В то время я учился в пятом классе. Был у нас урок пения. И вёл его учитель  пения Владимир Иванович. Он был средних лет, может быть чуть более. Был высокого роста, крепкого, почти атлетического сложения. На  уроках в школе, он был всегда в костюме военного покроя. Это  темно  синий китель, и тем же цветом брюки галифе, заправленные в хорошо начищенные, до блеска хромовые сапоги. К тому времени, мода на военный покрой, ещё не успела сойти. Он был видимо из военных, уволенных в запас. Потому что никто из мужской части учителей нашей школы, так не одевался. На уроках пения, наряду с детскими песнями Владимир Иванович обучал нас пению и каких-то военных песен.  Он имел сильный, даже, можно сказать мощный голос – баритон. Играл он не то на баяне, не то на аккордеоне, точно уже не помнится. Когда он, играя, похоже, что всё же на аккордеоне, иной раз подхватывал припев какой либо песни, его сильный голос был слышен гораздо больше, чем звучание голосов всего класса.

            Ни потребности, ни желания, ни тем более таланта петь никто из учащихся нашего класса в себе не обнаруживал. Было полное безразличие к этому предмету. Так впрочем, скорее всего, было и в других классах нашей школы. Но, Владимир  Иванович, было, похоже, нисколько не унывал от нерадивости учащихся. Он добросовестно отрабатывал свой хлеб учителя пения. Ну, а  когда подходило время окончания четверти (учебный процесс разбит на четыре временных отрезка, называемых четвертью), хоровое пение военных песен на одном или двух уроках прекращалось, Владимир Иванович оценивал на них успеваемость каждого ученика за пройденную четверть. Он  вызывал по одному ученику к доске, чтобы он пропел, конечно, не всю песню, а один—два  куплета на выбор из нескольких разученных военных и детских песен. Так, такой-то,  он называет фамилию очередного учащегося или учащейся, приглашая к доске, спрашивает – что ты нам споёшь. Большинство  учащихся нашего класса выбирали всё же детскую песню, и отвечали ему – барабанщика, со словами «… встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше, только утро замаячит у ворот, ты увидишь, ты увидишь, как весёлый барабанщик с барабаном вдоль по улице идёт …». Говорил Владимир Иванович громко и чётко, так же как и пел. Когда ему надоедало сидеть за столом, и он вставал и прохаживался по классу, заложив руки за спину от окна к двери или в проходе между партами, то он, такой высокий и широкий, занимал так много пространства, что казалось,  ему было тесно в классе. Иным ученикам своим примером и умением показывал, как правильно произносить те или иные звуки в песне, поправлял интонацию, мотив. Были в классе ученики никак не желавшие петь: не то стеснялись, не то совсем не умели. И таких учеников Владимир Иванович заставлял петь, кого мягко уговором, кого-то строго, угрозой поставить двойку за четверть. Самых упорно отказывающихся от пения, он всё же заставлял хотя бы промямлить несколько фраз из песни, даже не пропеть вовсе, строго не судил, ставил им три с минусом.  Двоек  никому не ставил, как бы плохо кто не пел. После окончания  пред четвертной  аттестации продолжалось и далее хоровое пение всех учащихся класса и разучивание новых, большей частью военных песен. Чтобы придать живость монотонному слабо голосовому пению учащихся, чтоб как-то оживить их вялое пение и пробудить у них, хоть какой-то интерес к песне, увлечь их песней, он артистично импровизировал тональностью своего мощного голоса переживание содержания той или иной фронтовой песни. А иногда, не то, забывшись, или сознательно, отложив свой аккордеон, он старательно с большим усердием дирижировал, управлял движением звука хорового пения, желая придать ему хоть какую-то осмысленную гармонию. Настойчиво добивался, употребив свой педагогический талант, сделать звучание одних песен глубоко лирическим, звучание других бесшабашно героическим, а иных  слёзно трагическим, будто перед ним была кафедральная хоровая капелла, которую необходимо обучить профессиональному исполнению этих песен.

            В этот день и час, когда проходил у нас урок пения, в школу приходил мой отец. Было, так оно и есть, что по поводу учёбы или дисциплины в школу вызывают родителей. Обычно, по всяким поводам, или на родительские собрания, всегда приходила наша мать. Отец, может быть, и был там, раза, два, или три, ну, может быть четыре, за все годы нашей с братом учёбы. В школе учился ещё и мой младший брат Борька. Это было потому так, что, из-за  нестандартного (не формального) всякий раз поведения отца на родительских собраниях, мать уже не позволяла ему впредь приходить в школу на эти собрания или ещё, по какому либо поводу. Потому что он имел обыкновение, не взирая ни на что, уместно ли это, или может быть не уместно, говорить правду и всякие возражения, если он обнаруживал, или ему так казалось, в чём ни будь фальшь и не правду. И когда потом, кто-то из родителей, присутствовавших на этих собраниях, из тех, кто хорошо знал нашу мать, сообщал ей, что твой Володька (это наш отец) говорил там то-то, то-то. Чего по их разумению никак не следовало говорить, то, узнав об этом, мать, обеспокоившись, стала запрещать отцу ходить на всякие там собрания и вызовы в школу, взяла это всё на себя. Сказав отцу, что ребят, то есть нас с братом из-за его, такой прямолинейности, всяких высказываний без обиняков, будут оставлять на второй год. Это вроде как в отместку, наперёд предполагала она, что учителя непременно так и поступят. Если и впредь на родительских собраниях отец будет так же возражать им, говорить какие-то не нравящиеся им сентенции, смущать и раздражать их этим.  Если  она и дальше,  не приняв упреждающих мер, будет позволять ему ходить на эти собрания. Её саму, не мало, раздражало, и она была очень недовольна тем, что, как казалось ей, отец сам не соображал этого, с возмущением и обидой  говорила ему, что, ну никак не понимает таких простых вещей.

                Отец, конечно же, был доволен, тем, что был освобождён от этой повинности.  Таким он был, вероятнее всего, потому, что, пройдя ад войны и чудесно, скорее всего, уцелев там. Ему казались теперь всякая ложь, фальшь, туфта и лицемерие, царящие в этой жизни, чем-то, ничтожным, мерзким, и может быть бессмысленным. Ставшие почему-то стержнем и оплотом этой жизни. Эти явления видимо, вызывали неприятие и отторжение в его душе. И  он, не имел никакого страха или стеснения изобличить их, часто, каким-то особенным своим юмором высмеять их. В то время как другие, молча, внимают это. Наверное, это война отучила его бояться и стесняться этого. Это может быть ещё и признак того, что война сильно исковеркала его душу, точно так же, как она искалечила иных телесно, и поэтому он утратил всякую способность быть гибким, умение прогибаться под эту жизнь, и был теперь, совсем плохо приспособлен к такой жизни. Из-за чего мать, страшась тяжёлых последствий, возможно сильно преувеличенных, была вынуждена  запретить ему ходить в школу на родительские собрания и по, каким-то другим поводам. Говорила ему, если тебе  это всё равно, то нам-то не всё равно,  она боялась мстительности этой жизни. Отец как-то совсем не внимал всяким её предостережениям, просто не замечал их. Вернувшимся с войны, большинству из них было сложно приспособиться к такой мирной жизни. Они не ждали её такой. Не такую жизнь им обещали замполиты после победы тогда на войне, вдохновляя их на подвиги в боях за неё.

               Но  в этот день, его появление в школе было каким-то исключением. Видимо мать по какой-то причине всё же не могла пойти. Теперь уже не помнится по какой. И   была вынуждена поэтому, туда отправить отца. По собственной инициативе, без её ведения и согласия он, вряд ли мог пойти.  В  тот столь памятный день вызывали родителей не по моей вине, за мной тогда ничего не было. Не было нарушений дисциплины и с успеваемостью у меня было всё в порядке. Что-то там  было у моего младшего брата Борьки, он учился тогда во втором классе.  И отец, появившись тогда в школе, искал, заглядывая в классы, учительскую, чтобы найти там его учительницу, и выяснять, что он там натворил. Найти сразу учительскую, он конечно не мог. Он ничего там не знал, из-за крайне редкого посещения школы. И пока искал, блуждая по коридору школы, его внимание привлекло громкое пение в одном из классов школы. Это был тогда наш класс, где проходил урок пения. Где своим мощным голосом Владимир Иванович пел, разучиваемую нами военную песню   со словами «…эх дорожка, фронтовая, не страшна нам бомбёжка любая, а помирать нам рановато есть у нас ещё дома дела…», и «…эх дороги, пыль да туман, холода тревоги, да степной бурьян…». Эту песню, я часто слышал, как мой отец, чем либо, занимаясь, не громко напевал её.  Все эти бомбёжки, свист пуль, холода и тревоги были очень близки ему – ведь они это его юность и молодость, так же как и многих других его ровесников оставшихся в живых на той войне.

                   Возможно, или даже наверняка Владимир Иванович был участником Отечественной войны, он был примерно тех же лет, что и мой отец. Отцу тогда было сорок или сорок один год. И,  поэтому, мощный голос Владимира Ивановича, раздающийся по всему коридору школы, и обожаемая отцом, фронтовая песня, толкнули его на то, чтобы заглянуть в это помещение, оказавшееся нашим классом. Конечно, ему показалось чудным и непонятным, чего это вдруг здесь в школе звучит военная песня. И какое-то там стеснение, его не могло остановить, потому, что его у него не было, оно было им утрачено, там на войне. Если бы звучала, какая ни будь другая песня, детская например, отец наверняка, не счёл бы нужным заглядывать к нам в класс. Это не вызвало бы у него никакого  любопытства. Отец, конечно, не знал, что я здесь, в этой классной комнате. И, открывается дверь в нашем классе, и в неё заглядывает мой отец. Увидев отца, я был смущён и удивлён, подумав, зачем он сюда. Обычно мать по всякой надобности, сама приходила в школу, отстранив его, по известным причинам от этой обязанности, а сегодня и сейчас почему-то он. Звучание этой песни продолжалось. Он как-то неспешно, долгим взглядом, оглядел класс, взглядом нашёл и меня, саркастически улыбаясь, как-то удивлённо, сверху вниз оглядел и Владимира Ивановича. Его, наверное, удивил, ещё и военный покрой костюма Владимира Ивановича. Это ведь не какое-то Суворовское детское военное училище, где учителя и преподаватели в военной форме, а обыкновенная общеобразовательная школа.

                Всё армейское отцу нравилось, привык, наверное, за годы, около восьми лет, проведённые в армии.  Три года войны, и ещё  четыре с половиной года  после войны в армии. В середине мая 1945 года, когда война уже окончилась, по приказу из Москвы, личный состав их полка, находящийся к тому времени в окрестностях поверженного Берлина, спешно погрузили по вагонам и воинским эшелоном  отправили в Прибалтику – Эстонию на ликвидацию вооружённых формирований «лесных братьев». Большинство из них это были остатки воинских подразделений Эстонской дивизии СС, уцелевших в ходе фронтовых операций проведённых Советской Армией в годы войны, не захотевших или не успевших уйти с отступавшими войсками Вермахта на Запад, и  оказывавшими тогда активное вооружённое сопротивление установлению Советской власти в этой республике, уже после окончания войны.

           Теперь же, по истечении стольких десятилетий, технологи лжи и обмана,  вдохновлённые своими учителями, советниками и инструкторами Запада, выполняя социальный заказ хозяев этой жизни в тамошних землях, в их интересах успешно извращают историю, для того чтобы прочнее всей этой братии держаться у власти. А  власть это безбедная сладкая жизнь. Они, даже в прямом не искаженном прочтении истории видят угрозу своей власти в идеологическом подрыве её. Поэтому  теперь,  в  новом её прочтении, во избежание идеологического подрыва своей власти, карателей этой дивизии (истреблявших большей частью гражданское население и военнопленных Советской Армии) подают в иной ипостаси, их уже не причисляют  к карателям,  они рекомендуют и настаивают считать их борцами за свободу.  Таким образом, превращая историю в идеологию, для того чтобы затуманить ею сознание последующих поколений. Похоже, что в недалёком будущем хозяевам этой жизни вновь понадобятся батальоны, полки и дивизии карателей, для продвижения Европейских «ценностей» дальше на восток. А исторический опыт, он не учит, он помогает им. Это позволяет им теперь, с помощью идеологического извращения создавать ложную мировоззренческую  картину общественного устройства в сознании последующих поколений. Забалтывать и отвлекать их от глубоко порочных асоциальных явлений, возникающих и в их Землях от экономических извращений, приводящих к массовой безработице и обнищанию. И с помощью идеологического извращения, уберечь себя от возможного массового возмущения, сохранить и упрочить свою политическую власть в обществе, чтобы продолжать и далее извращая экономику сладко пить,  жрать и мотовать в своих дворцах и вилах за счёт обнищавшей массы, стравливая их между собой благодаря идеологической кастрации их сознания. Чтоб не смели и не помышляли они думать о главном, о том, что не нужна им извращённая экономика и чтоб такие думы, боже упаси, не подвигали их к массовому протесту. Для этого и пугают их несуществующими угрозами с востока и прочей ерундой, идеологизируя, извращая их сознание фашистскими настроениями. И к тому же, они ну, никак не могут ослушаться своих Западных хозяев, вынуждающих их вести такую политику. А  сильных, известное дело, всегда слушаются и покорно подчиняются им. А  Запад втихаря, тайно способствует повышению их фашистских настроений и всячески поощряет их на это, готовит на будущее пушечное мясо для решения своих геополитических задач в интересах мирового ростовщического капитала.  Точно так же,  подобные трюки с идеологизацией сознания у населения, проделывают хозяева этой жизни (ну, не совсем они – нанятые ими идеологи) не только  в их Землях. И об этом следует сказать, чтоб не создавалось ложного представления, не показалось чтобы, что безнадёжно плохо только там у них, а у нас тишь и гладь, да божья благодать.   В   нашей Земле  так, же хозяева этой жизни чтобы сказочно обогащаться с не меньшим успехом (даже, ещё большим) извращают экономику, сея безработицу и нищету. А, если, всё же и есть какая-то работа, то с крохотными неадекватными зарплатами и теми же пенсиями, и где так же необходима идеологическая кастрация сознания основной массы нищего населения, чтоб спастись от их возмущения. Так везде во всём мире, в противном случае мировой ростовщический капитал не смог бы существовать и фашизмы он создаёт и сеет, рассаживает их в Европе как надёжную ударную силу, способную спасти его от массового возмущения всего общества обманутых, обворованных, доведённых до крайней нищеты и отчаяния людей. Так  органично прочно (несмотря на идеологические извращения, искажающие их) связаны те давние события с текущими событиями.  Уже более семидесяти лет, тогда и теперь  отстоят друг от друга. Довелось тогда отцу быть участником происходящего там, конечно, после трёх лет долгой войны хотелось возвратиться домой, но разве кто-то спрашивал их желание или нежелание.

     Офицерского звания мой   отец не имел, был сержантом и старшим сержантом. Он  был худым, немного ниже среднего роста. Владимир Иванович был просто великан по сравнению с моим отцом. Владимир Иванович прекратив петь и играть на аккордеоне, когда увидел, что в открытую дверь заглядывает кто-то незнакомый, и он, обращаясь к отцу, спросил его – вам кого? Отец сказал, что никого, посмотрел  на меня, и с той же саркастической улыбкой, неспешно закрыл за собой дверь в класс. После короткой паузы, Владимир Иванович продолжил свой урок, разучивание фронтовой песни.

        Придя из школы, домой, сделав уроки, нагулявшись, уже к вечеру за ужином, отец, весело рассмеявшись, своим саркастическим смехом,  говорит мне – ну и жеребец там у вас, его бы в наш холодильник мясные туши грузить, или на базу зерно на транспортёр лопатой кидать. (Это он имел в виду, располагавшиеся в нашем посёлке холодильник и хлебную базу – зернохранилище). А  он песни детям поёт. И всё приговаривает – ну и жеребец. Таких жеребцов, как он, редко где ещё найдёшь. А сам всё хохочет. Я тогда совсем не понимал юмора отца, чего это ему так смешно. И вроде с какой-то обидой и твёрдостью в голосе, наверное, стараясь этим как-то переубедить его, говорю ему – это не жеребец, это Владимир Иванович, он наш учитель по пению. А отец не обращает внимания на то, что я говорю, всё хохочет и хохочет, остановиться не может и приговаривает – ну и жеребец. Я, конечно, не мог, и не смел, да мне и в голову не приходило тогда спросить у него, почему он, а не мать приходила в школу. Представляю, какое недоумение и ещё больший саркастический смех это вызвало бы у него.

                  Мать, чтобы всех накормить, в стороне что-то готовила у плиты. И серьёзно, с укором, всё смотрела на отца, видимо соображала, что больше ни при каких обстоятельствах не позволит ему приходить в школу. Матери очень не нравилось, более того, иногда её возмущало и раздражало, что отец так карикатурно видит явления этой жизни, что казалось ей недопустимо несерьёзным, но как-то повлиять или поправить его, обычно успеха не имели. На её замечания и всякую критику, он просто не обращал внимания, будто не слышал, или не было их вовсе. Она же в свою очередь больше видела жизнь без всякого оптимизма зыбкой, безнадёжно трагичной, где юмору и пародии просто не может быть места.

            Владимир Иванович работал в нашей школе не долго, может быть года полтора. Его вскоре сменил другой учитель пения Дмитрий Филиппович. Дирекция школы и совет учителей видимо решили, что хватит ежедневно слышать, необычайно громко, как набат звучащие на всю школу «… эх дорожка, фронтовая, не страшна нам бомбёжка любая, а помирать нам рановато…», или «а, в, дали пылает пламя, да пули свистят…». В каждом обучаемом классе в неделю раз был урок пения, а классов в школе много, поэтому каждый день тот или иной класс разучивал, и  пел ту или иную фронтовую песню, вместе с мощно, и, на всю школу звучащим голосом Владимира Ивановича. На совете учителей видимо поднимали и обсуждали вопрос о том, что слишком высок накал патриотического  воспитания учащихся военной песней, и приняли решение, с одобрения Гороно, снизить градус накала патриотического воспитания учащихся школы. Решили, что довольно, пора забывать всякие там бомбёжки, свист пуль, холода и тревоги, уже хватит каждый день напоминать о них.

          С  Дмитрием Филипповичем мы уже больше фронтовых песен не пели, на, ряду с детскими песнями, мы пели песни о Ленине. «…Ленин всегда живой, Ленин всегда со мной, в горе, надежде и радости…», или «…тих апрель, в цветы одетый, а январь суров и зол, он пришёл с весенним цветом, в ночь морозную ушёл…».  Мы тогда ещё плохо, как-то смутно знали того, о ком пелось в этих песнях, может быть особо одарённые – отличники,  получше знали его, но нам ученикам средним, казалось, эти песни о каком-то совершенно безгрешном святом, обитателе царствия небесного. Ещё ранее, когда мне было года четыре – пять, дед рассказывал о каком-то царствии небесном; часто, на прогулках с ним, показывая на небо с облаками, он говорил, что в этом царствии живут какие-то праведники. И  то, что оно находится где-то там за облаками,  где просматривается иногда из облачной гущи лик ангела, внимательно рассматривающего, что делается на грешной Земле: радуясь, если на ней всё хорошо, и печалясь и гневаясь, если на ней творится что-то неправедное. Когда  воплотившиеся дьяволы, из-за своей мошны творят на ней войны, разбой, грабежи. Это вроде теперешних космических аппаратов, бдительно следящих за происходящим на грешной Земле – не готовится ли кто, из современных дьяволов к очередному разбою и грабежу. Я, конечно, был несказанно  удивлён и очень сильно сомневался в этом, думал – чего это деду такая ляпота – невесть, что приходит в голову, ангела, дьяволы, праведники – вздор какой-то, такого, ну, никак  не может быть нигде на свете. А дед чтобы уверить меня в этом, твердил про какое-то святое писание, в котором, уверял он, вроде, это всё написано. И мне казалось тогда, уже на уроках пения, что эти разучиваемые нами песни-псалмы именно о таком праведнике. Это потом, ещё позже, стало известно мне, что этот святой или пророк принёс новую религию в мир, и что прославляют его теперь таким песнопением за то, что он имеет какие-то великие заслуги перед всеми остальными не смышлёными и грешными людьми.  На подобие того, -  к  этому времени уже знакомого персонажа по священному писанию – Иисуса Христа, главного управителя царствия небесного, уготованного  для вечного пребывания или проживания там праведников, задумавшего, почему-то, создать какое-то там царство на небесах. И зачем это ему, или его богу-отцу это нужно – непонятно. Жить им, что ли скушно без него там, на небесах от того, что некем управлять? А  эти песни в исполнении Дмитрия Филипповича создавали, или даже, внушали настроение сакральности, глубокой скорби и сожаления утраты. Такого же исполнения он старательно добивался, насколько это было возможно, и от учащихся. Это было похоже на хоровое псалмо пение по усопшему.  Голос  у Дмитрия Филипповича был тихим, даже каким-то приглушённым и совсем не выделялся своим звучанием от звучания голосов всего  класса при разучивании и исполнении этих песен.

                 Сменившийся к этому времени директор, им стал бывший завуч школы Николай Николаевич. Наслушавшись вволю Владимира Ивановича, подбирал уже учителя пения с противоположными качествами. А именно с теми как, у Дмитрия Филипповича. Он даже на своём аккордеоне играл реже и тише Владимира Ивановича. И одет он был иначе, уже не в какие-то там галифе, китель, сапоги, а в светлый серый штатский костюм, и светлая с галстуком рубашка. И светло коричневые ботинки были на нём. И был гораздо мельче Владимира Ивановича, и ростом ниже и в плечах уже. И если бы довелось моему отцу увидеть его, он никогда не сказал бы, и не подумал, что ему следовало бы грузить мясные туши в холодильнике. На своих уроках он, даже, пытался, обучать нас нотной грамоте. Мы линовали чистые листы и записывали в них ноты, будто это музыкальная школа. Как-то всё трудно получалось у многих  учащихся изобразить скрипичный ключ, слишком уж он уродливым каким-то получался. Почти никто, ничего в этом не понимал. Одарённых в этих премудростях, кому было бы легко разобраться в этом и усвоить, в нашем классе никого не было. Он знакомил нас с биографиями и творчеством русских композиторов – Бородина, Прокофьева, Римского-Корсакова, Глинки, Мусорского, Чайковского, будто готовил из нас музыковедов. Это уже было где-то с середины  шестого класса, и в седьмом и восьмом классе учёбы в школе. По окончании четвертей учебного года он, так же, как, это было при Владимире Ивановиче, вызывал к доске для аттестации, каждого учащегося пропеть какую ни будь  из разученных на его уроках пения, песен. Он,  как   Владимир Иванович не был слишком строгим, был даже, мягче его. Двоек, так же как и он, никому не ставил. Вызванный им к доске ученик пропевал на оценку куплет или два, что-то из песен о Ленине, или детскую. Запомнилась одна детская шутейная  песня, наиболее часто пропеваемая учениками отдельно или хором со словами «… я уколов не боюсь, если надо уколюсь, ну подумаешь укол, укололся и пошёл …». На четвертной аттестации, вызывая каждого учащегося к доске, Дмитрий Филиппович опрашивал их что-то из биографий русских композиторов. Не желающим петь, он обычно задавал больше вопросов, и требовал более подробный пересказ их биографий. Было комичным, и вызывало смех в классе, когда некоторые учащиеся, пересказывая биографию одного композитора, примешивали к ней биографические сведения другого композитора. Призвав класс к тишине, чтобы прекратился всякий смех, Дмитрий Филиппович спокойно, без раздражения поправлял такого ученика, устранял возникающий таким образом каламбур в его пересказе. Так и далее на протяжении  многих лет Дмитрий Филиппович работал в школе учителем пения, и уже в полной мере он устраивал дирекцию нашей школы, и им были вполне довольны. Уроки пения проходили тихо, почти неслышно. Он гораздо более, по мнению совета учителей и руководства школы, подходил  сменившемуся духу времени, нежели  Владимир Иванович, застрявший всё ещё в том, по их разумению, уже  ушедшем времени.