| |  Обыденная
фантастика
…Вечер. Я сижу за своим
письменным столом и уже который час пялюсь в учебник, стихотворение из которого
я должен выучить к завтрашнему уроку. «Погиб Поэт – невольник чести!...» Да,
стихи хорошие, но почему же они так трудно запоминаются? Первую строфу я выучил
легко, но следующие испаряются из моей памяти вдвое быстрее, чем я их
запоминаю. Ну же, зубри, зубри, чтобы снова «трояк» не схлопотать!
Но почему же голова моя
так и не может сосредоточиться на стихах? Я слышу, как где-то на кухне падают
капли воды из крана. Кап… Кап… Кап… Это мешает мне учить стихи! Интересно, а писать
их так же трудно? Что стоит за стихами Пушкина, Лермонтова? Хорошо бы это
понять! Только я снова отвлекаюсь… Надо уставиться в книгу и повторять снова и
снова: «Не вынесла душа поэта позора мелочных обид…» А как я эту муку вынесу?
Меня так в сон клонит!
Лампа ярко горит над
столом, и от отблесков ее лучей на потолке возникают странные узоры, похожие на
человеческие лица. Вот это похоже на Пушкина, а это – на Дантеса… А интересно,
что было бы, если бы Пушкин убил Дантеса, а не наоборот? Чем бы это закончилось?
Вот бы это узнать… Но, впрочем, до этого ли мне… Спать так хочется…
* * *
…Выстрел. Стая ворон,
напуганных неожиданным звуком, взлетела с ветвей неподвижно-черных деревьев у
Черной речки, пульсирующей сквозь лед, как вена на виске. Дымок от пистолета
медленно поднимался в небо, и его темный оттенок словно звучал тревожной нотой
среди наставшей белоснежной и ломкой тишины… Вдали я увидел, как высокая черная
фигура покачнулась и начала медленно опускаться на землю… К Дантесу подбежали
секунданты, и один из них резко выкрикнул короткое слово: «Убит!»
Я стоял молча, не
двигаясь. Мои секунданты подходили ко мне, поздравляя с победой, но я словно не
слышал их слов сквозь рыхлую пелену молчания. Чему мне радоваться? Тому, что
моя честь спасена? Или тому, что я как дуэлянт буду подвержен монаршему суду?
Все это отошло для меня на второй план. Боль осознания того, что я убил,
постепенно разрасталась во мне, как разливается пятно пролитых чернил на
неоконченном черновике. Я – убийца… Убийца… Имел ли я на это право? Как я сам
писал когда-то: «Гений и злодейство – две вещи несовместные…» После этого
выстрела они для России станут неразделимы.
Я поэт – и я убийца… Не исключено, что разные безусые юнцы после этой
дуэли начнут сочинять бездарные прокламации под названием, скажем, «Смерть
поэту»…
Можно представить себе,
что произошло бы, если бы этот Дантес все-таки убил меня. Меня отвезли бы домой
в той же карете, в которой я еду сейчас, по той же самой дороге, но я мучился
бы от другого – от раны, а не от угрызений совести. Впрочем, совесть, мучая
человека, сама мучится гораздо больше, чем сам этот человек… Меня внесли бы в
мой дом, и я долго умирал бы в присутствии друзей – Жуковского, скажем, или
Даля… А на улицах вокруг собирался бы народ, желавший узнать, что происходит с
их любимым поэтом… И никто из них не мог бы произнести худого слова в мой
адрес. Я бы умирал, но умирал живым! А теперь мне предстоит жить мертвым, и та
же самая толпа, которая в случае моего поражения плакала бы у моих дверей,
будет судачить обо мне и обвинять меня в убийстве… И, черт возьми, я даже
начинаю завидовать этому злосчастному Дантесу, который упал под моим выстрелом…
Да, я каюсь, что убил
Дантеса. Но раскаяние часто есть способ полюбоваться своим преступлением… Я до
сих пор в душе смакую ту тишину, которая воцарилась над Черной речкой после
моего выстрела. Она отныне воцарится в моих рукописях, в мыслях людей обо мне,
в любом пространстве, где я окажусь… История России – история молчания, более
того – безмолвия. И как я смог предсказать в своей же драме то безмолвие
народа, которое заменит все звуки моей жизни?
Но кем был Дантес? Пустым щеголем,
развратником, наглецом… и человеком. А я больше не могу так называться… Но я
страдаю не из-за умершего человека, а из-за умершей человечности. Если
человечность, хранимая и распространяемая ушедшим от нас, остается с нами— нам
нечего бояться! И только если она оказывается утеряна, мы вправе считать себя
пленниками, сторожащими себя от свободы своего бытия. А Дантес, в сущности, не
был плохим человеком. Плохих людей просто не существует, есть люди непонятые –
либо собой, либо миром. И мне надо было пройти сквозь убийство, чтобы понять
это… А поймет ли мир меня? Я считал, что, борясь со злом, олицетворением
которого был для меня тогда Дантес, я служу добру, чести… Но озлобленное против
зла добро добром уже не является. Красивая фраза, черт возьми! Я и сейчас
остаюсь писателем, пытаюсь следить за красотой своего слога… Вот до чего может
дойти моя низость!
Впрочем, в конечном счете только грешник
может понять, что такое добро. Святому это понятие недоступно, как рыбе не дано
осознать, что такое вода, пока ее не поймают… И сегодня меня поймали и вытащили
из воды поэзии на удочку мести. Браво, метафорист! И позор тебе, человек…
Кого я победил на этой дуэли?
Дантеса? Себя? Не знаю… Несомненно для меня лишь одно: победить себя трудно, а
быть побежденным собой – легко…
Я живу, и этим я
виноват. Я живу, и этим я убит – морально… Вина – вот что станет отныне
содержанием моей жизни. Я буду пить вину, как раньше вино, полной чашей… Но в
чувстве вины есть некоторая честность, которая сможет очистить меня и
приподнять над суетой. Я, может быть, даже смогу написать стихи об этой вине –
если вообще сохраню право и способность писать. Одно теперь для меня бесспорно:
поэзия – это сознание своей вины… Не только личной, но и первородной. После
меня мой грех, как Адамов, возляжет на каждого, кто возьмет перо в руки…
Когда-то я считал, что жизнь – это тоже поэма, которую я пишу
своими поступками… Но этот текст пишется симпатическими чернилами, а смерть
делает его видимым. Стихотворение моей жизни стало зримым после убийства
Дантеса, и отныне любой может прочитать ту грубейшую ошибку, что я допустил в
конце… Я срифмовал «поэзию» и «смерть».
И чем больше я думаю о смерти, чем чаще я подхожу к ней с разных
сторон, рассматривая ее, как некое архитектурное сооружение (быть может, свою
будущую гробницу), – тем явственнее я понимаю, что она – просто вымысел,
иллюзия, созданная, чтобы люди могли верить в бессмертие. Она нужна нам для
нашей веры в иной, более высокий мир, куда мы можем перейти… Если бы мы не
умирали, то наше существование было бы плоским, как декорация в театре. Но
пришла пора раздвинуть декорации, чтобы на сцену явились наконец персонажи
единственно правдивой трагедии – просто Человек, просто Поэт и просто Смерть.
Они встретились бы, разошлись и столкнулись снова, и в их незаметном движении
сквозь мир и время постепенно бы зазвучала некая мелодия согласия жизни и
небытия, того согласия, которое, в сущности, гораздо нужнее нам, чем
бессмертие… И эта мелодия дала бы зрителям понять, что все три героя драмы, в
сущности, – одно. Я же нарушил ход действия этой пьесы, сюжет которой
придумывал сам.
И пуля, которую я выпустил, прорвала бумагу, и сквозь отверстие
в черновике моей жизни прорываются тьма и грязь, постепенно уничтожающие все
написанное…
Да, лучше быть убитым, чем убить. Блаженны все честно
побежденные, ибо они сильнее победителей! Теперь я понял: главное для поэта –
убить Дантеса в себе! И не важно, кто победил в дуэли у Черной речки.
* * *
Звонок будильника разбудил меня: надо собираться в школу! Вчера
я уснул, сидя за письменным столом и читая «Смерть Поэта». И мне приснилось,
будто я – Пушкин, убивший Дантеса… Тогда, во сне, я словно жил и чувствовал на
другом уровне, как будто чья-то душа вселилась в меня. Так ли это – не знаю… Но
почему стихи, которые вчера я так и не смог выучить, словно звучат в моей
памяти? Надо будет рассказать об этом нашей училке, она, наверно, удивится, а
может, посмеется… И главное: как только уроки кончатся, я стащу в классе кусок
мела и большими буквами напишу на стене своего дома: «ДАНТЕС – КОЗЕЛ»! | | |
