ДОКТОР
Добрый вечер, я! Я рад ощущать себя, я счастлив тем, что я есть. Сегодня я стану молчать о том, что умираю.
Но сейчас мне хорошо! Вот доктор Иван Степанович несет мне стакан холодной воды, которая, наконец, охладит мой воспаленный мозг. Иван Степанович гениален, солнце сияет в его глазах; и еще я знаю, что он никогда не умрет. Вчера я попробовал убить его, но у меня не получилось. Мне стало жаль человека, недавно спасшего мне жизнь: три дня назад я в приступе безумия шарахнулся под поезд. Тяжелые колеса переехали меня, но я остался живым. Не верите? Хотите, я сниму галстук и покажу вам шею?
Теперь по ночам мне снится цирк, под куполом которого я кручу сложные трюки – долго, мучительно, до полного изнеможения. Вдруг в нос ударяет запах розового букета, а запах роз мне противен. Я падаю в оркестр и вижу, как дирижер бьет валторной по ногам музыкантов. Скверный сон. А ведь я пожелал себе доброй ночи. Так сотвори же чудо, о накрахмаленный доктор, почисти мои мысли, вправь мой ум и вытри слезы!
Утром мне сказали, что я содрал войлок, которым была обита входная дверь, и съел его. Я смутно помню нечто подобное; я будто отражался в мутном зеркале; оно где-то здесь, это проклятое зеркало! И пусть оно не смеется надо мною, я не боюсь увидеть свое отражение!
Приснилась еще каменная кафедра с именем несуществующего бога Камбриса и дикий смех в ущелье, над которым возвышалась эта кафедра. Да, теперь я вспомнил всё.
На рассвете я изорвал зубами простыню, искусал в кровь губы и измазал кровью подушку. Захотелось шампанского, и почему-то из Норвегии. Потом подумалось, что Норвегия далеко, а мне пора умирать. Значит, мне надо в церковь.
Вот бы мне вернуться в тот величественный храм на высоком холме, что стоит в моём родном городе! Много лет назад, когда церковь пустовала, а я был еще ребенком, я играл с другими детьми под древними стенами. Мы входили в роли негров и обезьян. Сначала я был царем горилл, а потом меня убили чернокожие. В тот миг я понял, что жизнь коротка и смерть внезапна, а мир явился мне раем чертей и обителью дураков. Я сошел с ума; я глянул на церковь; в ней я увидел мою несчастливую Россию, истерзанную Россию. Это сейчас я пользуюсь ею за неимением лучшей державы. А тогда я полюбил ее такой, какой она была – страдающей и грешной, и оттого вечной. Я отворил двери, окна, душу, кровь; я распахнул настежь глаза, мысли, сердце…
Так сладки и непорочны мои грезы, которым никогда не осуществиться… Но я попросил Ивана Степановича стать ненадолго дураком, негром, мартышкой – всё ради моего спасения. Вопреки ожиданию, ему это понравилось: он перевоплотился, повис на люстре и заявил, что всякий доктор есть потенциальный убийца. Потом он съел тапку вместо банана.
Он долго хохотал, когда я рассказывал ему о том, что крысы умны – они кусают человека и едят его пищу, и что мартышки смешны – они кривляются перед человеком и корчат ему рожи. Смех продлевает жизнь, но мне это не интересно. Я удивляюсь тому, что еще жив. Спрошу у доктора, и непременно сегодня, потому что завтра я его застрелю.
Странно: ночью мне снился не цирк, а театр, в который я попал оттого, что не попал на концерт симфонического оркестра. Я пробовал терзаться, но ничего не получилось. Еще хуже стало утром, когда мне сказали, что доктор Иван Степанович повесился. В предсмертной записке он сообщил: «Я не хочу, чтобы мой пациент застрелил меня». Несчастный доктор погиб в расцвете лет… но тут начинаются фразы, которые в подобных случаях произносят все. Надо придумать нечто новое.
У МОРЯ
Человек жил у моря. Каждое утро он видел солнце, выходящее в небо из морской бездны. В полдень солнце, достигнув небесного купола, отражалось от мелкой ряби тысячами искр, играло лучами в маленьких редких волнах, с легким шумом накатывавших на береговые камни. И деревья шелестели нежно под невесомым ветерком, и птицы копошились и кричали, и мошки роились, и травы качались…
Но однажды утром жизнь умерла. Однажды утром не взошло солнце, затихло море и успокоились деревья. Исчезли птицы и мошки, воздух очистился от движений и звуков, стал прозрачным и мертвым. Человек, ничего не понимая, спустился к морю. Совершенно гладкая, будто отполированная, водная гладь зеркально отражала серое небо и серые скалы. Ни одного облачка не проплывало в небе, ни единого всплеска не издавала вода. А потом и ночь не пришла, и звезды забылись, и луна не появлялась среди туч, и сами тучи более не сгущались над морем. Человек не мог ничего делать, он сидел у моря и тосковал, безнадежно мечтая вернуться в живой мир. Шли минуты – они казались годами; шли годы – они казались вечностью…
Где-то вдали вдруг мелькнул яркий свет, похожий на оживший солнечный зайчик. Вмиг в душе человека вспыхнула почти окаменевшая надежда; человек вскочил и бросился к свету. Он бежал и спотыкался, иногда падая на камни, но вскакивал и в безумии бежал дальше; он разбил в кровь руки и ноги, но не мог остановиться, чтобы унять кровь; он был не в силах сопротивляться единственному желанию – желанию увидеть живую жизнь.
Но он опоздал. Там, где минуту назад, как казалось, мелькнул свет, теперь не было ничего, кроме все того же зеркально застывшего моря и мертвых серых камней. Измученный и разочарованный человек бессильно присел на камень, нависший над водою, и затих, будто сам став недвижимым валуном. Но измученная мысль не могла успокоиться, терзаемая видением лучика света.
И тут человека осенило: ведь он-то живой! Он не утратил чувства и мысли, он двигается и дышит, он чувствует боль, радость и грусть! Его отражение в зеркальной воде тоже должно быть живым! А вдруг оно способно оживить мертвый мир?
Взволнованный человек наклонился над водною гладью. Его лицо на мгновение четко отразилось в море, а потом растаяло и исчезло.
ЦВЕТЫ НА МОГИЛЕ
Наступило тоскливое время тупого безразличия и никому не нужного спокойствия. Теперь я вспоминаю недавнее прошлое, из истлевшей цепи дней и событий которого четче всего мне помнится хмурое мартовское утро, когда я растопил нашу русскую печку страницами последней книжки из собрания сочинений известного писателя, более известного, чем я сам. Я грел позавчерашние щи в поржавевшем чайнике без носика, а сырой и холодный мартовский ветер дул сквозь разбитые стекла окон, усиливая боль в моей голове. Плечи я укутал в полуистлевшую лисью шубу моей жены. Это всё, что осталось у меня из нашей теплой одежды. Три дня назад я обменял осеннее пальто на две бутылки мутного красного вина, которое я подогрел и выпил, чтобы выгнать из тела простудную дрожь; но взамен того я в третий раз проснулся с головною болью. Я из последних сил старался дописать роман, поглотивший несколько лет моей жизни, мою семью и все мои деньги. Меня ждали успех, слава, богатство и любовь публики; я бы смог вернуть доверие жены, спасавшейся от моего безумия за границей; я бы по-прежнему устроил наш дом, обветшавший за эти годы. Но работа не ладилась, из-под пера сыпались куцые и неубедительные фразы.
Дым сигары улетает в пасть камина… Вино льется в мою отверстую пасть… Я ухватился зубами за край бокала и подавился осколком… По хлебу ползут мухи… По извилинам мозга проползают думы… В углу спит мертвая крыса…
Вечером в мой дом постучался праздник: почтальон принес мне письмо. Письмо от моей любимой жены, из Парижа. Она писала, что сняла дом в пригороде, что теперь работает у известного книжного издателя. Она хорошо знает французский; на таком изысканном языке сами французы говорили более полувека назад. Моя жена – красавица; я знаю о ней всё; не знаю только, откуда у нее взялись манеры светской дамы девятнадцатого столетия. Она звала меня к себе, писала, что на прекрасной чужбине я обрету душевный покой. Я решил, что нужно ехать; я написал ей об этом и отправил письмо; затем вновь сел к столу и взял перо.
Дым сигары улетает в пасть… Вино льется в кромешный ад... Я изучил сеть трещин в потолочной доске… вчера потерял золотое кольцо… предал жену… денег нет…
О чем я задумался? Письмо… Правый угол задней стены нашего дома обрушился две недели назад; крыша в дожди протекает; стёкла в окнах разбиты; половицы скрипят… Зачем я описываю жене такие пустяки? Нет, жене я уже написал. Я не упомянул о моей болезни, но это не важно: скоро я поеду к ней. Я помню: я пишу роман, его надо закончить. У соседа сдохла собака. Она дважды искусала меня. Его лошадь хромает. Сосед пьет водку и плачет над трупом любимой собаки. Собака молчит – она уже в аду. Купить снег, закопаться в нём; научиться играть на скрипке, закопаться в ней; налить вина, закопаться в нём; нет, утонуть; вино жидкое и мутное; жена в Париже; ехать к жене, утонуть в ней; нет, закопаться в ней… умереть в ней… испугать человечество потерей великого писателя… избавить еще от одного идиота…
А дальше был сон: я писал жене, что закончил роман, получил деньги и еду к ней; поставив точку, я пил последнее вино из стакана; потом достал веревку и долго ее намыливал. И еще – темнота; и вдруг появилась жена: она плакала и роняла цветы на мою свежую могилу.
ИДЕАЛЬНОЕ ЧУВСТВО
Электрические яркие ромашки на черном фоне, который медленно зеленеет, начинает шевелиться, словно летний луг, над которым пролетает волна легкого ветерка. Ветерок уносит ромашки, поле чернеет, и в нём возникают ленты желтого золота. Невидимый нож иссекает их в нити, и эти золотистые нити завиваются, собираются прядями, превращаясь в дивные светлые локоны. В локонах возникает красивое женское лицо – нежная кожа, алые губы, длинные ресницы и черные глаза. Глаза распахиваются широко и удивленно, но взгляда в них почему-то нет. Я ищу взгляд: он нужен мне; женская красота бессмысленна и мертва без него. Отблеск невидимого пламени вдруг рождает в черных провалах глаз игривые искорки, золотистые, как и локоны. И я узнаю ее. Это она – та, которую я хочу видеть. Имя ей – Наташа, девушка-ромашка, золотое солнышко на тонком стебельке…
Шаги. Скрип дверных петель. Голос:
- Федюша!
Федюша – это я, а за дверью – моя матушка; она не так добра, как деликатна; она никогда не ворвется в комнату, пусть в ней я один, и я часто кричу во сне.
- Малыш, тебе опять снится плохое?
- Нет.
- Ничего не болит?
- У тебя глаза покраснели. Ты плакал?
- Я вижу, тебе плохо. Чем тебе помочь?
Милая, глупая, сумасшедшая матушка, чем ты можешь помочь безумцу? Мое единственное лекарство – сон – издевается надо мною злее самой жизни; я не могу жить и скоро не смогу спать; сон убьет меня. Но дверные петли затихли. Дремлют. Лицо матушки неслышно влетает в комнату сквозь стену, наклоняется надо мною, нависает, начинает пухнуть и наливаться голубым блеском. Оно плывет, и серебристые брызги разлетаются из него стаею маленьких рыбок. Летняя жара, полдень, речка. Наташа смеется, шлепая ладошками по искрящейся водной ряби; я тоже смеюсь и, погружаясь в прохладу, плыву к волнам тяжелого золота, ниспадающего в темную бездну с нежных девичьих плеч. Грудь распирает изнутри легкий пузырь счастливой радости; он растет и, кажется, хочет разорвать меня. Я тяну руки к девушке, но пузырь в груди вдруг теряет невесомость, наливается каменной тяжестью и влечет меня ко дну. Захлебываясь ужасом, я кричу:
- Наташа, спаси меня!
- Наташа?!
Солнце вспыхивает и резко бьет в глаза. Я выскакиваю из забытья:
- Что?
- Какая Наташа?
Я понял, откуда солнце: это матушка зажгла лампу в изголовье кровати. Она же и заговорила со мной, и заговорила не вовремя.
- Кто она? Скажи мне.
- Ты влюблен в нее?
- Не знаю.
- Зато я знаю. Ты влюблен, и это хорошо, это не страшно. А я-то испугалась! Спи.
Мрак. Тишина. Я влюблен? Со мною должно происходить то, о чем пишут в романах, чему посвящают стихи? Первое чувство; у всех оно бывает, со всеми случается. Но не со мною, черт побери, не со мною! Я иной. В книгах чужая жизнь. У меня всё по-другому; но каково же мне чувствовать то, что я чувствую? И подумалось навязчиво: в старину влюбленные дрались, воевали, убивали за любовь; могу ли я из-за Наташи вызвать на дуэль какого-нибудь негодяя, вздумавшего отнять ее у меня – отнять то, чего у меня нет? Это только сон, и злодей мне тоже снится. Смешон, будто сошел со страниц глупого романа: черный плащ, черная шляпа, черная полумаска, закрывающая две трети лица. Изогнутый дуэльный пистолет в руке. Вижу, такой же лежит и в моей ладони. Он стреляет; резкий хлопок, облачко сизого дыма. Что-то взрывается во мне. Я не могу дышать, я падаю в черную бездну. Человек в полумаске бросает пистолет, обнимает и целует мою Наташу; она прижимается к нему всем телом, ее золотые локоны рассыпаются по его черному плащу. Нити сшиваются в золотые ленты, налетает ветер, ленты сменяют электрические ромашки в зеленом колышущемся поле. Вспыхивают языки пламени и заслоняют от меня все эти картины. Пламя закручивается спиралями, змееподобно обвивая мою голову, тянет меня в пропасть, из которой не мигая смотрят красные глаза. Слышны шаги. Знакомый голос звучит далеко:
- Федюша, уже утро.
Красные спирали редеют и тихо растворяются в черной воде, заливающей пространство. Красные глаза мигают, голос хрипнет и раздражается:
- Федюша, просыпайся!
Шорох во тьме. Легкие толчки. Голос неврастеника:
- Федя!
Душераздирающий, истерический вопль, вонзающийся в больной мозг, будто раскаленный кинжал:
- Федюша, проснись!!! Мальчик мой милый!!! Федюша, Федя!!!
СЕРДЦЕ
Человек совершил подлость, а другой человек узнал об этом. Он заявил первому, что тот подлец и что об этом нужно рассказать всем. А подлецу этого не хотелось. Он бросился на противника и отрезал ему язык. И видел это третий человек; и сказал подлецу, что тот совершил преступление и что он, свидетель, всё видел. Тогда подлец ответил третьему:
- Ты более никогда ничего не увидишь.
И вырвал свидетелю глаза.
Когда подлеца схватили и привели на суд, он переломал судье пальцы за то, что тот, решив страшно наказать обвиняемого, тыкал в него пальцами. Подлец, обладающий ужасною силою, расшвырял стражей и искалечил судью.
Подлеца пытались скрутить, но он вырвал откуда-то железный прут и убил двоих судейских; другим успел поломать кости. Убегавшим он перебивал ноги, уползавшим – руки. Судья, живой еще, кричал от боли. Преступник не мог слышать воплей: схватив секиру, он разрубил судье голову и тем заставил молчать несчастного.
Но толпа схватила безумца, два сильных солдата связали ему руки за спиною. Толпа жаждала казни, а преступник вопил исступленно:
- За что?! За что?!
- Ты бессердечен! – отвечала толпа.
- У меня есть сердце! – выл пойманный.
- Покажи! – шумела толпа.
- Оно стучит! – восклицал подлец.
- Это вовсе не сердце стучит! – не верила толпа.
- Сердце! Сердце! Сердце! – орал безумец в ярости.
Толпа окружила бешеного человека; чьи-то руки растерзали его грудь, выломали ребра; чьи-то кровавые пальцы вынули из груди сердце. Оно прыгало и трепыхалось.
- Сердце! Правда! Сердце! Вот оно! – восхищенно кричали все.
- Отпустите! – умолял подлец.
- Простим его, – ударил повелительный голос. – Верните ему сердце!
Сжав сердце обеими руками, безумец, шатаясь, выбрался из толпы, пошел прочь, но вскоре упал у какого-то забора. Над ним мелькнула странная тень. Ужасная рожа бешеной кошки взметнулась над бездыханным телом, лапы вмиг разорвали одежду и кожу. Омерзительная тварь терзала плоть окровавленною пастью, жевала ее, упиваясь кровью; на зубах трещали кости.
От трупа осталось лишь сердце – оно укатилось куда-то в сторону. А кошка, пообедав, заурчала с довольным видом, облизнулась и умылась лапкою. Ее рожица приобрела мирное и добродушное выражение, глаза томно зажмурились.
Мимо проходила женщина с добрым лицом; ей захотелось приласкать милую кошечку.
- Кис, кис, - позвала женщина и, протянув руку, погладила кошкину спинку. И тут кошка издала дикий вопль, подпрыгнула и всеми когтями вцепилась в горло женщины, разрывая его в кровь. Женщина хрипела и дергалась в предсмертной судороге, кошка сатанински хохотала над ней. И этот эпизод не был последним. История станет длиться, покуда не найдется пропавшее сердце. А теперь подойдите ближе. Видите эту пилу? Я должен отпилить вашу голову и лишь тогда продолжить свой рассказ.
ПУСТАЯ НЕНАВИСТЬ
Он стоял против меня, лицо его горело злобою, рука сжимала нож.
- Зачем ты разгромил мои комнаты? – кричал я в яростном отчаянии. – Зачем разломал мою мебель?
- Ты негодяй, - спокойно отвечал он.
- Ты ответишь за всё! – вопил я.
- Нет, - отвечал он, и голос его звучал твердо.
Я с бешеной тоскою оглядывал кабинет. Шкафы опрокинуты и разбиты в щепки, вазы превращены в осколки, кресла изрезаны в лоскутья. И тут он двинулся на меня, сжимая нож правой рукой.
- Чего тебе еще надо? – спросил я.
- Я должен отрезать твою руку.
Отступать было некуда – за моею спиной в дверном проеме стояли отец и сестра. Они не встревали в ссору, но я чувствовал, что душою они поддерживали моего врага.
Вдруг я увидел рукоятку ножа, торчащую из-под обломков письменного стола. Я увернулся от первого замаха противника, метнулся к столу, схватил нож и едва успел отразить второй удар. Мы сошлись лицо в лицо, яростно нападая друг на друга, с трудом успевая защищаться. Победа, казалось, улыбалась мне, однако в какой-то миг мой взгляд отпустил вражескую руку. Удар его ножа пришелся в стык лезвия и рукоятки моего; мой нож вылетел из руки и упал к ногам отца. Тот быстрым движением отшвырнул его в дальний угол комнаты и промолвил устало, даже равнодушно:
- Отрежь ему руку.
Сестра быстро повернулась и поспешила вон из комнаты – она всегда боялась вида крови. Дверь несколько мгновений оставалась распахнутой настежь; только это спасло меня. Я взмахнул рукою так, как будто хотел ударить противника справа в лицо, но, не нанося удара, внезапно поскользнулся, проехал по паркету, нырнул под руку врага, тут же вскочил и резко рванул дверь. Нож негодяя глубоко вонзился в дерево, успев, однако, вспороть мою грудную клетку. Мне показалось, что острие прошло между ребер и задело сердце. Кровь хлынула на пол, но мне было не до этого. В следующий миг мой правый кулак с огромной силою погрузился в живот противника; он согнулся с глухим воплем; я выдернул его нож из двери и что было мочи воткнул в спину подлого мерзавца. Издав резкий дыхательный звук, мой враг упал на ковер, заливая его кровью. Я тоже бессильно сполз на пол. Последнее, что я слышал, был голос подошедшего отца. Он говорил сестре:
- Чёрт с ними! Я вынесу трупы и выброшу ковер, а ты поскорее вымой пол и уходи к себе.
ХРИСТОС
Едва уснул, а мысль уже готова родиться в шизофренических дебрях расплавленного мозга. Убить ее в зародыше или заставить жить в веках?
- Ты же знаешь, как я ненавижу! – сказал он.
- Нет, ты не Христос! – ответил я.
Противно жить, господа! Мрак моей жизни – то же болото; и болотные травы не перекурятся, подобно табаку; и мутная жижа не будет выпита, как нектар. Мои дни, ощупанные сердцем, шагают по проволоке нервов. Утро – и опять хмельное вино и жареное мясо, опять опустившиеся, развратные женщины.
- Ты же знаешь, как я проклинаю! – сказал он.
Теперь припомню всё, что было прежде. Но и тогда я не жил, мною подло распоряжалась судьба. Я мыслил тоскливо и праздно, я лениво признавал, что слишком много расплодилось всякой сволочи. Но почему-то именно в то время я начал расследовать судьбу Христа.
- Ты же знаешь, как я презираю! – сказал он.
Тот, кто просидел в кустах, тот, кто струсил и предал – кто он? Какое следует ему наказание? И что еще нужно тебе, о, мой больной мозг?
- Ты же знаешь: я всё уничтожу! – сказал он.
Расписанная лживо судьба становится ненастоящей. Вот и библия – ложь. Христос не распят, не прибит гвоздями – ничего этого не было. Вот он, сидит со мною рядом и добродушно глядит в мои глаза. Мы пьем вино, закусываем мясом и разговариваем о жизни. Расстояние между нами давно сократилось, я вижу в Спасителе того, кто мучается и страдает со мною. Если мне опротивели пьянство, обжорство и прелюбодеяния, то и ему – тоже. Если его ругают и забрасывают камнями, то и меня – тоже. Мы сочувствуем друг другу и казним самих себя за грехи. И мы ощущаем, что мы есть, что мы живые, что мы осязаемые… И мы страдаем за глупое человечество…
- Ты же знаешь, что я всегда с тобою! – сказал он.
- Да, ты Христос! – ответил я. – Ты всегда со мною!
ДВЕРЬ
И отворилась дверь, словно отворилось пространство. Я увидел два лунообразных изгиба средь зеленых полей, пересеченных светлыми волнами. В середине главного поля темнела впадина с неровными, будто рваными краями. Тусклый свет лился ниоткуда; тень, рожденная странным изгибом некой возвышенности, напоминала приготовившуюся к прыжку дикую кошку. К несуществующему горизонту уходили ломаные горные хребты, подпиравшие вершинами мрак, а у подножий поросшие лесом.
Я сделал шаг. Под моей ногою хрустнуло лунное блюдце; звенящий звук, приглушенный травами и листвою, вскоре утонул в неподвижном воздухе. Луна засмеялась; смех этот звучал неестественно над глухими просторами. Деревья качнулись, горные хребты зашевелились, а впадина стала шире.
Я сделал еще шаг. Луна свалилась за линию горизонта; всё темное, все тени и изгибы растворились в глади полей, а светлые волны, избороздившие их поверхность, потемнели. Свет, и без того тусклый, почти померк, начав таять в пустоте, окутанной таинственным очарованием.
Я сделал третий шаг. Я стоял теперь почти на краю страшной впадины. Свет совсем погас, поля пропали, не стало ни горных хребтов, ни деревьев; исчезло всё, испарилось и очарование. Остались только я и впадина.
Я сделал последний шаг – шаг в пропасть. В бездне, то красной, то черной, жарко пылал ад. Огонь охватил меня, спалил волосы, обуглил кожу, сжег глаза. Я ощупью двинулся вперед, умирая от боли.
Вдруг хлынул ливень, погасивший адский огонь; он омыл мою горящую голову, он влился в мои глазницы, и под ласковыми струями в них вновь выросли глаза. Вода впиталась в обугленную кожу – и новая кожа, розовая и упругая, покрыла мое исстрадавшееся тело. Почувствовав прилив сил, я огляделся по сторонам. Кругом чернела пустота, а прямо передо мною оказалась дверь.
Я отворил дверь, словно отворил пространство, и увидел два лунообразных изгиба средь зеленых полей. В середине главного поля темнела впадина с неровными, будто рваными краями. Тусклый свет вдруг ринулся ниоткуда; во всём разлилось таинственное очарование.
Я сделал шаг…
РУКА В КАМИНЕ
Огонь разгорался. Я сидел перед камином и размышлял о последних делах моих. До сего часа всё получалось так, как я задумал. Вчера я заставил себя разбить старинное зеркало, удивительно красивое фамильное зеркало в серебряной оправе. Каждое утро, едва занимался рассвет, я видел себя в этом зеркале. А по ночам оно будило меня, летая над постелью. Оно жаждало, чтобы я видел себя и ночью. Это зеркало – мой брат; он хотел моей смерти, но вызвал лишь безумие. Я разбил зеркало и тем самым окончательно убил, уничтожил моего брата, и даже почти все воспоминания о нём.
Откровенно говоря, я убил брата раньше; его тело погибло страшною смертью, в которой я себя не виню. Он, еще не окончательно мертвый, тоже не винил меня: он только напоминал. Каждую полночь, незримо приходя в мою спальню, он сперва водил зеркалом пред моими устами, дабы удостовериться, что я не умер от удара. В последнюю ночь он не нашел зеркала; брат жутко рассердился, ибо я уничтожил его самого. Ему удалось собрать остаток сил; влетевшая в комнату пустая серебряная оправа с силою ударила меня по голове. Я понимаю его. Брат считал, что я должен жить долго, оставаясь его вечным рабом, предметом его издевательств. Но не бывать тому! Через несколько минут всё кончится.
Мы поссорились в канун Рождества, два года тому назад. Брат был страшно возбужден: на балу у Реммуса он выпил много шампанского, потом барышни втянули его в свой кружок, и он пил с ними ликер. Он много танцевал и любезничал с девицами. Я видел, что одна из них, красавица Диана, всё время старалась находиться рядом с братом. Я проклинал её за это, и она это чувствовала; не могла не чувствовать! Пространство будто пропиталось моим проклятьем.
И вот теперь я жив только внешне; моё нутро мертво; мою душу высосала адская пиявка. И имя ей – Диана. Она тоже убийцею была. Теперь она спокойна, как и я спокоен за нее. Память о моём брате – вот последняя заноза в мозгу. Из-за порочной страсти к моей Диане он, напившись пьян, схватил нож и лишил меня двух пальцев левой руки. И тогда я убил брата – вернее, убил его тело. Кровь хлестала из моей руки. Я ударил его по лицу; он упал головою в камин. Не сразу поняв, что случилось, я успел вытащить из пламени лишь кусок корчащегося, обугленного мяса. И тут будто кровью омыло глаза мои…
Не помню, как я мчался к дому Дианы, как привычным путём лез в окно ее спальни, как осторожно – тише мышки – подбирался к её постели. Помню, она дышала ровно и почти беззвучно; её красивая грудь вздымалась, волнуемая изнутри; ее пухлые полудетские губы, казалось, капризно взывали к поцелую. И я подарил ей поцелуй… А когда очнулся – кровавое месиво уже не напоминало прежнюю телесную оболочку моей возлюбленной. Она не кричала.
Но никто не заподозрит меня в убийстве – об этом я позаботился прежде всего. Как, впрочем, и о том, что утром меня уже никто не найдёт – ни мой брат, ни я сам; я не хочу никого видеть, и мне плохо в моём доме. Серебряную оправу от разбитого зеркала я положил на каминную полку. Пусть возьмет кто-нибудь, хотя бы эта чёрная рука. Вон она – тянется из потухшего камина.
ПРАЗДНИК СМЕРТИ
Праздник начинался. В тот день длинный стол накрыли белой скатертью, расставили роскошную посуду и зажгли свечи в золотых канделябрах. В огромную гостиную входили те, кого так любил хозяин: добрые друзья, милые подруги, любимая семья. Виновник торжества встречал всех улыбкою, весьма радостной, но несколько усталой. Последние ночи он почему-то почти не спал. Рука об руку с ним стояла молодая жена и тоже улыбалась.
Вскоре над столом зазвенели бокалы, ножи и вилки. Но в тот миг, когда шампанское было готово пролиться в раскрытые рты, на столах вдруг погасли свечи, пол гостиной закачался и стены качнулись. Испуганные гости бросились было к огромному арочному окну, но тут же отшатнулись от него с выражением ужаса на лицах. В окне виднелась мерзкая синяя рожа с рыжей клочковатой бородою и мясистая рука, сжимающая револьвер. Послышался звон стекла: то дамы, упавшие в обморок, повалили и разбили несколько бутылок вина. Все вопили, но с улицы доносились еще более жуткие крики о помощи. Друзья хозяина ринулись в одну из соседних комнат; через две минуты, вооружившись винтовками и пистолетами, они стремительно кинулись во двор. Однако видение исчезло и никогда больше не появлялось.
Человек, рассказавший мне эту странную историю, уверял меня, что всё это произошло в Англии в пятнадцатом веке. Но я позволил себе усомниться в ее правдивости. Откуда в средневековой Англии взялись шампанское, арочное окно, винтовки и револьверы? Да и сама история мне показалась какой-то куцей. Меня, однако, задело упорство моего знакомого, настаивавшего на том, что эта история нашла отражение в шифрованных летописях Бурманского музея. Вскоре после этого мой знакомый скончался при странных обстоятельствах: его нашли мертвым, лежащим у окна в собственном доме; на его теле не оказалось следов насильственной смерти. Трагедия случилась около двух лет назад. Следующие полтора года я потратил на то, чтобы найти Бурманский музей, но такового, как выяснилось, никогда и нигде не существовало. А спустя еще полгода произошла новая трагедия.
В тот день в моем доме тоже начинался праздник: слуги накрыли длинный стол белой скатертью, расставили роскошную посуду и лучшие вина, зажгли свечи в золотых канделябрах. Ко мне пришли мои добрые друзья и милые подруги, со мною была и любимая семья. Я встречал всех с радостью, омраченной, впрочем, тем, что последние ночи я почти не спал. Рука об руку со мною стояла моя жена и тоже улыбалась.
Пока слуги вносили праздничные блюда, я рассказывал гостям о синей роже, о моём загадочном знакомом и о поисках несуществующего музея. Дамы сочли этот рассказ анекдотом – я всегда славился талантом рассказчика и любителя розыгрышей. Потом вино потекло в бокалы, прозвучала здравица в мою честь, а дальше… дальше я вряд ли вспомню всё по порядку. Когда мы допивали бокалы, один из моих друзей вдруг вскрикнул не своим голосом и вытаращил глаза. Я обернулся, посмотрел туда, куда указывала дрожащая рука друга, и едва не свалился со стула. В окне маячила синяя рожа с рыжей бородой, а еще я различил во тьме черный револьвер. Гости завопили, кто-то упал в обморок; дамы, визжа, метались по гостиной, мужчины кинулись за ружьями. В суматохе кто-то опрокинул канделябр с горящими свечами на пол, загорелся ковер, за ним портьеры и скатерть. В несколько минут огонь охватил гостиную и перекинулся в холл. Мы тушили огонь, как могли, но наши усилия оказались напрасными: через десять минут дом полыхал как свечка. Синяя рожа исчезла; впрочем, я тогда и не вспоминал о ней. Я искал жену и дочерей, я звал их; в конце концов, обессилев, упал на траву и исступленно заорал. Рухнувшая крыша окатила меня искрами, но я не чувствовал ожогов. Помню, чьи-то руки пытались оттащить меня от пожарища… А дальше – опять провал в памяти, только обрывки кошмарного сна: я обнимал труп жены – ей перебила спину рухнувшая балка; мне принесли изуродованные тела дочерей – у одной раздавлена голова, от другой осталась только обгоревшая половина тела. И я падал в чёрную яму… В проблесках дневного света лишь изредка выплывало чьё-то незнакомое лицо, чей-то голос спрашивал о непонятном, в его вопросах звучали имена моих друзей и подруг, и вслед за многими из них слышались слова: погибла, мертв, скончались в лечебнице. И мне казалось, что это я умер – погиб, мёртв, скончался в лечебнице. И тогда ко мне приходила синяя рожа с рыжей бородой, успокаивала, уверяла, что всё это сон, что все мёртвые живы, что не было никакого пожара. Я видел наяву и Бурманский музей, и древнюю рукопись, которую мне удалось расшифровать. Я видел себя в моём доме, и рядом со мною всегда были моя милая жена и обе мои дочери. И это оказывалось реальностью, а все мои беды превращались в сон. И этот сон тревожит меня до сих пор; я боюсь умереть в этом сне…
ЗОЛОТО
Я не люблю золото. Скажу более: оно мне противно. Еще в молодости я заметил, что моя кожа воспаляется в тех местах, где она несколько дней соприкасалась с золотым украшением – с обручальным кольцом, например, или с перстнем. Впоследствии даже сам вид сего благородного металла вызывал во мне угнетённое состояние духа, и я часто говорил об этом. Невежественные люди приписывали эти мои высказывания проявлению зависти: мол, у тебя нет столько золота, сколько ты хочешь иметь; вот ты его и ненавидишь. Но я от души говорю вам: золота у меня много, вот только мало кто о нём ведает. Всё мое золотое наследство, доставшееся мне от деда, заключено в небольшом ларце, который смастерил из прочных и нержавеющих деталей безвестный умелец прошлого века. Ни единая капля влаги или другой разрушающей силы на протяжении сотен лет не проникнет в него. Ларец сей спрятан надёжно. Однако вот в чём загвоздка: я всем сердцем верю, что ненавистные мне богатства должны служить людям, и людям умным, честным, благородным. И посему я разделил свою тайну – а именно тайну захоронения ларца с золотом – с пятью моими близкими товарищами. У каждого из них хранится часть шифра, указывающего на расположение тайника. Порознь эти части ни к чему не ведут. К тому же шифр сей не написан на бумаге – он заключён в разных предметах, всякий из которых находится на виду у людей. Затем я попросил ещё одного моего приятеля, не посвящённого в тайну шифра, спрятать ключевые слова в разные части его книги. И ежели вы, дорогой друг, читаете эти строки, значит, книга моего приятеля увидела свет, и у вас есть возможность найти ларец, надо только приложить внимание, наблюдательность и ум. Об одном прошу: не спрашивайте у сочинителя о шифре, и тем паче о тайнике – я не посвящал его в мою тайну, лишь попросил спрятать в книге ключевые слова, в том числе и имена моих товарищей, без содействия которых тайна останется нераскрытой.
Таков был рассказ некоего отца Овидия Великопольского. Настоящим ли своим именем назвал себя этот священник, я не знаю. Наша встреча явилась волею случая. В одном из православных храмов ко мне подошёл невысокий человек в чёрном и заговорил со мною. Мы беседовали о божественном, но, выйдя из храма, перешли на иные темы. И тогда отец Овидий поведал мне то, что я изложил выше. Я исполнил его просьбу. И ещё я дал обещание, что сам не стану искать упомянутый тайник с ларцом. Ключевые слова, разбросанные мною в разных частях моей книги, должны привести к первому из пятерых товарищей моего собеседника. От него можно узнать ключ к первому звену шифра. Новый шифр призван направить ко второму посвящённому, и так далее. Я не знаком с этими людьми, не знаю и их имён, ибо поклялся отцу Овидию не пытаться расшифровать их имена и место, где их следует искать. Не знаю я также, где можно найти и самого священника. А название храма, в котором мы встретились, тоже есть в моей книге. Там же спрятано описание села, где стоит этот храм. Все люди, о которых здесь идёт речь, еще нестарые, крепкие здоровьем; они проживут многие годы. По крайней мере, в этом меня уверял отец Овидий, и у меня нет оснований сомневаться в его правдивости.
А вот сам я, к сожалению, уже почти десять лет лежу в могиле. По выходе книги в свет меня пытал и зарезал некий искатель золота отца Овидия.
ТЕНЬ
Я твоя тень. Видишь меня? Конечно, ты видишь меня – ты просто делаешь вид, что не замечаешь моего постоянного присутствия. Ты, наверное, презираешь меня за то, что у меня нет лица. Но это не страшно: я изучила все твои движения и теперь умею в точности повторять их. Ты, наверное, ругаешь меня и за то, что мои движения не осмыслены? Но пойми: мой смысл от меня не зависит, ведь мне отведена роль подражателя.
Ты ненавидишь меня за отсутствие убеждений? Но я ли виновата в том, что мне приходится то забегать вперед, то отставать от тебя? Ты же знаешь, что всему причиною свет. Поэтому ты ждешь, когда наступит полдень, ибо в полдень тени исчезают. А я с ужасом жду смерти – скоро меня не станет…
Минуты текут как века, ожидание смерти сводит с ума. Скорее бы!
Но вот уже полдень, а смерти нет. Я робко подымаю голову и пытаюсь понять: отчего так?
Всё вокруг такое же, каким было всегда. И солнце ничуть не изменилось, оно лишь поднялось на самый пик небесного купола. И я такая же… хотя и не такая – мне как будто чего-то не хватает. И вдруг я понимаю, что не хватает тебя. Это значит, что я никогда не была твоей тенью, это ты был моею. Ты исчез, а я осталась. Осталась ждать, когда ты появишься. Ты не станешь презирать, ругать и ненавидеть меня – это я стану презирать, ругать и ненавидеть тебя!
Я стану ругать, презирать, ненавидеть и того негодяя сказочника, которому много сотен лет назад я рассказал свой сон о тени. Да оставит меня память о том, как он украл и присвоил мою идею! И тогда я прощу его в нашем загробном мире, мире совсем иных теней.
