На развале у овощной палатки она купила арбуз. «Сладкий!» – цокнул языком продавец-азербайджанец и помог ей втиснуть пятикилограммовую тяжесть в пакет.
Прогрохотал трамвай. Солнце, словно опомнившись после недельной непогоды, вовсю плясало на окнах, сиденьях, потном лице вагоновожатого. Вот и нужный район – пятна новостроек, ветерок площадей, сквер, больничные ворота. Зажглась кнопка лифта.
– Доченька! – отец торопливо привстал с койки, нашарил ногами тапки, ткнулся шершавой щекой куда-то в мочку ее уха. Соседи по палате, два хмурых мужика, отложили газеты.
– Да что же мы… Давай пройдемся.
Вышли в парк, нашли беседку, развернули взятую с собой половинку арбуза. Отец улыбнулся:
– Хороший выбрала.
– Твоя школа. – Оба засмеялись, вспомнив совместные походы на базар. Она вдруг подумала, что раньше совсем не замечала, как отец ест: сочно, аппетитно, заразительно.
Потом ходили по дорожкам, кормили белок. Поговорили о врачах, анализах, разных фантастических случаях исцеления. Отец все время ловил ее взгляд – два раза она не выдержала, отвела глаза. В разговоре то и дело возникали паузы.
– Как доехала?
– Хорошо.
– На работу скоро?
– Уже.
«Господи, как тяжко! – она ощущала новую для себя, невыносимую ложь, ненавидела эту нелепую, неестественную, но, увы, ничем не заменимую игру в «как будто ничего не случилось». Ей хотелось кричать, биться об стену.
– Тебе пора.
– Да.
– Поезд через полтора часа.
– Успею.
Они вышли к воротам, присели на скамью.
– Ну, беги. – Сухие губы на миг коснулись ее щеки, она провела рукой по ежику седых волос, еще раз вдохнула знакомый с детства запах. Отец легонько подтолкнул ее к выходу:
– Темнеет.
Она забросила сумку на плечо и твердым шагом пошла в сторону остановки. Пятнадцать шагов, двадцать, тридцать… Что-то толкнуло в грудь, развернулась, побежала:
– Папа!!!
– Дочка. Прости, я не мог уйти, смотрел тебе вслед. Красавица ты моя. Все будет хорошо, все обойдется. – Отец порывисто обнял ее, прижал к себе, потом отстранился и, как-то судорожно сглотнув, быстро пошел прочь. Она вдруг отчетливо поняла, что этот момент, в деталях и подробностях, будет помнить всю свою жизнь.
На поезд опоздала. Следующий шел только в четыре часа утра, и коричневая картонка билета на какой-то миг показалась ей ощутимым доказательством того, что все в порядке, все идет своим чередом. Она отошла в уголок огромного зала, будто специально задуманного с тем, чтобы пассажиры ощущали себя в нем маленькими бесприютными песчинками. Ветер сметает, ветер наметает.
– Девушка, вы кого-нибудь ждете? – откуда-то вынырнул вертлявый тип в клетчатом пиджаке. Она недоуменно поглядела на незнакомца и тут словно увидела картину со стороны: ночь, вокзал, одинокая барышня с сумочкой в руках и в пышной нарядной юбке…
– Н-нет, я никого не жду.
– Понятно, – вертлявый исчез, а уже через пару минут выглядывал из-за спины седовласого старика с орденскими планками на лацкане пиджака. Слова дошли до нее не сразу. «…Тут недалеко… Не пожалеете… Кофе попьем, почитаем Льва Кассиля…». От старика шел стойкий запах спиртного. «Так как? У меня полное собрание сочинений Льва Кассиля. Интересно, правда. А на поезд ведь можно и утром».
Что-то внутри сорвалось и приготовилось выплеснуться. Наверное, традиционное, общепринятое, «как вам не стыдно, я вам в дочери гожусь…». Она глубоко вздохнула.
– Я приезжала к отцу, – голос звучал почти обыденно. – Он умирает. А я на ночном поезде туда и обратно. Мне не до Льва Кассиля, ни до чего.
Парочка исчезла, будто растворилась во мглистом свете электрических ламп. Прошло еще пять часов.
Вагон поезда оказался набит солдатами-дембелями. Парни ехали на ударную стройку пятилетки. И по этому случаю, а может, просто по случаю собственной молодости, бесшабашности и свободы, они пили дешевое молдавское вино, громко хохотали и пели. Когда в проходе, пошатываясь, показалась светловолосая пассажирка, ее приветствовал восторженный гул голосов. Она обреченно огляделась, хороня последнюю надежду на самый непритязательный – где-нибудь калачиком на третьей полке – отдых, и в тот момент, когда безразличие одолело, победило и стало единственным во всем ее существе, ноги сами собой подкосились и она повалилась в зияющую пустоту.
Очнулась утром, лежа на полке в чем была и подоткнутая со всех сторон суконным одеялом. Проводник шаркал по полу веником.
– Проснулась? Вставай, дочка. Скоро твоя станция. Эк тебя уморило, даже обувка на ногах. Напугала ты ночью служивых, прибежали ко мне глаза выпучив: «Девушке плохо!» А чего плохо, говорю я им, пульс в норме и лоб не горит. Дайте отдых человеку, не галдите и не лезьте как чумовые. Большой город хоть кого утомит.
За окном так же, как вчера, плескалось утреннее солнце. Она вышла в тамбур, прислонилась к прохладной стене. Лязгнули тормоза, кто-то протянул ей руку, и под ногами хрустнул гравий. Отошла, помедлила. Оглянулась на запыленные окна вагонов. Пусто. Там все еще спят, утомленные дорожной неустроенностью, вечно едущие куда-то люди. Состав дернулся и как бы нехотя потащился мимо. И вдруг в одном из окон, в одном из сонных и равнодушных ко всему окон, в глубине купе возникло светлое пятно лица, она даже вздрогнула и, не смея поверить, сделала шаг, потом другой навстречу. А лицо в окошке уплывало под стук колес, таяло, но когда на изгибе рельсов вагон в какой-то миг развернулся, взгляд поймал-таки обращенный к ней и такой до боли знакомый взмах рукой… И все.
Спустя годы, прокручивая в памяти эту историю, она найдет словесное выражение тому, что тогда только чувствовала. Поймет, что отцовская любовь и отцовская защита не есть понятия сугубо земные и простираются подчас дальше тех границ, что отводит им обыденная реальность. Но ни осмыслить, ни различить эти границы, увы, люди пока не в силах...
Свет отцовской любви с ней и поныне.
2004 г.
