Миссия Поиск Журнал Кино Книжный магазин О магазине Сообщества Наука Спасибо!

Поиск:

А	Б	В	Г	Д	Е
Ж	З	И	Й	К	Л
М	Н	О	П	Р	С
Т	У	Ф	Х	Ц	Ч
Ш	Щ	Э	Ю	Я	А-Я

Уже с нами:

Анастасия Монастырская

БЕЗ ВАРИАНТОВ
NO WAY

   Лес умирает
   Из-за людей,
   И потому убегают сказки.
   Не знает веретено,
   Кого ему уколоть.
   И руки девушки-безручки
   Не могут обнять дерево.
   И третье желание остается невысказанным.
   И Король Дроздобород ничем уже не владеет.
   И дети не могут заблудиться,
   И число семь означает всего лишь семь.
   И раз из-за людей погибает лес,
   Сказки пешком уходят в город.
   И конец у них плохой.
   Гюнтер Грасс

   В тот момент, когда ничего нельзя уже делать, что ты сделаешь, Джейн Доу?
   Поставлю точку в двенадцатой сказке. Переверну страницу. Начну сначала.
   С теми же героями?
   Кто знает. Возможно, придумаю новых. Возможно, оставлю старых. Возможно, создам новый лес. Сказки уходят в город. Им там тесно и душно: люди перестали читать и слушать. Люди разучились жить.
   Но как ты можешь помочь сказкам, маленькая Джейн Доу, если ты потеряла свою? Как ты можешь помочь? Узлы завязаны крепко-накрепко, и даже ты не сможешь их разрубить.
   Очень просто, боги и судьбы. Я убью вас. Убью всех до одного. На ваших костях вырастет новый лес.
   И ты станешь новым богом и судьбой.
   И я стану новым богом и судьбой. Я скажу сказкам, что теперь они могут покинуть мертвые города и вернуться домой. В новый и безупречный лес.
   Чтобы…
   Чтобы жить там долго и счастливо, пока смерть и забвение не разлучат нас.
   Или пока ты не захочешь вмешаться в их жизнь, Джейн Доу. А если так, то чем ты отличаешься от нас?

   НОЯБРЬ

   Бесключные

   В избушке сидела страшная старуха. Девушка испугалась и хотела убежать, но старуха крикнула:
   - Чего ты испугалась, милая? Оставайся-ка лучше у меня. Будешь хорошо работать, и тебе хорошо будет. Ты мне только постель стели получше да перину и подушки взбивай посильнее, чтобы перья во все стороны летели. Когда от моей перины перья летят, на земле снег идет. Знаешь, кто я? Я - сама госпожа Метелица.

   Давным-давно, в одной хорошей старой сказке, прекрасный принц Алекс сделал предложение Золушке. Золушка была маленькой, тощей и некрасивой, но принц убедил себя и других, что она его судьба. Молодые поженились под звон колоколов и пение райских птиц. Принц поклялся, что они будут жить долго и счастливо, пока смерть не разлучит их.
   Смерть разлучила нас через четырнадцать лет и девять месяцев.
   В тот день я выбирала платье для похорон и никак не могла решить, какое бы понравилось Лее. Ярко-голубое с пышной юбкой или длинное, золотое, в котором она играла Рапунцель на школьном спектакле. Лея была очень красивой и очень талантливой принцессой, и, если бы не это двойное «очень», она прожила бы еще долго-долго. Смерть забирает лучших, сказал священник. Это право смерти. Или он говорил про бога? Разницы нет. Бог или смерть отобрали Лею. Сделали своей собственностью. Потому, что у них на это есть право.
   Но почему у тех, кто остается, нет права вернуть того, кого забрали без причин и объяснений? Кому мы вообще принадлежим – богу, смерти, судьбе, себе или тем, кто нас любит?
   Ты задаешь глупые вопросы, сказал мне священник, богу они не понравятся, и поэтому ты никогда не должна произносить их вслух. Никогда и никому. Пошел ты знаешь куда со своим богом, ответила я. Смерть в тот момент проходил мимо и подмигнул: ты – молодец, тетка, смело, жги в этом же ключе. Ты тоже иди туда же, – я показала Смерти средний палец и заплакала, когда он рассмеялся. Леи все равно больше нет. Какой смысл ругаться с теми, кому на меня плевать?!
   У голубого платья оторвалось кружево, и я выбрала золотое, нашла в шкатулке любимую заколку Леи, достала из коробки блестящие туфельки на маленьком каблучке. Положила в пакет белье, колготки и тряпичного лиса Терияки, с которым Лея не расставалась. Все готово, кроме меня. Но я как-нибудь справлюсь. Черный, пречерный день, который нужно как-то пережить и не сорваться.
   Тогда я думала, что хуже и быть не может, думала, что найдется время, оно зарубцует душу, и мы с Алексом хоть как-то, но научимся жить. Возможно, у нас будут новые дети.
   Алекс вошел в комнату. Посмотрел на меня, на пакет, на стену с плакатами и рисунками, и сказал:
   – Я. Ухожу. К. Другой. Женщине.
   – Почему? – спросила я. – Почему именно сейчас?
   – Мама говорит, ты приносишь несчастья.
   – А ты что думаешь?
   – Я тоже так думаю, Жанна. Ты приносишь несчастья.
   – В самом деле?
   – Нас держала Лея. Ее больше нет. Любви нет. Ничего нет. Давай начнем заново.
   – Поодиночке?
   – Так есть шанс кому-то из нас выжить.
   Алекс погладил меня по голове как старую жалкую собачонку и ушел выживать.
   На прощании с принцессой Леей он был уже с другой женщиной. Я внимательно ее рассмотрела. Обычная. Таких в мире очень много. Обычные люди редко кому приносят несчастья. Рядом с Алексом стояли его родители, друзья. Говорили ободряющие слова, трогали друг друга за рукава, хлопали по плечу, дежурно обнимались – набор бессмысленных, но в то же время правильных и нужных действий. Они были вместе. В кармане моей куртки сидел Терияки, которого я так и не смогла положить дочери в гроб. Он – последнее, что нас с ней связывало.
   После кремации бывшая свекровь сказала:
   – Мы сами заберем урну и похороним. А ты подумай о квартире. Несправедливо, что она досталась только тебе. Ты же ничего не сделала, чтобы ее заслужить. Ты вообще ничего не сделала, чтобы на что-то рассчитывать: ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем.
   Другая женщина поправила Алексу шарф. У нее были обычные руки и самый обычный, но дорогой маникюр. Стразы вокруг лунки. На безымянном пальце кольцо с сапфиром. А я-то гадала, куда оно пропало из нашей семейной шкатулки. Даже с Леей снова поссорилась: моей девочке нравилось это кольцо, и она украдкой надевала его в школу. Как давно это было. Две недели тому назад.
   – Ты… – Алекс судорожно подбирал слова, но не получалось.
   – Нам пора, дорогой. Мы не успеем на поминки, – другая женщина подтолкнула моего мужа, и он покорно пошел к выходу. Сутулый, старый и очень красивый. Он никогда не был таким: таким его сделало горе и разлука со мной. Другая женщина шла за моим мужем, ступая след в след, чтобы он не смог оглянуться и посмотреть на меня еще раз. Ведь если бы он обернулся, то мог бы остаться со мной. Мы все это знали. Так когда-то решили боги и судьбы: обернешься – останешься. Или превратишься в соляной столб. Но с Алексом этого бы точно не случилось. В нем нет ни крупицы соли. Это во мне ее хоть отбавляй.
   Чужие люди ушли в ресторан поминать мою мертвую дочь, а я осталась на заснеженных ступеньках крематория. Первый снег выпал еще в октябре, в ноябре метели полностью захватили Питер. Глаза болели от холодного цвета. И это было неплохо. Когда болит, ты еще жив.
   – Жанна, – мобильный телефон и стылый ветер исказили голос начальницы, я не сразу ее узнала. – Мы очень сочувствуем вашему горю, поэтому на работу вы лучше не выходите. Совсем.
   – Как это – совсем?
   – Мы вынуждены срочно расторгнуть контракт, деньги переведем на карточку. Так сказать, компенсация за вашу потерю. Держитесь. Соболезнуем. Всех благ.
   Гудки. Визг тормозов. Встречная полоса. Все равно.
   Горе, как и смерть, заразно. Люди не любят, когда в их спокойный и уютный мир входят горе и смерть. Люди хотят радости и счастья. Это нормально. Так и должно быть. Однажды они тоже войдут в чье-то мирное и радостное пространство – слепыми, обугленными, пустыми. И кто-то – не все, конечно, – решит, что черным горем можно заразиться. И кто-то – не все, конечно, – захлопнет дверь, чтобы чужая черная боль не проникла в красивую спокойную жизнь.
   Чтобы выжить, мне нужно войти в пространство горя. Мне нужно войти в пространство смерти. И одиночества тоже. «Как теперь жить? И если жить, то для чего? Что делать и куда идти?» – мои руки, старые и страшные, комкают эти вопросы, бросают на тарелку и поджигают. В тарелке осталось немного жира, и вопросы горят, как и должны: ярко и красиво. Синим огнем.
   В квартире темно и холодно. Крошки хлеба на подоконнике. В холодильнике бутылка шампанского. Того самого. Французского. Настоящего. Мы его берегли на пятнадцатилетие Леи.
   Бокал. Терияки. Тишина.
   Позвонить Алексу? Сказать ему, что он… А кто он? Сволочь, козел, подлец, мудак… Все не то. Ни одно слово не характеризует его, ни одно слово не раскрывает сути. Он ушел, чтобы выжить. Он создал себе новое пространство, без горя и сожалений. С его сердцем все в порядке. А в моем ¬– сучок. Сухой и острый. Когда я шевелюсь или дышу, сердце болит, миллиметр за миллиметром сучок раздирает ткани и сосуды, он прорастает в них. Каменное сердце – не так уж и плохо. Камень можно согреть, с ним можно договориться. Деревянное сердце – намного хуже. Все дело в жучках. Жучок-древоточец маленький и юркий, у него длинные усы и прозрачные крылышки. Жучок прокладывает в дереве длинные ходы, и там откладывает личинки. Однажды они сожрут мое сердце, а я лишь услышу привычный скрип. Один жучок может сделать ходы длиной в сорок километров. Есть ли в моем сердце такое расстояние?
   Скрип-скрип… Жучок работает, сучок прорастает. Все при деле. Даже время. Зачем звонить Алексу, когда нас отделяют четыре часа тридцать восемь минут и пятнадцать секунд? Он слишком далеко, не догнать.
   Вместо этого – глубокий глоток. Пузырьки. Жизнь закончилась, но она все еще продолжается. Такое дурное противоречие. У жизни всегда так. Думаешь, что случится одно, а происходит совсем другое. Веришь в сказки, а они становятся полицейской хроникой. И все, чем дорожил и гордился, однажды – once upon a time – исчезает, как будто и не было.
   Мне сорок три года. Я – никто. Я ничего не заслужила. Прошлого нет. Будущее – без вариантов. И я не знаю, что мне делать дальше. Я слишком труслива, чтобы взять и умереть прямо сейчас. А если так, то надо идти спать. Утро вечера мудренее.

   ***
   ...Ночью приснилась Лея. Будто прошло много времени, и Лея состарилась. Охотничья куртка отца – зеленая, в пятнах лосиной и волчьей крови. На ногах – болотные сапоги.
   – Знаешь, – Лея прикурила от моей сигареты и выпустила рваное колечко дыма в потолок. – В том мире, где я сейчас, все по правилам. Ничего не происходит просто так. Ничего не зависит от случайностей. В том мире меня не сбивает пьяный водитель, а вы с папой живете долго и счастливо, как и было предначертано.
   – Кем, Лея?
   – Сказкой, конечно. Жизнь состоит из разных сказок. Сказки рождаются, растут, идут по дороге и однажды становятся воспоминаниями.
   – И что происходит, когда становишься воспоминанием?
   – Все, что угодно. Все, что захочешь, – дым в лицо. – Здесь больше нельзя оставаться, мама. Останешься – пропадешь.
   – Нет ничего страшного в том, чтобы умереть.
   – Я не сказала, что ты умрешь. Я сказала – пропадешь.
   – И что же делать?
   – Навестить старые могилы. Перестать бояться. Вернуться в свою сказку. Пройти ее до конца. Стать воспоминанием.
   Она ушла, и за окном проснулся ноябрьский дождь. Запах северного болота, красного мха и загнанного зверя. Такой запах был у отца, когда он возвращался из леса на краю деревни. Деревни, где жила Метелица.


   ***
   В деревне, где мы жили, никогда не было ключей. Старики говорили, что дети сразу такими рождаются – бесключными. Сколько на связки ни нанизывай – все одно: либо потеряют, либо сломают. И замков поэтому в деревне не водилось. Двери открыты, без стука и приглашения никто не войдет.
   Отец меня не любил. Я сама по себе уродилась, ни в него, ни в маму. Рыжий пух на макушке, скошенные черты. Чертом нагулянная, – так в деревне говорили. В измене, понятное дело, винили мать. Та была красавицей – лицо белее мрамора, черные глаза и брови, черные волосы до пола, губы – рябина на снегу. И про то, как целовалась она у кромки леса, многие рассказывали. Будто ягоду надкусишь – и сок сладкий и горький одновременно. Там у леса отец и скормил жену-красавицу волкам. Они тогда его еще хорошо слушались. Хозяином был. Хотел и меня скормить, да бабка Аграфена в погребе спрятала:
   – Ты, дитяко, тут посиди. Схоронись, как следует. В бочке яблочки моченые, не пропадешь. Эх, беда бедовая пришла, откуда не ждали. Дальше только хуже будет. Дальше зверь зверя станет искать. А найдет – все мы и сгинем. Мать твоя агнцем жила, агнцем и смерть лютую приняла. Любят люди наговаривать на чужое и сладкое. Волосы твои – от деда достались. Ой, и рыжий он был – солнца не надо. Выйдет – глаза слепит. Все девки за ним бегали. И я грешна, тоже случалось. В папоротниках помню, с ним обжимались. Ох, и сильный твой дед был, жаркий. Много папоротников мы с ним измяли, цветы белые поломали, я ж не знала, что цветы беречь надо, как и честь девичью. Ночь особая была, Купалова. В такую ночь либо сбудется все, либо жизнь острым краем надрежет, и весь сок-то ее и выйдет. У меня не сбылось. Надрезало. Ты спи, дитятко, спи! Платком укрою. Сиротка ты теперь. Без защиты и правды. Авось, боги и судьбы помогут, выживешь…
   Про маму потом люди разное говорили. Чаще, что обернулась она волчицей статной, стала главой стаи, в лес ушла. Правда или нет, только с той поры волки отца слушаться перестали, и деревня волчий оберег потеряла навсегда. Волки приходили зимой, задирали коров и овец, летом – кого придется. Семь лет и семь дней бабы не могли зачать, люльки потрескались, и кошки из домов ушли.
   Но тогда, отплакав свое и съев последнее моченое яблоко, я спала в холодном погребе. На лоскутном одеяле, прикрывшись собачьим пуховым платком. Во сне видела лес и слышала вой волков. Выл и отец. Протяжно и жутко, прижав к горлу прядь черных волос.
   Из них он браслет и сплел. Тайком от Метелицы. Браслет этот на нем мертвом и нашли…
   Но сначала отец уехал в город. Месяца на два, а, может, и на год. Время тогда запуталось, никто колтуны на нем не расчесывал. Меня – последнего ребенка, с которого все началось, – деревня из дома в дом передавала. Кормила, поила, гладила по рыжей голове… Сказки сказывала, пока я промеж молодыми лежала. Ведь ясно же: если ребенка, чертом нагулянного, с которого все началось, и который семя украл, в супружескую постель положить и слова правильные сказать, то и проклятие сгинет – детки пойдут. А чтобы я побыстрее заснула, парни да девки сказки рассказывали. Одна сказка особенно нравилась. Про двух девушек, медведя заколдованного и сокола.
   Во дворе у нашего дома – по обе стороны соснового крыльца – росли два куста роз. Белый и красный. Я их так и звала – Розочка и Беляночка. Розочка открывала бутоны ранним утром, Беляночка – вечером, и это был совсем другой аромат – наполненной ночными мороками и печалью. Спать я всегда возвращалась домой. Боялась, что мама однажды вернется за мной, а ну-тка, не найдет? Как быть тогда? Ну, и что, что она стала волчицей… Буду и я рыжим волчонком.
   Отец вернулся в середине октября. Седой и страшный. Будто кто-то чужой высосал в нем все – и радость, и горе. Оставил на самом донышке, чтоб дышал. И как только переступил порог, пошел тяжелый снег. Засыпал – сжег розы. Потоптался на крыльце, выстудил окна и сгинул. Будто и не было его.
   – Теперь это твоя мамка. Ее слушай.
   Метелица стояла у окна – большая, мягкая и легкая. Пышная перина зимним вечером – нырнешь и утонешь.
   – Подойди ко мне, девочка, – цепко взяла за подбородок, повернула мое лицо к свету, улыбнулась собственным мыслям. – Ничего в тебе не понять. Судьба смазана. Может, к зиме что-то и прояснится.
   Вместе с Метелицей в доме появилась большая кровать, три перины, шесть одеял и двенадцать подушек. Мачеха долго ходила по дому, бормотала что-то под нос, мерила, считала. Кровать поставили у окна, в самой большой комнате. Раньше я в ней жила, теперь они стали. Дверь Метелица запирала на ключ, но, если подтянуться с улицы и прижать конопатый нос к стеклу, можно было разглядеть, как она там устроилась.
   Отец не любил ее – боялся. Боялась и вся деревня. Когда Метелица шла по улице, наступала тишина. Только слышно было, как тяжелые и широкие каблуки мачехи вдавливают камешки в щербатую дорогу. В магазине она всегда брала одно и то же: хлеб, сало, водку. Остальные продукты привозил отец. За пару недель такой жизни еще больше иссох и съежился. Каждое утро он ослаблял браслет из черных волос, но уже к вечеру тот туго сжимал запястье. Кровь капала, отец ее жадно слизывал.
   Метелица молчала. Отец молчал. И я перестала говорить.
   Октябрьский снег в том году был первым и последним. В ноябре, с северной стороны леса пришел лютый холод. Небо затянули сизые облака, воздух был таким обжигающим, что дыхание разбивалось. Мерзли люди, умирали от холода животные, земля стала камнем – ударишь железным колом, сломаешь.
   Новый узел судьбы затянулся в ночь на 20 декабря. Деревня осталась без электричества: оборванные провода болтались вдоль висельных столбов. Дрова закончились. Ветер гнал обрывки газет и пакетов к лесу. Пали две последние коровы. Мужики оттащили их к лесу – дань волкам и моей матери. Я шла за ними в рваном тулупе и слушала разговоры.
   – Снега не будет, вымрем еще до весны.
   – Где же снега-то взять? Он же не по разнарядке, а по настроению.
   – Слышь, что знаю… – голос до шепота, колючего и ломкого. – Аграфена на днях сказывала. К Метелице надо идти.
   – Она чем поможет?
   – Вот дурья башка! Метелица она, понимаешь? Ме-те-лица! Аграфена говорит, поверье есть такое: если Метелицу попросить по-доброму и хорошему, она тогда свои перины и подушки взобьет, вот снег и будет. Только за просто так Метелица ничего не делает. Дань нужна.
   – Деньги, что ли?
   – Жизнь. На кого укажет, тот умрет через три дня. Снег и пойдет. До февраля все укроет и согреет. Новый год справим как люди, в Рождество погуляем.
   Встали на дороге и посмотрели на меня.
   – Так может, на Жанку твою и укажет? – сказал председатель. – Зачем госпоже Метелице лишний рот? Своих еще родит. А ты и ей, и нам подмогнешь. Будет снег – будет и жизнь.
   Их было трое. Отец взял меня за руку и повел назад. Держал крепко, словно я могла дать деру. Председатель, мой родной дядька, и его лучший друг Колька шли след в след.
   – Сама понимаешь, не маленькая, – отец погладил большим пальцам мою ладонь. – Черт тебя принес, черт и возьмет. Только ты это… не беги, когда она на тебя укажет. Бежать некуда. К вечеру ни один дом не примет. Нет дураков с ней ссориться. Ляжешь на землю и просто заснешь. На холоде это быстро.
   – Будет больно?
   Только крепче сжал мою руку.
   – Откуда я знаю, Жанка? Может, и больно. Может, и нет. В первый раз у нас такое, дочка, с Метелицей этой.
   – Па, где ты ее нашел?
   – Она сама нашла. Тут уж судьба такая – коли встретилась, считай, всё в жизни и закончилось. И в моей. И в твоей. Вон как оно вышло нескладно, в чем-то не додумал и не докрутил.
   – Значит, мама не придет?
   – Все еще в сказки веришь? Там, где мамка твоя теперь, все двери закрыты. Войти можно, выйти никак. Ты не бойся, Жанка. На подвиг идешь. Про партизан читала? Вот и ты также. Себя в жертву приносишь ради общего блага. Мы тебе памятник поставим. Летом.
   – Если я умру, другие выживут. Так, получается?
   – Как-то так, доча. Как-то так.
   Когда мы подошли к дому, там уже была вся деревня. Люди молча смотрели на меня. И я поняла, что все вот-вот и закончится.
   – Метелица! – хрипло позвал отец. – Госпожа Метелица, выйди во двор, дело есть.
   Мачеха вышла на крыльцо босая, в белой тонкой рубахе, черные волосы в две косы заплетены. Под глазами – синие круги.
   – Что нужно, муженек?
   Отец подтолкнул меня.
   – Не за себя прошу, за людей. Прими в дар девчонку, дай снега.

Далее читайте в книге...

ВЕРНУТЬСЯ

Поиск:

Уже с нами:

Анастасия Монастырская

БЕЗ ВАРИАНТОВ NO WAY

БЕЗ ВАРИАНТОВ
NO WAY