Всё лето я сидел дома, гоняя кондиционер. В конце концов, сеть не выдержала, предохранитель стал вырубаться, и из распределительного щитка на лестнице потянуло гарью. Пришлось в пятницу, вечером вызвать электрика. Через десять минут в дверь позвонил пожилой господин, примерно моих лет и чем-то даже похожий на меня. Он был нетороплив, деловит и молчалив. Я с интересом наблюдал за его работой, старательно выполняя функции подмастерья. Разболтавшиеся и оплавившиеся автоматы двух предохранителей можно было бы заменить самостоятельно, имейся они в наличии, но приобрести их в шабат в десять вечера не представлялось возможным. Через сорок минут все было в порядке. К этому моменту мы с электриком Гоэлем Хазани подружились и успели обсудить массу общих проблем, договорившись о кое-каких ремонтах нашей квартирной сети. Мне выполнить эти работы было уже не под силу. В середине октября, когда я закончил портрет электрика с широкой персидской улыбкой, жена рискнула вывести меня на вечернюю прогулку, но не успели мы отойти от дома на сто метров, как мне стало плохо, и замаячила перспектива оказаться в приемном покое. Вернувшись домой и, проведя ночь сидя на кровати из-за невозможности дышать в горизонтальном положении, я записался на прием в кардиологу, воспользовавшись очередью моей тещи, благо её стараниями у нас был один и тот же врач. До поликлиники пришлось ехать на машине, хотя нормальной ходьбы от нас минут десять. Милейший доктор Менахем Кац, увенчанный вязаной кипой, внимательно осмотрел меня и сказал: «Шейные вены раздуты, ноги отекли. Всё! Срочно на операцию! Я помню, что полтора года тому назад вы отказались. Сегодня это единственная опция. Ваш хирург Эрез Шарони, вот номер его мобильника. Возьмите направление на обследование в больницу Ашарон. Там на сегодняшний день самая современная установка в Израиле для катетеризации. С хирургом договоритесь об операции. У вас есть дополнительная медицинская страховка? Платиновая карточка? Отлично!»
Он выписал мне мочегонное для снятия отеков. Это сразу улучшило мое состояние. Уже хорошо. На следующий день я очутился в больнице Ашарон. В приемном покое, в комнате предварительного осмотра курносая, румяная врач, поразительно похожая на мою покойную сестру Валю Панину, приемную дочь мамы времен блокады Ленинграда, записала кое-какие данные, измерила давление, пульс, вес и температуру. Давление оказалось повышенным.
- Что это у вас с давлением?
- Это от напряга. Я люто ненавижу приемный покой.
- Я тоже.
После этого мы с женой перешли в основное помещение с двумя рядами кроватей за занавесками. Вскоре к нам подошел симпатичный парень и взял кровь на анализ. До этого я обратил внимание, что молодой врач говорит на трех языках, включая русский и арабский. Как оказалось, он окончил в Питере первый мединститут и жил на Петроградской стороне.
Вскоре я оказался на знакомом втором терапевтическом отделении в большой палате с восемью соседями. В примыкавшей к ней лоджии, находились еще двое, причем один из них оказался моим бывшим коллегой, учителем автодела. Мы только успели немного пообщаться, обменяться телефонами, как ко мне подошел медбрат араб и с заговорщицкой улыбкой сказал, что меня переводят в другую палату. В новой палате нас было трое, причем моим соседом стал приятный русскоговорящий парень, отец девочек-близняшек, страдающий от непонятных отеков ног. Через день его выписали, и на его месте разместился грузный семидесятипятилетний араб, бывший строитель, счастливый пенсионер из деревни Джальджулия. В свободное от процедур, сна и общения с многочисленными родственниками он с удовольствием рассказывал мне о том, что получает пенсию больше, чем его бывший хозяин-подрядчик, что его дети прекрасно устроены, а вот ленивые внуки не хотят учиться. Что в Иордании он чувствует себя по-королевски, почти Ротшильдом. Постепенно стало ясно, что часть из его рассказов были явно приукрашены. Дочь работала в больнице, но не врачом, а поварихой, сын не начальником, а шофером начальника и т.п. Это не умаляло положительной в целом картины благополучия и благодушия. С навестившей деда дочерью, пожилой статной и очень красивой женщиной, я с удовольствием поболтал. Чертами лица и блестящей агатовой кожей она больше походила на царицу берберов, чем на арабку из деревни Джальджулия. В разговорах с соседом и его родственниками я упомянул о гибели в теракте моей племянницы, при этом с интересом наблюдая за собеседниками. Мне показалось, что, несмотря на ответное молчание, я слышу скрип шестеренок в их головах и даже понимаю, куда разворачиваются стрелки их размышлений. Это был интересный опыт. Третьим соседом был пожилой йеменец. Он многословно рассуждал о боге, судьбе, совести, находя у слушателей снисходительно доброжелательный отклик. Днем позже его сменил араб средних лет с мафиозной внешностью и полукриминальными замашками. Поздно вечером, когда мы уже засыпали, в палату с шумом заскочили его моложавые племянники, и они отправились курить на балкончик в торце коридора. В конце концов, кто-то из лежавших в коридоре больных вызвал охрану, выдворившую буйных посетителей. В перерывах между процедурами, рентгенами и прочим я располагался со своим минибуком на лестничной клетке, где ловился интернетовский Wi-Fi. На следующий день после госпитализации меня отправили на катетеризацию. Её проводил суровый сосредоточенный врач, ассистировала ему пожилая болтливая медсестра, мастерски выбрившая мне пах машинкой для стрижки, но главной помощницей была молодая потрясающе красивая эфиопка. Пока вокруг меня, как в фантастическом фильме, двигались под тихую музыку рентгеновский излучатель и небольшой плоский экран, которыми управлял врач, я размышлял о том, как потактичней предложить красавице написать её портрет. На большие экраны, демонстрировавшие прохождение щупов по моим сосудам, я старался не смотреть. Вся процедура заняла минут десять - пятнадцать. После этого мне плотно заклеили и забинтовали место прокола вены в паху и отправили в смежную палату дожидаться предварительных результатов и оформления бумаг. В это время прекрасная эфиопка проверила мое давление, а я так и не решился с ней заговорить об идее портрета. На мой вопрос о состоянии сосудов врач коротко ответил: «Все чисто». Полтора года тому назад на подобный же вопрос его коллега ответил: «Как у двадцатилетнего». Ну и ладушки. Значит, не нужно будет делать шунтирование коронарных сосудов, а обойдемся только клапанами.
Как было предписано, сутки я пролежал почти без движения, читая на своем минибуке роман. На следующий день в палату зашла молодая, дебелая русскоговорящая медсестра. «Здрасьте, здрасьте». Разбинтовала меня и двумя рывками сняла наклейки, отлетевшие вместе с кожей. На их месте появились две кровоточащие полосы. «Ой, как получилось!..» И убежала. У меня в паху начал разгораться пожар. На мою просьбу что-нибудь сделать пожилая русскоговорящая медсестра небрежно посоветовала взять «вон в том шкафу» мазь и смазать рану. Но…, сдержался. Часа через два в палате с осмотром появилась главврач отделения, сабра. Увидев кровоточащие полосы, возмутилась и приказала старшей медсестре сделать «все как положено». Пышнотелая бухарка дрожащими руками наложила мне марлевые повязки с мазью и упрекнула, что я ей ничего не сказал. Где уж тут угадаешь, кому нужно и можно что-то говорить.
На четвертый день меня выписали, и мы с женой, предварительно созвонившись, отправились на свидание с Эрезом Шарони. Встреча состоялась в больнице Бейлинсон. Доктор был похож на бойца спецназа, с руками молотобойца, уверенный в себе, интеллигентный и доброжелательный. От него веяло спокойствием и надежностью. Он объяснил, что оперирует и в больнице, естественно бесплатно, но попаду ли я к нему – вопрос вероятности, так как хирурга не заказывают, а если я буду оперироваться в медицинском центре Герцлии частным образом, то будет оперировать именно он, причем со своей командой, без студентов и практикантов. На вопрос, какой клапан хочу себе поставить, я сразу ответил: «металлический». За день до этого мне удалось проконсультироваться со знакомым, которому пятнадцать лет тому назад тоже меняли митральный клапан, и он был очень доволен своим механическим поршнем, альтернативой которому был «свиной» клапан с ограниченным сроком годности. Правда, у железяки был определенный недостаток – её обладатель должен был регулярно принимать антикоагулянты, так как при его работе могут образовываться тромбики. Обычная дилемма «лечить – калечить». Получив от доктора Эреза телефон секретарши Ики и рецепт на получение антикоагулянта Клексана, мы отправились домой. Меня волновало только одно – успеют ли до операции зажить мои «боевые раны», так как при наличии подобных вещей бывает, что операции переносятся. Благодаря фусиду чувствовал я себя намного лучше, что дало возможность спокойно прожить предоперационную неделю, ежедневно вкалывая себе в пузо небольшой шприц. То с одной стороны, то с другой. Начальная медицинская подготовка. На месте уколов часа через два появлялось темное пятнышко. Связавшись по телефону с Икой, мы получили необходимые инструкции, а также выслушали доклад о необходимых платежах. Как только я услышал о стоимости операции и клапана, то сразу отключился и дальнейшие слагаемые не стал записывать, так как суммы по моему разумению были несерьезными. Я ожидал на порядок большие числа. На её обещание о возврате 90% денег я отозвался скептическим молчанием. Поживем – увидим. Забегая вперед, скажу, что вернули в точности 90%. Зашли в больницу Ашарон за диском с результатами катетеризации. На отделении в ответ на нашу просьбу, секретарша молниеносно и исключительно любезно выдала все необходимые бумаги и записала диск. Даже сухое, с ноткой непрощенной обиды «здрасьте» кудрявой бухарки не испортили мне настроения.
В воскресенье, как было приказано, мы приехали на такси в Герцлию и обратились в регистратуру. Там оформили все документы, и жена заплатила за операцию кредиткой. Нам объяснили, что деньги снимут через месяц. В соседней палате, куда нас пригласили, появился аристократичный, самоуверенный господин в белом халате и представился доктором Фридманом, как потом мы узнали, он был заведующим отделением кардиохирургии. Доктор задал ряд вопросов по поводу аллергий, перенесенных болячек и собрался взять кровь на анализ. Я попросил у него разрешение лечь на кушетку, на что он мне возразил, что проделает все так быстро, что я не замечу. Однако, после секундного размышления согласился и приступил к процедуре. Не попав с первого раза в вену, явно расстроился, но повторив попытку, сделал все как положено. Потом нам объявили, что сегодня меня не заберут на операцию, а все состоится только в понедельник. Жаль, что не проехались на своей машине, сэкономили бы двести шекелей. Обед в ресторане средней руки, однако. Поднимаясь по пандусу к стоянке такси, я вынужден был остановиться на полпути, чтобы отдышаться. Жена спросила у дежуривших рядом с Медицинским Центром шоферов, кто готов подвезти нас в Петах-Тикву. «Это там мэр города марокканец?» – отозвался один из них, – «Поехали!» Я не понял этого вопроса, но решил не реагировать. Водителем был пожилой, худощавый выходец из Северной Африки, вероятный земляк нашего мэра. Доехали благополучно, расплатились без обид. На следующий день опять на такси доехали до медцентра, где я почти сразу попал в оборот. Меня завели в небольшую палату, куда, прихрамывая, зашел очень пожилой врач в вязаной кипе и ловко поставил мне в вену «фишку» – иглу для подключения инфузии. Через три недели после этого я снова встретился с ним. Когда милейшая медсестра снимала мне со шва скрепки, я пожаловался на лихорадку и субфебрильную температуру. Она тут же с кем-то связалась, и в комнате ожидания перед её кабинетом появился знакомый дедушка. Мы с ним быстро, что называется, «сцепились языками», я с русским акцентом, он – с американским. Узнав про мою австралийскую лихорадку и принимаемые лекарства, доктор рассказал, как во Вьетнаме их заставляли принимать хлорокуин. Попробовав его пару раз, он решил, что лучше умереть от малярии, чем принимать подобную гадость. На мой рассказ о пережитой клинической смерти он отозвался воспоминаниями о своем опыте реанимации, когда спасенные им больные переставали с ним здороваться. На просьбу объяснить в чем дело, один из них нехотя поведал, что то, прерванное им, доктором, наслаждение, было ни с чем несравнимым переживанием, и они не могли ему простить разрушение этого кайфа.
Затем появился энергичный коренастый медбрат и на великом и могучем приказал раздеться и занять положение «лежа-смирно», после чего вскрыл два пакета с какой-то мазью, коей обработал мое бренное тело от шеи и до щиколоток. Во время процедуры он по мобильнику на иврите без акцента увлеченно ругался со своим, видимо не очень трудолюбивым коллегой, который не хотел выходить на работу в положенное время. Приказав полежать в намазанном положении двадцать минут, он исчез. Через двадцать минут с комплектом больничной одежки, бутылочкой шампуни и пластиковыми терками в руках появилась женщина и объяснила, что мне нужно принять душ и смыть все, что смоется. А смылись все волосы и волосики. Вот это эпиляция! Все это время со мной находилась жена, поддерживая морально и физически. Наконец в кресле на колесиках меня проводили в операционную, напоминавшую шикарно оборудованную физическую лабораторию. Часы на стенке коридора показывали двенадцать. Не успел я оглядеться, как оказался на узком, умеренно жестком операционном столе. Единственная в помещении женщина непрерывно трещала «о своем, о девичьем», остальные коренастые ребята в зеленых халатах молча, сосредоточенно, как роботы в старых фантастических фильмах, двигались в соответствии с определенной программой. Один из них укрыл меня до бедер теплой, сложенной вчетверо простыней, второй подсоединил к моей «фишке» шприц и что-то ввел. Не успел я толком оглядеться, как провалился в абсолютную черноту.
В это время жена сидела в фойе первого этажа центра и время от времени получала СМС-ки. «Операция началась», «операция продолжается». Когда обещанные три с половиной операционные часы прошли, она стала волноваться. Наконец в половине шестого к ней подошел доктор Шарони и сказал, что все в порядке. Задержка произошла из-за того, что сначала он в течение часа пытался починить клапан, а потом возникли проблемы со вторым, и им пришлось на него поставить кольцо. Вопреки правилам, он сразу завел её в послеоперационную палату и показал «результат своего труда». «Результат» был желтого цвета и крепко спал.
- А почему он такой желтый?
- Во время операции мы понижаем температуру на несколько градусов. Подожди еще пару часов.
Когда через два часа хирург снова завел её в палату, я был уже розовый, но все еще крепко спящий.
Очнувшись утром следующего дня, я услышал сильный шум дождя, сопровождавшийся бульканьем и щелчками лопавшихся пузырей воды. «Дождь в Израиле. Это хорошо», - первое, что произнесли мои губы. Перед медленно открывшимися глазами поплыла большая палата, стойки с мешочками инфузии и фигурами медбрата и медсестры. Они суетились вокруг меня, причем медбрат проделывал все так быстро и точно, что я расслабленно пробормотал:
- Ты настоящий профессионал. Мне есть с чем сравнивать.
Ахмад, так звали медбрата, снисходительно кивнул и приподнял мне изголовье. Тут меня взяли в оборот. Заставляли дышать, кашлять, освобождая легкие и прочие трахеи с бронхами. Потом медсестра Сара на пару с Ахмадом лихо обмыли мое тощее тело, доставив его обладателю массу удовольствия, после чего вдруг спустили с кровати и усадили в кресло. Тут до меня дошло, что шум дождя это шипение кислорода в маске, а бульканье пузырей в лужах – шум от водяного фильтра, через который проходили трубки-отсосы, торчавшие из меня во все стороны. Позднее Ахмад объяснил, что всем послеоперационным кажется, что идет ливень. В это время в палату зашла жена в сопровождении…клоуна. Клоун нас развлекал, отпускал шутки, которые я не очень хорошо слышал и еще хуже понимал. Потом он надул шарики, свернул из них фигурки зверушек, одаривая ими отходивших после операций больных, коих в палате было человека четыре.
После клоуна нас посетила русскоязычная работница пищевого фронта и предложила разобраться с обеденным меню. Я, не задумываясь, попросил принести бифштекс. Через час в палате появился Эрез Шарони и спросил, кто заказал бифштекс. Жена показала на меня. Эрез рассмеялся, показал большой палец, но бифштекс запретил, сказав, что мне придется пару дней соблюдать диету. Осмотрев меня, он проговорил: «Класс! Скоро можно будет снимать трубки».
Постепенно я познакомился со всеми медбратьями и медсестрами, работавшими на отделении. Стокилограммовый Йосеф на моих глазах спас семидесятипятилетнюю женщину, прекрасно приходившую в себя после коронарного шунтирования, у которой произошла внезапная остановка сердца. Он подскочил к ней, крикнул, чтобы она не закрывала глаза, и проделал все необходимые манипуляции, удержав старушку на этом свете. Днем появился доктор Фридман в сопровождении старшей медсестры Ронит – высокой, красивой крашеной блондинки. Трудно было поверить, что перед тобой сорокалетняя мать четырех дочерей. Просмотрев результаты моих анализов и проверив еще раз давление, температуру, пульс и насыщение крови кислородом, Фридман распорядился перелить мне порцию донорской крови. Ох, как мне не понравилось это распоряжение! Как бы не занесли опять в мой несчастный организм какую-нибудь гадость. Но сил на сопротивление не было. Подписав бумагу о согласии на сию процедуру, отдал себя во власть Ронит. Вскоре красные капли из пластикового пакетика поползли в мою вену, а еще через час я явственно почувствовал подъем температуры. Началось, блин! Вернулось мое хорошо забытое состояние лихорадки. То потный жар, то липкий холод. Несмотря на это общее состояние улучшалось буквально по часам. Легкие и то, что над ними очищались, чему помогали постоянные ингаляции, боль в горле после трубок проходила, разрезанная грудная клетка болела, но в пределах терпимости-допустимости. Может быть, во мне еще переливались какие-то болеутоляющие, но и через несколько дней я вполне справлялся с тем, чего так опасался, то бишь болями в груди. Хотя больше всего я боялся последствий наркоза – «западения» памяти. На удивление этой гадости я практически не ощущал.
На следующий день из меня постепенно начали вынимать трубки и катетеры. Вечером Ронит сообщила, что меня переводят в отдельную палату-люкс, и дала подписать бумагу, что в случае необходимости я буду готов «освободить помещение», так как заранее её не оплатил и получил в виде исключения. «За красивые глаза и хорошее поведение». Палата была просто роскошной. Квадратная угловая комната метров шестнадцать, три окна на море, три на стоянку. Минибар под роскошной раковиной, сейф для «золота-бриллиантов», телевизор на стенке, душ, туалет, уютный диванчик, журнальный столик с двумя креслами и моя кровать с тумбочкой и стойкой для инфузии среди всего этого великолепия. Такое я видел только в американских фильмах! В палату я шел уже на своих двоих, и единственное, что омрачало мое состояние это лихорадочка. То в жар, то в холод. Проснувшись совершенно мокрым среди ночи, я перевернул на 180 градусов простынь, подушку и перекантовал одеяло, укрывшись сухой его стороной. Чтобы сделать четыре шага в туалет и не растерять кости от дрожи, приходилось закутываться в простыню, а позднее в кофту, доставленную женой. Днем я уже путешествовал по коридору, подгоняемый медбратом Мухаммедом, голубой мечтой которого была поездка в Россию с целью привезти оттуда голубоглазую подругу. На длительные походы меня не хватало, за что он меня нещадно ругал. Днем медсестра Сара завела меня в маленькую комнатушку, в которой оказались медицинские весы. Они показали неожиданно большой вес. Мне было растолковано, что этот довесок обусловлен избытком жидкости, и это не есть хорошо. За два дня приема фусида мой вес вернулся к своей обычной полудистрофической норме, после ночных пробежек с пластиковой бутылкой в VIP-туалет и последующим отчетом о потерянных объемах жидкости. Сводил дебит с кредитом. Жена приезжала то на автобусе, то на такси, успев познакомиться со всеми шоферами стоянки, находящейся совсем рядом с нашим домом, включая «старшину» бригады. Гостей она ко мне не пускала. Послеоперационный больной – не самый эстетичный и интересный для созерцания и общения объект. В пятницу мне объявили, что переводят в общую палату ввиду появления «законного» претендента на люкс-апартаменты, но перед этим меня навестил доктор Фридман в сопровождении Ронит и аккуратно вынул из моего живота два медных проводочка, назначение которых я так и не узнал. Из разговора выяснилось, что после обеда меня хотели выписать, но решили сначала привести в норму показатель свертываемости крови, а посему отложили выписку до воскресенья. Я безропотно перешел в уютную двухместную палату с интеллигентным соседом Фимой, приходившим в себя после операции на коленном суставе. После завтрака его навестили жена и сын лет тридцати, с которыми мы замечательно пообщались. Оказалось, что они из Черновиц, и Фима учился в той же школе, что и моя жена. Услышав его фамилию, я, воспользовавшись паузой, вышел в коридор и позвонил жене. Та сразу вспомнила старшего брата Фимы, с которым она училась в одном классе, и который ей очень и очень нравился. Но, увы…Из разговора с женой я понял, что она направляется на свидание со мной в машине нашего друга, крутого программиста Йоси и везет баальшой торт для работников отделения в честь моей ожидаемой выписки.
В палате мы разделились на «группы по интересам». Жена с Фимой и его женой погрузилась в воспоминания о школьных годах, а мы с Йосей пошли гулять по коридорам, обсуждая новости. Он ожидал увидеть полутяжелого больного, а наткнулся на вполне оптимистичного, достаточно подвижного, гладко выбритого и почти здорового. Когда мне принесли обед, мы распрощались с гостями, и Йоси повез жену в ресторан отметить мои успехи, а заодно и пообедать. Я мысленно был с ними.
После обеда моего соседа Фиму забрали на отделение ортопедии, где ему и положено было быть, а на его место привезли грузного старика лет семидесяти пяти, еще не отошедшего от наркоза, после онкологической операции на легких, в сопровождении сравнительно моложавой и энергичной жены. По-русски она говорила с тяжелым кавказским акцентом, но утверждала, что они из Тамбова и увиливала от прямого вопроса о происхождении. На отделении я заметил человек пять из стран бывшего Союза, причем двое из них занимали палаты люкс. Мой новый сосед в минуты просветления сознания разговаривал с женой на непонятном мне языке. Ночью заснуть не удалось. Отчасти из-за того, что периодически приходилось пресекать попытки соседа сорвать с себя трубку катетера и датчики монитора, а отчасти из-за сильных болей мышц спины. Во время ночного обхода медсестра спросила, почему я сижу в кресле. Выслушав моё объяснение, она сказала, что это обычная реакция, так как во время операции на открытом сердце тело оперируемого выгибают на узком столе, связав под ним руки. Как на дыбе. После операции мышцы спины начинают «приходить в себя», что я и наблюдаю. Утром мне стало легче, и я даже немного поспал. Потом появился медбрат-араб, сопровождавший старика на кресле-каталке, с намерением его вымыть в нашем душе. Я не только не возражал, но и помог, чем мог. Сам я по строгому приказу медбратвы принимал душ ежедневно. Сначала под присмотром жены, а потом совсем самостоятельно. Позже с тем же медбратом мы завели моего соседа в туалет. В этом случае я обеспечивал языковую логистику. Вскоре появилась жена соседа. На этот раз она разговорилась и поведала, что они курды-христиане, не без гордости заметив, что её муж был партийным работником в Тбилиси. «Спичрайтером», насколько я смог понять. Несколько лет тому назад они всей семьей переехали в Тамбов, где им довелось хлебнуть по полной от местного гостеприимства, так как их принимали за чеченцев. Детей избивали, сына даже покалечили, а им угрожали. Деньги на операцию дали родственники-спонсоры. Живет она на съемной квартире в Тель-Авиве. Боится соседа по площадке, да и вообще много боится, хотя здесь к ней относятся очень хорошо. К обеду её муж пришел в себя, вполне адекватно общался, сам выходил в туалет и даже поговорил по мобильнику с родственниками. Перед обедом в палате появился его хирург и продиктовал по-русски все, что нужно было делать и принимать после выписки. Вручив письмо с описанием операции на русском языке, он проводил их до лифта.
Мимоходом заскочил доктор Эрез и сказал, что меня выпишут в воскресенье, а пока опять переведут в палату люкс. Палата была не такая большая, как предыдущая люксовская, но очень удобная и уютная. Обслуживал меня красавец Махмуд, примерно лет сорока. С чернокудрявой шевелюрой, правильными чертами лица и аккуратными усиками. Мы выяснили, что фактически давно знакомы по предыдущему месту его работы в больнице Бейлинсон. Вечером он уговорил меня принять болеутоляющее, и не геройствовать. В принципе я не страдал от болей, но согласился в надежде, что это поможет мне выспаться.
Ночью я был разбужен звуком открывшейся двери. Передача дежурства. Зашли Махмуд, Ронит и еще одна медсестра. Махмуд только начал меня представлять, как Ронит воскликнула: «Да это же Грегори! Наш лапочка!» На этом представление закончилось.
В воскресенье за мной приехала жена. Мы позавтракали. Мы – так как я не проявил должного интереса к еде, чем моя жена и воспользовалась. Потом в палату зашел Махмуд и рассказал, что и когда мне можно и нужно будет делать и какие лекарства принимать. Я старательно записывал все указания. Уже собираясь уходить, он вдруг встрепенулся. «Самое главное! Когда ты сможешь подняться без перерыва на двадцать ступенек, можешь заниматься любовью». Тут мы с женой разразились гомерическим смехом, а Махмуд засмущался. Ох, и повеселил же он ветеранов любовных баталий с сорокапятилетним стажем супружеской жизни. Прощаясь, я ему кивнул: «Ты знаешь, что я хочу тебе сказать?» Он улыбнулся и сказал: «Знаю».
После этого меня направили на ЭКГ и ультразвуковую проверку сердца. Врач взирал на экран компа, водил по моей тощей груди и животу датчиком, а его лицо светлело и расплывалось в улыбке. «Хорошая работа», - сказал он и велел подождать окончательного ответа.
По пандусу, ведущему к стоянке такси, я поднялся легко, без одышки. Таксистом оказался знакомый марокканец. По дороге мы разговорились, и он поведал, как в начале пятидесятых годов, после сильнейшего землетрясения, оставшись абсолютно ни с чем, находился со своей семьей на границе Туниса, пока Красный Крест их не вывез в Израиль. Как голодал в лагере беженцев и как удрал из семьи в кибуц, где работал за еду. Триллер. Распрощались, как родные.
Наконец я снова дома.
Вместо эпилога.
При расставании жена предложила доктору Эрезу и доктору Фридману портреты, которые я для них напишу. Фридман отнесся к этому насмешливо-пренебрежительно, а Эрез сказал, что согласен на любую картину, которую я для него через несколько месяцев напишу, намекнув, что свой портрет он бы не хотел иметь. Я уже был знаком с этим околорелигиозным пунктиком, поэтому отнесся к нему с пониманием. Когда я с женой, прихватив фотоаппарат, приехал в медцентр снимать швы, там был доктор Фридман. Но мы его не дождались. Жена опаздывала на работу, а я почувствовал себя неважно. Да и застрявшее в памяти выражение лица доктора не стимулировало мой энтузиазм.
Через три месяца, предварительно созвонившись, мы зашли в кабинет Эреза Шарони с копией картины Айвазовского «Ночной шторм». На стенах кабинета висели выцветшие картинки-подарки, благодарности в рамочках, на полках шкафчика стояли дешевые сувениры с гравированными табличками. Увидев картину, невозмутимый и благодушный доктор разволновался до дрожи в руках и сказал, что здесь её не оставит, а отнесет жене. Тут я объявил, что хочу написать для себя его портрет, и он должен мне сейчас попозировать. По моей команде он снял с руки часы, закатал рукава и встал у стены кабинета. Я настроил свой полуторакилограммовый Никон и отснял кадров двадцать, поворачивая Эреза то одним, то другим боком. Он безропотно, как послушный ребенок, подчинялся. Теперь у меня в салоне висит его портрет, и каждый день я ему говорю: «Спасибо, доктор!»
