Снег летел за горизонт.

Снег шёл, не переставая, уже неделю. Белые снежные тучи всей своей тяжестью ложились на землю, окутывая её мутным белым туманом. Люди, пригибаясь под порывами холодного ветра, брели по своим делам, полностью засыпанные снегом.

Снег сопровождает меня всю жизнь. Все самые значимые моменты моей жизни, включая смерть мамы и мою собственную смерть, оказались приправлены снегом. Мне постоянно казалось, что он стоял между мной и миром тяжёлой стеной, закрывая от меня небо, и из-за этого Бог не видел меня. И тогда я сам себе казался человеком, который всегда найдёт не зависящую от него причину, почему у него не получается стать счастливым.

Мама верила в могущество снежной стихии. До сих пор помню сказку её собственного сочинения, которую она часто рассказывала мне в детстве.

Та часть океана, которую мы видели, говорила она, есть лишь жалкие крохи его величия. Те ничтожные мили воды, которые отделяют Россию от других стран, не значат ничего. Океан огромен. Больше, чем наш город. Всюду, куда бы мы ни пошли, будет океан. Он таит в себе немало такого, что даже вообразить невозможно. В нём затеряны земли, которые во много раз больше нашей страны. Наверное, человек никогда до них не доберётся. Они навсегда останутся тайной для нас. Там живут и властвуют иные боги. Иисус никогда там не был. Ни Бог, ни сатана не заглядывают туда. Они, всеведущие, даже не знают, что эти земли существуют.

Можно сказать, что безбожие заполняется дьяволом – это закон.

Но – закон этих мест, не больше...

Далеко-далеко на северо-западе от нас расположен великолепный, но жуткий край. Там живут люди, которые называют себя викингами. На их языке это значит «человек залива». Славяне называли их варягами и урманами, англичане – датчанами и норманнами, а все остальные – варварами, за то, что их язык никому, кроме них и цыган, не был понятен. И за то, что они не верили в Бога.

Бога нет на их земле. Но они не безбожники. Они верили в Одина и ещё в нескольких богов. Язычники поневоле, язычники, не видевшие другого мира.

Зимой падает снег, осенью идут дожди, летом ярко сияет солнце, а весной дует ветер и обнажается земля. Все стихии соединены здесь. Они дополняют друг друга, воюют друг с другом... Как Бог и сатана. Так, понемногу образовавшись из четырёх бездушных субстанций, они и появились на нашей земле.

Но в мире викингов всё не так. Круглый год земля скована льдом. Солнце выточено изо льда. Там правит одна-единственная стихия – стихия холода, и всё там во власти ледяных и колких духов вечной зимы. Этот мир безумно красив, покрыт блеском тысяч граней хрусталя. Очень хрупкая, несравненная красота. Самый воздух там не такой, как здесь. Это уже совсем иной мир, в котором и наш Бог, и сатана, и вообще всё, что важно для нас, рассыпается в прах, не умея бороться с дыханием духов холода. Всесилие наших защитников ничего не значит. Там они не имеют никакой силы.

Если просвещённые европейцы плыли некогда на край света за знаниями, за ощущениями, то викинги – за свободой. Много веков они старались убежать от власти холода, строили корабли, которых не было даже у испанцев, и плыли в неизвестность, но неизменно возвращались назад, потому что духи не отпускали их, не позволяли достигнуть чужой земли. Запертые в своей сказке, обречённые на пожизненное заточение в опротивевшем им мире, бедняги поклонялись духам холода, к которым с детства были накрепко привязаны.

Норманнов в мире было много, и они не отличались от других людей, хотя их и называли презренными... Некогда они завоевали половину Европы, но те норманны, которые жили в цивилизованном мире, ничего общего не имели с настоящими викингами. Они приживались на материке и превращались в европейцев. Норманны меняли своих богов. А может, никто из них никогда и не достигал земли викингов. Может, они жили южнее. Духи холода не были властны над ними. Совсем другое дело – викинги. От безумной тоски суровые романтики бросали отчаянный вызов судьбе и бросались в море снова, с единственной целью – доплыть хоть куда-нибудь, вырваться из-под гнёта жестоких сфер. Но ни один бог уже не брал их под свою опеку. Они навсегда так и оставались изгоями.

Всегда, когда она говорила мне об этом, я сам чувствовал себя привязанным к маленькому северному городу, на который и сейчас, в конце мая, хлопьями падает снег. Лет с тринадцати я мечтаю отсюда уехать, но, вспоминая старую мамину сказку, иногда думаю, что в мире, где не будет защищающих меня духов холода, очень быстро умру. Не чуждый же мне Бог будет меня спасать?

А, впрочем, не знаю. Мне никогда не приходилось вести теологические диспуты.

В церкви я давно не был, хоть и выстоял как-то из принципа там два с половиной часа – захотел приобщиться к религии. Вдруг мне бы понравилось. Мне постоянно хотелось уйти, но я выстоял. Я не чувствовал, что хоть как-то приблизился к Богу; наоборот, омерзительное стояние под подсказки крестящихся старушек (тут поворачиваемся направо, тут поворачиваемся налево, тут трижды крестимся, а тут можно и посидеть) и постоянное бормотание добродушного попа с кадилом отвратило меня от религии навсегда. Я слушал, как поёт пожилая женщина с книгой, и думал о чём угодно, механически вставая или садясь, механически крестясь и не понимая, что и зачем я делаю. Религия, с которой я всегда относился с большим уважением, превратилась в последовательность непонятных бородатых ритуалов. Потому-то я и не появлялся с тех пор в церкви. Думал, появлюсь, когда умерла мама, но поп отказался её отпевать.

В начале этого года ей делали операцию.

Я невнимательный сын. Я даже не знаю, какую. У неё были проблемы с эндокринными железами –  в последние годы из-за хрупкости истончившихся костей она ходила с большим трудом. Ей кололи гормоны. Дом оказался завален шприцами, коробками с лекарством, пропитался запахом поликлиники. Но лечение возымело действие, и мама всё реже и реже стала садиться в инвалидное кресло. Слой пыли на чёрных подлокотниках становился всё толще и толще. Поганая инвалидка была задвинута в дальний угол.

Маме нельзя было выходить на улицу одной, и она постоянно просила меня её сопроводить. Держа её под руку, я осторожно спускался по ступенькам вниз и неспешно вёл её в парк посидеть на скамеечке (она быстро уставала) или прогуляться по магазинам. Мне это не доставляло удовольствия, ей тоже. Снегу в этом году каждый день насыпало по колено, и ей было тяжело передвигаться. Затею с совместными прогулками пришлось отбросить. Я же гулял с удовольствием. Когда один, когда с друзьями – месил кроссовками крупнозернистый снег и с наслаждением дышал свежим ледяным воздухом, особенно когда не было ветра. Отец говорил, что я мог бы и посидеть дома с мамой, которой не хватает общества, но мне было настолько плевать, что я и не думал его слушаться. Мне уже исполнилось семнадцать, я чувствовал себя взрослым и ответственным. А ещё мне хотелось удовольствий. Мне казалось, что уж лучше я буду строить свою собственную жизнь, раз уж я так молод и полон сил. А взрослые сами должны разобраться в своей жизни. Время летело так стремительно, и мне не хотелось терять ни минуты.

И что её только понесло тогда на улицу!

Накануне была оттепель, и снег немного подтаял. Мороз, хватанувший город на следующее утро, все дороги покрыл толстым слоем льда. Ветер мотал снег пригоршнями и уносил далеко за горизонт. На улицу в такую погоду вышел бы только сумасшедший. Но я вышел. Вышла и мама. Зачем, зачем?!

Не успев отойти далеко от дома, она поскользнулась и упала со всего размаху на лёд. Сломала руку в двух местах и два пальца. Подвернула ногу. Повредила голову.

Мы её, конечно, выходили – залечили переломы в слабых костях, вправили ногу, устранили синяки. Только это мало помогло. Мама вернулась в инвалидное кресло и наотрез отказалась его покидать, даже когда снова смогла ходить. Возможно, в её стряхнувшихся мозгах поселился страх падения. Возможно, она слишком хорошо помнила те ужасные часы, когда она лежала на льду и звала на помощь, а никто не приходил, пока она не охрипла от натуги. Томительное ожидание сначала помощи, потом смерти страшно сказалось на ней. Есть ли что-то более ужасное, чем испытать это? А думать, что это произошло с твоим самым любимым человеком, когда тебя не было рядом – это каково?

С тех пор у мамы начались странности. Это её кресло. Эта боязнь открывать форточку. Когда кто-то, я или папа, проветривал комнату, и снежинки попадали на маму, она сразу же, изображая на лице омерзение, стряхивала их с себя и отъезжала подальше от окна. Выпуклые голубые глаза, доставшиеся мне от неё по наследству, подёргивались туманом. Мама сидела в дальнем углу комнаты и смотрела на снег. Может быть, молилась духам холода. С папой она общалась кое-как, со мной и вовсе перестала разговаривать. Не знаю, как папа, а я постоянно чувствовал давящее на нервы чувство огромной вины.

Папа свозил её в Благовещенск на обследование. Ей осмотрели все органы и ткани. Подтвердились проблемы с гипофизом и щитовидной железой. А ещё в мозгу было найдено что-то... что-то такое, отчего папа молчал три дня. Потом он оставил её в больнице, сам вернулся в Нерюнгри и снял все деньги с нашего счёта.

В Благовещенске маму прооперировали. Устранили злокачественные образования в мозгу. Однако в первый же день, когда мама начала подавать признаки жизни, мы с отцом поняли, что что-то пошло не так. Операция не удалась. Врачи сказали, что эти самые образования могут со временем вернуться. И гарантировать они ничего не могут. Возможно, дисфункция гипофиза перейдёт в терминальную стадию.

Притихшая и задумчивая, мама вернулась домой.

В общем шкафу мамы и папы было много маленьких выдвижных ящичков, которые они поделили пополам. Вся мамина половина была забита лекарствами. После операции мама стала плохо спать, и поэтому большая часть места была забита снотворными препаратами. Транквилизаторы, барбитураты, феназепам в огромных количествах. Лекарства она пила как одержимая, лошадиными дозами, и надо сказать, что это было оправданно: ей ничего не помогало. Она выпивала максимальную дозу феназепама, запивала валерьянкой и ложилась спать, а сама ещё долго ворочалась в постели и наутро вставала раньше всех. От бессонницы, должно быть, она стала ещё злее. Замкнулась. Перестала интересоваться тем, что у нас происходит. Она уже как бы была не здесь. Мы не оставляли её ни на минуту. Папа сильно похудел, обозлился на весь свет, стал резок и неприятен. Стал работать ещё усерднее. Я перестал гулять и всё больше и больше времени просиживал у себя, проверяя мамину комнату всякий раз, как слышал какой-нибудь шум. В душе тихо поднималась ненависть – не к маме, а к тому абстрактному существу, которое заставило нас так мучиться. Мы все очень устали. Мой последний школьный год также не воодушевлял. Я слишком много времени проводил в школе, занимался глупой зубрёжкой. Постоянно нервничал и кис. Всё чаще хотелось взять отцовскую машину и отправиться в город давить колёсами беспризорных животных.

В то воскресное утро на улице было особенно снежно. Снег падал отвесно, мягко опускался наземь воздушными хлопьями. За ночь сугробы выросли такие, что утром, отправившись по велению уехавшего на дачу отца в магазин за хлебом, я утонул по колено в собственном дворе. Мягкая тишина, поскрипывание снега под обувью, чистая незамутнённая белизна окружающего мира подействовали на меня гипнотически. Не в силах оторвать взгляда от мягких снежных дюн, я решил пока не возвращаться домой. С хлебом под мышкой я гулял в полной тишине по ещё не проснувшемуся городу. Светлая магия снега околдовала меня. Духи холода полностью мной завладели.

Потом, когда наваждение успокоилось, я зашёл в гости к Кристине и пробыл там до вечера. Я даже не вспомнил, что дома осталась моя неуравновешенная мама. Впрочем, за долгие полгода существования на пороховой бочке моё чувство самосохранения порядком притупилось, я стал спокойным и хладнокровным. Я был готов поклясться, что ничего плохого не случится. А может, так и нужно было.

Вечером я вернулся домой. Я не удивлялся, почему она меня не встречает. Шло время, она стала совсем отчуждённой, и время проводила лёжа на своей кровати и читая книги. Если я и пытался пару раз с ней поговорить, она очень быстро меня спроваживала. А о том, чтобы встать и встретить пришедшего домой сына, и речи быть не могло. Но, придя домой, я сразу, чтобы успокоить свою совесть, прошёл в комнату к маме.

На кровати валялись пустые упаковки феназепама. На покрывале белели просыпанные таблетки. Мама лежала рядом и, свернувшись калачиком, спала. Гранёный стакан в её руке горизонтально наклонился, и из него маме на ногу капала мутная жидкость. На дне её осталось совсем немного.

Я медленно подошёл к маминой кровати и коснулся её руки. Потом заглянул ей в лицо.

Мамины глаза были закачены под лоб. Лёгкая улыбка на её губах обернулась предсмертным оскалом. Она спала, и как бы я ни тряс её за плечи, как бы ни кричал в ухо, – она не просыпалась.

Уронив её руку, которую я держал, я схватил лежащие на кровати лекарства. Коробочки и маленькие серебряные ячейки были пусты, и на дне стакана, который мама держала в руке, всё ещё кружился желтоватый осадок.

В изнеможении я сел на кровать рядом с ней и стал ждать отца. Я уложил маму поудобнее, поставил на тумбочку стакан и сложил, как покойнице, холодные руки на полной груди. Я не знал, что мне делать. Гладил её по голове и разговаривал с ней. Даже рассказал сказку про викингов. Сказал, что она поступила подло, и что я никогда, никогда ей этого не прощу...

Чувствовалось, что надо говорить, хотя бы чтобы самому не свихнуться.

Кружившийся за окном снег неумолимо надвигался на меня влажной непробиваемой стеной. Снег был нужен для того, чтобы я не смог посмотреть в голубые, добрые глаза Бога.

Моя девушка Кристина в эти дни повела себя как настоящая жена. Она приходила к нам домой и, пряча глаза от моего отца, готовила нам еду. Мы ели, не чувствуя вкуса. Потом она мыла у нас полы, вытирала пыль, почтительно обходя стороной комнату покойной. Я не знаю, почему мы не замечали. Для нас всё это было очень даже естественно, как будто при нас всегда будет женщина, которая может варить нам суп и убирать за нами. Я ей даже ни разу за всё это время не сказал спасибо. Уверен, что и папа не сказал. Мы оказались настолько не готовы к тому, что наша больная и повредившаяся рассудком мама может умереть, оставить нас одних, и мы чувствовали себя такими беспомощными, такими безумно виноватыми...

...Проходя мимо своей школы, я увидел лежащий в овраге скелет. Тонкие белые кости были чуть присыпаны свежим рассыпчатым снегом, свёрнутый набок череп слепо разглядывал мир. Скелет лежал в неестественной позе: немыслимый для живого человека угол поворота головы, повёрнутая перпендикулярно рёбрам тазовая кость, ноги-руки, спутавшиеся в один уродливый клубок. Позавчера вечером скелет выбросили с третьего этажа из кабинета биологии.

Я замедлил шаг. Удивление, написанное на неживой пластмассовой морде, показалось мне неуместным. Я подошёл ближе и пнул скелет по черепу; клацнув, голова откинулась назад, обнажив сломанные пружины в глубинах отвратительного рта. Я сгрёб полсугроба ногой и засыпал поганый череп. Выделялись в овраге только части тела никогда не жившего несчастного – его пластмассовые кости, переложенные крупными зёрнами снега.

Моя Кристина – религиозная девушка. Когда случился весь этот ужас с мамой, она пыталась вернуть меня к жизни, постоянно напоминая о том, что есть Царство Небесное, где моя мама счастлива, и что нужно продолжать жить, несмотря ни на что.

– Кристина, – сказал я, – её даже отпевать не стали... Бог не захотел её принять к себе, понимаешь?

Она понимала, поэтому не нашла, что мне ответить. А я по ночам стал думать про настоящее, наше Царство Небесное. Оно представлялось мне как неведомый, полный хрустального блеска край, откуда к нам летит снег перед тем, как пропасть за горизонтом. Прозрачные, едва-едва видимые духи путешествовали в искрящемся морозном пару. Голубоглазого Бога – Бога не нашей земли – там не было.

И я видел себя в этом саду. Замерли в причудливых позах стеклянные изваяния, по-ксилофонному звенели на морозе, наполняя воздух тончайшей прекраснейшей мелодией. И мы с мамой шли по этому саду, окутанные холодными одеяниями духов холода. Они оберегали нас и аккуратно поддерживали под локти. Бог не принял маму, но духи холода оказались ей рады. Мы родились на их земле, и они защищали нас даже после нашей смерти... Нашей глупой и грешной смерти...

– Но ты-то жив! – с жалостью сказала Кристина. – Ты жив... Ты должен жить...

– Нет, ты не знаешь, как ей было больно, – ответил я.

Да я и сам не знал. Мне никогда не приходилось сталкиваться с чем-то по-настоящему ужасным. Я никогда не тонул, не горел и не загибался от страшной болезни. Даже представить себе не мог, каково это – умирать... И всё-таки мне казалось, что уже за те предсмертные муки, которые испытывают эти несчастные, которые испытала моя бедная мама... уже за это их стоило простить и принять на небеса. Бог был очень суров и не давал самоубийцам второго шанса. Я видел несправедливость и несовершенство в каждой клеточке окружающего мира.

Смерть представлялась мне высшим испытанием, пройти которое, тем более, по собственной воле – огромный подвиг, за который мёртвых следовало бы наградить, а не наказывать адом. Я и все шесть миллиардов живых людей казались мне ничтожествами перед величием умерших, перед их невероятным мужеством, которое они проявили, вонзая в свои вены лезвие, надевая на шею толстую грубую петлю, выпивая смертельное лекарство. Они казались мне такими смелыми, такими сильными, согласившись вытянуть неизвестный билет и полностью довериться судьбе, которая могла наказать их, согласно их религии, а могла и наградить, согласно моей. Верили же они во что-то, надеялись на что-то... Может, стремились туда, где остались все их близкие и любимые... Может, этот мир не принял их, и они решили попытать счастья в параллельном...

Ни с кем я не обсуждал эти мысли.

Мне постоянно хотелось умереть. Я не видел там, где жил, ничего хорошего, зато мне казалось, что там, за занавесом, будет лучше. Я верил, что каждому воздастся по вере его, и воображал себе хрустальные двери к солнцу, которые распахнутся передо мной, едва я прыгну с десятиэтажного дома. Призрачные руки мамы тянулись ко мне из иного мира и звали меня к себе. Я держался.

– А как же я? – спросила Кристина. Полные губы, на которых я невольно задержал взгляд, задрожали.

Я молчал.

– Я тоже ничего для тебя не значу?

– Значишь...

Значила она или нет? Тогда я впервые об этом задумался. Я привык, что она всегда была рядом, и давно перестал её замечать. Она была верной подругой, которая целовала меня и угощала обедами. Ненавязчива она была до умопомрачения. Я её просто обожал. И спокойно без неё обходился.

Я только сказал, что она «значит». Но она, как обычно, услышала то, что стояло за этим коротеньким словом.

– Нет... – придушенным голосом сказала она.

Она вся задрожала, и из глаз – сначала из одного, потом из другого – потекли слёзы. Я сразу почувствовал себя последней сволочью. Крепко обнял Кристину и дал ей выплакаться у меня на плече. Потом заметил на белом свитере, к которому она прижималась накрашенным лицом, чёрные потёки туши.

– Извини, – сказал я, когда она перестала всхлипывать. – У меня сейчас сложный период, это сказывается на наших отношениях...

– Я поняла, – сказала она. И это были не просто слова. Она действительно всё поняла.

Больше я её не видел.

Когда, прожив полторы недели без встреч, без смсок, без звонков Кристины, я понял, что не скучаю по ней, то решил, что мне действительно надо умереть.

Скорее всего, я бы передумал.

Придя однажды вечером домой, я застал своего непьющего отца смертельно пьяным. Он сидел за кухонным столом, широко расставив локти и положив раскрасневшийся лоб на кулаки. Услышав мои шаги, он с трудом поднял голову.

– Меня уволили, – сказал он. – Мы без копейки. Я продам машину...

Потом, протрезвев, он мне всё объяснил. На работе случилась какая-то неприятность. Что-то связанное с вверенными ему автомобилями. То ли папу подставили, то ли просто так случилось. Машины угнали, папе вменили преступную халатность (хотя я уверен, он ни в чём не виноват) и заставили выплатить огромную сумму. Если вспомнить о том, что операция для мамы стоила всех наших денег, можно представить себе наше отчаяние.

– Ты никуда не поедешь учиться, – сказал он. – Тебе придётся остаться здесь и работать. Молись, чтобы хоть в ЯГУ поступил. Я не потяну даже самую дешёвую коммерцию...

Я не стал ему напоминать о том, как мечтал уехать из Нерюнгри и на Большой Земле начать новую жизнь. От старой остались одни бестолковые огрызки. Всё, чего я так страстно хотел, к чему так готовился, чему посвящал свои мечты – всё потеряло цену и смысл. У меня не было будущего, денег, матери и Кристины. Отец стал чужим и очень раздражительным. Собирался продавать машину. Мы постоянно ссорились и по-бабьи орали друг на друга. Воздух в доме пропитался ненавистью. Голова трещала по швам, я стал плохо спать, и по вечерам за сорок минут до сна стал принимать снотворное.

Оставшиеся после мамы таблетки отец выкинул, но у меня остался знакомый провизор, у которого я всегда покупал для неё лекарства, и я приобрёл себе коробочку феназепама.

Отец об этом не знал.

...У меня не было друзей, которые одобрили бы это, и снег стал моим единственным сообщником. Он сопровождал меня, когда я ходил по аптекам, и влетал вместе со мной в их стеклянные двери. Снежинки лежали у меня на плечах и на волосах, когда я просил у провизоров упаковку феназепама. Снег неустанно преследовал меня и вместе со мной побывал в шести или семи аптеках. Иногда у меня требовали рецепт, но в большинстве случаев отпускали и так. Я хотел, чтобы всё было наверняка, поэтому не жалел ни денег, ни энергии. И того, и того уже не осталось.

Приговаривая про себя сказку про викингов, не сумевших вырваться из холодного плена духов севера, я толок и размешивал в воде небольшие сонные таблетки. Я знал, что если выпить таблетки не измельчая, то не добьёшься нужного эффекта. Они могут слепиться в желудке в один большой ком или выйти наружу вместе с рвотой. Я не хотёл позёрствовать. Мне действительно хотелось смерти.

Помню только, как выпил всё, что натолок, и вытянулся во весь рост на маминой кровати. Но лежать так было неудобно, и я по-детски свернулся калачиком, поглаживая ладонью мамино покрывало, хранившее ещё, кажется, какие-то частицы её необыкновенного тепла. Я думал о ней и о нашей личной Валгалле. Мне чудились викинги и их красавицы жёны. Мрачные герои держали в широких, как лопаты, руках мечи и секиры. На широких щитах осел снежный налёт. Голубые глаза смотрели строго и мудро. В них хотелось смотреть вечно.

Я знаю, что в тот момент был очень близок к тому, чтобы спокойно перейти в Валгаллу, куда я так стремился. Секиры викингов и их жёны существовали на самом деле. От них веяло холодом и пахло только так, как может пахнуть от всесильных духов вечной зимы, которым я так доверял и среди которых надеялся найти свою маму...

И тут я очнулся. Рядом со мной кто-то кричал. Меня перевернули на спину. Я отчётливо увидел перед собой расплывшееся, как под водой, испуганное лицо отца. Он кричал, тряс меня, а я не мог пошевелить даже пальцем и с трудом мог моргать. Я был в сознании, всё видел и всё понимал, только вот тело моё не двигалось; возможно, оно уже было при смерти. Я испугался, что мне будет больно. Я так хотел выпить снотворное и мирно уснуть, как это сделала моя мама – со спокойной улыбкой на устах отойти в мир иной. А я не уснул, и смерть, которая сейчас за мной придёт, безо всякого наркоза вырвет из тела мою душу. Да что там – придёт... Я уже чувствовал на своей щеке её дыхание. Она держала меня за обе руки и заглядывала мне в глаза. Под этим взглядом мой мозг скукоживался и умирал, догоняя уже отмершее тело. Я не хотел такой смерти, я никогда её не хотел!

– Дыши! – кричал папа. – Дыши! Не умирай! Не смей!

Крупные слёзы, которые катились в это время по его щекам, я никогда не забуду.

Когда я очнулся вторично в больнице, папа сидел рядом. Первое, что он сделал – очень хлёстко и очень больно ударил меня по щеке. Но я был счастлив получить эту пощёчину. О том, что я был в сознании и видел его слёзы, я ему так и не сказал.

– Папа, – сказал я. Мне хотелось сказать что-нибудь умное, но мой мозг смог породить только истину, которую мне успела внушить подступающая смерть. – Умирать – это очень больно и страшно.

– Конечно, дурачок, – ответил он. – Никогда так не делай... Ты понял? Никогда. Ты смысл моей жизни. Я без тебя умру. Понимаешь?

Я не сказал ему «да», пока действительно не решил, что понимаю.

Нет ничего ужаснее, чем лежать и понимать, что ты умираешь, а никто – ни твои родные, ни ты сам – не может ничего сделать. Из человека, который сам строит свою жизнь, ты превращаешься в ничтожество, способное только присутствовать при больших событиях, но ни в коем случае не делать их. Твоя личность, могучий ум или доброе сердце ничего не значат, все достоинства кажутся преувеличенными и необязательными, и те любовь и уважение, которые ты к себе испытывал, исчезают без следа. Ты лихорадочно пытаешься заставить думать умирающий мозг, но вскоре понимаешь, что ты своему телу уже не хозяин. Оно твоими же руками передано другой инстанции. А ведь у неё самые длинные руки на свете.

Не знаю, почему только человек так хватается за жизнь. За никчёмную, безбожную, безденежную жизнь, в которой для любви не осталось места...

Очевидно, дело в низших инстинктах.

...Кристина пришла одной из первых.

– А я тебе супчик принесла, – сказала она с болью и смирением женщины, которая прощает. – Мне, конечно, сказали, что есть ты не хочешь...

– Я хочу, – сказал я.

Но, с трудом съев две ложки куриного супа, который она для меня приготовила, я сдался. Капельница с глюкозой – лекарство от обезвоживания – начисто лишили меня аппетита.

– А чего ты хочешь? – спросила Кристина. Я посмотрел в её глаза, покрасневшие, ненакрашенные, словно постаревшие на несколько лет. И чувство вины, огромное и безмерное, как океан, затопило мою душу...

Я хотел сказать, что я дурак, глупая эгоистичная скотина. Что я жалею о том, что сделал, что заставил её плакать. И что я очень, очень её люблю. Что я  надеюсь с её помощью выжить и сам – сам! – помочь выжить ей.

Но на такие длинные законченные мысли, боюсь, у меня никак не хватило бы слов.

– Я хочу посмотреть на снег, – ответил я после долгой паузы. И по тому, как загорелись глаза Кристины, я увидел, что она поняла меня правильно.

ночь 21 мая, 2009 г.

автор Сидорова Юлия.