство гнетущей тревоги. Какая-то неясная мысль упрямо жужжала в его голове, точно муха под стеклянным колпаком. Помучившись, Федор Исидорович решил прибегнуть к кардинальному средству – снотворной микстуре. Он уже собрался звать экономку, но в этот момент ему послышалось, будто в глубине спальни трижды звякнули фарфоровые куранты.
   Шперк вздрогнул. Он вдруг догадался, что таинственный источник звука не мог находиться в комнате. Во всем доме не было часов с таким холодным и странным боем. Он сорвал с гоовы ночной колпак и вытер им потное, точно помертвевшее лицо. Потом с удивлением посмотрел на засаленную тряпку, увенчанную облезлой кисточкой, и брезгливо отшвырнул: «Где я?.. Кто я?.. Какая грязь!»
   Ему было больно и страшно. В одно мгновение лопнула невидимая защитная оболочка, в которое многие годы летаргически дремало его подлинное «я». Теперь оно, подобно злому джинну, вырвалось из плена и поднялось во весь свой рост, примяло фальшивую личину провинциального метафизика Федора Исидоровича Шпека. Все прошлое, все долгие десятилетия, наполненные бездарной академической суетой, высокопарным брюзжанием и хорошо оплачиваемой графоманией, уже казалось сплошным кошмаром. Но кошмар рассеялся, и перед ним открылся ясный путь спасения. Он понял, что должен действовать, бежать без оглядки из этого чужого мира, который был для него подлинной тюрьмой.
   Шперк поднялся с постели и, стараясь не шуметь, начал собираться. Он натянул нанковые штаны, облачился в старый сюртук и быстро собрал со стола ценные книги. Выглянув в окно, он прикинул, стоит ли брать зонт, но решил, что лишняя обуза ему ни к чему, и, задув свечу, в одних носках пробрался к парадной двери. Здесь он ненадолго притаился и, лишь убедившись, что его никто не заметил, тихо выскользнул на улицу.
   Как он и предполагал, кругом не было ни души. Шперк поднял атласный воротник и, воровато озираясь, быстро зашагал в темень грязных переулков. Он шел, не заботясь о направлении, целиком доверясь генетической программе, которая безошибочно вела его к предполагаемой точке встречи. Теперь, оказавшись вне удушливой атмосферы старого дома, он мог немного поразмыслить о событии, которое так резко и без предупреждения изменило его жизнь.
   Собственно, никакой подлинной катастрофы не произошло. Он знал, что рано или поздно ссылка должна закончиться и наступит момент, когда он получит право покинуть Землю. Но он не предполагал, что сопутствующие духовному возрождению переживания окажутся настолько мучительными, что радость его будет омрачена чувством жгучего стыда. Да, ему впервые было стыдно. Даже тогда, во время судебного разбирательства, он не испытывал никаких угрызений совести, не чувствовал себя преступником. Но сейчас, когда память беспощадно рисовала ему картины вновь обретенного прошлого, он неожиданно для себя осознал подлинное значение своей вины. Теперь он понимал, что был настоящим преступником, и то, что произошло на «Торраксоне», навсегда останется грязным пятном на его совести.
   Шперк шел все быстрее. На окраине города он пересек зловонную свалку и углубился в сырую мглу леса. Он спотыкался, падал, хватался за колючие ветки. Ему было больно, но он не щадил себя. С каждым шагом, казалось, росло его преступление, и он бежал от самого себя, бежал в будущее, надеясь, что оно, подобно смерти, навсегда освободит его от всех обязательств и сделает ненужным оправдание.
   Сейчас, стоя на мосту, он был спокойнее. Ночь немного примирила его с совестью. Он уже не испытывал особой потребности в непрерывном самобичевании. Теперь он больше думал о цели своего внезапного побега. Всего несколько метров отделяло его от развалин барской дачи, и нужно было торопиться.
   Шперк прикинул на глаз ширину просвета между досками – чуть больше двух аршин. После того, как река поглотила тяжелый сверток, преграда казалась пустяковой. Он откинулся назад и, взмахнув руками, перемахнул через щель. Гнилое дерево подозрительно прогнулось под ним, где-то внизу противно чавкнула вода. Федор Исидорович сбалансировал и, шумно отдышавшись, пошел через мост.
   Вскоре лес расступился. Зеркально яркая луна, точно театральный прожектор, высветила беспорядочные развалины генеральской дачи.
   Шперк остановился и машинально оправил сюртук. Он не сомневался, что перед ним стандартный эвакопункт устаревшей планировки. Декоративность строения резко бросалась в глаза, поражало обилие натуральной древесины, тонкого голограммного напыления, неказистых сараев из формопласта, заботливо разбросанного мусора. Полюбовавшись панорамой, Шперк побрел к веранде, поднялся по ее шатким ступенькам и предусмотрительно замер возле полуоткрытой двери. Изнутри тянуло сыростью и гнилью запущенного жилья. Жутковато… Он опасливо огляделся, не решаясь переступить порог. Но уже через несколько мгновений его страх рассеялся. Его подлинное «я», которое некогда принадлежало капитану-наставнику Арновааллену, взбунтовалось и потребовало решительных действий. Шперк отчаянно толкнул разбухшую дверь и, миновав заваленную хламом веранду, вошел в большой гулкий зал.

Далее читайте в книге...

ВЕРНУТЬСЯ