Зимой высоко в горах идут сильные снегопады. Поздней весной снега начинают таять, и чистая вода стекает вниз, переполняя голубое озеро. Из озера выплывают несколько больших ручьев. Позже в долине они сливаются в широкую реку, и земля, глотнув чистой воды снегов, расцветает и дарит нам виноград, и хлопок, и рис, и темно-красные бобы, и сладкий ямс. Река впадает в залив, который затем вступает в пространство Тихого океана. Там, где река заканчивается, километр c лишним ярко-красного моста лежит на железобетонных опорах и соединяет два берега. Мост строили давно. Тогда он еще не нес на себе пограничные барьеры, и люди ходили с берега на берег, из одной страны в другую в любое время, поэтому построили его высоким просто для красоты, так чтобы с моста можно было увидеть как далеко на западе залив соединяется с океаном. Много позже в пяти километрах от старого вверх по реке поднялся новый мост, через который идут основные грузопотоки с той стороны.
На нашем берегу город уступами белых домов взбирается по склонам. Мой дом расположен рядом с парком на берегу, и утром, выходя на балкон, я вижу залив и высоко на мосту здание нашего пограничного пункта и барьеры, отделяющие нас от страны, что на другом берегу.
-------
С утра на том берегу пустынно. Первыми на набережной появляются мальчишки и принимаются гонять мяч, отметив ворота обломками кирпича или пустыми мешками из-под кофе. Мяч катается в пыли от одной босой ноги к другой, иногда неохотно отрывается от земли и прячется за воротами. Бары на набережной – одноэтажные, длинные как большие сараи -обычно кроют рифленой пластмассой, и днём в тени навесов лежат бродячие собаки.
Вода в заливе потемнела за последние несколько лет. При сильном ветре тяжело поднимаются мутные волны. В детские годы мы бегали через мост на ту сторону купаться. Вода была чистой, с ласковым песочным дном. Нефтеочистные заводы на той стороне выше по реке, и пограничные барьеры на мосту поставили много позже.
Проехал велосипедист в грязной майке, посмотрел на игру, двинулся дальше. Торопливо прошли несколько женщин в черном, с корзинами, накрытыми платками так, что мне, почти с середины моста, где находится наш пограничный пункт, не разглядеть даже в мощный бинокль., что за товар несут.
Когда работаю в ночную смену, я вижу, как набережная на том берегу меняется к вечеру. Мимо моста прогуливаются дамы. Сначала поодиночке или парами, очень неторопливо. Немного позже дамы уже проходят в обществе платежеспособных кавалеров. Кавалеры обычно в темных пиджаках и белых рубашках, расстегнутых на груди. Этим летом дамы носят короткие легкие юбки, которые иногда задирает ветер. Почти все носят снизу голубое. Парочки прогуливаются неспешно, ведь любая торговля, будь-то дорогая слоновая кость или дешёвые женские чары, требует уважительного к себе отношения.
Распахиваются двери дешевых баров, и бродячие собаки уходят из-под навесов. Потом зажигают разноцветные огни, и зазывно грохочет музыка. Кавалеры с дамами уходят от капризного ветра на набережной к стойкам и столикам в барах. Издали мне видно лишь, как мелькают огни и тени. Видимо, это быстрые танцы, после которых хорошо пить темный ром и заниматься любовью.
Почти каждую ночь случаются драки. В бинокль в темноте мне видны движения белых рубах: мужчины снимают пиджаки перед дракой. Дамы дерутся реже. Случаются и серьезные перестрелки. Когда выстрелы стихают, подъезжают с сиренами желто-голубые машины муниципальной полиции. Музыка стихает уже ближе к утру. На мостовой остаются бумажные обёртки, бутылки, клочья волос. Урн для мусора нет, все их украли давно. Медленно проходят женщины уже без кавалеров, парами или поодиночке.
С нашей стороны залива тихо. Музыка не долетает до спящих улиц. Рестораны и кафе отодвинули от спальных районов на несколько километров в сторону нового моста. Через два-три часа наш город начнёт просыпаться и собираться на работу, но я этого обычно не вижу: я уже сплю в моём большом доме, отстроенным прадедом почти сто лет назад.
Позже я себя спрашивал: может и зря я тогда отказал ей? Глупо, конечно. Мирна бы нарочно проговорилась моей жене, хотя они и близкие подруги. Да и не хотел я её вовсе, хоть коленки сухие она выставляла и глазами сияла, как елка в новогодних огнях. Когда Господь наделял женщин орудиями соблазна, Мирну он пропустил. Поэтому осталась она с плоской грудью юноши, да со скучными маленькими глазками. Кто же я, чтобы спорить с Создателем? А может и напрасно, как я позже понял. Не зря говорил мой отец, что чего хочет женщина, того хочет сам Господь. Вот и получается, что дочь Евы может изменить его волю?
Мы с Норой поженились совсем молодыми, вскоре после моего возвращения. Она ждала меня долгих четыре года, пока я был за морями, далеко от родного города. Вскоре появились на свет и двое наших детей, но Нора осталась такой же миниатюрной с наивными голубыми глазами, которые в молодости так старательно следовали за каждым моим движением. И все также светлым медом пахли ее кожа и волосы. Я брал её личико в ладони, и виден оставался только кончик носа да веселый глаз.
С Мирной она дружила ещё со школьной скамьи, где они обе (жена мне рассказывала) были как утки неказистые. Нора моя потом расцвела, а Мирна нет. И странное дело: Мирна обычно загоралась новыми идеями перестроения мира, то полностью, то не совсем, и наседала на Нору. Нора тоже начинала старательно строить какие-то невероятные планы, но, не встречая обычно моей поддержки, понемногу успокаивалась в ожидании новых наскоков подруги. В прошлом году Мирна пришла с идеями яростного феминизма. Ну не из-за меня же в конце концов?
Несколько раз, я знаю, и Нора моя ходила с нею на собрания и возвращалась с незнакомым блеском в глазах. Время было тревожное. С того берега приходили вести о неизбежном расколе страны, борьбе за власть и партизанской войне. Я пропадал на службе целыми днями, а мне бы не помешало прислушаться к словам моей жены и ее ближайшей подруги!
В один из вечеров феминистки даже собрались у нас. Дом большой, а Нора и нет толком сказать не умеет. Сижу я на кухне, смотрю в тарелку, а мыслями -на мосту моем, который уже пытались взорвать. В гостиной тем временем решают за всех женщин, что на земле, и сразу:
- Все женщины находятся в рабстве патриархальной гегемонии. –
Голос незнакомый, на высоких тонах, хотя ей никто не возражает. Интересно, что все это значит? Какое ещё рабство?
- Пол, - продолжает она, - явление не биологическое, а социальное, изобретенное мужчинами, чтобы угнетать женщин. –
Этого я уже совсем не понял. Так что все были бы одного пола? Только этого не хватало. И тут вмешалась Мирна. Уж её –то голос я узнал, хотя говорила она возбуждённо, со странным восторгом в голосе:
- Мы должны освободиться от рабства. Лишь прекратив все сексуальные связи с мужчинами, женщина может стать свободной.-
Помню, я еще подумал, что Мирне посягательства мужчин не могут показаться излишними, поскольку она с ними наверняка мало знакома.
В детстве меня удивляло, что глобус такой маленький. Я быстро пересекал моря, взбирался на высокие горы, плыл по рекам к забытым городам. От полюса до полюса пролегали тогда четыре мои ладони. Немножко не хватало, но можно было выпрямить большие пальцы и перебраться со льдины на льдину на другом краю земли. Помню, мне думалось, что, если на земле всё так близко, люди должны жить вместе и без границ, не укладывая подводные камни и не закрываясь стенами. Если бы вдруг разом ушла вся злоба с земли, ушли бы границы, зависть, и ненависть. Всем хватит воздуха над головой и земли под ногами. А ведь начинается всегда с малого: мужчине или женщине хочется того, что у них нет или не может быть никогда.
Я вот хотел учиться дальше, да не получилось. Детей я своих, правда, выучил. Сейчас они разъехались далеко от нас с Норой неучёных, только и видимся раз-два в год – и на том спасибо.
Мужчины у нас в роду росту невеликого, только я как-то выпадаю из строя с моими 184 сантиметрами. Отец дождался меня из армии уже в совершенной бедности, да вскоре и умер. Был он ниже меня на голову, но строен, легок в шагу, глаза большие, со смешинкой. Облысел рано, потому голову брил. Всегда утром, очень аккуратно, нестареющей золингеновской сталью, а потом с удовольствием гладил себя по голове, втирая французский одеколон.
Долгую по себе он оставил память. И у многих женщин, которые его любили, и у тех проходимцев, что помогли ему расстаться со всеми деньгами, перешедшими по наследству. У денег, если не сам их заработал, особенность такая: их кажется очень много, а потом вдруг разом и нет их. Была бы моя мать жива, этого бы, наверно, не случилось. Но её не стало давно, и некому было защитить отца от его веселой наивности. Думаю, он и умер от расстройства, что люди несовершенны и так легко его обокрали.
Я и в армию-то пошёл, чтобы отца поддержать. И ещё думал, на ученье мне останется, но не получилось, как хотел. Надо было молодую семью кормить, дом содержать. Брался за любую работу, всё больше по строительной части. Иногда я возвращался вечером, в комбинезоне, с краской под ногтями, на моем стареньком грузовике, и мне казалось, что этот трехэтажный просторный дом с балконами и видом на реку и залив отталкивает меня. Нора очень старалась сделать дом счастливым, но он долго не поддавался ей: жил, наверно, воспоминаниями о веселом и богатом прошлом, а мы ему были просто скучны, неинтересны. Потом он притих, сжился с нею, с ласковой её рукой, но меня как будто недолюбливал.
Так шли дни и годы: я строил, ремонтировал, красил. Дети росли. Бывал я и на той стороне. Там тоже строят: мы всё больше из красивого камня с отделкой, а они из дешёвых плит штукатурки, а ведь тоже от земли отталкиваются, к небу тянутся. Да вот не лежала у меня душа к тому, чем на хлеб зарабатывал, семью кормил, а чего хотел и сам не знал. Иногда я вспоминал свои ранние годы в армии, как воевал. Молодые мы были тогда, ничего не боялись вначале. Искали опасности, но быстро протрезвели, кураж ушел. Трудно забыть, как впервые выстрелил в человека, в его еще живое тело. И еще помнится, что было все время страшно, и я, как и многие, кричал по ночам. Со временем острота этого чувства стала забываться.
Встретил я как-то друга моего еще с лихих тех юношеских лет. В это время как раз начались всерьёз проблемы на том берегу. Стали у нас организовывать охрану, строить пограничные посты с круговым обзором и приборами наблюдения. Поставили барьеры там, где когда-то детьми мы бегали на ту сторону купаться в реке: там берег пологий, удобный, вода была совсем чистая. Вот друг мой и привел меня мост и границу охранять. Добавили мне денег за прежние годы в армии – получилось вполне прилично, не стыдно Норе в глаза смотреть. Так я вновь одел форму. Ладно легла она мне на плечи. Нора еще сказала, что вспомнила тот давний запах нового обмундирования из прошлого, когда мы с ней прощались много лет назад.
Месяца четыре назад внезапно Нора переселилась в пустую спальню на верхнем этаже, где еще висят школьные грамоты дочки. Она всегда была более усердной, чем сын. Так просто, без каких-либо объяснений. Вечером сказала лишь:
-Я теперь буду спать наверху, мне так удобнее. – И добавила:- Я уже поела, ужинай без меня. – Очень сухо, словно чужим голосом.
Вскоре после этого она изменила прическу на более строгую, где волосы стянуты сзади в некрасивый пучок. Куда-то исчезла вся косметика, словно вымели её из дома. И уж совсем обидно: есть стала отдельно, чтобы реже со мной сталкиваться. Пытался я поговорить, понять, что сталось с жизнью нашей с нею, но она уходила от ответа, и чувствовалось, что и смотреть и говорить со мной ей в тягость.
Вот дед мой тот знал бы что сказать и как. Отец рассказывал, что женщины всю жизнь смотрели ему в рот. Ему бы консультантом по семейным вопросам, а то нынешние – всё больше сладкозвучные идиоты или прохвосты, из тех, что раньше продавали пылесосы или энциклопедии по домам, а нынче поняли, что выгоднее торговать рецептами счастливых браков. Но дед мой, как и прадед, предпочитал заниматься доходными домами, и в том порядком преуспел: вместе они владели многими публичными домами в нашем быстро растущем городе, которые приносили большие доходы и славились красотой женщин и уровнем цен на услуги.
Два месяца назад в новостях подтвердили то, что мы у себя уже знали: наш мост закрывается на время, и на тот берег можно будет попасть только в объезд , на пять километров вверх по реке, через новый мост. По нему от нас идет зерно и металл на переплавку, а с того берега везут кузовы и шасси автомобилей, тянутся бесконечные колонны машин с грузом контейнеров. Несколько раз за последние полгода пытались взорвать и тот мост, несмотря на плотный заслон. Закрытие моста объясняли необходимостью расширить подъездные пути, но мы знали, что строительство связано с дополнительными мерами предосторожности из-за политических проблем на той стороне.
Раньше, когда я выходил поутру на балкон, я видел, как мост плыл в вышине перед моими глазами, и полоса плотного тумана делила его на две части. Из тумана, как из ворот, выскакивали коробочки машин, проходили контрольный рубеж границы, и перед ними открывались белые дома уступами на холмах нашего города. В обратную сторону на тот берег уходило обычно меньше машин. Они погружались все глубже в утренний туман и исчезали. А теперь мост опустел. Открыта лишь одна служебная полоса, да и её ночью перекрывают барьеры. На подъездах к мосту стоят лишь бульдозеры, бетономешалки, армейские машины. И все время яркий свет от нескольких рядов прожекторов охраняет подступы с нашей стороны. Теперь уже невозможно перейти на ту сторону, как мы бегали в детстве, потому что наш мост, начиная с южного пилона, быстро одели в строительные леса. Мы добираемся до своего поста по эскалатору в специальном закрытом переходе.
Уже стемнело, зажглись огни на верхушках мостовых опор. Вечернее небо было ясное, туман ушел. Стали открываться бары на набережной на той стороне. Вдруг позвонила Нора.
- А когда ты домой придёшь? –Голос взволнованный, будто не её. Она ведь знает, что сменяют нас в шесть утра.
- Ты приезжай поскорее. Я буду очень ждать.
- Но я же не могу рано. Ты уже будешь спать, Нора.
- Нет-нет. Я буду ждать. Ну, пожалуйста, приезжай скорее. – И положила трубку.
Я растерялся, так неожиданно это прозвучало. Ведь последнее время мы почти не разговаривали, чужими жили в доме, как я ни пытался понять, что же с нами случилось. Зато часто слышался на верхнем этаже голос мстительной Мирны.
На посту дежурили мы по двое. Уговорил я друга моего отпустить меня ненадолго. Уже у выхода, открываю дверь, вдруг слышу, он кричит: - Черт подери, а этот откуда взялся?- Смотрю на экран кругового обзора: по строительным лесам лезет молодой мужчина и так поспешно. Зацепился рукавом за ограждение подвесных кабелей, дернул, и дальше лезет вверх и вид какой-то отчаянный. Бросился я к нему, кричу, чтоб подождал, пока сниму его. А он так повернулся в мою сторону на голос и то ли сам прыгнул вниз, то ли ногой промахнулся. Высота здесь почти семьдесят метров, до воды лететь четыре или пять секунд. Живым при мне никто не выплывал.
Пока его вылавливали, да передавали тело для опознания на тот берег властям, наступило утро. И странно: когда он лез, лицо его в камере обзора было изменено гримасой страха, волнения. А сейчас, когда его проносили возле меня, лицо его разгладилось. Было спокойным, очень молодым. Только кожа серого цвета. И куртка разорвана почти до локтя. Совсем еще недолгой была его жизнь, и вдруг не стало никакой. Если бы вернуть тот миг, когда мы с ним смотрели друг на друга, я бы его пропустил. Такие как он не взрывают мосты.
Друг мой не сказал ничего в ту ночь. Помню, я ещё подумал, что мало о нём знаю, хотя и сидим бок о бок, да и воевали когда-то вместе. Знаю лишь, что женщины в его доме меняются часто. Что бесстрашен. Что с похмелья у него часто болит голова. Что рыжие длинные волосы, уже с проседью, заплетает в косицу. А когда перестает болеть у него голова, говорит очень быстро так, что слюна пузырится в уголках рта. Через три дня он сказал вдруг с горечью: - Ведь совсем молодой был. Вот дурак ведь... – И более мы о нём уже не говорили.
Я их тогда увидел в первый раз тем утром. Они сидели прямо напротив моста на набережной. Издали в бинокль они мне казались чужаками, не жителями того берега. Оба небольшого роста, крепкие. Женщина коротко стрижена, волосы тёмные, лицо строгое. Лет около 30-35. Мужчина курил, прикрывая ладонью огонь сигареты. Оба были совершенно неподвижны, даже когда мимо них пронесли носилки с телом.
Они сидели долго. Пришла новая смена. Я показал им эту пару, но они их ранее не видели у моста.
- Думаешь, пойдут?
- Нет, пока боятся, изучают.
- Они откуда-то издалека, не здешние.
- Да все они одинаковы: могли бы – все бы к нам перебежали. Корми их потом бездельников, ни профессии, ни языка.
- Что этих-то сюда привело?
- Мне наплевать, - отвечает он. – Наше дело охранять, нам за это и платят.
Когда я вернулся домой, было уже позднее утро. Нора спала наверху и позже на мои расспросы так и не ответила.
Всю следующую неделю мы дежурили днём. Строительство на подходах к мосту с нашей стороны шло полным ходом. Движение по мосту почти полностью прекратилось. Пустой огромный мост завис в вышине над рекой. Дни стояли ветреные, и казалось, что тросы вздрагивают, раскачивая мост как колыбель. У входа у нас висит обязательный портрет президента, в углу - два-три ярко-желтых дождевика. Небольшой телевизор стоит рядом с кофеваркой. Все остальное - это экраны обзора. Время тянулось медленно. Мы с другом моим часами играли в домино и карты. Никогда я столько не смотрел телевизор как в эти скучные дни и часы вынужденного безделья.
Они вышли к нашему посту ближе к вечеру. В этот день солнце так и не вышло, туманы висели весь день. С ними был маленький ребёнок, мальчик лет четырёх, с круглым личиком и испуганными глазами. Они подошли к самому ограждению. Я вышел из кабины наблюдения, подошёл ближе, окликнул их. А они молчат, и ребенок молчит. К вечеру похолодало, ветер усилился, особенно у нас высоко над землёй. Быстро темнело, зажглись прожекторы. Женщина сына обняла, прижала к себе, и стоят дальше. Потом повернулась к мужу, крепко сжала губы, кивнула ему. Я заметил, что у неё совсем гладкая без морщинок кожа на шее – быть может, она моложе, чем мне виделось в бинокль.
Мужчина протянул какие-то документы на неизвестном мне языке. У него дрожали пальцы, мяли страницы. Он что-то пытался объяснить, с трудом находя слова. Получалось бессвязно о долгом пути, о непонятных людях, которые могут их настигнуть. Акцент в его речи был мучителен для меня, слова скрежетали у меня в ушах. Я не мог его дольше слышать. Вернул ему смятые бумаги. От неожиданности он схватил их обеими руками, наверно, они много значили для них. Я махнул им рукой, чтобы уходили назад. А сам, более не глядя на них, повернулся спиной и вошёл в кабину нашего поста наблюдения.
Мои далёкие предки не плыли на известном корабле через океан. Пожалуй, это единственное, что мне известно о них. Правда, и Норе моей похвастать тут нечем: её предки тоже далеко не плавали. По слухам люди они были больше мирные, сухопутные. О них тоже мало что запомнилось. Никогда ранее не водилось за мной презрения, которое часто встречалось у коренных жителей, к тем, кто приехал в мою страну. Ведь каждому из них, молодому ли, старому ли, приходилось собирать себе новую жизнь камушек к камушку. Молодые осваивались быстро. Легко, даже охотно теряли память о прошлом и акцент. Людям постарше это часто не удавалось. Так они и жили с недостроенной новой жизнью и медленно уходящими воспоминаниями о прошлом.
Многих я видел за время службы на этом посту. Отчего же сегодня так мучительно неприятен мне был этот человек, медленно произносивший заученные на чужом языке слова? Ведь я почувствовал, что он скорее всего говорил правду. Быть может, это была мысль о том, что они уходят вдвоем с этой женщиной, а меня в моем доме не ждёт ничего, кроме стены молчания и холодной постели?
На экранах кругового обзора было пусто. Сели мы опять играть в карты. И друг мой вдруг сказал:
- Досталась видно этим ребятам! Ну, эти крепкие, эти придут опять. – А потом добавил:- Это они все за ней тянутся.-
Ближе к концу смены, когда уже совсем стемнело, похолодало, и ушел наконец туман, опять позвонила Нора. По голосу было слышно, что плачет, и что слезы заливают лицо:
- А когда ты придёшь домой?
И вечер этот, и ночь, и день за нею оказались счастливыми для меня. Весь дом мой дышал по-другому, когда я подъехал. Свет был включён повсюду, окна открыты летнему вечеру, как после болезни, когда хочется, чтобы свежий воздух вымел всё ненужное, и начался новый период – весёлый и чистый.
Нора встретила меня у машины. Она выбежала и остановилась. Я открыл дверь, медленно ещё настороженно вышел. Посмотрел я на неё, на её взволнованное лицо. Я видел, что она ждала меня, видел следы грима, смытого слезами, яркую помаду, которую уже не видел давно. И почувствовал, что и сам волнуюсь, и горло сжимается. Но посмотрел в глаза её заплаканные и уже не мог оторваться. Дети далеко наши, да и не очень мы им нужны сейчас. Никого у меня нет дороже этой маленькой женщины с покрасневшим от слез носиком.
Вот стоим мы так, обнявшись у входа в дом.
- Ты прости меня. Я такая дура была. И всё из-за неё, из-за Мирны.
- А можно так, чтобы она больше не появлялась у нас?
_ А я с ней разругалась насовсем. Она такие гадости про тебя говорила, пока я не поняла, что это всё вранье, что это она всё от злости. Ведь ничего не было, правда?
- У меня с Мирной? Да никогда в жизни. Меня от неё тошнит, злобная она.
- И там ещё была одна баба и стала ко мне приставать. Такая противная, бесформенная, как мешок сгнившей капусты. И пахнет также.
- Да где же ты видела целый мешок гнилой капусты?
- А вот эта, что ко мне лезла, и похожа была. И мне стало так плохо и захотелось сразу домой к тебе. Будто я уезжала куда-то далеко и ждала тебя, а тебя всё не было и не было. И я вот всё там бросила и вернулась. Хорошо? –
И выглянул кончик носа и один еще мокрый глаз с потекшей тушью. А кожа и волосы у неё вновь стали пахнуть светлым медом. И мы зашли в дом.
Через два дня ночью они пошли вновь. Дружок мой писал письмо, а я, видимо, отвлекся и заметил их только, когда они уже забрались вверх по строительным лесам и перелезали уже в обход ограждений перед нашим постом. Когда я вышел, они оказались прямо передо мной: мужчина, эта женщина, мальчик с испуганными глазами, которого я уже видел, но ещё и старик с другим ребенком постарше. Я не знаю, на что они рассчитывали, но они шли прямо на меня. Женщина шла первой. Начинался дождь. Я еще подумал, что её можно бы назвать красивой, если бы в глазах не было у неё такого отчаяния, и протеста, и ожидания очередного поражения. И ещё такой усталости, словно прошла она со своей семьей большую часть земли, чтобы сегодня стоять передо мною.
В этот раз она не показывала мне никаких документов. Мы стояли друг против друга так близко, что я видел следы дождя у неё на щеках, её полные яркие губы. Она ещё тяжело дышала после подъёма. Подошли остальные. Мужчина стал кашлять душным кашлем курильщика. Дети поддерживали старика. Дождь усиливался. Они сжались под дождем, лишь женщина стояла абсолютно прямо. Потом она сделала ещё один шаг ко мне, и вдруг подняла руку, почти касаясь меня и показывая вперед. У неё были узкие ладони с длинными пальцами. И что-то дрогнуло во мне, я уже не мог сказать нет, хотя говорил это множество раз за время службы. Как и в первый раз я повернулся к ним спиной, но она почувствовала и пошла следом.
Я сам провёл их к лифту по безопасному закрытому коридору. Я шёл впереди, за мной шла эта женщина, потом мужчина с детьми. Приходилось дожидаться старика, который совсем выбился из сил и шаркал ногами так гулко в ночном коридоре. Я не оглядывался. Я шёл и думал, что мой друг видит нас в камере обзора, и спрашивал себя: - Донесёт или нет?- И более ни о чём. А уже потом, когда возвращался, почувствовал, что форма сдавила мне грудь при мысли, что могу теперь потерять мою службу и оказаться на улице. Из-за прихоти, ради людей, которых я не знал и никогда наверно не узнаю. Они ушли, не оборачиваясь. Она только отвела мокрые волосы с лица и внимательно посмотрела на меня. Брови у неё крутыми дугами, а у Норы моей более узкие.
Когда я вернулся на пост, напарник мой, видя моё взволнованное лицо, рассмеялся:
- Вот и ты не удержался. Взял бы хоть адресок или что: женщина видная. Эх ты!
- А ты отпускал когда-нибудь?
- Только женщин и не за просто так. Раза три. Уж больно хороши были. Так две сразу же расплатились. Там возле лифта есть пару удобных мест, а ты и не знаешь! А с одной я несколько раз встречался в городе. Потом она уехала куда-то дальше по стране. Я думал, может напишет? Жаль. Добрая она была женщина. -
Мой дед конечно понимал женщин лучше, чем я. Это от него пришло изречение, что когда женщина лежит на спине, ей легче согласиться с точкой зрения находящегося на ней мужчины. После того большого землетрясения, когда отстраивали разрушенный наш город, публичные дома закрыли, а потом и вовсе запретили ради торжества религиозной морали. Но дед к этому времени уже выгодно вложил деньги в дешёвую недвижимость, тем более что её было тогда много в городе, любовался с балкона видом на залив и на океан, и даже не вспоминал торговлю женскими прелестями, которая составила основу его богатства.
Я потом часто вспоминал эту женщину, её настороженный и отчаявшийся вначале взгляд. Что же она могла мне сказать там у лифта, ведущего их на свободу?
Через месяц, или два или три или больше – но когда-нибудь снимут ограждения, вновь откроется мой красный мост, пойдут по нему машины и люди. Куплю я большую лодку, и будем мы с Норой плыть сначала немного по реке, потом по заливу до самого океана – долго-долго, пока всё, что было и ещё может случиться плохого между нами не растворится в воде. Да и было ли что?
