- Так что же с ним будет? –
- Пока не знаю. Да и какая разница?- удивляется она.
У неё низкий голос, близкий по тонам к меццо-сопрано. Всегда ровный, неторопливый, и он уже не так пугает меня, как раньше. Часто она исчезает посредине фразы, иногда на день, на месяц. Порой она молчит, но я чувствую её присутствие в течение всего времени бега. Её голос всегда приходит с левой стороны. Я невольно поворачиваю голову, но я одна на вечерней улице. Со мной только эти слова, полные вежливого безразличия. Мне кажется, она изучает меня как необычный сорняк, или дерево, или насекомое.
Как-то я набралась смелости и спросила, знает ли она будущее. Тогда я впервые услышала в её голосе некоторое недовольство.
- Зачем?Какая нелепость. Зачем мне знать будущее или сожалеть об ушедшем? Для меня все происходит сегодня: и то, что было тысячу лет назад, и то, что придёт с завтрашним полуднем. Или не случится вовсе.
---
Как для ранней весны в этот день было не холодно: всего несколько градусов ниже ноля. Вечерело, солнце катилось за горизонт. Дул легкий ветер с востока. Первые шесть-семь метров он пролез очень быстро, в запале от спора.
Спор был в общем пустяковый, когда спорят двое молодых крепких мужчин после рабочей смены и нескольких быстро выпитых стаканов. Становится тепло, усталость уходит. Пьяная энергия бродит по телу, ищет выход.
- Тут и лезть-то нечего, как по лестнице.
- Да ты ж не пробовал никогда.
- А я счас, - и сразу же полез.
На середине 20-метровой мачты высоковольтной передачи его перехватил сильный порыв ветра. Ветер переменился и дул уже с севера длинными полотнищами крупного снега. Он посмотрел вниз, и впервые стало страшно. Земля оказалась далеко внизу. От ветра слезились глаза, перехватывало дыхание. Немного в стороне от пивной была поленница. Сверху вход в пивную и дрова, прикрытые снегом, расплывались и покачивались. Люди, собравшиеся возле вышки, махали руками, кричали. От волнения он плохо различал слова, и слышал только, как стучит кровь в ушах да шум в проводах электропередачи.
Ветер становился сильнее, и он понимал, что ему не спуститься. Опьянение ушло. Он пытался вспомнить, зачем он спорил с приятелем и понял, что забыл его имя. От страха сводило низ живота и мочевой пузырь, и он не удержался. Стало тепло и мокро в паху, но ватные штаны надежно защищали от холода. Верхушки еще молодых лиственниц, что росли у пивной, стлались по ветру на одном уровне с его лицом, и, глядя на них, он почувствовал себя совершенно одиноким, потерявшим всякую связь с людьми. От жалости к себе и пережитого униженья он заплакал. Потом полез еще выше.
Лето выдалось жарким. Нита и Гидон часто ездили с детьми к морю за сорок километров и оставались там по нескольку дней в полюбившейся им гостинице с витыми лестницами с этажа на этаж и запахом старого дерева в столовой. Гидон даже придумал историю про древесного жука, который тоже поселился в гостинице, но забыл, в каком номере и от огорченья забрался в камин, который с той поры уже нельзя было разжечь даже зимой. Правда, каждую ночь, очень серьезно утверждал Гидон, жук бродит из номера в номер по всем этажам в поисках своей комнаты. Дети перед сном обычно замирали возле стены, в надежде услышать тихие шаги этого жука-странника. Иосифу быстро надоедало, а Ури мог так слушать очень долго, пока не засыпал крепко до утра.
В июле и августе Гидон обычно редко уезжал в свои поездки, и оба – Нита и Гидон – ждали этих неторопливых летних дней и ночей, которые они проводили неразлучно. Даже физическая близость в эти спокойные месяцы казалась более удивительной. Они были вместе уже почти пятнадцать лет и постепенно становились все более похожими друг на друга, как это иногда случается в счастливых браках: оба высокие, крупные, со склонностью к полноте. Гидон был немного ниже жены – круглый и веселый. Нита с её статной неторопливой походкой уравновешивала Гидона, забегающего вперед, с его склонностью быстро говорить, останавливаться посредине фразы, отбрасывать её словно ненужный черновик, перескакивать на другую торопливую мысль.
На пляже Нита располагалась не спеша, удобно раскладывая зонтик, покрывало, многочисленные кремы. Гидон посмеивался над её обстоятельностью. Оба их сына, когда они приходили рано утром на пляж, сразу бежали наперегонки к воде по ещё прохладному песку. Гидон научил их плавать почти с рожденья. Ури всегда старался плыть параллельно берегу и искал глазами мать, а Иосиф заплывал далеко. Его приходилось долго ждать, и Нита ходила по берегу и огорчалась некоторой беспечности мужа.
На обратном пути домой с моря во второй половине августа у Ниты опять болело правое плечо, и она в который раз обещала себе, что осенью пойдёт к врачу. Как-нибудь в отсутствие Гидона во время очередной его командировки.
До выборов оставалось еще немногим более года, но наш мэр чувствовал себя неуверенно после памятных событий прошлого года, когда муниципалитет с ним во главе не сумел противостоять невероятному урожаю черной шелковицы, на несколько месяцев парализовавшему жизнь нашего города. Необходимо было придумать какое-нибудь яркое неожиданное зрелище, чтобы помочь горожанам забыть о былых неудачах городских властей хотя бы до следующих выборов.
Идея привести к нам традиционный марафон принадлежала жене мэра – женщине решительной, бездетной, скучающей в своей пригородной резиденции. Марафон, известный на всю страну и за её пределами, каждый год собирал многих любителей и профессионалов искусства долгого бега. Приезжали также гости из соседних стран. Маршрут его проходил обычно по левому противоположному от нас берегу реки и заканчивался в столице края у моря.
Неожиданное предложение испугало нашего мэра; его круглое как полная, но слегка помятая луна, лицо выражало смятение. Супруга сжала губы и подняла подбородок – мэр затрепетал. Потом она закончила собирать свои лучшие наряды и укатила в столицу на приём к губернатору края, который знал её ещё в то время, когда она была студенткой театрального института. Дерзкие поступки со временем теряют свою притягательность. Жена мэра ездила в столицу три-четыре раза в год. Наши женщины постепенно привыкли к её частым отъездам и давно перестали их обсуждать. К тому же в результате этих поездок у нас в городе построили стадион, а позже даже проложили 10 километров новой дороги к речному порту. Наш господин мэр в дни отъезда жены бывал сух с подчинёнными, чаще обыкновенного гладил свои маленькие усы, и отказывался фотографироваться для местной газеты, ссылаясь на занятость. По слухам он пытался утешать себя словами «Чего хочет женщина, того хочет Бог» и терпеливо ждал её возвращения.
И действительно, вскоре после возвращения жены мэра из столицы, город стал всерьёз готовиться к предстоящему событию. Первыми встрепенулись владельцы наших немногочисленных гостиниц. Даже Рамез Пинто, известный тем, что полотенца в номерах его гостиницы распадались на отдельные волокна от сотен рук и физиономий постояльцев, которых они касались за долгие годы службы. Поговаривали, что в очередном приступе скупости, когда коммивояжеры и рабочие речного порта – основные обитатели гостиниц – долго не ехали, Рамез даже продумал план сокращения расхода туалетной бумаги. Однико при мысли о марафоне, о сотнях спортсменов и гостей он дрогнул и заказал новую вывеску с красными шарами и бегущими фигурами.
Наши терпеливые троллейбусы колесили по городу, украшенные большими плакатами, зовущими на беговую тропу всех живых, полуживых и уже совсем неживых. Плакаты закрывали окна, в троллейбусах было темно и душно, пассажиры обливались потом и ворчали.
Повар Макс в ресторане на центральной площади, необычно худой, несмотря на профессию, работал над совершенно новым меню – впервые за последние лет 6-7. Как-то в большом подпитии по случаю поступления старшего сына в консерваторию, Макс проговорился, что венцом нового меню станет цыплёнок кордон блё, о котором наши горожане никогда не слыхали. Только Маргарита, женщина с загадочным прошлым, рыжеволосая, молчаливая, услышав об этом таинственном цыплёнке (чёрт его знает что это?), казалось, знала, о чём идёт речь. Она усмехнулась и заметила, что, съев этого цыплёнка у Макса, все, видимо, побегут и быстрее и дальше.
Большим волнением был охвачен наш муниципалитет. Роли, правда, разделились. Господин мэр каждую неделю давал интервью местной газете и рассказывал об эконономических выгодах, которые придут в город, соскользнув с подошв беговых туфель участников марафона. Думая о перспективах, он волновался и быстро ходил по кабинету. Заместители мэра в своих выступлениях были более осторожны. Особенно сдержанно звучали полицмейстер и главный санинспектор, ответственный также за вывозку мусора с улиц нашего города. Одному представлялись дебоширы, 24 часа в сутки бродящие по городу и пугающие обывателей, а другой с тихим ужасом в голосе говорил о тысячах тысяч презервативов, целлофановых оберток и прочих отбросов, которые напрочь забьют все ветхие трубы канализации.
Единственной, наверно, организацией, не участвовавшей в подготовке к марафону, была гордость города – консерватория, предлагавшая высшее музыкальное образование по классу фортепиано, скрипки и народных инструментов. В летние месяцы, когда перед глазами наших женщин плавают от жары оранжевые и желто-красные круги, да и в зимние месяцы с дождём, влажными ветрами и туманом в тепле дома, где за стеной их талантливое дитя развивает в себе искусство беглости пальцев по заунывным этюдам Черни, им чудится Лондон, Нью-Йорк, Париж, в которых они никогда не бывали. Им видятся афиши, цветы, они сами в центральной ложе для семьи вундеркинда, пылающие румянцем законной гордости. Но за окном и в летнюю жару и в зябкие зимы все тот же провинциальный наш город с рано засыпающими улицами и соседями, знающими друг друга с детства. Однако консерватория и музыкальная школа при ней были ещё сравнительно молоды, поэтому надежды на радостные открытия в будущем не угасали.
Наиболее известным музыкантом в городе был муж Ниты Гидон. С детства ему прочили звёздное будущее. Критики отмечали необыкновенное чувство звука и изощрённую технику моодого пианиста. Однако разворачивавшаяся, как яркий ковёр, карьера Гидона была прервана неудачным падением и переломом. Рука зажила, но теперь он мог исполнять только короткие вещи, длинной не более 5-6 минут. За этим последовала депрессия, даже попытка вскрыть вены, которую он не довёл до конца, потому что боялся боли. Выход подсказала Нита. Они тогда только поженились, и она начала работать в музыкальной школе. Следуя её совету, Гидон за короткое время развил в себе талант уникального настройщика старых концертных роялей, и к нему началось паломничество. Знакомства, сохранившиеся со времен его выступлений, и его необычайное чувство звука дали ему возможность вернуться в лучшие залы страны. Приезжие знаменитости часто ставили условием присутствие Гидона перед ответственными концертами. Через несколько коротких лет после начала новой карьеры спрос на его работу был уже так велик, что ему приходилось отказываться от заказов, и тогда он по нескольку дней подряд проводил с семьёй.
Поутру прибегали дети, тёплые, со своим детским медовым запахом. Залезали к родителям под одеяло. Иосиф всегда стремился на руки к отцу, Ури прижимался к матери, тихонько дышал ей в шею. По воскресеньям вставали поздно. Все трое мужчин садились пить свежее молоко из высоких стаканов. Нита стояла у окна, смотрела на на их лица, и думала, что невозможно быть более счастливой, чем она.
Однажды Ните приснилось, что Гидон идёт по улице в каком-то неизвестном городе, а за ним, шаг в шаг, движется бесконечный хвост строгих Стейнвеев и романтических Бехштейнов. Медленно, потом всё быстрее падают молоточки на струны, мерцает лак на откинутых крышках роялей. Рояли, как опасная стая, окружают Гидона, отделяют его от Ниты, от детей. На роялях вырастают стопки старых нот. Запах пыли усиливается. Нита уже не видит мужа. Из-за нотных стен звучит начало концерта до минор Рахманинова. Она думает: - Как же он выдержит 35 или 36 минут концерта с его рукой? – и просыпается на половине Гидона, крепко сжимая его подушку, как всегда во время его отъездов.
Итак, как уже говорилось, единственным вкладом наших музыкальных учреждений было то, что забег должен был начинаться на площади у озера, где с одной стороны стояло здание консерватории с ангелом, играющим на почерневшей арфе, а с другой, в тихой боковой улице стоял дом Гидона и Ниты, к которому они недавно пристроили высокий второй этаж с балконом.
Басовый ключ был вышит бисером на старинном футляре камертона. Гидон пользовался лишь камертоном и своим необычайным слухом и не признавал иных инструментов или компьютерные программы для настройки. Выстраивая темперации и хоры он видел, как каждая нота спешит удобно лечь в готовый для неё интервал, создавая чистый звуковой ряд.
- А я расскажу папе, что ты трогал камертон – сказал Ури.
- Ну и беги жалуйся, ябеда. Тебе самому всегда хочется, но ты боишься. Вот тебя и завидки берут, что я взял.
- Ничего мне не завидно. Отдай камертон, я положу на место.
- Я сам положу, когда захочу.
- Отдай сейчас же.
После небольшой схватки Ури вырвал у брата желанный камертон, правда, обе бусины, поддерживающие басовый ключ, были оторваны и закатились куда-то под диван. Братья молча положили камертон на место и залезли под рояль. Надежды на то, что отец не заметит, не оставалось: на старой замше две дыры выглядели как обиженные глаза.
Родители вошли в дом молча. Нита села на пол возле рояля, обхватила сидящих детей, прижала их к себе так, что только их всклокоченные головы выглядывали поверх её плечей. Гидон с испугом смотрел на жену.
- Мамочка, с тобой всё хорошо? спросил Ури, почувствовав, что мать слишком сильно сжала его плечо. Иосиф весь напрягся, чувствуя неладное. Непривычно тихо стало в их доме.
С улицы донёсся смех. Он показался пронзительно-громким в тишине комнаты. Гидон вздрогнул.
- Ну, чтож ты? Подай мне руку, Гидон. Не могу же я весь день на полу сидеть.
- Вот так. Просто постоим минутку, и пойду тебя собирать.
- Надо бы отменить поездку? Лучше я останусь с тобой сейчас.
- Я положу тебе тёплый свитер, там на севере может быть прохладно. И залы там холодные. Два года назад ты вернулся с простудой. Нет, ничего не будем менять.
- Ну тогда хоть не начинай до моего возвращения. –
- Нет, конечно. Как раз начнутся осенние каникулы в школе, будет больше времени придти в себя.
- Доктор говорил, что первые недели лечения могут быть тяжелые. Может нанять кого, помочь с детьми, с домом? Пока?
- Нет, Гидон, никого чужого в доме не хочу. Сама справлюсь. Дети мне помогут, ты поможешь немножко.
- Я только хочу, как тебе лучше – торопливо сказал он.
- Да нет, - подумала она. – Ты испугался, что я стану обузой. Здоровую жену любить легче. И тебе стало стыдно этой мысли. -
Современные веянья не торопились входить в город. В течение многих лет наши жители с удовольствием пили вино прямо на улицах или в гостеприимных дворах, где в летние долгие вечера так приятна прохлада ветерка с озера. Белая акация цветёт до начала лета, а сразу за ней начинает цвести липа – тонкий, чуть сладковатый запах – по-новому прекрасный год за годом – и так сотни лет.
В ожидании приезда гостей на марафон на центральной улице стали открываться первые кафе. Сначала они вызвали недоумение наших мужчин, которые не могли взять в толк, зачем нужно куда-то ходить, когда выпить можно и так. Однако наши женщины почти мгновенно оценили преимущества столиков кафе на улицах, где можно, не торопясь, в деталях обсудить одежду, фигуру, прически прохожих, кратко коснувшись их семейного положения, как правило, неблагополучного.
Владелица молочной лавки Петра, неутомимая в поиске новых доходов, сначала поставила два столика, затем добавила ещё два, перегородив тротуар. Немедленно возникли очереди. Некоторые посетительницы пили свою первую чашку кофе со сливками стоя в ожидании места за столиками. А когда к ней стала заходить сама Маргарита – женщина немногословная, загадочная, влиятельная – стало понятно, что успех надо развивать, и Петра открыла кафе на другой стороне улицы, где раньше была парикмахерская и ещё висела реклама веселого брюнета с наполовину выбритой щекой.
День выдался жаркий. Красные и зелёные зонтики расцвели над столиками, чтобы дать немного тени. У пыльной акации дремала собака Петры, закрывая глаза лохматым ухом. Маргарита появилась в кафе на своём любимом месте у окна, всегда ожидавшем её, вскоре после полудня. Почти сразу к ней подсела Н – пышная, энергичная, любвеобильная.
- Ты уже знаешь, конечно. Такая беда: так быстро сгорела, и такая молодая. И дети ещё маленькие.
- Немного зная тебя, слышу искреннюю заботу: очень хочешь помочь Гидону? Петра, мне бы сока похолоднее, пожалуйста. Нет, пока только моего сока. Так не слишком ли рано готовить помощь? Нита еще жива.
- Мне говорили, что ей дают не более полугода. По последним результатам анализов. Надо же как-то думать о будущем, о детях, наконец. –
- Ты у нас, конечно, вдова со стажем – усмехнулась Маргарита. – Но смотри: будут и другие любительницы помочь Гидону: он мужчина видный.
Решается вопрос близкого будущего. К этому так хорош кофе по-венски. В жаркую погоду можно добавить немного мороженного, и тогда он особенно располагает к некоторой меланхолии в ожидании предстоящих событий.
Провинциальные города напоминают коммунальные квартиры из прошлого, в которых не живут тайны. Результаты анализов ещё не были известны, но Ните показалось, что сочувственные, всё замечающие глаза знакомых ждали её по возвращении уже с первой консультации в столице.
Болезнь быстро прогрессировала, несмотря на мучительное лечение, несущее с собой постоянную тошноту, сильные боли в ушах. Иногда пропадала чувствительность в руках и ногах. Исчезло ощущение вкуса: вся пища казалась одинаково пресной, и Нита не могла её глотать из-за нарывов во рту. Как и прежде она готовила обед для семьи, но теперь уже скорее по памяти.
Очень быстро выпали волосы, и она одела парик. Сыновья по-разному реагировали на её меняющийся облик. Ури сильнее тянулся к ней. Иосиф отдалялся от неё и, казалось, старался к ней не прикасаться. Как-то Нита нашла пакет со своими локонами в шкафчике Ури, который не вполне поверил её уверениям, что волосы скоро вновь отрастут.
-Мамочка, повторял он, - Я всегда-всегда буду тебя слушаться. Я буду очень хорошим. Ты тогда поправишься, правда?-
Гидон сократил свои разъезды и старался больше времени проводить с нею. Порой ей казалось, что он тяготится этими простоями в работе, опасаясь, что пошатнётся его репутация, и его вытеснят конкуренты, что ему уже стала надоедать её болезнь, ведь многие годы Нита оберегала его талант от всех забот, словно экзотический цветок от заморозков.
По счастью дом их находился совсем рядом с музыкальной школой. Каждый день, даже после сеансов лечения, когда из больших ярко-зелёных пакетов в неё вливали препараты, разрушавшие её тело, Нита медленно шла в учительскую, где знают друг о друге всё, включая цвет нижнего белья и очерёдность супружеских отношений, а потом в класс. Один из её учеников, действительно талантливый мальчик, как-то спросил её:
- Мне мама сказала, что вы наверно скоро умрете. А кто меня будет тогда готовить на конкурс?-
Поздним вечером она лежала, не зажигая света. Теперь она спала отдельно, чтобы не мешать Гидону, потому что её сон стал прерывистым и недолгим. Чувство голода не отступало и ночью, но она не могла ничего удержать в себе, кроме маленьких глотков сока. Физическая близость с мужем полностью сошла на нет. Нита поймала себя на том, что внимательно следит за лицом мужа. Иногда ей казалось, что он уже видит себя с другой женщиной, что она уже забыта. Так быстро и легко. Однажды ей приснилось, что она заходит утром в спальню, а там на кровати отпечаток тела другой женщины, и с кухни доносится её пение. Она почувствовала сильную боль в груди и в горле, будто от неожиданного удара, и проснулась утром с ощущением сильной усталости, которое приходило к ней всё чаще.
Днём между уроками она теперь часто плакала от бессилья, пользуясь тем, что дети были в школе. Гидон утешал её как мог, и, когда она обнимала его, ночные мысли на время забывались. Иногда Нита даже жалела, но продолжала отказываться от помощи по дому, которую предлагал Гидон, ведь где-то на самом донышке, в каком-то неизвестном ей самой уголке лежала её гордость, не позволявшая ей просить и принимать помощь от чужого человека в её доме.
- Нет, он не замерз на вышке. Поутру поднялись к нему, а он спит себе, сердешный. Был бы потрезвее, непременно бы разбился. Поиграл с жизнью, очень испугался, тут его и сняли.
- Не достался он тебе.
- Не всё ли равно? Раньше ли, позже ли. Я приду за ним. – ответила она и помолчала.
- Ты хотела сказать – как и за мной? –
- Да, конечно, - ровным голосом подтвердила она. – Как и за тобой.-
Её слова должны бы испугать меня, но я сейчас слишком устала: мне всё равно. Я уже не бегу, я медленно иду и уже вижу совсем рядом лавку Мандельбаума, скамейку, где наконец я передохну. И может перестанут так болеть ступни и колени.
Три звезды было у меня: моя жена, мой сынок, и мой магазин «Мандельбаум и сын». У меня небольшая торговля прямо в центре города: бельё, посуда, пара ваз, салфетки, табуретки. Он у нас родился поздно, мы уже не надеялись. А его убило на большой войне, про которую сейчас редко вспоминают. И моя жена скоро ушла к нему. Я её просил не уходить от меня, но она не смогла – ушла к сыну.
Он был добрый мальчик. Сначала у него были светлые волосы кольцами, а потом вдруг сразу потемнели. Если он долго не стригся, лицо становилось маленьким под шапкой кудрявых волос и совсем детским. А когда он уходил на войну, он стоял возле своего танка и смеялся. Весело так смеялся. На шее у него была красная полоска: воротник формы ему натирал. Они все четверо – весь экипаж – стояли возле танка и смеялись. Они ведь не знали, что придёт война.
В детстве он любил песенку про весёлого гуся. Он пел и всегда смеялся припеву. Смех его проносился из комнаты в комнату, сбегал по лестнице и даже заглядывал ко мне в магазин. Моя жена почему-то решила, что он должен стать музыкантом, и даже водила его на прослушивание в музыкальную школу, которая тогда только открылась. Нет. Мой мальчик не был рожден для музыки, и в магазине со мной он не захотел. Большим ученым он бы тоже не стал. Учеба давалась ему с трудом. В школе его часто дразнили, а он не умел за себя постоять. Он тоько молчал и смущенно улыбался. И потом вечером плакал от обиды.
Мальчику моему всё казалось, что в армии он найдёт друзей, которых ему так нехватало. Но не успел он порадоваться. Война началась тогда внезапно, никто её не ожидал, и его убило очень скоро. Вот они стояли у своего нового танка – такие молодые и весёлые. И ни черта они не боялись. А их танк подбили, и они все четверо сгорели. Ничего не осталось, что родителям отдать. А скоро и жена моя ушла от меня. Она ведь думала, что там найдёт его таким, каким видела в последний раз у нас дома, когда он ходил в новой форме по комнате и говорил об армейском братстве.
Осталась у меня только торговля. Товар всё чистый, современный. Хозяйка пройдёт, купит полотенца – ей радость, и мне живая копейка. Вечером я снимаю кассу, выдвигаю на улицу кресло для себя возле скамейки у входа. Я люблю смотреть на холмы вдалеке, где новая застройка. Дома там стоят высоко и тесно, словно дети водят хоровод, взявшись крепко за руки. На закате солнце наполняет красным светом все окна в домах наверху. Потом стёкла вспыхивают ярко, и окна сразу гаснут. День ложится спать до утра. После этого я начинаю ждать Ниту. Ожидание бывает долгим, но мне торопиться уже давно некуда. Иногда ко мне присоединяется Гидон с детьми. Тогда мы ждём её вместе.
Утро марафона. В июле у нас бывает жарко уже с утра. К полудню раскалённое солнце достигает зенита и висит в одной точке высокого неба до самого вечера.
Официальных участников много, ведь участвовать могут все: и начинающие и опытные бегуны. Они разделены на шесть групп, стартующих с перерывом в пятнадцать минут, начиная с 6:30 утра. От площади у озера, где консерватория, они побегут вниз рядом с лавкой Мандельбаума по улице, засаженной старыми дубами и акациями, затем мимо молочной и кафе тетушки Петры до здания мэрии, и оттуда дальше к стадиону, потом до реки – и остающиеся тридцать километров по берегу до нашей столицы. Вдоль улиц натянуты верёвки с флажками, стоят полицейские, собранные из всех близлежащих городов вперемешку со зрителями, занимавшими места с ночи. Вторым эшелоном поддержки стоят пожарные машины, скорая помощь, торговые палатки. Через каждые десять метров расставлены ярко оранжевые урны, ещё пахнущие новой пластмассой.
До старта первой группы уже совсем немного времени. Они переступают с ниги на ногу, поправляют носки, обувь, проверяют не тесна ли одежда – здоровые крепкие люди разного возраста. Участники прошлых забегов ищут глазами знакомых соперников.
Нита смотрела на толпу с балкона – плотная толпа веселых людей, которые долго готовились к этому утру: сотни и тысячи часов тренировок у них за плечами. Некоторые побегут, чтобы победить, многие из удовольствия побороться со своим телом. Гидон накануне вернулся из поездки поздно и ещё спал. Дети тоже спали, хотя им было обещано, что к началу забега их разбудят.
В прошлом она немного бегала. Просто так для себя, даже с Иосифом в животе бегала. Тогда у неё всё было – специальная обувь, и одежда для бега в разную погоду, и плотный бюстгальтер, сжимавший грудь на бегу. Но, когда она носила Ури, бегать она уже не могла. Они тогда чуть не потеряли его и боялись до самых родов. Каждую свободную минуту Гидон не отходил тогда от неё: это были счастливые дни, полные тревог.
Нита не стала искать по полкам старую одежду, ведь она очень похудела, да и опасалась, что проснётся Гидон или дети, и ей уже не удастся выбраться из дома. Желание присоединиться к бегущим становилось всё сильнее. Неведомо откуда взявшийся сгусток судорожной энергии выталкивал её на улицу, чтобы хотя б ещё раз, пусть последний, позабыть о недруге, пожирающем её плоть клетку за клеткой. Она одела старые спортивные туфли, которые одевала ещё в ту памятную поездку на море. В туфлях ещё лежало немного сухого песка. Завязывать шнурки было очень тяжело, Нита начала задыхаться. Она вытащила их из туфель и бросила на пол.
Когда она пришла на площадь, к старту готовилась уже последняя группа бегунов. Они стартовали, и Нита медленно побежала за ними, отставая с каждым шагом. Какое-то время рядом с ней быстро шёл полный мужчина с детской коляской. Но скоро и он опередил Ниту.
В тот самый первый раз Нита пробежала совсем немного, до входа в лавку Мандельбаума, где стояла под навесом деревянная скамейка. Она очень похудела, грудь опала и сильно болела на бегу. Он неожиданной вспышки энергии и сменившей её опустошающей усталости и боли во всем теле Нита, видимо, потеряла сознание и очнулась, когда Мандельбаум стал открывать замки в магазине. Именно ему она тогда сказала:
- Мандельбаум, я не хочу умереть. Я хочу бежать, как они.- И заплакала от отчаяния.
Мандельбаум торговал всю жизнь и привык не возражать покупателям. Он гладил Ниту по плечу и соглашался. Там их и нашли взволнованный Гидон с детьми.
Я знаю точно, когда это произошло. Утром следующего дня я проснулась усталая, как всегда, и с привычным чувством сильной жажды. Я быстро выпила почти полный стакан воды и стала ждать реакции: последний месяц мой желудок уже не мог удержать даже воду. Так в ожидании и прошёл весь день. Вечером я вновь побрела-побежала от площади близ нашего дома. Изумлённый Гидон пытался отговорить меня, потом просто шёл рядом. Так вдвоём мы и пришли опять к лавке Мандельбаума.
К середине второго месяца я уже не могла думать ни о чём, кроме той минуты, когда наступит вечер, и я опять выйду на площадь и, закрыв глаза на мгновенье от предчуствия боли, толкну себя вдоль по улице сначала шагом, потом мучительным движением ног начну бежать по неровным камням тротуара. Очень быстро начинают болеть затылок и шея, потом колени. Воздух становится густым в горле. Мне кажется, что мои ступни разогреваются с каждой секундой, становятся огненно-красного цвета. Наверно такие же рези в ступнях испытывала наивная любящая русалочка Андерсена.
Но в этот день боль вдруг немного стихла. И я даже чуть меньше задыхалась. И большую часть пути до скамейки я уже пробежала. Медленно, но всего с одной остановкой.
- Зачем ты приходишь ко мне? Что же тебе сейчас от меня нужно? Ведь я ушла, убежала от тебя.-
Она молчит. Я уже замечала, что иногда она и вовсе меня не слушает.
-Хочу тебя спросить. Твоё упрямство – оно ведь от страха, верно?И тот на вышке боялся, и ты боишься – вот даже бегаешь от страха. Что же вы так за неё цепляетесь, за это совсем короткое время?Я его спрашивала, но он не смог мне ничего объяснить. Может у тебя получится? –
- Ну как же я могу это объяснить? Ты наверно и не поймёшь меня, раз спрашиваешь.-
Но и молчать я не хочу: ведь меня обидели её слова.
- Я ведь самая обыкновенная женщина. Я просто люблю моих детей, моего мужа. Я хочу видеть, как растут Иосиф и Ури – они ведь такие разные. Очень надеюсь, что они останутся друзьями, когда вырастут. Мой Гидон работает над большой вещью – может быть новый концерт. Как мне обидно, что он не сможет сам его сыграть. Я обязательно расплачусь на премьере, я знаю. Вот видишь, всё я тебе рассказала – все мои желания очень простые. И ничего я тебе не смогла объяснить. -
Она молчит, но не уходит. Я останавливаюсь, я чувствую её присутствие, как всегда по левую руку от себя.
- Вот ты говоришь, мы цепляемся за это короткое время. Ну конечно, цепляемся, изо все сил, сколько есть. И боимся? Конечно. Это для тебя нет ни прошлого, ни будущего, а для нас каждый миг может стать и началом в череде удивительных, счастливых дней, а может быть и последним. Наверно поэтому мы способны радоваться и любить и бояться смерти – всё одновременно. А что есть у тебя, кроме твоей вечной жизни? –
Как странно звучит её низкий голос. Ещё более сухо, чем обычно: значит мой ответ всё-таки задел её. Ну и ладно.
- Я никогда не обижаюсь. Но ты дерзка со мной. Мы продолжим наш разговор, когда я приду за тобой. Когда ты будешь просить оставить тебе ещё час, день, может быть, мгновенье.-
- А я читала, что было время, когда на земле не было смерти.-
- И когда такое могло быть?-
- Ева тогда ещё была частью Адама. Когда они разделились, появилась смерть. А если они опять сольются в одно, тебя не станет.-
- Они уже никогда не сольются вместе.-
С этими словами она исчезла. Я вновь одна на улице, и я стараюсь не думать о том, что она наверно права: я буду умолять дать мне пожить еще. Я не успела ответить ей, что всё равно от меня и Гидона что-то останется в наших детях, а потом в детях наших детей, а значит мы никогда не уйдём совсем. Ведь в каждом из нас есть частичка тех Евы и Адама, что были единым целым.
Но вот вдали уже показалась крыша с высокой трубой над домом Мандельбаума. Там на лавочке, где я всегда отдыхаю, меня уже ждут, я слышу их голоса. Наверно все четверо сегодня собрались. Заканчивается ещё один вечер.
Все оранжевые урны кроме одной, в которой ночью после пробега разожгли ио озорства огонь, убрали с наших улиц. Санитарный инспектор вздохнул с облегчением. Корреспонденты столичных газет, описывая марафон, сказали нескоьлко равнодушных слов о нашем провинциальном городе и выехали из гостиницы навсегда. Рамез Пинто снял новую вывеску и спрятал до лучших времён, чтобы краски на шарах и бегущих фигурах не померкли.
Наш главный полицейский получил некоторую прибавку к жалованию и купил новую моторную лодку. Повар Макс на волне успеха от цыплёнка «Кордон Блё» повысил все цены в своём ресторане на 10 процентов. Теперь он готовил этого цыплёнка только два раза в месяц, и к нему записывались в очередь.
Маргарита предалась воспоминаниям о прошлом и о юноше в поисках вечной любви, который прошёл через наш город, заваленный шелковицей, год назад. Как и прежде, она появляется в кафе у Петры около полудня. Иногда к ней присоединяется её любвеобильная подруга –вдова. Она отказалась от надежды завладеть Гидоном , во всяком случае – на время. Пока же она изредка проводит время с адвокатом С., живущем в доме с хищными каменными птицами у входа.
Наш мэр, почувствовав после успешно проведённого зрелища, что победа на очередных выборах гарантирована, стал думать о месте в парламенте страны и переезде в столицу. К этому его склоняет жена, жизнь которой проходит в борьбе со скукой провинции и в воспоминаниях о весёлой артистической юности.
Тот мальчик, который боялся, что Нита умрёт слишком быстро, и некому будет его готовить, занял на конкурсе второе место. Его мать была недовольна.
Нита бегает каждый день под вечер, когда солнце садится за озеро. Летом часто дует лёгкий ветер, и теплая пыль собирается вокруг старых лип на улицах, где она пробегает. Зимой бывает холодно по нескольку дней кряду, изредка идёт скучный мокрый снег. Мостовые и тротуары скользкие. Как-то Нита упала и пропустила один день. Но уже на следующий же день, несмотря на уговоры Гидона и детей поберечь себя, она вышла в обычное время из дома и, сильно хромая, с палкой для опоры, пошла по обычному маршруту, который начинается и заканчивается всегда на скамейке у входа в лавку Мандельбаума. Иногда после бега она выпивает немного пронзительно-вкусного вишневого сока, который он держит специально для неё.
Иосиф приходит её встречать только вместе с отцом, когда тот в городе. Ните кажется, что Иосиф всё ещё не может простить ей то, что она была на грани ухода от них навсегда. Ури встречает её почти каждый день. Он стал ещё ближе к ней и воспринял, всё происходящее как чудо, созданное мамой, чтобы не расставаться с ним. В холодные дни Мандельбаум выносит в большом голубом термосе горячий кофе с молоком и поит всех ожидающих Ниту после вечернего пробега, но зимы очень коротки в нашем городе. Они редко разговаривают, и, немного посидев, Нита с семьёй возвращается домой, а стареющий Мандельбаум поднимается в свой пустой дом к своим воспоминаниям. По мере того, как маршрут Ниты удлиняется, ожидание становится более долгим.
В их доме опять шумно и весело. Гидон вновь чувствует себя баловнем судьбы. Он уже предвкушает будущий успех своего нового концерта и думает, кого пригласить на премьеру. Бусины на футляре от камертона вновь поддерживают басовый ключ. Дети дали страшную клятву отцу не трогать камертон и пока держат слово. Каждые три-четыре месяца Нита ездит в столицу на консультацию, и эти два дня в ожидании результатов анализов Гидон проводит без сна.
Иногда я просыпаюсь ночью, слушаю, спокойно ли спит Гидон, всегда на правом боку. Я встаю, прохожу по дому. Дети спят очень тихо, их дыхание почти не слышно. Они быстро растут, такие разные, такие родные.
В тот раз, когда я подвернула ногу зимой и не могла бежать, меня охватил ужас. Я лежала ночью, не шевелясь, и сжимала зубами край одеяла, чтобы не закричать и не разбудить Гидона. Я чувствовала, как болезнь, о которой уже стали забывать, просыпается во мне. Вот она потянулась, открыла глаза, зашевелилась. Она злобна и мстительна, она никогда не уйдёт из моего тела. Потому на следующий день я пошла по маршруту опять, хотя мне и было очень больно: я ведь и впрямь неудачно упала. Гидон и дети даже немного обиделись на меня тогда, но я им ничего не сказала. Той ночью очень сильно ныла нога, но моя болезнь опять заснула, и я её не слышала с той поры.
Никто не должен знать, что она не ушла, что она живёт во мне. Более всего я боюсь, что настанет день,
когда я уже не смогу встать и побежать, Болезнь вернётся, и та ночная спутница моя с низким голосом
придёт за мною тогда в последний раз.
