Поиск:

Уже с нами:

АНДРЕЙ ИЗМАЙЛОВ
БОРИСУ СТРУГАЦКОМУ

РАЗГОВОРЧИКИ ВНЕ СТРОЯ
ИЗБРАННЫЕ

  
  
  
  
   Андрей Измайлов
  
   Борису Натановичу Стругацкому
  
   Говорят: «Кончилась эпоха».
   Глупости говорят. Эпоха – как минимум, до Полдня ХХII века. По братьям Стругацким. А там – ещё поглядим! Вот только, увы, без…
   Времени совершенно нет, – сказал сэнсей с каким-то даже отчаянием. Он откинулся на сиденье, положил руки на колени, но сейчас же снова сгорбился, почти повиснув на ремнях. – Совершенно, – повторил он. – Совершенно нет времени.
   Последняя фраза последнего романа Б. Стругацкого (С. Витицкого).
   Да, так. Жаль. Вместе бы поглядели – на мир, в котором хочется жить.
   Говорят: «Фантастика – чтиво».
   Глупости говорят. Фантастика – литература! Девиз братьев Стругацких ещё на заре туманной юности. Подтвердили каждой строчкой каждой своей книги. Впрочем, разумеется, о вкусах не спорят. Каждый выбирает по себе. Непритязательные довольствуются чтивом, гурманы предпочитают литературу, даже Литературу – ergo, братьев Стругацких.
   Говорят: «Ученики».
   Глупости говорят. Писательству научить нельзя, можно только научиться. В легендарном семинаре Бориса Стругацкого были и есть не ученики, но, если угодно, единочаятели (© Вяч. Рыбаков). А вот учитель, Учитель – был, есть и будет. Многомудрые японцы говорят: учитель учит уже тем, что существует.
   Мы дружили. Честь для меня.
  
  
   РАЗГОВОРЧИКИ ВНЕ СТРОЯ
  
   БНС…
   Мы – беседовали.
   Не часто, но зачастую.
   У него дома, на улице Победы.
   Предварительно…
   Собственно, предварительно – ничего.
   Ну, телефонный звонок, согласование по времени.
   Плюс непременный строгий вопрос:
   – Для кого и для чего?
   (Не любил интервью, да).
   – Просто так.
   – То есть – потрепаться?
   – Угу.
   – Валяйте! Жду.
   Вот – беседы разных лет. Отнюдь не всё, но избранное.
   Минимум правки. Иной раз и композиция побоку. Не интервью ведь. Беседа.
   (Только и лишь читательского удобства для – курсив мой).
  
   В ПЕЧАТЬ И В СВЕТ!
   О ТЕКСТАХ И ПОДТЕКСТАХ
   (Беседа с ретроспекциями)
  
   – В своё время (давным-давно) Борис Натанович изложил молодым фантастам кредо (оно же напутствие): писать надо о том, о чём хочется; так, как хочется; и чтобы напечатали...
   Оно понятно: опыт – сын ошибок трудных. Собственный опыт. И как же братьям Стругацким удавалось в годы пресловутого Застоя соблюдать все компоненты триады-кредо?
   – Тогда, в то время, мы, конечно, представления не имели, что пишем в соответствии с какой-то триадой. Из сталинского средневековья мы вылупились готовенькими, свеженькими идеалистами, которые смотрели на мир честными, голубыми и вполне глупыми глазами. Мы чисто и свято верили во все догмы, которым нас научили. У нас не было за душой и тени сомнения, нам абсолютно нечего было скрывать, нам совершенно не нужны были какие бы то ни было подтексты.
   Когда произошёл ХХ съезд партии, первое разоблачение, некая радужная пелена, стоявшая перед глазами, лопнула, и мы впервые увидели несколько мрачноватый мир, который нас окружал. Но мы были до такой степени начинены наивными представлениями, что первое время этот мир нас не пугал, не отталкивал, не звал к решительным и немедленным действиям в литературе – поскольку будущее затронуто не было, оно по-прежнему оставалось хрустальным, ясным, прозрачным, прекрасным. И если этому будущему чего-то не хватало, то, может быть, некоей теплоты, понятности, близости.
   Мы прочли «Туманность Андромеды» Ивана Антоновича Ефремова и восхитились его миром. Это был наш мир. Но он всё-таки был слишком холоден, слишком далёк от нас. Он казался нам, если так можно говорить о будущем, слишком уж идеализированным. А хотелось написать такой мир, в котором было бы прекрасно жить сейчас, сегодня туда попасть нам, нынешним, реальным людям!
   Вот тогда молодые и, конечно, глуповатые и восторженные братья Стругацкие выдвинули тезис: главные конфликты Будущего – это конфликты хорошего с лучшим. Тезис очень понравился и нам, и литературным критикам. Они, критики, тут же пытались его подхватить как Знамя! Насколько я помню, Би-Би-Си выступила тогда с ехидным замечанием: мол, нечего им там больше делать в Советском Союзе, как хорошему бороться с лучшим! Других, видите ли, проблем у них не осталось... Но по тому времени эта идея была полезная, потому что позволила нам создать мир Возвращения. Мир людей, с одной стороны, вполне замечательных, а с другой стороны, понятных и близких.
   Однако довольно скоро мы обнаружили, что далеко не все люди считают описываемое нами блистательное и светлое Будущее таким уж блистательным и светлым. Во всяком случае, у этого Будущего оказалось много врагов. Часть врагов просто злобные невежественные дураки. Они составляли меньшинство, и можно было бы о них не говорить. Но! Существует, выяснилось, обширный пласт людей – их нельзя назвать злобными, нельзя назвать дураками, – которым это Будущее не нужно. Ибо оно, которое мы представляли себе таким прекрасным, таким совершенным, предусматривало потребление в максимальных количествах духовных благ. А оказывается, огромному числу людей духовные блага были просто не нужны, они не знали о существовании этих благ и знать их не хотели! Они хотели совсем другого... Вырастает фигура обывателя-мещанина, который нам тогда показался главным врагом Коммунизма, и которого мы принялись с азартом изображать в «Попытке к бегству», в «Трудно быть богом», в «Понедельнике...» и, в особенности, в «Хищных вещах века».
   Первое время мы совершенно искренне, опять же без каких-то подтекстов, писали об угрозе мещанства. И вот тут-то, в начале 60-х, раздались первые оплеухи в наш адрес. Главным образом, от редакторско-издательских работников. Стало вдруг ясно, что далеко не всё и не обо всём можно писать. Мы сделали это открытие с большим неудовольствием, помнится...
   В конце 50-х, когда мы писали чисто научно-фантастические рассказы, приходилось сталкиваться с цензурой. Уже тогда. Но столкновения были скорее смешные, чем трагичные. Нам, например, запрещали упоминать название планеты Уран. Причина – все радиоактивные элементы находились под цензурным запретом. А Уран это ещё и уран. Или вот одну нашу повесть отправили для ознакомления какому-то деятелю из важного ведомства, и он придрался к слову «абракадабра», объявил, что это какое-то шифрованное выражение, которое надлежит выбросить. И очень трудно пришлось нашему редактору, который убеждал деятеля, что абракадабра – старое, доброе слово, хорошо известное каждому интеллигентному человеку... Забавно.
   Но вот при прохождении «Хищных вещей века» мы уже получили несколько достаточно серьёзных упреков. Нас обвинили в том, что мы занимаемся в этой повести экспортом революции...
   – А также подрываете марксистско-ленинское учение... «Литературная газета» выразилась подобным образом.
   – Да, но это потом, когда книга появилась. На уровне редподготовки такого обвинения не выдвинул никто, не додумались. Хотя мы-то уже понимали, что затрагиваем какие-то фундаментальные основы догм. Ведь всем было известно, что при капитализме НЕЛЬЗЯ жить хорошо, что при капитализме маленькая кучка буржуев купается в роскоши, а гигантская масса простого народа не знает, как свести концы с концами. А мы изобразили в «Хищных вещах века» капиталистическое общество ИЗОБИЛИЯ.
   Нам стало трудно... Вот тут появилась уже осознанная потребность говорить о том, о чём хочется, таким образом, чтобы это прошло через цензурные рогатки и было напечатано.
   Так появились наши вещи типа «Улитки на склоне». В этой повести ведь что происходит?
   В той её части, которую назовём «Лес», существует прогрессивная цивилизация женщин, и есть остатки прежнего вида гомо сапиенс, которые будут неумолимо и обязательно уничтожены развивающимся прогрессом. И наш землянин, попавший в Лес, – как он должен относиться к ситуации? Историческая правда на стороне чужих и отвратительных баб. Сочувствие героя, Кандида, на стороне беспомощных и нелепых мужичков, спасших его, давших ему хижину, накормивших.
   Как себя вести цивилизованному человеку, понимающему, куда идёт прогресс? Как он должен относиться к такому прогрессу, если тот ему поперёк горла? Как должен относиться человек к закону общества, который кажется ему плохим? Можно ли вообще ставить вопрос так: плохой закон общества, хороший закон общества? Эта проблема не стала стержнем «Улитки», но значительной гранью повести – да.
   А ту часть, которую назовем «Управление», нельзя было написать на базе, скажем, нашего конкретного советского учреждения. По-видимому, нужно было какое-то остранение. Мы это понимали. Начиналось то, что впоследствии получило название неконтролируемого подтекста. То есть мы описывали мир, реально наблюдаемый вокруг себя (Управление), но подавали его как нечто реально не существующее. С одной стороны, для каждого разумного человека мир этот был абсолютно узнаваем. С другой стороны, никто не имел оснований сказать, что мы мажем дёгтем нашу сверкающую действительность. Начиналась игра подтекстами, без которой в то время обойтись было невозможно.
   – Такая игра не могла продолжаться бесконечно...
   – Да. Потому что машина бюрократии, защищающая существующий порядок вещей, громоздка, неуклюжа и глупа, как и всякая машина, но обладает свойствами всякой достаточно сложной организации: действуя методом проб и ошибок, дурацких проб и идиотских ошибок, она, в конце концов, всегда выбирает такую стратегию, которая обеспечивает её устойчивость.
   И хотя цензурно-редакторская машина сначала не знала, что с нами делать, но очень быстро нашла самый простой выход из положения – перестала нас печатать. Во всех издательствах были получены негласные указания: не связываться с фантастикой вообще и уж со Стругацкими в особенности.
   – О негласных указаниях известно доподлинно?

Далее читайте в книге...

ВЕРНУТЬСЯ