Дождь шёл две недели. То, стихая, то вновь принимаясь, он лил и лил и лил, заполнив небо от края до края. И вскоре всё  смирилось и  не осталось больше ни низкого неба, ни серых пустошей болот, ни омертвевших дач, ничего, только беспрестанно струящаяся вода разносимая ветром. Болота по всей округе вспухли и размякли, как огромные перезрелые грибы. Торфяные озёра, словно чёрные слизни, медленно расползлись из своих нор по заросшим берегам, и дальше, покуда не скрыли все тропы. Ленивая, вязкая, полуживая  речка вдоль дороги,  вдруг, в одну ночь, переполнилась, вскипела, закружилась и, стремительно понеслась, резвясь и куражась,  срывая и перемалывая гнилые мостки и хрупкие переправы, мстя людям за прежнее пренебрежение. Старожилы качали головами и говаривали, что  не иначе  у Северной Гривы или у Рыбхоза, прорвало шлюзы и что теперь рыба пойдёт «как до дач – вдоволь»  и, под неусыпным взором своих старух,  тащили с чердаков драные снасти и прокисшие сети.   Ночами, сквозь пелену низких туч, беззвучно и призрачно, словно знамения, мелькали сполохи далёких зарниц. Дым печных труб низко стелился по пустынным улицам, смешивался с туманом и силуэты домов с горящими окнами  клубились, таяли и парили во тьме, словно флотилия Летучих Голландцев. Сквозь мутные окна домов нельзя было  разглядеть, кто бродит во тьме по переулкам - запоздалый   ли прохожий спешащий домой,  дикий зверь ли, изгнанный из леса потопом, иль сам  болотный дух, обходящий свои владенья в косматом обличье... Всё было загадкой, наваждением, тайной.  И тусклый день, сменяющий мглистую ночь, не давал ответов. Всё и вся было пропитано липкой, нездоровой, болотистой влагой и поэтому когда одним утром дождь исчез и тучи поднялись, поблёкли, а затем и вовсе растаяли, и  солнце неуклонно поползло вверх, и сразу стало ярко, душно и празднично,  никто не мог поверить, что всё кончено.  И тогда, на шёлковой синеве неба, одна над другой, торжественно и ярко засияло целых три радуги и все ахнули и засуетились, бесцельно и весело.  Наступил  последний, тревожный месяц лета. Жара снова стала набирать силу, но ночи уже были по-осеннему тёмными, с мириадами звёзд, и по утрам солнце долго не могло согнать густую росу. Поле за рощей колыхалось и перекатывалось пышной спелостью луговых трав, которые пахли в тот год необычайно и дурманили голову, словно молодое вино. Каждый вечер, тесно обнявшись,  парочки спешили туда, и ночной ветерок доносил девичий смех и шёпот, и что-то ещё, сладкое и томящее, запретное, первобытное. Словно Южный крест сиял над дачами и березы как пальмы шумели вдоль тенистых тропинок и взгляды были полны тёмного огня и горячего томления. Всё погрузилось в жаркий, тропический сон, полный лёгких соблазнов и простых правил. И взгляд  отвечал на взгляд, и лёгкое касание рук рождало сладостный трепет, и тени сплетались будто лианы, и коты тиграми проходили мимо разморённых зноем собак.

Этот жар наполнил и меня.  Лето угасало, на горизонте маячил колледж и, мне почудилось, что жизнь проходит мимо. Через раскрытое окно ночь скользила в мою комнаты, окутывая тысячью нежных  рук, и сон покидал меня. Я словно бредил, и смотрел, смотрел на мерцающие звёзды, кругами бредущие во тьме и сердце замирало в моей груди, а после, неслось как угорелое. Каждый нерв в моём теле был осязаем и обнажён.  Я был влюблён. Влюблён отчаянно, безумно, дерзко. Как любят поэты и сумасшедшие. Всё тело моё пылало и ломило от истомы, и не было ни слов, ни жестов, что бы описать это. Я любил это лето. Эту ночь. Эти ускользающие звёзды. Этот пряный запах полыни, долетающий с поля. Я любил саму Жизнь. Мне хотелось бежать, мчаться что есть духу, задыхаясь ветром и стуком собственного сердца и жгуче, до боли целовать, терзать, наслаждаться кем-то, тщетно стремясь вновь стать единым целом. Я жаждал опустошения и таинства, а ночь всё  шептала и шептала мне свои тайны и я внимал, и замирал, и немел, оглушённый этим знанием. Лишь под утро я ненадолго засыпал и таких удивительных и ярких снов я не видел больше никогда в жизни. Мир словно раскрывался передо мной во всём своем нетронутом великолепии. Я погружался в глубины морей, я парил над неведомыми горами, я бродил по девственным лесам неведомых континентов.  Я был всем и вся. Я пожирал и был пожираем. Я падал и возносился. Умирал и прорастал из семени, и тянул свои могучие ветви к свету, каждой клеткой впитывая его божественное тепло. Я был лавой, рвущейся из раскалённого плена. Я был камнем на вершине великой горы помнящим сотворение мира. Я был волной, крушащей надменные скалы. Я был землёй дарующей новую жизнь. Я был воздухом и струился и плыл выше самых высоких облаков и касался края бездонной бездны Космоса. О, как я хотел бы снова увидеть эти сны! Десятую, сотою  часть их. Вновь ощутить себя незыблемой частью бытия, ничтожной и несметной, трепетной и несокрушимой, невидимой и вездесущей. Но…

 Днём все купались. Большое, раздавшееся после дождей озеро в глубине леса, на самом краю болот,  было центром всеобщего притяжения, дачной Меккой. Вереница людей нескончаемо вилась по тропинке ведущей к нему. Как муравьи, они сновали в обе стороны, начиная  с самого раннего утра, когда в ещё клубящемся тумане рыбаки сонно разматывали свои снасти и, заканчивая поздним вечером, где под сенью меркнущего неба купались те, кто весь день трудился в поте лица, вдыхая жизнь в скупую, никчёмную землю, возводя на ней башни из досок и надежд.  Взбаламученная к вечеру вода была мутной и масляной. Болотные газы нехотя пузырились на поверхности, делая её похожей на густой, вскипающий,  коричневый суп. В нем можно было найти «островок» горячей воды и лежать там, как в ванной, глядя в переливающуюся даль неба и, при определённой сноровке, курить. Творец не жалел красок. Запад вздымался, корчился и багряно клубился, истекая медлительным закатным соком. В дальнем конце озера, у тонкой стены камыша, отделяющей его гладь от болот, вода и небо сливались, порывисто перетекая друг в друга. По свежему кровавому следу, при желании, можно было уплыть прямо в беснующееся пекло и омыться в его безмолвном пламени. Закатная драма, разворачивающаяся во всей своей неискушённой простоте, подходила к финалу.  Солнце отчаянно выбрасывало вверх свои лучи, цепляясь, как цепляется утопающий, за предательски стекленеющее небо, и слабело, угасало в безудержном оранжевом крике, и гибло, гибло, гибло. Ночь дьявольски хохотала ему вслед и покрывала его могилу пурпурным пледом и восседала на нём, сверкая звёздами паучьих глаз.  Тьма торжествовала и опускала свой занавес. Зрители расходились. Озеро  стихало. Запоздалые утки проносились низко и звучно, ища ночлег. Вода успокаивалась и каменела. Острова один за другим терялись во тьме, словно уплывая в открытое море. Воздух свежел. Запах близких болот становился острей. Ухала выпь. Лёгкий пар начинал исходить от воды стирая грани берегов. Всё превращалось в огромное клубящееся облако, сквозь которое с обеих сторон проступали планеты. Тишина становилась пугающей, и далёкий, едва слышный перестук товарных составов казался приближающейся канонадой.

 Поздним утром, когда первые купальщики сменяли рыбаков, стылая вода блестела  загадочно и жутко. Гладкая и неподвижная она словно звала к себе и этот зов пугал и все робели, скрывая за грубыми шутками свой испуг.  Мне всегда было страшно бросаться в эту  зеркальную черноту первым. Что-то запредельное было для меня в этом действии. Что-то магическое. Необратимое. Но именно это и заставляло меня каждый раз прыгать. Именно этот ослепительный миг прыжка, когда ты уже не властен над своей судьбой, и полёт, и внезапный переход в другой мир, чужой и гулкий, и парение в его мягкой прохладе, и тишина, а после, отчаянный рывок вверх, к свету, к жизни, и звенящий восторг первого вдоха, и победный крик над расколотой гладью воды, всё это стоило того. И я брал разбег под ободряющий свист и мчался к краю пропасти, и взмывал над ней, и чёрное зеркало неслась мне навстречу, вновь и вновь.

  К обеду, узкий торфяной пляж превращался в скользкое чёрное месиво. Нужно было отчаянно балансировать, чтобы добраться до грубо сколоченной лесенки отвесно уходящей под воду. Влажный воздух был полон крика и хохота. Кто-то беспрестанно прыгал с берега. Кого-то стаскивали в воду. Кто-то, разбежавшись для прыжка, подскальзывался у самого берега и смачно падал. Весь грязный, под дружный гогот, он обречённо сползал в воду, но тут же вылезал и вновь вставал в очередь для нового разбега. Парни толкались,  шутили,  подставляя щуплые тела солнцу, а девчонки, сбившись в щебечущие стайки, поглядывали в их сторону, и горячо шептались, и смеялись над чем-то, и всячески дразнили их, и отчаянно визжали, когда их тащили в воду.  Ближайшая к пляжу полянка была оккупирована родителями. Вяло отмахиваясь от слепней, они болтали, обсуждая скупые дачные новости, курили, дремали и наскоро перекусывали. Их посиневшие от холода, с макушки до пят обмотанные полотенцами чада уныло топтались рядом, умоляя трясущимися губами отпустить их  обратно,  на песчаную отмель, туда,  где в кипящей от загорелых тел воде бурлила настоящая жизнь, и её восторженный  шум  эхом разносился по всей округе и был слышен издалека. Отцы неспешно трогали их холодные ноги и отказывали. И те снова топтались рядом, всем своим существом ловя близкие звуки восторга и едва не плача от отчаянья. Люди сменялись. Шум рос и угасал. Сумерки вновь подступали к берегу, ластясь к воде как игривые щенки. И вот уже снова краснеющий шар обречённо скатывался к шумящему камышу, и Восток темнел, и глянец неба становился матовым и рыхлым, как апрельский снег.

  Я увидел её днём. Увидел, словно никогда не знал прежде. Увидел  и – замер. Затих. Оцепенел.  Кровь тяжело застучала у меня в ушах и лицо полыхнуло. Я медленно опустился под воду, но вода не могла потушить этот жар. Она стояла на краю отмели, боком ко мне, откинув назад мокрые волосы. Резкий профиль её лица, с невероятно точно очертаными губами, полными спелой крови, был совершенен. Её тело, словно в одну ночь созревшее и расцветшее, жаждало прикосновений.  Она была прекрасна. Необычайно. Пугающе. Колдовски. Я был недвижим и зачарован. И в тоже время кровь бушевала во мне всё сильней. Робость, та смешная, неуклюжая моя робость, исчезала под её напором. Словно кто-то  рывками отодвигал тяжёлую портьеру, и совсем другой мир, столь долгожданный и удивительный, начинал сиять мне, и ослепил на мгновенье. Но через мгновенье – через это бесконечно-долгое, пронзительное мгновенье – я стоял подле неё и, нащупав под водой её руку, сжимал её,  невежественно и грубо, требовательно, дико. И смотрел на неё.  И она смотрела в ответ. И слова были не нужны. Я неосознанно потянул к её себе, ощущая пульсацию вен на её запястье. Её глаза потемнели. Как кошка, молча, плавно, тягуче, она провела свободной рукой по моей груди. Длинные ногти оставили за собой яркие борозды, наполняющиеся мелкими капельками крови. Её рука зависла над водой, готовая повторить своё движение, но я не чувствовал этого.  Я словно уже обладал ею в этот миг, среди звенящих криков и плеска вспененной вокруг нас воды. Ничто уже не могло изменить этого мига,  повернуть  его вспять, стереть. Цепь замкнулась.  Мы оба, по-своему, чувствовали это. И всё остальное, было лишь игрой, спектаклем, ширмой скрывающей для невежд простой и алчный танец жизни, танец любви, танец вечности. Улыбка скользнула по её губам. Я отпустил руку и медленно поплыл к берегу. Вода была обжигающей и вязкой. Я выбрался по скользкой лесенке, наскоро вытерся и пошёл к дому, с улыбкой прислушиваясь к саднящему жжению в расцарапанной груди и жару, горящему глубже. Горячий торф пружинил под моими босыми ногами. Я словно подлетал с каждым лёгким касанием земли и, мне хотелось, чтобы эта тропинка никогда не заканчивалась, а бесконечно вела меня вдоль болот и озёр, под тенистыми ветвями берёз, шелестящими далеко в небе.

 Она не могла прийти на свидание эти вечером. Но следующим… Следующим я должен был ждать её на кромке поля, сразу за рощей, в том месте, где тропинка расходилась в три стороны, и это ожидание было подобно пытке, столь же мучительной, сколь и сладкой.

После обеда я сбежал потихоньку из дома и скрылся в ближайшем лесу.  Я бродил там как не знающий покоя фавн, не видя пути и не чувствуя ног. День таял и перетекал в вечер. Небо густело, красилось, переливалось сотнями оттенков красного, и меркло. А я всё бродил, то выходя на опушку леса, то снова углубляясь в его дебри, кружа по еле уловимым тропинкам, неуклонно возвращаясь к полю, к его прозрачному, мерно колышущемуся простору, полному ароматов и насупленному гулу деловитых пчёл. Закат ещё не отгорел, но ночь уже коснулась глубин леса. Словно подземная река разом забила тысячами ключей меж шершавых стволов, заливая тёмной влагой  овраги и низины, поднимаясь всё выше, выше, выше, переполняя лес до вершин, готовясь обрушить свои воды на поля и дачи, на весь мир. Травы на поле запахли исступлённо и горько. Летучие мыши проносились над самой моей головой и снова ныряли в темноту. Я ждал её. Ждал на развилке. За сутки до назначенной встречи, меряя шагами рощу и веря в чудо. В любое доступное человеку чудо и мрачнел глядя на часы, и ревновал, и сходил с ума. А жизнь сплеталась в комок сверхновой, исчезала и появлялась, хохотала и шептала в недосягаемой звёздной выси, и я был лишь мелкой рябью на её призрачной поверхности. Усталый и опустошённый я вернулся домой и уснул мёртвым сном, а проснувшись утром, едва мог двинуться, так затекло ото сна моё тело. Чувство времени совершенно сбилось во мне. Я ходил как чумной и родители с тревогой расспрашивали меня, но я не знал, что отвечать. Я дышал грёзами и всё прочее было лишним, ненужным, досадным. Даже мысль о купанье была мне неприятна и я снова сбежал  в лес и бродил по его опушке, не в силах унять волнение. День был славным. Тёплый, чистый, с  подёрнутым осенью небом, с чем-то неуловимо печальным в шуме листвы, таким ясным и осязаемым, что я был поражён и впервые ясно осознал неминуемую смертность всего окружающего. Каждый лист, каждая травинка, каждый стрижиный крик несли печать увядания и смерти, едва успев ожить. Я с дрожью смотрел на свои руки и представлял их увядшими и безжизненными, поедаемыми червями. Земля, которую я брал в руки, была мной, а я ею. Смерть стояла в полушаге от меня, за плечом, незримая и вечная, ни на секунду не отстающая, неуловимая как тень и как тень же не существующая без моего бытия.  И в этом откровении не было страха, но была печаль, глупая и пустая, человеческая. Я был смертен. Ничто, в целом огромном мире не могло преодолеть эту силу, ничто не могло прогнать эту призрачную тень за плечом, ничто не могло заставить забыть о её существовании.

Я  вернулся к ужину. Отец что-то рассказывал, поглаживая усы, и мама смеялась. Самовар жарко дышал на столе, и сырный пирог смятым солнцем желтел  на грубом глиняном блюде из Туниса. Я торопливо глотал горячие куски и смеялся невпопад.  Отделавшись, наконец, я побежал в дом. Быстро переодевшись,  я сел на минуту у себя в комнате, рассеяно проводя рукой по книгам на полке. Небывалое спокойствие постепенно снизошло на меня. Жизнь и смерть внезапно потеряли границу и стали единым целом, распадающимся при рождении и сливающимся в конце воедино, что бы снова распасться и соединиться. Жизнь была авансом. Долгом, который нужно вернуть вне зависимости от того, что ты с ним сделал.  Всё было правильно. Всё было справедливо. Всё было разумно. Лёгкость осознания наполнила меня. Я словно парил.  Я зашёл в комнату родителей и вытащил из серванта мамину шкатулку. Там, среди грошовых бус и простеньких серёжек, в маленьком потёртом футляре, лежало старинное золотое кольцо с тёмной каплей сапфира. Мама никогда не носила его, боясь потерять, но в квартире шёл ремонт, и его для сохранности привезли на дачу. Я открыл футляр и коснулся пальцами прохладного камня. Тёмно-синяя бездна скрывалась в нём. Не колеблясь, я вытащил его из футляра, положил в карман и вышел из дому. Небо уже алело, но я шёл медленно, ступая упруго и легко, зажав в кармане ставшее горячим кольцо, с преступной дрожью ощущая его тонкие грани. Вскоре я был на развилке. Ждать оставалось ещё около часа, и  побрёл по полю, сминая луговую траву, и мысль о моём грехопадении не трогала меня. Я был вне времени. Стебли касались моих пальцев, словно приветствуя. Я ходил кругами, мерно вышагивая, будто прокладывая тропы в рыхлом снегу. Стая ворон кружила над рощей, устраиваясь на ночь. Они ссорились и долго не могли утихомириться, потом стихли и только изредка сонно перекликались, балансируя на тонких ветвях.  Утром, они снова разлетятся, что бы прожить день порознь, во вражде и обмане, а под вечер, вновь соберутся, чтобы пережить ночь. Мы были очень похожи.

  Уже совсем стемнело, а она всё не шла. В какой-то момент мне показалось, что сегодня, это вчера, и я ошибся, ожидая её. Смятение охватило меня. Я поспешно вытащил кольцо и вгляделся в него. Сапфир был угольно-чёрным и только грани его поблёскивали в свете звёзд, как зеркальная вода торфяных озёр. Нет, всё было верно, она должна была прийти. Я стиснул камень в кулаке и, закрыв глаза, отчаянно позвал её. Молча. Одной душой. Словно молясь неведомому богу. Словно этот потемневший камень был властен над ней.  Всё было тщетно. Час проходил за часом. Приближалась полночь. Запах трав стихал и холодел. В низине, у дальнего леса, белел туман, медленно подползая к еле видной отсюда деревне. Я не хотел уходить, но ждать дальше было бессмысленно. Всё было кончено. День иссяк, как иссякает порой родник, и старые тропы к нему зарастают травой и тишину леса не нарушает больше журчание вод. Я быстро прошёл развилку и зашагал к дому, когда она окликнула меня.

- Постой! Постой… Я здесь… Я пришла. Я здесь…

Она стояла в нескольких метрах за моей спиной, очевидно придя с другой стороны. Я подбежал к ней и обхватил за плечи. Она была насквозь мокрой.

- Что случилось? Ты вся мокрая!

- Я купалась…

- Купалась?! Сейчас?!

- Да нет же. Не сейчас... Раньше. Неважно…

- Ты же простудишься!

- Нет. Мне не холодно. Правда. Только пальцы немного… Мне хорошо…

Я скинул куртку и накинул её ей на плечи. Её руки были холодны как лёд. Я дышал на них и тёр в своих ладонях. Она смотрела то на меня, то на звёзды над головой  и  улыбалась. Её невероятная, новая красота вновь нахлынула на меня. Я порывисто обнял её и стал целовать её губы, глаза, шею. Я не мог насытиться ею, а она не противилась и словно дождю подставляла своё лицо под мои поцелуи.

- Пойдём…

- Куда?

Мой голос был хриплым.

- Пойдём… Просто пойдём… Я никогда не видела такую ночь. Пойдём.

Она взяла мою  руку в свою холодную ладонь и потянула за собой в поле, к самой его вершине, где пять старых дубов раскинули свой шатёр. Я нехотя повиновался. Она шла, словно не касаясь земли, словно не дыша, и её влажные волосы чуть серебрились. Я снова притянул её к себе и обнял, но она выскользнула из моих рук и засмеялась.

- Нет… Нет… Пойдём… Пойдём!

Трава шелестела вокруг наших ног как ночной прибой. Мы шли медленно, часто останавливаясь. Она запрокидывала лицо к звёздам, а я обнимал её и искал её губы и не мог оторваться от их прохлады. Наконец мы дошли. Она прижалась спиной к бугристой коре и притянула меня к себе.  Её глаза смотрели на меня странно. Их печальная нежность обезоруживала меня. Я чувствовал себя ребёнком и злился и терзал её губы, шею, грудь… Я был потерян и счастлив. Мы долго стояли так. Листва еле слышно шелестела над нами и огромные ветви спящих гигантов мерно покачивались.  Потом она отстранила меня. Её холодные ладони легли мне на лицо, остужая мой пыл. Прохладные губы касались моего лба, щёк. Слёзы скатывались из её глаз.

- Ну, что с тобой, что? Что такое? – шептал я. - Солнышко моё? Не плачь! Я прошу тебя. Ну, что? Что?

Но она не отвечала мне, а лишь зарылась лицом мне в грудь и, обняла, что есть силы, и плечи её вздрагивали, и я обнимал её, и шептал что-то, и это была Любовь, сильней которой не было на свете. Моё сердце ликовало и умирало. Я вдыхал запах её волос, пахнущих озером и лесом,  и не мог надышаться им. Она немного успокоилась и стояла теперь смирно, прижавшись к моей груди,  словно слушая, как бьётся моё сердце. Я не смел шелохнуться и хотел лишь, чтобы это длилось вечность…

Восток ещё был тёмен и глух, и Венера ещё не поднялась над кромкой леса, когда она снова отпрянула от меня. Что-то неведомое говорил её взгляд, и столько боли и любви было в нём, что я опешил.

- Пора… - прошептала она. – Пора. Нам надо идти.

- Постой ещё немного. Постой… - я протянул к ней руки, но она отступила на шаг.

- Нет. Пора. Пойдём скорее…

Она торопливо зашагала к лесу, так что я с трудом догнал её.

- Но почему? Почему?

- Пора. Я задержалась… Идём же!

Мы почти бежали теперь. В роще я схватил её за руку.

- Постой!

- Отпусти! – она попыталась вырваться.

-Стой! – я  крепче сжал руку, – стой.

В её глазах стояла мольба.

 - Не нужно… Мне пора… Пойдём!..

Я быстро вытащил из кармана кольцо и притянул её ладонь к себе. 

- Нет! – вскрикнула она, силясь отдёрнуться. Но я с силой сдавил её правое запястье и одел кольцо на её безымянный палец. Оно село как влитое, словно всегда принадлежало ей. Я отпустил её. Она стояла не шевелясь, с ужасом глядя на кольцо, тускло мерцающее на её руке.

- Что ты наделал. Что ты наделал!!!

- Но…

Она схватила кольцо левой рукой и попыталась снять, но не могла сдвинуть его. Оно словно намертво приросло к её руке.

- Оно твоё. Твоё. Навсегда… - сбивчиво говорил я. –  И ты…

- НЕТ!

- …моя. Навсегда моя. Я люблю тебя.

Она замерла, закрыв руками лицо.

- Что же я наделала!.. Что я наделала…

- Света?!

Она покачала головой, не отнимая от лица рук.

- Что же я наделала!..

Смущённый я стоял перед ней, не зная, что сказать. Она опустила руки и чуть приблизилась.

- Мой милый…

Её  голос был уставшим и почти безжизненным.

- Милый мой мальчик…

Она снова взяла моё лицо в свои руки и вгляделась мне в глаза так, словно всмотрелась в самую душу. И улыбнулась затем.

- И я… тоже… люблю. Люблю тебя.

Она быстро поцеловала меня и тут же с силой оттолкнула.

- А теперь стой, пока я не уйду. Не провожай меня. Не смей! Я запрещаю тебе.

Она вытянула перед собой руки.

- Я умоляю тебя. Заклинаю! Стой здесь.

Она медленно попятилась назад. Её лицо в тени берёз сделалось тёмным. На секунду мне показалось, что оно перекошено. Но в туже секунду она отвернулась и побежала.

- Прощай...

- Света!

- Прощай!

Я хотел догнать её, но ноги не слушались меня. Лишь спустя несколько минут я смог пойти следом. В воздухе, казалось, ещё витал запах её волос. Я ускорил шаг. Тропинка быстро вела к дому.  Через минуту в прогалинах кустов показались первые дома. К моему удивлению в них горел свет. Я быстро обогнул овраг и вышел к главным воротам. Площадка перед сторожкой была залита холодным светом прожектора и полна людей. В чрезмерно ярком свете их лица походили на чёрно-белые маски и движения казались угловатыми. Словно толпа манекенов бродила по улице,  не в такт шевеля руками и ногами. За мостом, у магазина, стоял милицейский уазик, а за ним ещё какой-то уродливый автомобиль с железным ящиком вместо кузова. Манекены были возбуждены. От общего громкого шёпота над площадью стоял ровный гул, сквозь который временами пробивался чей-то плач. Тошнота подступила к моему горлу. Словно призрак я шёл через чёрно-белую толпу, приближаясь к машинам, ловя обрывки фраз. «Купались… ужас… несчастный случай… недоглядели… ещё днём…  5 часов искали… бывает…»

Переходя мост, я увидел Светиного отца. Он  стоял спиной ко мне, наклонив голову и облокотившись одной рукой на УАЗик. Толстый сержант что-то говорил ему, пытаясь заглянуть в низко опущенное лицо. Отец кивал в такт его словам.  Вторая его рука болталась безвольно, как плеть и только пальцы на ней дрожали. Сержант видимо закончил и отошёл ко второй машине. В её тени, на земле стояли длинные брезентовые носилки, с лежащим на них телом, накрытым короткой простынкой, из-под которой торчали босые ступни. Сержант что-то сказал водителю второй машины. Тот открыл ржаво скрипнувшие дверцы ящика. Вместе с сержантом они деловито подхватили носилки и стали задвигать их внутрь. Край ткани зацепился за дверцу и пополз вниз, открывая застывшее лицо утопленницы. Мои ноги подкосились и волосы стали дыбом на голове. Сержант остановился, потянулся внутрь ящика и сильно одёрнул простынку,  закрыв Светино лицо, но обнажив теперь её голые ноги и кисти рук. Дверцы захлопнулись, и этот звук эхом отозвался в моей голове и заметался в ней, всё ускоряясь и усиливаясь, так, что мне показалось, что моя голова сейчас лопнет.  Я сжал её руками что есть сил и осел на землю. Машины отъехали и свет прожектора ударил. В этой сверкающей пелене забегали, засуетились  чёрные тени. Мой рот словно наполнили свинцом. Страшная тяжесть выворачивала мне челюсть, сдавливала горло, опускался всё ниже и ниже, в грудь.   Словно в кошмарном сне я силился закричать, но мог только хрипеть. Тени увеличивались в размерах, склонялись ко мне, касались меня, закрывая свет. Я силился оттолкнуть их и не мог.  Словно пауки они обхватывали меня множеством лап и потащили куда-то. В какой-то момент я открыв глаза и увидел близкое лицо мамы.

- Куда мы едем? – спросил я. Слёзы залили её лицо и, прежде чем она успела что-то ответить, я впал в беспамятство, и очнулся только  в больнице, в Москве, через 5 дней, когда кризис уже миновал. Я был ещё страшно слаб, но врачи делали хорошие прогнозы. Память постепенно возвращалась ко мне. Прошлое было расплывчато и мутно,  словно я смотрел на него сквозь ночную метель. Смотрел, но не мог различить ничего определённого, лишь смутно угадывая знакомые контуры и дополняя их своим воображением.  Порой, я даже не был уверен, что это лето когда либо было в моей жизни. Слишком призрачным оно было, слишком нереальным, слишком далёким. Но среди этой метели, среди холодных хлопьев слепящего снега, среди бескрайней, тихой белой пустыни забвения, я отчётливо помнил распластанную наготу её мёртвого тела, точёный мрамор застывших в улыбке губ, и ледяной блеск сапфира на тонкой руке, сияющего, точно чёрная звезда.