Барбосы Шуберта, или Мальчик
с тринадцатью абажурами в груди
(Быль без элементов фантастики)
Раздался телефонный звонок. Беру трубку. Звонит Артур Суханов, редактор газеты "Одесса многонациональная":
-Послушай, дорогой, как себя чувствуешь? Хочу попросить тебя как корректора срочно вычитать тексты августовского выпуска газеты, шестнадцать полос. В три часа я передам оттиски через Лену на седьмом этаже «стекляшки», что на Куликовом поле.
– Хорошо.
Я быстро побрился, оделся, сел в 146-ую маршрутку, разыскал кабинет на седьмом этаже с Леной и взял оттиски для чтения. Мельком просмотрел предварительное макетирование всех шестнадцати полос будущей газеты. Один из материалов сразу же привлёк особое внимание своим нестандартным заголовком – рассказ, подписанный именем некоего Гуфа. Огромным жирным шрифтом под рубрикой «Одесские зарисовки» бросилось в глаза весьма оригинальное название: «Барбосы Шуберта». Тут же с сожалением подумал о том, что недостаточно хорошо знаю биографию великого австрийского композитора, который умер достаточно молодым, рано, в возрасте 31-го года. Судя по названию рассказа, возможно, не от лихорадки, как рассказывал когда-то, помнится, школьный учитель пения, а оттого, что его могли загрызть злые уличные собаки. А может быть, в заголовке зарыта, как говорится, другая собака: Шуберт мог сочинить серенаду, которую использовали в кинофильме «Собака на сене». Ещё вариант, как обычно говорят знатоки телепередачи «Что? Где? Когда?». Шуберт написал вокальный цикл «Зимний путь» на стихи Вильгельма Мюллера, где есть такие строки:
Лают собаки, звенят цепи,
люди спят в своих кроватях...
Разбудите меня, собаки,
в час дремоты!..
Что гадать? Не лучше ли ознакомиться с самим рассказом неизвестного мне Гуфа. Может быть, это псевдоним? Кстати, а что если тут пропущена буква «А» – и вкралась таким образом "очепятка" – и это не Гуф, а известный немецкий сказочник Вильгельм Гауф? Между прочим, Гауф тоже, как и Шуберт, умер от лихорадки, не дожив даже до двадцати пяти.
Приступаю к внимательному чтению одесских зарисовок: «Пыльные гончие псы остановились. Под шнурками гудела кровь». Получается, что рассказ не о барбосках, то есть не просто о собаках, а, вероятно, о породистых гончих псах, если только это не созвездие (псы), которые могли в кровь искусать ноги под обувью со шнурками?..
Читаю далее – и сюжет постепенно начинает проясняться, как солнышко сквозь рассеивающиеся тучки, хотя мысль о спекуляции именем великого композитора в заголовке не покидает: «Аквариум, полный рыбок, телескопически увеличивается, он стал больше, чем даже Староконный рынок. За стеклом, на солнечном лучике висел золотой абажур.»
И тут меня, наконец-то, осеняет как корректора после внимательного прочтения фразы в виде прямой речи:
– Дюжину барбусов Шуберта! – вздохнул Стасик.
Оказывается, рассказывается про двенадцать бАрбусов, а не барбОсов. Обыкновеннейшая нечаянная компьютерная опечатка. Интересно, как он выдохнул, с каким акцентом: «бАрбусов» или же «барбУсов»? Мне припомнился при этом и французский прозаик Анри БарбЮс, и румынский писатель, автор романа «Яма» Эужен Барбу. Загадка нового, необычного для меня Шуберта кроется именно в этом почти писательском, литературно-художественном названии аквариумной рыбки, обитающей в водоёмах островов Суматры, то есть в суматранском барбусе. Это весьма активная и весёлая рыбка, рекомендуемая начинающим аквариумистам.
– Но причём тут,- спросите вы меня,- Шуберт? Неужели рыбки эти нуждаются в слушании симфоний и песен Франца Петера Шуберта?
– А что если имеется в виду какой-нибудь другой Шуберт? – подумал я. – И действительно, почему бы не вспомнить виолончелиста Карла Шуберта, представив себе, что рыбки любят игру на виолончели? Какая энциклопедия могла бы внести ясность? В «Советском энциклопедичеком словаре» (1979) можно без труда найти ещё одного Шуберта – Фёдора Ивановича, русского академика, астролога и геодезиста, хотя маловероятно, что его имя как-то связано с рыбами или рыбьим названием чего-то виолончелевого, если только рыбу-абажур не сравнивать с виолончелью.
В конце концов, удалось выяснить, что где-то в далёкой Америке рыбе было присвоено прозвище совсем другого, мало кому известного Шуберта, однофамильца композитора – американца по имени Том, который якобы первый в мире заметил эту аквариумную рыбёшку и описал её.
Шуберт и рыба. Интересная тема. Помнится, в книге из серии "ЖЗЛ" Бориса Григорьевича Кремнева (между прочим,одессита, родившегося в 1914 году в Одессе) я читал о том,как болел и слабел здоровьем великий композитор. Предполагается, что он выпил заражённую питьевую воду и заболел тифом, началась рвота, кружилась голова, не покидало недомогание. Потом как-то вечером, переехав жить к брату, зашёл Франц Шуберт с Фердинандом в холодный и смрадный трактир, где заказали по порции жареной на постном масле рыбы. Кроме рыбы, в нетопленном трактире ничего не было. Едва проглотив кусочек, Шуберт, звякнув о тарелку вилкой, воскликнул: "Рыба отравлена! Меня воротит от этой рыбы! В ней яд! Я отравился!" Омерзительный запах рыбы, прогорклый и солоноватый,повсюду затем преследовал Шуберта. И от этого нестерпимого и неотступно преследовавшего прогоркло-солоноватого вкуса во рту он не мог освободиться даже во сне, а просыпаясь, думал лишь о том, что в его организме действует смертельный яд. Привкус яда и смерти так вытесняли всё прочее, что он ни в чём не видел спасения,неотвязно думая лишь о том, как бы избавиться от вкуса рыбы во рту.
Но долой ненужные шубертовские раздумья, сконцентрированные на противном вкусе рыбы! Вернёмся к персонажам рассказа Гуфа.
Продавец на одесском Староконном рынке, куда «рухнуло солнце, потеряв опору», смотрел на «пятнистый нос и какую-то часть тела Стасика, чей мерцающий контур быстро обрёл рыжую чёткость». При этом дядечка-продавец неизвестных Стасику лет «развёл рот в косые стороны... по самые прокуренные усы». Так и хочется продолжать цитировать «шубертовские» строки, наслаждаясь «флоберовским» стилем повествователя Староконки: «Стасик прикоснулся к карману, на котором висел надёжный замок булавки, достал из него деньги. Три рубля с трещиной жизни и тёплые монетки». Думается, что бледнеет даже Франц Кафка перед литературным мастерством одесского прозаика Евгения Владимировича Гуфа. Кафка как говорится, отдыхает. Не зря роднит писателей редкая буква «Ф» в их фамилиях. Если один из чиновников Кафки превращается в жука, то у Гауфа его Стасик не только «трепещет сухими жабрами», но и вместе с рыбками летает, делая в воздухе всевозможные изобретательные фигуры сложнейшего пилотажа, кульбиты и сальто-мортале, виражи, спирали и горки,отважные развороты и перевороты немецкого лётчика Макса Иммельмана, перед которыми меркнут крены и «мёртвые петли» Петра Нестерова и все полёты и беспосадочные перелёты Валерия Чкалова!
Уф! Вероятно, таким первоклассным лётчиком-асом в местной литературе ощущает себя и сам Гуф. Говоря словами Осипа Мандельштама, он, Гуф "Шуберта наверчивал, как чистый бриллиант", и,наверное, подобно мандельштамовской итальяночке,в процессе сочинительства вдохновенно летел вслед за Шубертом:
Пускай там итальяночка,
Покуда снег хрустит.
На узеньких на саночках
За Шубертом летит!
Один мой знакомый заявил, что литературный уровень Гуфа по сравнению с другими современными одесскими авторами гораздо выше плинтуса, а одна из фраз Евгения Гуфа – «Куяльницкий лиман сгибает улицу в бумаранг» - не уступает даже Ильфу и Петрову, представившим нам черноморскую волну, вздыбившуюся неудержимым домкратом. Не менее «красочно» описан и продавец рыбок: «Блёклые от стирки подмышки лопнули на дядечке тощей гитарной струной.»
Держит в напряжении читателя, как сказали бы литературоведы-гуфовцы, и сама фабула, последовательно изложенная цепь событий с завязкой, развитием действия, кульминацией и развязкой. В повествовании о гитарно лопнувших подмышках прослеживаются как бы две сюжетные «ёмкости»: одна вмещается в трёхлитровый бутыль, где плещутся золотые, пурпурные и малахитовые абажуры Шубертов, другая – в затянутую куском яркого ситца банку с завязанной калмыцким узлом хаджибеевской гадюкой. Сюжет незатейлив. Продавец полюбовно договорился с юным покупателем о том, что если он, Стасик, быстро и благополучно отнесёт беспокойно дышащую змею в Дюковский сад и выпустит там в траву, то Шуберты ему обеспечены: дядечка отдаст их даром, без денег. Так и произошло. Дюжина барбусов, как сообщает автор, плавали в каждом зрачке дядьки и достались мальчику бесплатно, вернее, в виде оплаты за труд, за работу по освобождению гадюки из стеклянно-баночного плена. А завершается эта историйка тем, что в груди у мальчика билось тринадцать сердец! «Почему тринадцать? – возможно, захочет спросить кто-то из любознательных читателей. – Если рассказчик каждого рыбного Шуберта сравнивает с бьющимся в груди мальчишеским сердцем, то рыбок на самом деле двенадцать, а не тринадцать? Ан нет! Всё безукоризненно верно. Евгений Гуф великолепно знает арифметику: ведь у его Стасика раньше, до приобретения у дядечки дюжины рыбок, уже трепетал в груди один "абажур", то есть сердце силой чувства в один «рыбошуберт». Теперь же прибавилось к нему ещё двенадцать... сердец. Вот вам и рассказ о тринадцати сердцах, двенадцать из которых – Шуберты! Что можно сказать? Уникальное литературное изобретение? Метафорическая новизна? Новый художественный приём? Возможно, если не считать и постараться забыть, что у андалузского поэта Федерико Гарсиа Лорки есть лирическое стихотворение, под названием «Песня о мальчике с семью сердцами» с рефреном: «Семь сердец ношу по свету». Что и говорить? Возможно, Евгений Гуф сумел переплюнуть и самого Гарсиа Лорку.
