В детстве Томочка слыла сущим ангелочком. Никогда не ломала игрушек. Никогда ни с кем не дралась. Не пачкала платьиц, не таскала домой котят. В угоду папе и маме она не дружила с плохими мальчиками и девочками.
Когда Тамаре исполнилось пять лет, в их квартире появился Генрих Оттович. Он сказал: «Guten Tag, Freulein» – и стал учить девочку немецкому языку.
Учил он своеобразно: играл с Томой в прятки, шил платья для ее кукол, ловил сачком бабочек и собирал в парке цветы. По-русски он говорил плохо, а потому не говорил вообще.
Вскоре сухопарый, с большими залысинами старик стал своим в доме Возинских. Часто музицировал на стареньком пианино и с удовольствием слушал, как Тома поет «О, Tannenbaum…».
За уроки Генрих Оттович брал очень скромную плату, но никогда не отказывался отужинать в обществе своей ученицы. Ходили слухи, что Генрих Оттович бывший военнопленный, у которого в войну в Дрездене погибла семья. Другая версия окружала пенсионера Крюгера чуть ли не ореолом славы советского разведчика. Сам он о своем прошлом молчал. А родители Томочки и не спрашивали. Главное – отличная репутация Генриха Оттовича как репетитора.
– Ваш дочь есть айн зер гроссес талент! – говорил немец Возинским. – Она иметь врожденный фонематический слух! Феноменаль! Фантастиш!
За успехи в освоении немецкого языка по окончании школы Тамару наградили двухтомником Гейне. После завершения учебы в университете ей, как обладательнице диплома с отличием, предоставили приоритетное право выбирать себе место будущей работы. Выбор был небогат – львиную долю в предлагаемом списке занимали вакансии учителей сельских школ. Тамара выбрала должность переводчицы в ленинградском бюро молодежного туризма.
С этого момента все перевернулось. Все завертелось в каком-то бешеном темпе. На отдых и приведение себя в форму – от силы три дня в три недели. Стрижка в дорогом салоне, маникюр, массаж, шопинг, посещение портнихи. Далее – инструктаж в офисе, дорога в аэропорт или на вокзал, встреча туристов. Гутен морген, гутен таг, вот ваша гостиница, вот ваш автобус, вот ваша я. Вам хочется называть меня Дагмар? Битте. Тем более что я действительно похожа на немку. А сейчас проведем небольшую акцию на городской площади. Да, у памятника вождю. Местный партайгеноссе произнесет речь, а я ее вам переведу. Только не спите.
Все выступления партийных функционеров Тамара переводила так, как будто знала их наизусть. Многие ее коллеги поражались той легкости, с которой она тяжеловесные обороты типа «комплексных подходов к широкомасштабной интенсификации наукоемкого производства» обращала в изящные, будто летящие по ветру, фразы. Это удавалось ей не только потому, что приветственные речи партийных лидеров, как правило, мало чем отличались друг от друга. Наученная Генрихом Оттовичем, Тамара ловко пользовалась так называемыми словесными блоками, которые всегда существовали и существуют в любом языке, а уж в языке номенклатуры тем более. Надо только вовремя извлечь из памяти подходящий.
Нельзя сказать, чтобы в среде коллег и туристов Тамару любили. Но уважали – безусловно. Корректная, всегда стильно, но не кричаще одетая, с приятным тембром голоса и безупречными манерами, будто подчеркивающими ее природный шарм, она как нельзя лучше соответствовала негласному моральному кодексу советского переводчика. Возинская никогда не позволяла себе вступать с иностранцами в отношения, выходящие за рамки программы. Возинская ни разу, даже в исключительно трудных случаях, не уронила престиж страны. Об этом знали. Это ценили. Этим пользовались.
Самые ответственные приемы проходили с участием Тамары. Самые важные, но косноязычные ораторы доставались ей. В самые шикарные рестораны для улаживания спорных вопросов отправлялась опять-таки она.
О личном Тамара не думала. Ей было некогда. Тем более что свадебные кортежи, равно как и вереницы детских колясок, в авансцену ее жизни не были вписаны никак. Невидимые глазу, они продвигались где-то в туманной дали обыденности. А потому были как бы не в счет. Она меняла прически, покупала новые платья и украшения, ездила по всему Союзу и за рубеж – и тем удовлетворяла свою потребность в переменах. Так прошло семь лет.
Все это время Тамара с педантичной аккуратностью отправляла родителям часть своего заработка, звонила им, писала письма. Но вырваться в родной Лихославль сумела лишь однажды. Увидела постаревших родителей, отнесла на кладбище цветы к могиле Генриха Оттовича, а на другой день… села в поезд и уехала. Ей было почему-то невыносимо находиться в городе детства. Как будто примерила на себя свое любимое школьное платье и вместо привычной радости испытала шок. «А ведь мне скоро 30, – подумала она. – Как быстро пролетели годы».
В офисе бюро царила неизменная суматоха. Увидев Тамару, шеф радостно подскочил на стуле:
– Ждем как бога!
– Опять прорыв, Виталий Борисович? Группа тевтонских рыцарей заблудилась в снежных торосах Чудского озера?
– Не то слово, Тамара Семеновна! Неплановый «поезд дружбы», 400 душ! Как снег на голову. Встречать в Бресте, провожать в Бресте, профессиональных переводчиков – ноль. Кроме вас, моя радость.
– Та-а-ак…
– Но вы не огорчайтесь. Я сделал запросы в Минск и Петрозаводск. Там уже работают наши ребята.
– Собирают по педвузам пигалиц? Так ведь?
– Фу, как грубо. Фу, как не эстетично. «Пигалиц!» Да если бы не студенты, я бы уже сейчас как партизан со связкой гранат бросился бы под этот самый «поезд дружбы». Потому что работать некому. Не-ко-му! Ты вот, Семеновна, сколько зарабатываешь? – шеф как-то незаметно перешел на «ты». – То-то! А рядовому переводчику, я имею в виду, без категории и оклада, в сутки полагается три рубля сорок копеек. Улавливаешь разницу?
– Ладно, Виталий Борисович, давайте о деле.
…Она шла по перрону Брестского вокзала и украдкой смотрела на стоящую у перил переводческую бригаду. Молодо-зелено. Говорить-то хоть смогут? Или ей одной отдуваться? Вот и прибытие поезда объявили.
– Ребята, по коням! Игорь, Андрей, Олег, берете на себя первый, второй и третий вагоны, там железнодорожники из Лейпцига; Наташа, Аня, Света и Марина – рассредоточиваетесь по составу дальше, там, кажется, студенты; а ты, Кира, будешь встречать портовиков. – Тамара задержала взгляд на девушке с невообразимо алыми губами и едва заметно усмехнулась:
– Да, портовиков.
Позднее, сидя с коллегами в вагоне-ресторане, Тамара с грустью подумала о том, что всем им чего-то не хватает. Ей – терпимости, снисходительности. Этим стажерам – воспитания, манер. Дети, да и только. Вилкой и ножом еще пользоваться не научились, а туда же…
Киевская весна развеяла мрачные мысли. Немцы с упоением поедали местное мороженое, глазели на киевлянок, слонялись вечерами по Крещатику и покупали у старушек фиалки. В их компании в неурочное время Тамара заметила и Киру. Не удержалась:
– Может, хоть пятно на юбке застираешь?
– Какое?
– Да вот же, у края подола, – Тамара мельком показала на небольшое, с копейку, масляное пятнышко на боковом клине джинсовки.
– Ой, ну, конечно! Все время забываю, что у нас гостиница с горячей водой! Сегодня же устрою стирку!
Утром она вышла к завтраку с пятном, на котором не было и намека на воздействие моющих средств. Зато вечером из номера портовиков доносилось нестройное хоровое пение, а громче всех – Киркин голос...
«Дуреха. До института, поди, сидела где-нибудь в Кемской волости, Пустосельге какой-нибудь, зубрила учебники. А тут – иностранцы, первый опыт, вот и носится со своей миссией, как с писаной торбой, – размышляла Тамара, идя по коридору. – Пройдет».
– Dagmar, meine Liebe…* – огромная, быкообразная фигура, пошатываясь, отделилась от стены.
– O, Klaus. Abend! Bitte um Verzeihung. Hab viel zu tun…** – она с милой непосредственностью покрутила в воздухе пальцами, привычно уклонилась от протянутых к ней рук и, подмигнув, скрылась за поворотом. Животное. Бочка с пивом. Как этот бегемот попал в руководители делегации? Нет, это несправедливо. Что ни образина, то обязательно ее.
Не привыкнув забивать свою голову неприятными и лишними мыслями, Тамара разобрала постель и с блаженством забралась под одеяло. Еще целых десять дней каторги! В Одессе полегчает. Там сама аура на переводчика работает. Надо бы девчонкам побольше самостоятельности дать. Пусть посуетятся на коллективных мероприятиях. Не все хвостом крутить.
…Гроза разразилась на следующий день. В Дарнице. Банальная производственная экскурсия по вагоноремонтному заводу поначалу не предвещала ничего дурного. Колеса, рессоры, болты, буфера. Вежливые вопросы, вежливые ответы. На заднем плане какие-то мышино-серые костюмы с ничего не выражающими лицами. Наверное, заводское начальство.
Тамара расслабилась, со скучающим видом переводила и даже не заметила, что оговорилась. Очнулась, когда услышала смех. Не просто смех – хохот. Немцы же не умеют сдержанно посмеиваться, они, когда им смешно, ржут. Вот и эти пятеро, которых она считала «добропорядочными бюргерами», буквально загибались напополам, восторженно хлопали друг друга по животам и издавали какие-то повизгивающие «пфуй». Остальные молчали.
– Was ist los?*** – шепотом спросила она у стоящего рядом молодого берлинца.
– Dagmar, Sie haben gesagt…**** – парень наклонился к ее уху и смущенно назвал неприличное слово. Тамара покраснела. Призвала на помощь всю свою выдержку, извинилась и откорректировала перевод.
А вечером в ее номер зашел администратор маршрута и вручил конверт. В конверте лежал билет до Ленинграда на десятичасовой вечерний поезд.
– Эдик, что все это значит? – Тамарин голос задрожал.
– Это значит, что ты уволена. Расчет получишь в бюро.
– Но почему?! Неужели из-за какой-то мелочи?..
Эдик сделал ей знак выйти из номера.
– Понимаешь, старушка, если бы не представители обкома, может, все и обошлось бы.
– Представители обкома?.. Это те трое в серых костюмах?
– Да, да, да. И не надо так кричать. У стен тоже уши. Этой троице, полагаю, тонкости немецкой речи до фонаря, зато Клаус подсуетился. Честь профессии, лицо рабочего класса и тэ пэ. Проявил, так сказать, политическую бдительность.
– Понятно.
Тамара покидала вещи в дорожную сумку, зашла проститься с коллегами, но застала в номере одну Аннушку, у которой болело горло. Та принялась было причитать:
– Ой же, яка несправедливость. Трохи ошиблась – и…
– Анна, переводчики в гостинице?
– Никого немае. Уси пойшлы дывиться на Днипр. Трэба шо передать?
– Передавай привет. И чтоб лихом не поминали!
Вокзал тонул в сумерках и лучах прожекторов. «Объявляется посадка на скорый поезд номер семьдесят восемь сообщения Киев – Ленинград», – женский голос в динамике певуче вещал по-русски и по-украински. Тамара отыскала глазами свой вагон и двинулась к нему. Хорошо, что нет толпы. Хорошо, что пассажиры поочередно и беспрепятственно заходят в тамбур. Только какая-то девица рядом с проводником явно мешает ему работать. Гнать таких надо. Шляются по вокзалам, лезут с разговорами, ищут приключений на свою… Господи, да это Кирка!
– Тома! Томочка! Я тут уже битых полчаса торчу как тополь на Плющихе, тебя жду.
– С ума сошла, что ли?
– Вот пирожки из фирменного ресторана, еще теплые, я их в сумке, чтобы не остыли, под низом держала.
Кира сноровисто сунула пакет в Тамарин саквояж. Та растерянно молчала, а ее лингвистически настроенный ум, как чуткая антенна, уже уловил волну. «Под низом». Выражение какое-то деревенское, бабушкино, от него веет накомодными слониками и кружевными подзорами кроватей. В кругу образованной публики так не говорят, разве что – в семьях, попросту, без боязни показаться смешным и неловким… Вдруг в груди поднялась горячая волна, отчего-то перехватило дыхание, и, сама себя не узнавая, Тамара порывисто ткнулась в худенькое Киркино плечо, зарыдав по-бабьи, в голос.
– Томка… Не плачь, ну не плачь. Я ведь чего сюда примчалась? Боялась, что не успею сказать. Плюнь на этих козлов. Ты не для них.
– Выставили, выкинули, как отработанный шлак…
– Ты классный германист, Тома. Я это поняла с первого дня. Такие, как ты, на вес золота. Тебе на кафедре преподавать надо, а не перед иностранцами бегать.
– Идеалистка ты, Кирка.
– Ничего не идеалистка. Твой талант дорогого стоит. У кого училась?
– У немца.
– Хороший преподаватель. А ты будешь еще лучше.
«Скорый поезд номер… отправляется… Просьба пассажиров занять свои места».
– Ну, я пошла.
– Погоди. Том. Вот мой адрес и телефон. Мы с тобой обязательно должны встретиться. Не пропадай, обещаешь?
– Обещаю…
…Она стояла в вагоне, упершись горячим лбом в оконное стекло, и смотрела, как Кира на улице что-то чертит рукой в воздухе, а потом прикладывает ладонь к уху. «Позвони», – догадалась она и кивнула. Поезд тронулся. Кира зашагала рядом с вагоном, у нее сползла с плеча сумка и она взяла ее под мышку, ускорив шаг, потом стала махать вслед рукой и при этом все время улыбалась. «А ведь меня никто никогда в жизни не провожал. Не совал пирожки в сумку, не бежал за поездом, – открытие поразило ее своей безжалостной правдой. – А еще у меня никогда не было подруги. Никогда. Неужели, чтобы обрести дружбу, надо обязательно что-то потерять?»
– Не обязательно терять, не обязательно, не обязательно, – стучали колеса. Легкий весенний дождик брызнул на окно тонкими струйками и снова спрятался в тучку. Под теплым ветром Черноземья водяные бороздки на стекле мгновенно высохли, оставив после себя лишь несколько капель. «Одна, две, три… десять, – сосчитала Тамара. – Счастливое число».
– Девушка, вы уже полчаса в коридоре стоите, – проводник в потертом кителе пытливо глянул на Тамару из-под очков.
– Чай будете? – Она не сразу расслышала. – Чай, говорю, будете?
– А, чай. Буду, да. Два стакана, пожалуйста.
– Вот и хорошо, – он скрылся в своем купе, побренчал там и вынырнул, неся в руках два дымящихся стакана в подстаканниках.
– Вот попьете чаю и на все по-другому посмотрите. С пирожками-то оно как раз к душе придется.
– Да вы-то откуда знаете?
– Тридцать лет в поездах, насмотрелся. Разные у людей дороги бывают, разные встречи и проводы. А только без чая – никто. Чай это первейший напиток при любых обстоятельствах, научно доказано. Так что пейте на здоровьичко. Двадцать копеек с вас.
----------------------------------
* «Дагмар, любовь моя…»
** «А, это ты, Клаус! Привет. Извини, я так занята…»
*** «Что случилось?»
**** «Дагмар, вы сказали…»
