история морской болезни ОТЦУ Я мог теперь заглядывать в любой омут, где прячутся такие рыбины, каких в нашей речке ещё никто не ловил. Клиффорд Саймак "Деревенский дурачок". Говорят, в Англии выплыла рыба, которая сказала два слова на таком странном языке, что учёные уже три года стараются определить и ещё до сих пор ничего не открыли. Н.Гоголь “Записки сумасшедшего”. Проверить эти сведения пока не было ни возможности, ни особой необходимости. А. и Б. Стругацкие “Полдень, XXII век”. ...и глядит в глубину, где рыбы. С.Соколов “Школа для дураков”. Когда безбожно пациента взрезали, незнамо где была его душа, потом она, блаженная, нетрезвая, полуслепая, медленно дыша в нездешних водах с проблесками, бликами, с наплывами потусторонней тьмы, полуспала, и глыбами безликими со дна всплывали белые сомы, полуглухая, наполняясь вздохами протяжными и шёпотом пустот, ещё почти неслышными всполохами, ждала, что к изголовью подойдёт сестра анестезия, дева бледная, танатоса и гипноса сестра, и тайною поделится последнею, куда отсюда и когда пора, душа ещё спала, и полумёртвая, звала из полусмерти-полусна, но возвращалась в тело распростёртое живая боль, светла и холодна… Вячеслав Баширов "Анестезия".

Пролог. Сон

Гул голосов, хлопанье дверей, хлюпанье носов, шарканье подошв, топот ног, и, наконец, – прессующий внутренности в плотный ком, хриплый, как вечерняя уборщица, нервный, как директор школы, – ужасающий звонок на урок.

Задыхаясь, влетел в класс и увидел, что учительницы ещё нет. Класс гудел и бесился.

Швырнул ранец прямо от двери на парту – третью в среднем ряду – и свирепо ринулся в бой. Оторвал две головы, три руки, пару пар ног, отвесил смачный щелбан чьей-то лысой башке; быстро уселся на место и правильно сделал, потому что сразу после этого, неожиданно, наступила глубокая тишина. Ненадолго. Потом старательно сопели вокруг - главное: поскорее втиснуться на места.

Учительница выжидающе стояла у чёрной доски. Рядом подозрительно ждали две женщины в белых халатах: медсестра из медпункта и другая, похожая на старую рыбу, незнакомая, с худощавым желчным лицом, бледно-фиолетовыми волосами и водянистыми выпуклыми глазами, которые слишком видны через увеличивающие стёкла очков.

– Здравствуйте. Садитесь.

Недружно хлопнули крышки парт и зашуршали тетради.

– Ребята, сейчас наши врачи проведут небольшой медицинский осмотр.

Это учительница ответила на удивлённые взгляды учеников.

Халаты поплыли по рядам.

Рыба (незнакомая врачиха) копалась в ученических волосах, а медсестра что-то бойко заносила суетливым карандашом в записную книжку цвета высохшей тины.

Врачи приблизились.

Рыба подошла так близко, что запахло больницей. Воображение мгновенно превратило медицинский запах в трюмный смрад пиратской шхуны или гниющего в порту китобойца. Но всего на секунду — жёсткие и холодные пальцы, неожиданно вцепляющиеся тебе в волосы, отбивают всякую охоту фантазировать.

– У тебя гниды, мой мальчик.

Голос, похожий на ночной разговор заржавевших петель.

Медсестра закарябала в блокноте резвее. Учительница киношно вскинула брови.

В классе умерли звуки..... Все. Нет, не все. Вон, слышно, как хлопают ресницы Ленки Петровой. Эх, лучше б ты ещё неделю болела, только не видела такого позора!

– У тебя гниды.

Эхо? Или она повторила?

Втянул голову в плечи, а врачиха ещё ерошила волосы. Накопавшись досыта, брезгливо отёрла о халат костистые руки.

Показалось, что окружающая тишина сделана только из глаз. Взгляды... Злорадный, жалостливыый, “хорошо, что не у меня”, “что такое гниды?”, “ни фига себе!”, просто скользящий...

“Гниды, гниды, гниды...”

– Если не удалить, скоро появятся вши.

Бесцветный, наверное, похожий на гниду, голос с издевательскими нотками.

Что-то подкатило к горлу. Хотел спросить, сказать, но перехватило дыхание.

– После уроков зайдёшь в медпункт. Подумаем, что с тобой делать.

Это медсестра. Наша. А голос чужой. Вражий голос.

Вспомнил фильм “Двое в городе” (смотрел с родителями в доме отдыха). Там (не в доме отдыха, а в кино) одному человеку отрубают голову с помощью гильотины, такого приспособления, в котором главная часть – большое косое лезвие, падающее между двух столбов прямо на шею. А голова помещается в специальном отверстии (как в деревенской уборной); это и правда, похоже на поставленный вертикально стульчак деревенского туалета, в котором голова закрепляется так, чтобы не вырваться и не убежать.

Вот заходит плохой ученик в медпункт, а там установлена гильотина и возле неё, скромно сложив руки на коленях и потупив взор, сидит тихая молчаливая Рыба. Приговорённый приближается к гильотине, не может не идти, и ему даже этого почему-то хочется...

Оцепенел, страшно пошевелиться. Тишина ещё верховодила в классе.

Врачи двинулись дальше, проверили остальных, а потом незаметно исчезли; что-то говорила учительница, только непонятно, что именно она говорила...

...Всё сидел и сидел в одной позе.

Сосед по парте толкнул локтем в бок.

– Что такое гниды?

– Что?..

И вдруг – спасительный школьный ревун! И как будто лопнул огромный глухой мыльный пузырь. Стучали портфели о парты, летали учебники и тетради, стали слышны голоса.

– Звонок даётся для учителя! Домашнее задание!

Какое там! Звонок даётся для того, чтобы отличать уроки от перемен!

Всё. Никаких учителей и врачей больше не существует в природе.

Взял портфель и устало поплёлся к двери. Долго брёл по коридору, шатаясь (будто на палубе от сильной качки) от толчков обезумевших школьников.

*

“Домой, домой, домой...”

Тяжело бежал вслед за мыслями и чувствовал, что вот-вот вырвутся слёзы; душило; в горле болело от усилий сдержать рыдания.

Под ногами проплывала железобетонная земля, разлинованная на плиты полосками жухлой травы, – словно скользишь над листом серой бумаги в клетку. В бетоне утонули камешки и ракушки. Позавидовал им на бегу. Окрестности прыгали перед глазами, смешиваясь в тошнотворный коктейль.

Проносясь мимо треугольной арки, шарахнулся – испугался женщины. В лице её уловил что-то рыбье.

Подъезд, милый подъезд, как же ты похорошел!

Бег вверх по лестницам.

Лифт вызывать не стал – вспомнил грохот железной двери, мелкую тряску, исцарапанную кабину, хлипкие створки, площадки, проплывающие вниз мимо узких окошек по ту сторону сетчатой шахты. Сначала перепрыгивал через две ступеньки.

Скоро устал.

Воздух вырывался хрипом из легких. Хлынули слёзы.

Бежал и плакал, стискивал челюсти и поскуливал, пытаясь сдержаться. Несколько раз спотыкался, падал, поднимался, снова бежал.

С пунцово-мокрым лицом добрался до последнего, седьмого этажа. Перед дверью квартиры остановился и отдышался.

Дверь излучала тепло. Позвонил. Долгая пауза. Внутри – никого. Что же делать?..

Вниз не хотелось. На крышу – к воздуху, к ветру, к чему угодно!

Проходя по чердачному коридору, вспомнил, как однажды с отцом уже выходил на крышу. Было страшно, но отец крепко держал за руку, и вместе с теплом передавалось из ладони в ладонь что-то ещё... Что-то... необъяснимое... похожее на маленькую невидимую рыбку...

И вот крыша. И небо. И порт – скелет фантастической рыбы.

Воздух пах палтусом.

Подошёл к каменному парапету, перегнулся, уставился вниз. Тихая узкая улочка лежала внизу, на другой стороне стоял дом пониже, в нём на первом этаже – пельменная, возле которой всегда стайки народу. Крыша этого дома хорошо отсюда видна. Чёрное смоляное покрытие. В некоторых местах смола блестит, будто жидкая. Кое-где лужи, бутылки, бумага.

Казалось, если взобраться на парапет и, сильно оттолкнувшись, прыгнуть, то можно долететь до той низкой крыши и побродить там немного.

Неожиданно вспомнился сон, который уже несколько раз повторялся, но не стал от этого менее страшным.

Во сне перелезал через парапет и шёл по карнизу спиной к улице, потом парапет кончался, начинался другой дом, выше, – и приходилось переставлять ноги вдоль голой стены.

Шажки по каменному карнизу, касания раскрытыми ладонями шершавой вертикальной поверхности, подъём головы... – в небо уходит фасад, ровная стена, без единой зацепки. В эти мгновения казалось, что внизу, позади, – ничего, никакого нормального дна. Становилось жутко до слабости в пальцах. На этом месте раньше всегда просыпался.

Немного постоял, и вдруг что-то почти подтолкнуло холодной сильной ладонью, – оставив портфель, перелез через выщербленный каменный бортик и шаркающими приставными шажками двинулся по карнизу. Как во сне. Посмотрел вверх. Лучше бы не смотрел. Небо, стена, уходящая в серые тучи.

Странное чувство: не один. Поворот головы... С противоположной стороны карниза навстречу идёт женщина. Ближе и ближе. Рывками. Внутри как будто что-то вспыхнуло и мгновенно сгорело. Рыба! Женщина с рыбьим лицом. Заметила и улыбается. Сняла с головы лиловые волосы и машет приветственно. Глаза моргают сквозь стёкла. Пустые. Без смысла. Ледяные. Стеклянные.

Стал соображать, что делать. Решился. Повернулся лицом к улице, спиной к стене и, сильно оттолкнувшись, с отчаянным криком, прыгнул.

До соседней крыши не долетел, шлёпнулся на асфальт напротив пельменной...

Раздумывать некогда. Встал, бросился бежать. Оглянулся. Увидел Рыбу. Она гналась, махала париком и молча пыхтела, потом стала широко разевать рот, почему-то полный чудовищно крупных зубов, словно тоже увеличенных толстым стеклом. Халат трепыхался на затхлом ветру. Казалось, Рыба вот-вот полетит.

“Домой, домой, домой...” – неслось и прыгало в голове.

Бежал и чувствовал, как наливаются тяжестью ноги, и не хватает сил одолеть усталость капризного тела. Наверное, так бегают по дну морскому, или на ядре планеты-гиганта. Невыносимое сочетание: желание спастись и почти полная невозможность оторвать ноги от земли.

Пошёл снег. Нет, не снег. В воздухе бесилась, забивала рот и нос колючая сухая рыбья чешуя, вихри чешуи. Заболело в груди. Нечем дышать. Незачем дышать. Вот-вот вырвется крик, тяжёлый, как десять килограммов картошки. Бессмысленный. Нет крика. Нет.

Рыба настигала.

Двор. Увидел окно и, преодолевая тяжесть слоновьих ног, что было сил подпрыгнул, оторвался от земли и полетел... полетел... Окно распахнулось. Свалился на пол и остался лежать, в тишине и безопасности, без движения.

Некоторое время просто дышал и слушал.

*

Было тихо. Из кухни вышла мама в переднике.

– Что с тобой, сыночка?

Как же стало хорошо, как спокойно. Мама подняла и положила в карман. Выпрыгнул из кармана, повис на кулоне, быстро перелез на серёжку, заплакал, стал сбивчиво говорить. Про медосмотр. Мама гладила мизинцем по волосам и успокаивала. Стала рассматривать волосы.

– Нет там ничего, – почти пела мама. – Слушай, да у тебя лоб горячий! Ты часом не заболел?

Успокоился.

Мама стелила.

– Ложись-ка поспи. А уроки — потом.

Разделся и погрузился в постель.

Раздался звонок в дверь. Зловещий, с издёвкой.

– Мама, не открывай!

Спрятался с головой под одеяло. Там было тепло, темно и уютно. Услышал, как ватно щёлкнул замок, услышал приглушённые голоса в прихожей и, наконец, почти увидел, как хлопнула дверь.

Осторожно выглянул из-под одеяла. Мама стояла посреди комнаты и держала в руке ядовитого цвета парик. Лицо у мамы было непривычным. Стало страшно. Очень уж непривычным было лицо. Мама смотрела в глаза.

– Женщина какая-то приходила. Просила тебе передать...

Опять прорвало: скривил рот, заскулил, запричитал.

Мама молча смотрела.

– Сына, а где твой портфель?

– На крыше, – ответил сквозь слезы.

Мама пошла к двери.

– Не ходи...

Но она уже вышла.

Стало обидно, что оставила одного.

Но мама скоро вернулась и принесла портфель, а обида, поджав хвост и скорчив гримасу, уползла до следующего раза под шкаф.

Парика у мамы не было.

Мама присела в изножье кровати и сказала, что папа прислал им письмо, полное жевательной резинки. Пластинки плотно уложены рядышком одна к одной и оклеены бумагой из тетради в линейку.

Мама стала читать. Отец напоминал, что рейс скоро кончается, рассказывал про тёплые ароматные страны, про пальмы и экзотических рыб, про солнце, которое там светит всегда, про то, как шумит океан; а ещё – про огромные витые раковины и маленьких негритят.

Слушал. Чувствовал, как постепенно наплывает ласковая волна и обволакивает; а внутри большой светящейся розовой раковины сухо, тепло, и баюкает тихий шум океана; снаружи слышится смех негритят, и пенье диковинных птиц; и кажется, тело растворяется вместе со страхом в мягкой солоноватой воде и ласковом солнце; по колено в волнах стоит загорелый отец с обезьянкой на левом плече, мама сидит на песке и, сощурившись, смотрит в далёкую зыбь, чайки кричат наверху, а к жидкой лазури склонились лохматые пальмы....

*

Проснулся от холода, тяжело дыша в одеяло, укрывающее влажное тело до глаз. Некоторое время по инерции жил в сновидении. С ужасом вспоминал подробности. Жуть.

Скоро детали растворились в солнечном свете, в лёгком воздухе комнаты, стали яркими зайцами и поселились на потолке, стенах, полу. Правда, осталась стекловата в ногах, а на груди плотно улеглась плитка свинца. И ещё стало казаться, что день сегодня особенный. Недаром ведь такой странный сон.

Переключил внимание из своего мира во внешний. Услышал медленные звуки города, утренние хлопоты мамы на кухне: бодро звякали крышки о кастрюли, ложки о чашки, миски о стол. И, наконец, голос матери.

– Сына, вставай!

Голос праздничный, воскресный. Сегодня же воскресенье! Конечно!

Закрыл глаза. Решил спать. Не вышло.

Медленно освободил из-под одеяла сперва руки, затем тело по пояс, откинул тяжелый влажный кокон, сполз на пол и пошлёпал босиком в ванную, заглянув по дороге на кухню.

– Доброе утро.

– Доброе утро, сынуш. Скоро папа вернётся. Письмо нам прислал. Там тебе жвачка. Лимонная, вроде.

– Знаю.

– Откуда?..

– Я знаю...

Доброе утро...

Потом будет завтрак: яичница и чай с хлебом-маслом. Как вкусно!

*

После завтрака захотелось в кино.

– Мам, я пойду к Андрею, а потом в кино. Можно?

Пока мама помогала одеваться, думал, сколько денег она даст – мороженого тоже хотелось.

Мама дала целый рубль. Отлично!

Всё. Нет. Ну-ка!..

Уставился в зеркало и долго изучал отраженье. Остался доволен. Какие там гниды?!. Смешно...

Мама чмокнула в щёку.

Открыл дверь тамбура. Рукоятка замка была холодной и гладкой.

– К обеду не опоздай.

– Хорошо.

Открыл замок внешней двери и шагнул из квартиры спиной.

В ноздри и открытый рот дохнуло солёным рыбным ветром, встречный поток ударил снизу в ступни, понёсся стремительными ручьями вдоль падающего тела. Нарастал высокий воющий звук.

Глянул под ноги и содрогнулся. В сером мареве не было дна. Из глубины сочился тусклый свет, как от пыльной лампочки где-то в подвале.

И ощущалось там, внизу, шевеление существа, которое выглядело женщиной в белом халате, с крупными зубами, глазами как лёд и спутавшимися фиолетовыми волосами в клешне.

Посмотрел вверх и увидел высоко над головой, сквозь слой прозрачной воды, плотно закрытую дверь. Она быстро уменьшалась, пока не сменилась большой белой лодкой; через борт перегнулся человек со знакомым лицом.

Человек смотрит внимательно вниз и поднимает руку в прощальном торжественном жесте. Мгновенье – и лица не разглядеть – всё размыто...

...почувствовал, что тело преображается...

...попробовал закричать...

Пролог. Явь

И проснулся совсем. Некоторое время просто лежал, разглядывал белизну потолка, лампы дневного света в полупрозрачных рифлёных гробах, восстанавливал дыхание.

Легко ли после такого сна продолжать жить? Теперь стало легче. Вот раньше, в начале, было почти невозможно.

Уже месяц снится ему жизнь Иннокентия Сомова. И редко когда он во сне взрослый.

Мало из того что происходит в сновидениях имеет отношение лично к нему, сплелись в этих сновидениях два детства, две жизни. И, засыпая, он перестаёт быть только собой. Даже более того - он почти становится Сомовым.
Он привык. Даже несмотря на то, что сны не тускнеют.

Есть примета: чтобы не забыть сон, нужно не смотреть на окна после того, как проснёшься, сначала восстановить мысленно всё сновидение, а то улетучится. Это полная ерунда. Можно смотреть куда угодно и думать неважно о чём – сны не забываются, даже детали; нанизываются на тонкую леску и образуют ожерелье, способное серьёзно соперничать с жизнью.
Поначалу было тоскливо и страшно, казалось, что кто-то эти сны неслышно нашёптывает. А теперь стало легче.

Похоже, сегодня, отдышавшись, он сможет начать. Да, сегодня начнёт, – Сомову очень нужна его помощь. И чем больше людей узнают о том, что случилось, - тем лучше, – появится надежда на помощь извне.
Он поднимается, садится, откидывает одеяло, устраивает ноги в уютные тапки и, прошаркав к столу, достаёт из ящика с двойным дном большую тетрадь, или скорее амбарную книгу в твёрдом картонном бежевом переплёте, только на обложке не "Книга учёта", а “История болезни”; ещё достаёт карандаш и ластик, чтобы стирать ошибки, аккуратно раскладывает всё это перед собой, некоторое время спокойно разглядывает и, наконец, приступает.

Он тихо бормочет, проверяет фразы на слух, а затем старательно, помогая себе мимикой, записывает на линованные казённые листы скверной сероватой бумаги эту удивительную и необыкновенную историю.

Глава первая

...великие шлюзы, ведущие в мир чудес, раскрылись настежь, и в толпе причудливых образов, сманивших меня к моей цели, двойными рядами потянулись в глубине души моей бесконечные процессии...

Г.Мелвилл “Моби Дик”.

В лечебнице было тихо. Нет, конечно, покрикивали время от времени санитары на пациентов, пациенты на санитаров, пациенты на пациентов, санитары на санитаров, и врачи на пациентов и санитаров, билась лабораторная посуда хрустко о шершавый плитчатый пол, но в целом – в целом – всё было тихо, всё было не так, как в те дни, когда Сомов буянил, – совсем не сравнить. Теперь это место можно было считать стерильным раем, если бы не назойливые жала шприцов.

Есть такое предположение: а не строят ли подобные заведения в особых местах, с особой такой “энергетикой”. Я лично в это не верю, думаю, дело просто в отсутствии буйных.

В силу определённых особенностей, о которых речь пойдёт впереди, Сомова не стоит считать классическим пациентом психиатрии. Тем не менее, после того, как он успокоился и стал тем, кем он стал, в лечебнице наступил полный штиль.

Никто больше не врывался на кухню и не всматривался фанатичным взглядом в кастрюли с супом, объясняя, что должен увидеть глаза бедных рыб; никто не пытался перелезать через забор и бежать к пруду, разрывая одежду и крича, что она мешает дышать; никто не процарапывал лаз в канализацию алюминиевой ложкой без ручки, запершись в одиночной уборной.

В период от ремиссии до превращения Сомов много гулял в местном парке: каждый раз находил новые тропки и забредал куда глазами глядят (пока не наткнутся на бесконечный забор, или, скорее, изгородь – это такая тонкая, с мелкими ячейками, стальная, или какая-то там ещё, словом, почти незаметная, но страшно прочная сеть; поставили её американцы, или немцы, не помню... нет, скорее американцы, по-английски они говорили неверно, но бегло; а может немцы, или голландцы, ну их... лица у них узкие, глаза почти по бокам; но не англичане и не французы, это точно, а может, марсиане какие-нибудь, и построили в смысле, так сказать, гуманоидной помощи, чтобы пациенты не слишком бежали, а то, мол, наводнят города и сёла, смешаются, и трудно будет различить... а глаза-то, дескать, пусть себе глядят туда, на то и придуманы... Сволочи. Не глаза, а эти... инопланетяне).

Ну вот. Уходя далеко-далеко (но по эту сторону сетки), Сомов... как бы это точнее... отдавался осени, как отдаются во время укола в руки любимой медсестричке, что вернулась из отпуска такой сладенькой шоколадкой. Да, шоколадкой... Знаете, наверное. Если не знаете, поверьте на слово: просто стон неземной!.. Особенно когда как бы случайно коснёшься кончиками пальцев её бархатной щиколотки или коленки... А она ласково мазнёт тебя по заду прохладной ваткой со спиртом и лукавыми глазками по глазам... Ох!.. Отвлекаюсь я, впрочем...

Кроме матери, Сомова никто не навещал, он больше никого не ждал, так что всё было на местах. Правда, мать ему тоже не слишком хотелось видеть – всё казалось, что чего-то она для него не сделала. Или сделала что-то не так. Он старался об этом не думать и всё-таки виделся с ней, тратя на эти встречи все свои силы и отлёживаясь после по нескольку дней. И тогда было особенно видно: устал он смертельно от всего окружающего, – если даже мать так влияла на человека.

Сомов уже не думал тогда о рыбалке, а если какое-нибудь предвестие появлялось в области сердца, или, скорее, печени (потому что, есть такая теория, что зачатки мыслей сперва возникают в душе, а она – в крови, ну и так далее... как-нибудь я опишу это может быть более ясно), словом, если что-то такое случалось, Сомов сразу заставлял себя вспоминать время, когда был ещё обыкновенным, простым человеком.

Сомову с детства не нравились водоёмы: реки, озёра, моря, океаны, даже лужи мало его привлекали – ребёнка! Помните, наверное, как это весело: швырнуть вместе с другом булыжник в большую дворовую лужу, особенно если рядом проходит толстая злая соседка с авоськами, а потом рвать когти куда подальше, слабея от смеха и не думая о вечере, когда она припрётся к родителям и будет пыхтеть на кухне за закрытой дверью, маячить пухлой тенью на ребристом стекле и звякать чашкой о блюдце.

Детство-то он и вспоминал. Деревенское детство, у бабушки. Большой огород с кустами крыжовника и смородины, низкорослые деревца с мелкими горькими яблочками, толстую ленивую кобылу, на спине которой можно было безопасно сидеть, при желании, несколько часов странного лошадиного сна на дворе – главное, чтобы почтальон, дядя Миша-Головастик, не проехал мимо на жёлто-пегом Казбеке; вспоминал Сомов “сельпо” на горе и мешки с “кирпичами” чёрного, ещё свежего хлеба, машину-молоковоз и водителя, дядю Юру, дававшего порулить по сухой песчаной дороге; и Люсю (не то Огурцову, не то какую-то ещё, но тоже, кажется, растительную, Кабачкову, что ли... а может, Карпову... не помню), – деревенскую хулиганку, которая любила показывать пацанам за поленницей что у неё там есть под юбчонкой. Да мало ли что ещё, всего и не вспомнишь.

Таились, правда, и в детских воспоминаньях подвохи. К примеру, стоило Сомову вспомнить арбузно-полосатый беретик, и он видел своё падение в пруд неподалёку от дома. Кроме того, что в этот пруд падали четырёхлетние карапузы в зелёных беретах на светлых кудрях, - местные трактористы приводили туда на водопой трактора.

Когда в памяти всплывали такие вещи, как пруд, Сомов очень страдал. Потому что в обнимку с фрагментами детства приходило на ум всё, что связано с удивительным сомовым даром.

Вспоминалась и сумасшедшая рыбалка с Францевичем, и тот чудесный момент, когда вода перестала быть преградой для глаз, когда Иннокентий впервые почувствовал себя эхолотом: достаточно посмотреть на воду, выстрелить силой желания в нужное место и эти твои “биоволны” мгновенно вернутся к тебе и принесут картинку подводного мира, – то, что обычно недоступно взору людей, – правда, картинки эти были не похожи на реальное изображение, на то, что снимала бы камера или увидел бы человек под водой; изображение было скорей анимационным, но очень похожим на настоящее.
Впрочем, в последние дни, даже вспомнив обо всех чудесах, Сомов оставался внешне спокоен. Только грустно улыбался и смотрел куда-то вдаль, в никуда, словно теперь ясно видел не только сквозь воду, но и сквозь время, и дальше.
Поскольку я не Сомов, рассказ об этом не так ранит моё сердце, и совсем уж не может сделать из меня душевнобольного, а значит, есть смысл последовательно всё изложить и поскорее с этим покончить.
Прежде чем приступить к сути, замечу, что когда подползали воспоминания о чудесах, Сомов принимал свой запас циклодола, сразу шесть-семь таблеток, которые откладывал (как и многие пациенты) специально, чтобы суток на полутора-двое погрузиться в бессмысленность тихой улыбки.

Доктор о циклодоле знал, никогда не принимал жёстких мер, но всегда уточнял: “Что, совсем худо было?” или: “Может, перетерпели бы?” По-разному уточнял. Но всегда. Каждый раз.

Правда, в таком состоянии Иннокентий вряд ли мог бы ответить что-нибудь вразумительное. А может, и к лучшему были эти таблетки, – отчаянье от невозможности вернуть утраченное, трудно терпеть.

Не нужно много времени, чтобы рассказать, что именно приключилось с Сомовым, но хорошо, тем не менее, что его не будет рядом, что пишу я не в холле, или что Иннокентий не стоит сейчас на этом столе, иначе я невольно мог бы нанести душевную травму моему подопечному, напомнив о грустном, – я ведь многое проговариваю вслух.

Не хотелось бы его травмировать. И так натерпелся. Наши общие планы требуют нормального бодрого состояния и здоровья; то, что мы хотим... то есть, то, что я должен сделать, очень поможет Сомову, очень. Это, собственно, самое главное. А нынешнее положение ничего не меняет. Это всё равно, что, отбывая пожизненное заключение в бочке с водой, готовиться принять участие в чемпионате мира по плаванию, даже будучи мастером спорта международного класса и имея собственную резиновую шапочку с номером. Понимаете?

То есть, нужно менять статус, а главное для статуса – местоположение. Его и нужно менять.

Они этого не понимают, новое больничное начальство, они считают меня не вполне адекватным.

Ну да ладно, будем надеяться, что они тоже сменятся, и появится в этом гадюшнике хоть один здравомыслящий человек, который поймёт, как важно помочь этому несчастному существу.

А пока ему следует отлично питаться (в этом я по мере сил помогаю) – необходимо поддерживать не только дух, но и тело, пусть даже такое.

А поддерживать трудно, потому что кругом сплошные опасности. Вот недавно воевал с кошкой. Ей, конечно, высоко, но, всё равно, пыталась добраться, зараза. Еле справился. Неделю покоя не было. Она мне даже снилась. Сейчас расскажу.

Снится мне большая банка селёдки. Знаете, жестяная. Вот она открывается, и вылезают из неё две рыбины, ожившие мертвецы. Вылезли, осмотрелись по сторонам, и пошли друг за другом на плавниках, переваливаясь, как животные ходят, горизонтально. А тут – кошка. Видели бы вы, что с ней сделалось: шерсть дыбом, в глазах – ужас вселенский, и рот (человеческий) распахнулся в неслышном отчаянном крике. Селёдки ушли, а кошка, должно быть, сдохла от разрыва аорты. Но не будем отвлекаться. Сперва нужно ввести вас полностью в курс всего дела.

Так и подмывает начать с той странной рыбалки, когда Сомов стал видеть яснее. Но забегать вперёд я не стану, пусть даже мой рассказ покажется более скучным, чем мог бы – я не ставлю себе задачи никого развлекать, – дело в том, что есть масса вещей, людей и событий, без последовательного описания которых будет чего-нибудь недоставать.

Это бывает – всё вроде на месте, и продукты хорошие, а не хватает, скажем, соли, или, там, пряности какой-нибудь, корицы, или гвоздики, чего-то незначительного, но на самом деле крайне важного, какого-то особенного штриха... Кстати, и с лекарствами так – один ингредиент, даже незначительное увеличение дозы, могут сделать из великолепного медикамента откровеннейший яд. Уж поверьте.

Что-то я всё отвлекаюсь.

Звали Сомова Иннокентием. Иннокентием. А отчество его... отчество... можно найти в любой центральной газете двухгодичной приблизительно давности, если внимательно поискать. Но мы этими поисками заниматься не станем, отчество Сомова, как слово, не имеет существенно важного значения для этой истории, поэтому оставим его в покое. Хотя, если бы мы, всё-таки, стали искать в читальном зале, листая рыхлые газетные подшивки, то обомлели бы (а я уже в тысячный раз), от того, насколько поразительная история выросла вокруг человека, чьё отчество мы ищем, как много учреждений и лиц было вовлечено в эти странные события и как неожиданно всё завершилось. Но мы с вами этого ничего не прочтём и не узнаем, поскольку не будем искать отчества Сомова, оно не столь уж важно. Вот сам непосредственно отец – дело другое, — его личность в нашем деле имеет большое значение. А отчество – почти никакого. Да и маловато Иннокентий пока прожил на свете, чтобы нам применять полный вариант его имени...

Вспомнил, отца его звали Овидием. Это настоящее имя. Не Овид, а Овидий. Легче лёгкого было бы рассказать, что дед Иннокентия любил Античность (и особенно римскую литературу, и особенно поэзию), а потому взял, да и назвал сына Овидием, и как плакала мать младенца, которая мечтала назвать его в честь своего отца – Индустрием, и как они потом помирились, а мальчишка рос и все звали его Видька, что в фонетическом варианте вполне обыкновенно, и только на письме выглядит по-другому, – я мог бы всё это рассказать, если бы знал, что так это и было. Но, к сожалению, мне ничего неизвестно о том, почему Сомов-пэр носил столь необычное имя, более того, не знаю даже, почему был назван именно Иннокентием Сомов-сынок – в честь Иннокентия Смоктуновского, или какого-нибудь другого поэта или политического деятеля. Во всяком случае, ясно, что сам герой невиновен в том, что носил это имя. Больше же ничего на этот счёт не известно.

А вот остальное, всё, что известно мне хотя бы немного, более-менее объективно, – иногда может быть прибавляя кое-что от себя, несущественное, так, какую-нибудь краску, чтобы полнее обрисовать атмосферу или смысл происходящего, – я вам сейчас расскажу.

Глава вторая

. ..немалая часть мореходов

Тяжкой пучиной взята, на воздух уже не вернувшись,
В море погибель нашла.

Публий О. Назон “Метаморфозы”.

Прежде всего: были чайки. Слышите, как они пытаются перекричать друг друга и рокот прибоя? Видите серое небо над морем расплавленного свинца? Видите?.. Я лично – нет. Впрочем, не с того начинаем. Чайки здесь ни при чём. Птицы живут в воздухе. О них – в другой раз.

Сомов родился на Юге, жил-поживал до тринадцати лет с родителями на Севере, потом (с ними же) переехал в Крым, а оттуда (уже только с матерью) – в Подмосковье, где и влачил (с перерывом на флот) до недавнего времени, не нажив ни добра, ни зла. Впрочем, со временем, да и с добром-злом, вы же понимаете, всегда происходят какие-то неполадки.
Мать Иннокентия посвятила жизнь семье, кроме той части, которую отдала бухгалтерии. Отец работал океанологом, или ихтиологом, точно не помню, главное – имел прямое отношение ко всяким морским существам, изучал их внимательно и подробно (особенно дельфинов любил и китов), от работы своей получал удовольствие, и в семье не принято было употреблять в пищу морепродукты животного происхождения.

Впрочем, быть может, отец Иннокентия, наоборот, был капитаном шхуны, бороздившей моря и океаны в поисках рыбы разных пород, и ели Сомовы столько морепродуктов, что и не снилось какому-нибудь рыболовецкому траулеру. Или, может быть, он служил китобоем и гонял по волнам за каким-нибудь белоснежным призраком кита. Честное слово, точно сказать не могу. Ясно, что был отец моряком.

А потому видел его Кеша мало, и за короткие недели, что тот проводил на берегу, не успевал от него устать, чтобы уже можно было спокойно не видеть.

Постепенно ко всем водоёмам на свете мальчик стал относиться с опаской – Кеше хотелось иметь настоящего отца, как у большинства пацанов, а море отнимало у него эту простую возможность.

Иногда Кеша видел во сне океан. Он был с бородой, усами и белыми густыми бровями над суровым взглядом сине-зелёных глаз. Он шипел и грозно гудел, а во рту у него плавало множество лодок и кораблей. Лицом же океан напоминал отца Кеши Сомова. Но как-то не полностью, что-то было чужое, в выражении глаз, как будто океан надел маску, а через прорези видны настоящие глаза. Утром мальчик просыпался и жил дальше.

Иногда Кеше было жалко отца. Как-то вечером возвращались из гаража. Было безлюдно, желтели фонари на тёмно-синем – ночь стояла уютная, по-настоящему южная, тёплая.

Некоторое время молчали, слушали сверчков и смотрели на звёзды. Потом отец заговорил, стал рассказывать об иностранном телевидении, о мультике про какого-то робота-супермена; рассказывал в лицах, с характерными восклицаниями, пытаясь передать звуковые эффекты мультфильма.

А Кешу это почему-то не трогало, его волновало другое, ему было неловко за отца и досадно, что тот никак не может понять о чём нужно говорить и всё время промахивается, – Кеша ведь вырос, изменился, он уже почти позабыл, что давал отцу задание смотреть в загранке как можно больше мультфильмов, а потом подробно их пересказывать (Иннокентий обожал мультики и мог смотреть их целыми днями, да только иностранные у нас тогда мало показывали); отец же, по-прежнему, послушно выполнял поручение сына. И когда Кеша вспомнил своё поручение и понял, почему так ведёт себя отец, ему стало так досадно, что он чуть не расплакался.

Потом он часто вспоминал ту прогулку и очень корил себя, что не помог отцу выкрутиться из нелепого положения. Тогда, после рассказа, повисла пауза длиною в остаток пути.

Это – в тот раз. Но было и несколько эпизодов, когда Кеше казалось, что всё у них еще может наладиться.

Однажды летом Кеша с отцом и дядей (маминым братом из Бежецка), отправились в красном горбатеньком “Запорожце” на Селигер. То ли рыбки половить, то ли шашлыков пожарить, – у отца выдался редкий отпуск.
Уже ночью Кеша отошел от костра к воде.

Неожиданно он увидел в озере, почти рядом с берегом, обнажённую девушку, почти девочку; у нее были длинные волосы, отливающие лунной синевой, и маленькие торчащие соски на небольших аккуратных холмиках. Девушка стояла по пояс в воде и плавно покачивалась, то чуть погружаясь, то поднимаясь слегка над поверхностью, как поплавок. Она пристально смотрела в глаза Иннокентию, а потом вдруг серебристо (он так и рассказывал), именно серебристо рассмеялась и нырнула. Над поверхностью воды очертили плавную дугу ступни её ног, и на мгновение Кеше показалось, что они зелёные, сросшиеся и больше похожи на небольшой хвостовой плавник, покрытый крупной чешуей.

Когда, весь дрожащий (от холода, конечно), Кеша вернулся к костру, оказалось, что дядя Коля уже завалился храпеть в палатку, а отец сидит один, глядя задумчиво на огонь.

Кеша всё рассказал, не сразу, но рассказал, про девушку. И отец поверил, не поднял сына на смех, не отправил спать, всё понял. А потом сам стал рассказывать о чудесах океана: о таинственных огненных кольцах, сквозь которые, как через врата, проходят иногда корабли, о чудовищах, живущих на дне, о гигантских кальмарах и спрутах, о скатах с размахом крыльев в две сотни метров.

Кеша слушал, как зачарованный и, в конце концов, задремал. И наверняка на лице его мерцала улыбка. В то лето мальчишке вдруг показалось, что наступила классная жизнь. А потом у отца снова пошли эти рейсы.

Последнее школьное лето Кеша провёл в деревне.

Валяясь на цветастом покрывале в огороде, посреди солнечной лужайки, окружённой несерьёзными яблонями, Кеша читал. Особенно любил перечитывать старинную сказку о Человеке-Рыбе.

Читал он её и в доме, выбирая из всех комнат самую маленькую и прохладную – светёлку, в которой пухлый холстинный матрац ароматно пах сеном и колол через мешковину стебельками бывшей травы; читал, устроившись среди пыльных и твёрдых диванных подушек и валиков, обтянутых бледно-голубой выцветшей тканью, на чердаке, возле маленького круглого окошка, тоже пыльного, с тонкой крестовиной рамы и узкими плинтусами окаменевшей замазки, прижимавшими стекло к самой раме.

Лил дождь. Деревья в палисаднике зябко шелестели промокшими листьями, в просветах между ветвями виднелась жёлтая тропинка далеко внизу, а на ней – бурные лужи морей с яркими цветными камешками, которые в таком масштабе, конечно же, были островами и скалами, рассыпанными по пустынным морским побережьям и на мелководье; дикие голуби, которые показались бы жителям этих побережий громадными драконами, сонно хохлились на деревянном карнизе по ту сторону стекла, явно предпочитая опасную близость шалуна риску промокнуть до кончиков крыл...

Я стал писать многословно и сложно. Постараюсь исправиться, иначе мы никогда не доберёмся до сути.

Напрасно беспокоились голуби и суетливо вертели настороженными... лицами, что ли... – когда Кеша читал эту сказку, он ни на что не отвлекался. Другое дело, потом, когда доходил до конца.

Спустя много лет, в больнице, он вспомнил об этой сказке, – правда, довольно поздно, незадолго до трагических событий, – вспомнил, что всю жизнь что-то в ней будоражило Сомова-мальчика, а потом и Сомова-взрослого, не давало покоя, терзало; он перечитывал её множество раз, а потом пересказывал близким, одноклассникам, случайным попутчикам, девочкам в лагере, редким таксистам, медсёстрам, врачам. Почему он это делал, не знает никто.

Я тоже много раз её перечитывал и понял, что так привлекло Сомова в этой удивительной сказке. Кстати, здесь я стал много читать. Оказалось, что местная библиотека – кладезь замечательных книг. Кроме классиков и современников здесь есть даже модернисты и экспрессионисты, о которых я никогда раньше не слышал, есть европейские книги на своих языках.

Но я начал про сказку. Думаю, имеет смысл рассказать её прямо сейчас, своими словами, и вам многое станет понятно. Но даже если не станет, мы, по крайней мере, не упустим важной детали, элемента конструкции под названием “жизнь Иннокентия Сомова”.

Возможно, мне придётся прерываться, чтобы не оставлять надолго нить повествования о самом непосредственно Сомове, но, обещаю, всякий раз я буду возвращаться к той старой сказке, пока не расскажу её до конца.

*

^¹На берегу синего южного моря стояла хижина. В ней жила вдова рыбака с единственным сыном. Когда мальчик появился на свет, с ним шумно поздоровалось море. Первый раз он засмеялся, глядя, как скачут по волнам солнечные зайчики. Едва научившись ходить, ребёнок побежал к морю. Его игрушками стали высохшие морские звёзды и блестящие камешки-голыши.
Ничего странного, что для мальчика море стало роднее дома. А мать боялась моря. Оно отняло у неё отца, брата, потом – мужа. Поэтому стоило мальчику уплыть на глубину, мать выбегала из дома и звала: “Вернись, сынок! Вернись!” И сын послушно выходил на берег.

Но однажды он засмеялся, помахал матери рукой и поплыл дальше. Он очень вырос, её малыш. И тогда, в сердцах, бедная женщина крикнула ему вслед: “Если море тебе дороже матери, то и живи там, как рыба!..”
Неизвестно, как происходят такие страшные чудеса, но только ребёнок навсегда остался в море. Он не утонул, но между пальцами у него выросли перепонки, горло вздулось как у лягушки, тело покрылось чешуёй, а на спине появился длинный узкий плавник.

Увидев, что натворила в гневе, мать слегла и умерла в считанные часы.
Время шло. Опустевшая хижина обветшала и покосилась. Но раз в год, в тот самый день, когда у матери вырвались роковые слова, Человек-Рыба приплывал к берегу, садился на большой камень и долго смотрел на дом.
И тогда рыбаки, их жёны и дети старались не приближаться к этому месту. Не из страха, нет. Человек-Рыба был их другом. Он помогал им распутывать сети, показывал, где ходит улов, предупреждал о сильных подводных течениях. Рыбаки не подходили к хижине, чтобы Человек-Рыба мог побыть в одиночестве в эти скорбные часы. Они очень хотели ему помочь, но едва ли это в человеческих силах...

*

Кеша стоял в огороде и смотрел на чёрную воду колодца, выкопанного неизвестно кем и когда у стены бабушкиной избы; сруб от старости совсем ушёл в землю; вода отливала маслом и колыхалась вровень с землёй; земноводная трава мокла зелёными прядями на скользких затопленных брёвнах.
Вдруг Кеша уловил движение в глубине, тёмный всплеск, как будто рыба метнулась. Он вспомнил, как ребёнком тонул в городском бассейне, – в секции плавания, – и отметил, что этот давний полузабытый случай приснился ему на прошлой неделе.

Вот он спускается по никелированной лесенке в воду, погружается плавно по грудь, отталкивается и перестаёт чувствовать опору, и продолжает, и продолжает, и продолжает погружаться. Вода смыкается над головой, свет становится мягче, вокруг тишина, немного болит в ушах, а глаза закрываются сами... и тут что-то тычется сверху в плечо, словно кто-то будит.

Кеша открывает глаза, видит конец шеста, потом машинально, не понимая, нужно ли это, хватается за него руками; разрывая воду, несётся к воздуху, свету, кафельному шелестящему гулу, и просыпается на долгом, тяжёлом вдохе.

Истерическое ржание двух лошадиных голосов, скрип отъезжающего одра и зычный голос почтальона Головастика, с какой-то непривычной досадой понукающего Казбека, отвлекли Кешу от колодца, мыслей и воспоминаний.

В огород слабой походкой вышла мать. В руке её сминалась под порывами ветра телеграмма, – а мать всё пыталась её расправить, – Кеша всегда узнавал эти неизбежно сероватые листки с наклеенными наскоро полосками букв. “Сынок...” – сказала без интонации мама. А он уже понял.

Машинально, не почувствовав укола шипа, сорвал с куста несколько ягод крыжовника и положил в рот, стараясь справиться с дрожью. Потом протянул руку и взял телеграмму, смазав листком выступившую на пальце капельку крови.

ПРИСКОРБИЕМ СООБЩАЕМ ЗПТ ЧТО КАПИТАН-ДИРЕКТОР НИИООИИ “АТЛАНТИКА” ТОВАРИЩ СОМОВ ОВИДИЙ САВЕЛЬЕВИЧ ПРОПАЛ БЕЗ ВЕСТИ РЕЗУЛЬТАТЕ АВАРИИ АТЛАНТИЧЕСКОМ ОКЕАНЕ ВРЕМЯ ПРОВЕДЕНИЯ ПЛАНОВОГО РЕЙСА НАУЧНО-КИТОБОЙНОГО СУДНА “ИЗМАИЛ” ТЧКЗПТ ПРЕДПОЛОЖИТЕЛЬНО ПОГИБ ТЧК ТЕЛО НЕ НАЙДЕНО ТЧК КОМАНДА КОРАБЛЯ ЗПТ РУКОВОДСТВО НИИООИИ “АТЛАНТИКА” ВЫРАЖАЮТ СОБОЛЕЗНОВАНИЕ РОДНЫМ И БЛИЗКИМ ПОКОЙНОГО ТЧКТЧКТЧК

*

Как они жили потом? Кто не знал такой жизни – никогда не поймёт, а кто знал – не захочет её вспоминать.

Мать Кеши прокляла море; она всё повторяла, что уговаривала мужа не ходить в этот рейс, но он настаивал – последнее плавание перед расформированием Китобойной Флотилии: новая международная конвенция запретила промысел китов и Объединение собирались переводить на добычу рыбы. А может в Институте Океанологии, Океанографии и Ихтиологии закрывали отдел исследования китов. Даже скорее всего, потому что Сомов-старший любил китов и вряд ли мог бы на них охотиться.

И мать говорила, и говорила, и говорила, что всё чувствовала, всё чувствовала, потому что знала, – он без моря не сможет, и слёзы её были солеными как морская вода. Говорила она это часто на протяжении нескольких лет, а потом перестала и научилась опять улыбаться.

Глава третья

Для человека, недостаточно знакомого с повадками левиафанов, попытка выследить таким способом в океанах нашей планеты, не схваченной бочарными обручами, какое-то одно определённое животное, может показаться до нелепости безнадёжной.

Г.Мелвилл. “Моби Дик”.

В двадцать пять лет Сомов-младший женился и превратился, наконец, в Иннокентия. Избранница его оказалась сварливой, дурно воспитанной, да к тому же бесплодной. Чета поселилась в Звёздном городке, – тесть имел отношение к космонавтике. Тут есть смысл приостановиться.

Дело в том, что в детстве Кеша грезил космосом, зачитывался фантастикой, а в старших классах школы всерьёз думал о поступлении в лётное училище, но помешало слабое зрение – он довольно долго ходил в очках с одним заклеенным лейкопластырем стеклом, – окулист и послушные врачам родители пытались подправить глаз.

Потом Кеша нашёл у отца учебник “Навигация космических кораблей” и стал уточнять, схожа ли навигация кораблей космических и морских, и выяснил, что и там, и там ориентируются по звёздам. Иннокентий взялся было за чтение, но скоро запутался в формулах, терминах и вычислениях траекторий движения. Книга была бережно отложена, а мысль, что мореходы и космонавты чем-то схожи, осталась.

Окончив школу, Кеша поступил в мореходку, на штурмана, навигатора, чем совсем не порадовал мать. Между тем, зрение не улучшалось. К тому же, не сложились отношения с товарищами.

Тогда он ушёл в армию, на флот, явился в военкомат и сам напросился в подводники, даже обманул окулистов на медкомиссии. Это притом, что другие как раз пытались обмануть наоборот. “Косили” по-разному.

Как-то, помню, приходит юноша, такой застенчивый, немного нервный, к проктологу. Тот велит приспустить брюки. Паренёк выполняет. Доктор заглядывает ему... сами понимаете... И видит там стеклянный кукольный глаз. А призывник тихим таким, вкрадчивым голосом говорит: “Ой, доктор, я вас вижу...” Подобных историй немало. К Сомову они не имеют отношения.

Сомов настолько хотел в подводники, что выучил наизусть все тестовые таблицы, помешал врачу толком осмотреть глазное дно и в результате был признан годным к службе в Морфлоте. Мать Иннокентия так испугалась, что пыталась уговорить военкома не забирать у неё сына, но Кеша Сомов оказался настойчивым парнем. В результате ушёл в подводники почти со скандалом, но со счастливым лицом.

Первым неприятным сюрпризом стало возвращение в Крым, – призвали Сомова в Черноморский Флот.

Сначала направили в Севастополь, в учебку, дней на пять, а потом в Балаклаву, на завод, – окружённый меловыми, или какими-то другими мягкими скалами, – где ремонтируют подводные лодки.

Зачислили Сомова в экипаж лодки “Б-007”, которая стояла в те дни на ремонте. Когда профессионалы зализали лодкины раны, она вернулась к себе в Феодосию. Вместе с ней прибыл туда Иннокентий.

Постепенно выяснилось, что по номеру лодку никто не называет, – только “Наутилусом” (командир – капитан восьмого ранга Юлий Саибович Немченко, жирный, как дюгонь, – был патриот, верный фанат всего отечественного, и жёстоко пресекал попытки величать лодку именем тайного агента английских спецслужб; правда он больше любил Макаревича, но имя “Машина времени” едва ли подходила подводному кораблю, это Дюгонь понимал).

“Наутилус” был старый, погружаться мог метров на семь, но оснастили его суперсовременной ракетной техникой, которую время от времени испытывали. Почему дорогая начинка была напичкана в ржавую консервную банку, Сомов понял после одного из учений.

Один раз вышли в море выпустить самонаводящуюся ракету; та, по неизвестным причинам, не нашла нужной цели (специально укреплённой лодки – “кефали”) и повернула обратно, чтобы отыграться на “Наутилусе”; неслась она мощно и сделала бы своё дело, не сруби её береговая охрана в нескольких десятках метров от лодки. Успели.

А однажды лодка заблудилась в нейтральных водах, милях в семидесяти от Турции, сломалась рация; для того, чтобы прокричать SOS и не сорвать голос, пришлось экстренно воспользоваться правительственной космической связью.

Сомов служил сначала электриком, а потом старшим электриком, хотя до армии ничего в электричестве не понимал и даже однажды починил пылесос, после чего родителям пришлось покупать новый.

Несколько раз к Кеше приезжала мама; встречи их были краткими и невесёлыми.

Первые полгода Сомову хотелось бежать, он даже строил разные планы. Потом пообвык.

Не получится сейчас много времени уделить морской службе Иннокентия, есть вещи важнее; но может быть потом, как-нибудь, я расскажу про то, как вечно голодные моряки срочной службы ели собак и мёртвых дельфинов, мясо которых схоже, только последние сильно отдают тиной (Сомов не ел); про то, как по разгильдяйству одного западного хохла, забывшего закрутить какой-то там вентиль, чуть не утопили лодку на километровую глубину, залив в балластные ёмкости тридцать две тонны воды; про то, как лодка всё-таки легла на грунт около пирса, где было неглубоко, а также про то, как однажды Сомов вышел покурить на верхнюю палубу и успел сделать всего две затяжки: дело в том, что в это время доблестный командир о чём-то договаривался с рыболовецким сейнером, или траулером, стоявшем на рейде неподалеку от лодки, а потом с корабля на воду плюхнулся тяжёлый тюк с красными поплавками, и капитан Немченко со словами: “Иди туда, поброди, вылови нам чего-нибудь на обед”, столкнул Сомова (который сделал буквально всего две затяжки!) – столкнул прямо в воду, объявил тревогу “человек за бортом”, а когда Иннокентия вместе с мешком вынули из воды, громко похлопал его по плечу и ушёл, напевая (и не попадая ни в одну из известных человечеству нот): “И тогда вода нам как земля...” А в мешке оказалась рыба.

Пожалуй, есть смысл рассказать, как Иннокентий выходил в море через торпедный аппарат, это были первые опыты погружения.

Сперва матросиков наряжали в “презервативы” – так называли специальные резиновые костюмы ядовито-жёлтого цвета; залезали в них через отверстие на груди, которое потом завязывали и поверх него вешали баллоны с воздухом.

Затем, уже снаряжённые, аквалангисты по трое забирались в торпедный аппарат – пятнадцатиметровую трубу диаметром сантиметров сорок-пятьдесят, и ждали там, наглухо задраенные. Чаще всего потом открывались внешние люки, и труба заполнялась водой, вместе с которой водолазы покидали борт лодки. Вообще, процесс странный, напоминает промывание кишечника.

Иногда выход проходил всухую, торпедный аппарат водой не заполнялся, и аквалангистам приходилось ползти пятнадцать метров на боку в тесной трубе. Это было мучительно долго.

Однажды Сомов забыл открыть доступ воздуха и стал задыхаться. Правда, не растерялся, начал стучать специальным металлическим кольцом (их выдавали на такие вот случаи) в люк, и его быстро спасли.

Под водой было неинтересно, "ихтиандры" выходили (из якобы затонувшей лодки), всплывали, добирались до берега и выползали на сушу. И все ученья.

Правда потом, когда процедура погружения стала привычной, Сомов что-то такое ощущал под водой, нечто важное, чего толком не мог описать. Сейчас я понимаю, что это было; вы тоже поймёте, потом, когда прочтёте всё до конца.

Три года службы шли своим чередом: сперва Иннокентий был “карасём”, потом стал “годком” и, наконец, “дембелем”. Ему предлагали остаться на сверхсрочную в чине “сундука”, но он отказался и вернулся домой без дембельского альбома и аксессуаров.

Несколько лет спустя Сомов случайно встретил Немченко на Киевском вокзале в Москве. Капитан приторговывал вяленой рыбкой и рассказывал, сплёвывая лузгу семечек, вскрываемых золотыми зубами, что “Наутилус”, который давно уже проскользил положенное ему количество лье, списали и продали по дешёвке туркам. Те его подлатали, почистили, разукрасили, как детскую карусель, прорезали в бортах иллюминаторы, сделали человеческий вход, неоновую вывеску с названием бара и поставили где-то на турецком побережье Чёрного моря.

На всю привокзальную площадь пел из какой-то палатки Андрей Макаревич. “Я пью до дна за тех, кто в море, за тех, кого любит волна, за тех, кому повезёт, и если цель одна...”

Немченко предложил выпить за встречу, но Кеша сослался на дела и ушёл. Впоследствии, оказываясь возле этого места, Сомов старался пройти другой дорогой и внимательно смотрел по сторонам.

После армии Иннокентий подумывал, не податься ли в инженеры-ракетчики, или куда-нибудь в этом же смысле – хотелось быть поближе к космосу. Но размышлял он и о другой мореходке, Высшей, потом передумал, понял, что почти ненавидит море. Сомова снова потянуло к космосу.

Год Кеша провёл на каком-то металлическом заводе, после чего поступил не то в МВТУ, не то в МИИГА. А может, в МАИ. Там познакомился с девушкой. Выяснилось, что живёт она в Звездном городке, а отец работает в Центре то ли Управления Полетами, то ли Подготовки Космонавтов.

Девушка не раз намекала, что отец её чуть ли не академик – автор проекта колонии на Марсе, знает в совершенстве английский, французский, японский, курит исключительно трубку и никогда не выходит к обеду без галстука.

Вспыхнула любовь, или что-то в этом роде; Кеша особо не стал разбираться, любовь ли это в действительности. Сняли комнатёнку недалеко от института, быстренько свили гнездо и поженились. Никакого торжества не было, просто подали заявление, и в назначенный день явились в ЗАГС с двумя разнополыми свидетелями.

Огромная церемониймейстерша тыкала хрустальной указкой в места, где следует ставить подписи, переходила с человеческой речи на тюленье чревовещание, и, в результате утомительной процедуры, чем-то схожей с экзаменом по предмету, которого ты не знаешь, а преподаватель ведёт себя слегка презрительно, уже решив, что всё равно поставит тебе трояк, Сомов и невеста вышли из Дворца Бракосочетаний молодожёнами.

Возражала против этой скоропостижной свадьбы только мать Иннокентия.

Уже поженившись, влюблённые наведались в Звёздный городок.

Тесть оказался настоящим романтиком. Он грезил космосом и всё время о нём рассуждал. Раз поведал он Сомову, что, по каким-то косвенным данным, учёные достоверно установили, что спутник Плутона – Харон, – целиком покрыт коркой льда, а подо льдом этим – океан, и есть вероятность, что в нём имеется жизнь, несмотря на такую удаленность от Солнца.

С горячностью, которая часто так и распирает низеньких сухощавых людей, он говорил о диковинных безглазых китах, громадных, но лёгких, как пёрышко, о горных цепях и пиках из чистого серебра, а ещё о каких-то других таинственных и непонятных вещах.

После одной из таких бесед Сомову приснился космос.

*

В открытом пространстве летит Иннокентий через Солнечную систему. Мерцает и переливается Млечный путь. Сомов знает, что вокруг абсолютный холод и нет воздуха. Но воздух не нужен ему, Иннокентий не чувствует холода, он – бесплотный дух; будто парус, ловит он незримый солнечный ветер. Нет больше Иннокентия, есть Летящий.

Обернувшись, он видит голубую с белёсыми разводами Землю; проплывает мимо серой Луны, дальше, к Марсу; достаточно желания, чтобы опуститься к поверхности. Но сейчас у него другая цель. Движение ускоряется. Марс - с его каналами и каменным женским лицом, со своими Страхом и Ужасом - остался далеко позади.

Пояс астероидов не останавливает Летящего. На одном из обломков видны развалины каменной башни. Остановиться? Потом...

Надвигается Юпитер, похожий на жидкий яшмовый шар, местами подёрнутый калькой опаловых облаков. Всё смешивается, одни цвета исчезают, появляются другие, как будто к поверхности поднялся новый набор ярких красок.

Величественно, как и сама планета, вращаются в атмосфере похожие на глаза тайфуны. Око Красного Пятна внимательно изучает Летящего, затягивает в бушующий океан облаков. Но Летящего ждут, всё отчетливей слышен далекий призыв, который сильнее беззвучного голоса Ока. Нырнув под изящную арку колечка, Летящий оставляет Юпитер далеко позади.

Расстояние до Сатурна Летящий преодолевается в считанные мгновенья. Сатурн похож на Юпитер. Но кольца... Они значительно больше.

Летящий приближается к тоненьким плоскостям, которые вблизи оказываются толщиной в два десятка километров. Он бросается в поток песчинок и камней, купается в бурной космической реке, чувствует и другие кольца, которые не видны: радиационные, магнитные. А вот и “спицы”, серебристые трубы. Молчат, притворяются мёртвыми, но Летящий точно знает, что настанет время, когда они оживут и их голоса будут слышны на Земле.

Наконец, он выныривает и продолжает свой путь. Уран. Нептун. Летящий быстро минует эти космические стеклянные шарики, фальшивые самоцветы – зелёный и синий – в оправе тонких колец... или не фальшивые, и не стеклянные? – а икринки какой-нибудь удивительной рыбы, заброшенные волнами из неведомого далёкого океана, живые... Кто из вас вылупится?..
Миранда, Тритон, Уриэль, Умбриэль. Здесь готовится будущее. Прощайте, ангелы, мы ещё встретимся!

Кругом всё темнее. Озноб пробирает Летящего. Но это невозможно! Он – дух!..

Плутон. Зов всё сильнее. В нём – светлые ноты. Летящему становится спокойнее. Из-за коричневого безликого шара, поблёскивающего тусклыми огоньками (то ли вулканы, то ли костры) появляется чуть вытянутая ледяная планетка. Именно к ней он так долго летел.

Приближается покрытый вечным снегом Харон.

Летящий снижается к застывшим горам-леденцам, похожим на зубы замёрзшего великана, опускается в глубокую впадину, погружается в сугроб глубиной в сотню метров, легко проникает сквозь кристаллическую толщу, под которой – густой серебряный океан.

Проплывает над горными пиками, тёмными трещинами и блистающими равнинами.

Исполинские пузыри газа лёгкими гроздьями поднимаются к поверхности, к границе океана и панциря.

Стайка крохотных безлицых ундин гарцует на морских коньках-горбунках и с игривым смехом рассыпается на его пути.

Маленький единорог, белоснежный и слепой, с плавниками вместо ног, долго сопровождает его, держась чуть в стороне. Летящий ясно чувствует его удивление и любопытство. Как же они его замечают? Но ему некогда остановиться и выяснить. Он ищет.

Всё отчетливей зов.

И наконец внизу, над громадным зеркальным плато, появляется силуэт. Плывущий устремляется вниз, выравнивает скорость и долго парит рядом с огромным серебристо-белым китом, или Существом, похожим на кита. У Существа нет глаз, нет рта, оно похоже на полупрозрачный дирижабль с тонкими плавниками и лёгким широким хвостом. И путь за ним светится.
Изредка “кит” взмахивает хвостовым плавником и увеличивает скорость, обгоняя, потом замирает и ждёт, а когда отстающий почти догоняет, неожиданно срывается с места – это похоже на игру с ошалевшим от счастья ребёнком.

Детскую радость испытывает гость от этой удивительной встречи и, наконец, просыпается в священной уверенности, что встретился со своим отцом.

Этот сон Иннокентий запомнил. Правда, мало кому о нём говорил.
Скоро выяснилось, что тесть Сомова к столу выходит не всегда в галстуке, да, собственно, и не претендует, а курит действительно трубку, только довольно странную, сделанную по зэковской технологии из наборного плексигласа и эбонита, в виде головы какого-то чорта или страшного мужика, и в трубку эту вставляется овальная сигарета “Полёт”, которая перед тем становится круглой под грубыми желтоватыми пальцами, в общем, трубка – это такой вертикальный мундштук в виде трубки.

Да, работал тесть где-то там, но не академиком, а то ли электриком, то ли завхозом; жена же его – обширная, как белуха – была до пенсии оператором башенного крана на строительстве Городка. Ну и выпивать в этой семье было очень даже в почёте, а любимым лакомством считалось пиво с вяленой рыбкой.

Окончив кое-как институт, Сомов и его молодая супруга поселились в Звёздном городке, неподалёку от родителей сняли полупустую квартиру у каких-то знакомых (просто так в Городке жильё не сдают).

Спустя некоторое время выяснилось, что жена Кеши не сможет забеременеть никогда, да это, пожалуй, и к лучшему – работу Иннокентий толком найти не мог (подрабатывал грузчиком в спецмагазине для космонавтов), вечно ходил хмурый, и жену свою не любил. Не то чтобы она была так уж плоха, просто, похоже, совсем они с Сомовым не подходили друг другу. Из-за этого, наверное, и не клеилось у него с делами, унылая семейная жизнь не пускала. Иногда Иннокентий об этом думал. И грустил. Всё чувствовал, но сформулировать не решался как Аристотель, или какой-нибудь Плиний.

Похожа, сказали бы они, эта женщина в судьбе этого мужчины на эхенеис, или ремору в жизни какого-нибудь морского судна. Прилипает такая тварь к днищу и тормозит естественный ход корабля. И тут уж, граждане, ничто не поможет, даже четыреста мощных гребцов, как уже было однажды в истории с галерой Калигулы. И только один имеется способ справиться с этой бедой – оторвать ремору от киля и выбросить в море.

Сомов хоть и не осознавал всё так ясно, как Аристотель, но чутью своему доверял. Правда, менять ничего не планировал. Инициативу проявила жена. И скоро супруги расстались.

Тяжёлый на подъём и склонный как-то по-особому привыкать к пейзажу, Сомов остался жить в Городке, тесть помог снять другую квартиру.

Бывшая жена быстренько прилепилась к лупоглазому инспектору ГАИ (или к его личному “Фольксвагену” по кличке Пассат) и стала тормозить жизнь нового мужа, а Иннокентий ещё какое-то время по привычке заходил к бывшему тестю потолковать об освоении космоса. Однажды Кеше приснилось, что его экс-супруга родила от гаишника полосатую рыбу.
Между тем, шаг за шагом, мы приближаемся к главному.

После развода Иннокентий стал работать в Москве. Спасибо давнему школьному другу. Но работал Сомов не инженером, согласно диплому, а специалистом по размещению рекламы, или, как говорили в народе, медиапланером.

К началу странных событий этой истории Иннокентию исполнилось тридцать два года, и он почти забыл о море и космосе. Носил он небольшую тёмно-русую бороду клинышком и недорогую, но всегда аккуратную одежду скромного стиля: серый твидовый пиджачок “в ёлочку” или шерстяной джемпер со сдержанным кубическим орнаментом на груди, и серые шерстяные брюки, вечно мечтающие об утюге.

Пальтецо у Сомова было с регланом, цвета водорослей, шапка, что называется “на рыбьем меху”, (почему-то вместо головного убора, утеплённой крупной чешуёй, представляется какая-то мохнатая ворсистая рыба, похожая на зимнюю шапку), а ботинки – всегда очень хорошие, дорогие, на каучуковой, не промокающей толстой подошве.

Летом Иннокентий любил ходить в сандалиях на босу ногу, в рубашках с коротким рукавом и светлых свободных штанах. Волосы он стриг коротко и недорого, эспаньолку подравнивал сам.

А ещё он опять стал носить очки. Сначала взял отцовские, в толстой роговой оправе, но потом, по совету приятеля, купил вообще без оправы и так к ним привык, что иногда даже забывал снимать перед сном и душем.

Зарплата у Сомова была не маленькая, но он не очень умел тратить её на себя и большую часть отдавал матери. Мать всё звала Кешу вернуться домой, но он предпочёл одиночество.

Рекламу Иннокентий презирал, стало быть, от работы удовольствия не получал никакого и, может быть, поэтому, выходя из офиса, тотчас о ней забывал. Естественно, по службе он не продвигался, и если пользоваться параллелями из водно-промысловой области, которая у нас заявлена с самого начала, был он скорее заросшим ряской и тиной прудом, нежели горной рекой.

Между тем, старинный друг и однокашник Сомова – Валентин, тот, что помог с работой, – очень скоро стал начальником отдела и непосредственным шефом Иннокентия. На их отношениях это мало сказалось, - Сомов никакого особенного значения статусу друга не придавал. А тот, догадавшись, что Сомов и не думает ему завидовать, сразу расслабился.

Надо сказать, что Валентин, невзирая на лощёную пижонскую внешность, был страстным рыболовом, почти хищником в этих делах (особенно любил удить в бурной и мутной воде) и постоянно зазывал Сомова с собой. Но Иннокентий не имел к этому никакой склонности, и даже добродушные насмешки товарища никак на него не влияли.

Обычно Валентин шутил по поводу рыбной фамилии Иннокентия (в школе его называли одно время просто “Сом”), и не зло зубоскалил относительно генов: отец, можно сказать, рыбак-профи, а ты – сухопутная крыса с привычками земляного червя. Сомов не обижался.

Один раз – это случилось весной – Иннокентий согласился поехать с Валентином за рыбой. Ехали ещё двое: сосед Валентина и двоюродный деверь соседа. Кроме Сомова, все были рыболовы, знали назубок снасти, породы рыб, приметы и прочие рыбацкие радости; травили байки, и, в итоге, шестичасовая поездка на валентиновой иномарке к великому озеру оказалась почти приятной. Да. Почти приятной.

Глава четвертая

Имелись в виду лишь предварительные, добавочные, попутные

возможности, прежде чем будет достигнуто некое идеальное сочетание времени и места, когда всё вероятное станет

возможным...

Г.Мелвилл “Моби Дик”.

Поставив палатку, надув лодки и приготовив все снасти, горожане съездили в деревню за местным егерем и рыбинспектором, достали из багажника водку с комплектующими, и рыбалка началась.

Поначалу Иннокентий скромничал и от предложений поудить отрекался. Но когда егерь Францевич – это отчество такое – узнал, что Сомов не умеет ловить рыбу, у Иннокентия не осталось ни единого шанса уклониться. Не избежал он и рокового путешествия в лодке на середину озера.

Тихо и сочно погружались вёсла в густую воду. От озера поднималась прохлада. Францевич держал цигарку в углу рта и прищуривался, чтобы не очень резало глаз.

Их лодка шла первой. Вот Францевич перестал грести, поднял сушить весла. Лодка замедлила скольжение и остановилась. Егерь стал готовить снасть, междометиями и неопределёнными звуками давая Сомову указания.
Иннокентий как мог помогал, не понимая смысла большинства этих действий. Ему было неловко, он чувствовал себя несмазанным роботом и наверное потому не рассчитал движений, встал слишком близко к борту, не смог быстро выровнять потерявшего равновесия тела и, едва не перевернув лодку с недоумённо-раздражённым Францевичем, вялым кулём свалился в воду и немедленно начал тонуть.

Сомов погрузился под воду с головой и открыл глаза. Кругом было мутно и зеленовато. Одежда намокла и влекла тело ко дну. Сомов не чувствовал страха, не захлёбывался. Ему показалось, что дышать вообще не обязательно.
Внезапно он уловил боковым зрением какое-то движение... тяжело повернул голову вправо и увидел бородатое лицо, которое что-то говорило, страшно кругля глаза. “Папа?..” – медленно удивился Иннокентий и будто уснул.

Когда он очнулся, то ощутил, что слева горит костер, - щеке было тепло. Приподнявшись на локте, Иннокентий понял, что лежит в брюхе спального мешка, завёрнутый во что-то мягкое и тёплое, похоже — в пуховый платок.
– Живой? – Францевич смотрел куда-то поверх головы Сомова и смачно курил. – Я уж думал каюк тебе, хлопчик. Воды нахлебался за гланды. Не дышал ты... минут, наверное, пять. Я думал – всё. А потом вроде задышал, закашлял, очнулся даже, отца вспоминал. И снова заснул. Но уже так, нормально, как вроде живой.

– А где... – просипел Иннокентий и мотнул головой, собираясь спросить про остальных.

– Шо де? А... За водкой поехали. А то чего тут... Не осталось ни хрена... – Францевич поболтал бутылкой, а Иннокентий ясно почувствовал, что весь пахнет спиртом.

– Я... не хотел. Не знаю как получилось.

– Да ладно, бывает.

Иннокентий вдруг вспомнил бородатое лицо под водой. И ещё что-то... смутное... как будто из тёмной воды, из глубины, поднялись русалки и окружили... а он не успел их как следует разглядеть...

– А... это вы меня вытащили?

– Нептун с русалками.

– Нептун?..

– Угу. С русалками.

– А почему вы сухой?

– Так у меня комплект одежонки с собой всегда. И сапоги. На всякий противопожарный. Мало ли. Вот помню в прошлом годе браконьеров ловил – полчса в воде просидел. А потом на берег вылез, переоделся и всё. Одной бутылкой обошлось. Всех делов.

– Спасибо вам...

– Да брось ты. Молодой ишо тонуть. А рыбу я тя ловить научу. Гадом буду.

– Ну не знаю, у меня наверное не получится.

– Получится. Ты главное меня слушай и всё. Понял?

– Ладно.

– Ну вот и а’кей... – проворчал егерь, выливая водку в стакан. – Что за жизнь такая невнятная... Кого-то калечишь, кого-то спасаешь. А вот так чтобы просто, как у людей, – это нет. Диалектика, едриттвоютак. Ладно. Пей давай. Водолаз.
Про Францевича рыбаки ещё по дороге наперебой рассказывали Сомову, единственному в компании, с ним не знакомому.

Оказывается, в прошлом Францевич работал в кино, где-то на юге: не то в Одессе, не то в Ялте, это, впрочем, неважно – в советские времена всё равно было где работать в кино на юге – отрасль процветала везде.

И вот Францевич... А надо сказать, что исключительно по отчеству его звали с самого раннего детства, это и понятно – не пропадать же такому отчеству. Не подумайте, кстати, что отца Францевича родители назвали Францем, потому что страстно любили Ф.Кафку. Хотя, почему, собственно, нет... Я ведь ничего об этом не знаю – знаю только, что отцом Францевича был некий Франц. Вот и поди разбери, из каких соображений в наше время родители детям дают имена.

Так вот, молодой выпускник артиллерийского училища, Францевич каким-то хитрым образом уволился из армии и устроился на киностудию пиротехником. Сначала дымил, создавая в кадре красивый туман, потом готовил героев к расстрелу, напихивая им под одежду заряды, спустя несколько лет ему доверили взрывать машины и танки, и, наконец, апофеозом его пиротехнической деятельности стал аккуратный взрыв жилого семиэтажного дома, назначенного городскими властями под снос. Случилось это лет через десять после его прихода на студию.

Свершив этот подвиг, Францевич стал начальником пиротехнического цеха и при его царствовании фабрика выпускала в два раза больше грёз со всякими взрывами и дымами.

*

Францевич свою работу любил – чего-нибудь поджечь или взорвать для него было всё равно что для нас на рыбалку съездить. Да и дружить он умел. Со всеми. Его приятелями были сценаристы, режиссёры и художники киностудии, не говоря уж о реквизиторах, костюмерах, водителях и осветителях; нужно ли уточнять, что все рядовые пиротехники любили его, как родного отца; заезжие актёры – любимцы и баловни кинодержавы – бросив сумки в гостиничный номер, шли к Францевичу, немножко... за встречу, а директор киностудии лично заходил к нему в цех дважды в неделю пожать руку и расспросить о делах и здоровье; и даже пожарные – открытые неприятели и антагонисты всей пиротехники – относились к нему с явной симпатией. Правда, некоторые киношники (попавшие хоть однажды под смертельную шутку главного пиротехника) на полном серьёзе утверждали, что Францевич – пироманьяк, но над такими открыто смеялись, обвиняя их в паранойе.

Словом, жизнь была развесёлая. До поры, до времени. И кто бы мог предположить, что правы окажутся параноики!..

Однажды Францевич решил порадовать коллег своих в канун новогоднего праздника.

Тридцатого декабря все киношники собирались на полдня в комнатах киногрупп и провожали старый год с шампанским и тортами. Францевич знал, что часам к одиннадцати утра народ стечётся к стеклянным дверям.

Всю ночь он готовился, расставлял на крыше фейерверки и прочую пиротехнику. Что-то сюрпризное смастерил по обе стороны от центрального входа, засел как рак-отшельник в укромном углу, так, чтобы видеть вход и подступы к нему, и приготовился всю эту мишуру запустить. Поворотом единственного рычага.

Настало время. Денёк был слабоморозный, снега не было вовсе, на юге это случается. Народ шёл на студию. Пока разрозненными группками. Францевич терпеливо ждал. Постепенно общество стало кучковаться у входа.
Подкатила директорская “Чайка”. Из неё вышли: директор студии, его молодая вторая жена и её крохотуля-дочка от пробного брака.

А надо сказать, отвлекаясь, что директор в детстве пережил страшную бомбардировку – шла война, и в те годы случился с ним стресс, который время от времени давал о себе знать. Францевич об этом, естественно, даже не догадывался. Когда директор, в сопровождении своей новой семьи и разных официальных и полуофициальных лиц, приблизился к массивным стеклянным дверям киностудии, Францевич повернул рычаг.

Происходившее дальше адекватному описанию не поддается.
В небе шарахнул ядерный взрыв, посыпались разноцветные искры, раздались пулемётные очереди, ещё несколько взрывов, справа и слева от входа ударили в воздух фонтаны огня, окрестность окрасилась всеми цветами радуги, лопнуло и зазвенело оконное стекло, завизжала женщина, захлебнулись в собственном лае собаки и, наконец, откуда-то снизу повалил едкий оранжевый дым и заиграла бравурная музыка.

После первого же залпа, взвыв отчаянным фальцетом, директор грохнулся животом на асфальт и, крепко сжав ноги, закрыл голову скрещенными руками, ну, то есть, по всем правилам гражданской обороны.
Так он лежал, пока всё не кончилось, в окружении недоумённых и обескураженных.

Когда канонада смолкла и дым рассеялся, директора подняли. И тут все увидели, что он чудовищно обмочился, что он просто весь мокрый, в нижней части тела, в области серых шерстяных брюк очень хорошего кроя и материала, а ещё в воздухе стало потягивать странным. Музыка надрывалась.
Дальнейшее ясно. Директора увели, семью его развлекли (впрочем, крошечка-падчерица и так развлеклась – фейерверк был чудеснейший в мире), а Францевича долго искали (потому что ну кто ещё кроме него!) и, разыскав, уволили с треском, подобным учинённому фейерверку.

Пиротехник долго таил обиду на кинематограф, не понимая, как эти пошлые, чёрствые и неблагодарные люди могут снимать трогательные и весёлые детские фильмы. А когда имперское кино ушло вслед за империей, совсем расстроился и сказал, что если бы меньше было в киноиндустрии ослов, может и выжило бы искусство. Но это он сказал, уже будучи егерем... или инспектором рыб, – точно не помню.

Помыкавшись несколько лет в разных городах на халтурах, Францевич устроился в охотхозяйство под Тверью, знакомый помог. Сперва, по старой привычке, принялся было взрывать – рыбу ловил, – но его урезонили.

С тех пор и занимается охотниками да рыболовами. Приезжие его любят, местные относятся снисходительно – у него всегда можно пороху добыть или взрывчатки – свой человек. К тому же, выпивает. Что тоже приятно. И к Францевичу стали часто привозить новичков поучиться рыбалке. Вот как в тот раз, с Иннокентием Сомовым.

К возвращению рыбаков Иннокентий оклемался, а ещё через некоторое время все как-то забыли, что из-за его глупой смерти чуть было не пропала рыбалка.
Францевич потащил Сомова на берег, преподавать науку спортивного лова.

Учил он нетерпеливо и нервно: раздражённо дёргал удилище в руках Сомова, то и дело насиловал спиннинговую катушку и даже дал Иннокентию подзатыльник. Сомов улыбался.

Наконец егерь утомился, поставил на рыбацкой карьере Иннокентия жирный матерный крест и ушёл подготовить всё для ухи, а Сомов, глядя на тихую озерную гладь, вспомнил первую поездку на Селигер, не менее нервные дядины попытки научить его рыбной ловле, вспомнил тепло костра, ночной разговор с отцом, и почувствовал интерес к процессу.

Он ждал поклёвки и неожиданно понял, что, сосредоточившись, свободно видит всё, что происходит под водой.

Видит как в аквариуме. Только интереснее. Будто смотришь рисованную анимацию, но странноватую, необычную; он пытался мне объяснить, но со слов каждый представит по-своему; насколько я понял, это вроде как не совсем мультик, но и на реальность мало похоже. При этом видел Сомов исключительно то, что происходило под водой, и никакого отвлечённого творчества.
Расступается зелёная муть... Покачивается крючок с наживкой, подплывает карасик. Маленький. Чуть шевельнём удилищем, пугнём, такой экземпляр нас не интересует, пусть подрастёт. Вот этот – другое дело, крупненький. И не карась, – окунёк. Подходит, принюхивается, осторожно раскрывает губёшки и щиплет лакомство. Активности не проявляет. Всё правильно: мужики говорят, самый жор у окуня в июле. Спокойно, ждем... Всё-таки, не червяк на крючке – личинка миноги. Та-ак... Распробовал, жадно глотает. Вот теперь в самый раз.

И сверкающий серебристо-полосатой кольчугой красавец увесисто повисает в воздухе. Но главное, что поплавок здесь совсем ни при чем, и даже мешает, отвлекает внимание мельтешнёй.

Рыбалка получилась. Сомов носился по берегу, как ненормальный, останавливался в самых неожиданных местах и вдруг начинал таскать рыбин одну за другой. Да ещё каких рыбин! А уж, что касается всего улова, так даже самый наглый рыбак такого бы не придумал.

Уха вышла мощная; рыбаки, поймавшие с лодок раз в десять меньше, обращались к Иннокентию уважительно, а Францевич, откушав водки, предложил ему не пудрить мозги и переезжать к ним насовсем.

Иннокентий скромно улыбался, отнекивался, говорил о везении, а сам тихо ликовал от тайного чуда; даже пытался вспомнить какую-нибудь молитву, чтобы поблагодарить Создателя за такую невероятную милость – он, Сомов, простой, ничего не значащий человек сделался вдруг феноменом! Сомова так и подмывало всё рассказать друзьям-приятелям, но, стараясь быть человеком разумным, он удержался. Вскоре восторги утихли, и Иннокентию стало полегче. На следующий день рыбаки вернулись в Москву.

*

С тех пор Сомов стал рыболовом. Снасть он себе соорудил, с точки зрения спецов, никудышную: длинная (не как у донки) телескопическая удочка с катушкой. И всё. Поплавок был условный, такой, незаметный, зато крючков на леске болталось аж три.

Теперь он выезжал удить регулярно, иногда даже несколько раз в неделю; перезнакомился с рыбаками и стал знаменит в рыболовецких кругах Москвы и Подмосковья. Иннокентий ловил на реках, прудах и озёрах, летом, зимой, весной и осенью, в выходные и даже в будни.

На Волге ловил он жереха и чехонь, язя и судака; в Горьковском море, близ Новой Шомахты – зимой – ерша, окуня и плотву; на Оке попадались стерлядь, подгуст и густера, а зимой – налим; на Пьяне ловить не понравилось, больно уж она прозрачна, и так всё видно, безо всяких чудес; в Плещеевом озере Сомов добывал ряпушку, щуку и уклею, правда, там больше одного крючка на леску цеплять не полагалось; а из Усты (притока Ветлуги) Иннокентий доставал осетра и севрюгу; и удил он, надо сказать, в любую погоду и на любую наживку, невзирая на традиции и устои.

Рыбаки считали, что Сомов скрывает какой-то секрет, и каждый старался Кешу споить. Надоедали Сомову расспросами, но он молчал, как рыба.

И вот, как-то раз, отправившись с Валентином на рыбалку с ночёвкой и изрядно набравшись (не без валентиновой помощи), Сомов как бы невзначай признался, что стал Эхолотом, объявил, что океан для него – аквариум; хвастал, несколько раз приврал, – словом, разошёлся – трудно сохранить в тайне чудо, которое так возвышает тебя над людьми.

Валентин сперва не поверил, но Иннокентий легко убедил его, несколько раз описав в подробностях, что именно сейчас на крючке под водой и угадав что спрятал Валентин в реке для проверки.

Друг объявил Сомова гением и тут же смекнул, как можно заработать на таком талантище денег. Прозвище Эхолот прижилось, и Валентин с тех пор редко называл Кешу иначе. Он стал “раскручивать” Сомова, сдавать в аренду новым русским в качестве консультанта, не раскрывая карт до конца, зарегистрировал фирму и заключал договоры на консалтинг или аренду ценного прибора с наименованием “эхолот”. На самом деле Сомов выезжал с “крутыми” людьми на рыбалку и говорил, глядя в воду, куда забрасывать, да когда тянуть. И все были довольны. Хотя и удивлялись ужасно.

Сомов стал пользоваться большим спросом. И тут уж сами заказчики показывали ему рыбные места. Хотя, он всегда говорил, усмехаясь по-стариковски, что не бывает “рыбных” или “нерыбных” мест, все хороши. “Рыба – она в воде живёт, где вода, там и рыба”. Некоторые думали, что секрет – в очках Сомова, и пару раз очки у него похищали. Валентин радовался как малёк, представляя себе облом идиотов воришек. А Сомов молча улыбался и заказывал новые очки.

В Дальневосточных речках Иннокентий выслеживал тайменя, в Байкале ловил омуля, в Амуре – калугу, в брюхе которой помещается пятьдесят вёдер черной икры.

Один раз участвовал он в разделке такой рыбины прямо на берегу, целиком везти её было немыслимо, весит она больше тонны, в толщину – метр, а в длину – метров десять.

И вот лежала она на песке и была ещё жива, а Сомов стоял перед её головой. И посмотрела калуга Сомову прямо в глаза с укоризной, дескать, что ж ты, Сомов меня предал. Нехорошо стало Иннокентию, стыдно.

А перед тем, как издохнуть, рыба ему говорит: “Ладно, я на тебя зла не держу, Кеша, судьба у тебя такая... Ты это... Когда мне брюхо-то вспорют, ты первым делом в желудке посмотри, там для тебя гостинец припасён... не забудь... и не теряй его...” И померла рыбина, остекленели глаза её. А Сомов нагнулся и погладил её по темной холодной морде.

Потом рыбаки её взрезали, и пока выгребали икру вёдрами, покровительственно перекрикиваясь с иностранцами, обалдевшими от русского изобилия, Сомов нашёл в скользком желудке платиновое колечко, сделанное в виде тонкой рыбки, опоясывающей всем телом палец; в глазу у рыбки поблёскивала изумрудная песчинка, а с внутренней стороны имелась мелкая надпись, сделанная буквами необычного старинного вида. Правда, слово они почему-то составляли известное и понятное, это было слово “спаси”.

Сомов ополоснул колечко-рыбку в Амуре и надел на мизинец. А может не из калуги было это кольцо... может это я потом уже выдумал... Что-то ещё было с ним связано... не помню, не важно, главное – было кольцо.

Путешествия Сомова продолжались. В Чебоксарском море выуживал Иннокентий хитрого и осторожного голавля, ловко соблазняя его майским жуком. На горных реках он бывать не любил, всё мелькает, пестрит, ничего толком не видно, поэтому поклонникам горной форели Сомов в услугах отказывал, а ещё, когда кто-нибудь из рыбарей зазывал его на сома, он тоже отклонял предложение, вежливо, но настойчиво, – у знаменитостей свои причуды. Однажды он поймал сома (небольшого, размером с ребёнка), и почувствовал что-то такое ужасное, что тотчас его отпустил и ещё долго следил за ним под водой – жив ли. Кеша понимал, что это нелепо. Но понимать – одно, а чувства его при этом были настоящими, и что тут поделать.
Мотался Сомов с Амура на Лену, с Чёрного моря на Каспий, заглядывал в Москву отдышаться, и снова – Селигер, Балтика, Днепр, Псёл, Обь, Печора, Урал, Дон, Амур, Медведица. Постепенно Иннокентию всё надоело – что-то в душе требовало новых масштабов, океанских – и Сомов пошёл на телевидение. Сам. Случайно познакомился на рыбалке с одним телевизионщиком. И так, постепенно...

Навалилась на Сомова слава. В том числа в виде мешков писем. Сначала он относился к письмам серьёзно и даже на них отвечал, а потом утомился. Послания были разные: кто-то спрашивал о рыбных местах и даже предлагал издать книгу, кто-то интересовался, как стать таким же, а одна старушка умоляла отыскать драгоценную брошь, которую очень давно, во время лодочного свидания, утопила в водах реки Которосль, что течёт через город Ярославль.

Бывший шеф Сомова уволился с работы и стал его менеджером. Купил себе роскошный лиловый костюм и клетчатый шейный платок, завёл тонкие усики над самой губой, сделал привычку облагораживать кисти рук маникюром, а волосы – бриолином; его глаза теперь чуть блестели от хорошего виски, и в целом стал похож Валентин на старинного итальянского мафиози. При этом он так воровал, что разбогател в считанные часы.

Сомов же по-прежнему был беден, как аквариумная рыба, и даже собственный улов раздавал просто так. Или вообще отпускал.

Со временем Иннокентий осознал свою гениальность. Он изменился: стал заносчивым, надменным, много говорил о себе и перестал общаться с людьми, которые им не восхищались. Не хочется рассказывать об этом подробно. Во-первых, всем хорошо известно, какими становятся люди (многие) в таких ситуациях; во-вторых, сам Иннокентий об этом не любил потом вспоминать; а в-третьих, этот звездно-заносчивый грипп у него довольно быстро прошёл.

Глава пятая

Я видел сотни кораблей погибших!

И потонувших тысячи людей,

Которых жадно пожирали рыбы;

И будто по всему морскому дну

Разбросаны и золотые слитки,

И груды жемчуга и якоря,

Бесценные каменья и брильянты;

У.Шекспир “Ричард III”

Начались заграничные поездки, со всех сторон посыпались приглашения к сильным (имею в виду не штангистов и борцов сумо, а разных высокопоставленных королевских особ).

Герцог Эдинбургский очень полюбил Иннокентия и порывался даже похлопотать, чтобы его сделали сэром, но Сомов слабо знал английский, и это не получилось.

А принц Чарльз чего-то такого хотел от Иннокентия, что тот никак не мог взять в толк и рассказывал потом об этом более чем туманно. Принц разобиделся. Речь там шла о каких-то фамильных вещах, старинных, которые покоятся (так говорил переводчик: покоятся, – как будто вещи эти покойники) где-то на дне не то Темзы, не то чего-то другого, Сомов слегка подзабыл.

*

...услышал о Человеке-Рыбе король. Захотелось ему посмотреть на этакое чудо. Приказал он всем морякам быть особенно внимательными, и при встрече с Человеком-Рыбой тотчас сообщить ему о желании Короля.
Как-то на рассвете один из матросов заметил в волнах Человека-Рыбу и крикнул:
– Эй, Человек-Рыба, скорее плыви в город! Тебя ждёт Король!
Человек-Рыба поплыл к берегу.

Дворцовая лестница нижними ступенями уходила в море. Береговая стража доложила Королю. Он явился в короне, со скипетром и, спустившись до середины лестницы, заговорил:

– Послушай-ка, Человек-Рыба! Королевство моё велико и обильно. Я знаю наперечёт всё, что есть на суше. А вот что скрыто в моих подводных владениях, мне неизвестно. Я хочу, чтобы ты рассказал об этом своему королю.

– Хорошо, но мне нужно посмотреть внимательно. Я так привык к этому, что давно не обращаю внимания, – спокойно ответил Человек-Рыба и уплыл в море.
Вернувшись, он рассказал много удивительного. Человек-Рыба видел на дне морском долины, горы, пещеры; он говорил о рощах из цветных кораллов и плантациях жемчуга, о холодных течениях и горячих ключах, о диковинных рыбах, которых никто из людей никогда не видел, потому что живут они глубоко, в вечных сумерках. И только в одном месте не смог он достать дна – у Большого Маяка.

– Чорт возьми! – воскликнул Король. – Мне как раз больше всего хотелось знать, на чём стоит мой Город. Попробуй ещё раз.
Человек-Рыба молча кивнул и снова ушёл под воду. Его не было целый день и целую ночь. К утру, измученный и задыхающийся, он вернулся.

– Я опять не достал дна. Но я видел, что город стоит на скале, а скала – на трёх колоннах. Одна из колонн цела, другая дала трещину, а третья вот-вот рухнет.
– А на чём стоят колонны? – спросил Король. – Мы непременно должны знать это, Человек-Рыба!

– Я не могу опуститься глубже, – ответил Человек-Рыба. – Вода внизу тяжёлая, невыносимо болят глаза и уши, и почти невозможно дышать.
– А ты прыгни с Большого Маяка, – посоветовал Король. – Так будет легче опуститься на дно.

– Я отвык от суши, Король, боюсь, ноги не послушаются меня, я уже давно не ходил и забыл как это делается.

– Тебя проводят, – с усмешкой ответил Король и приказал двум стражникам отвести Человека-Рыбу на маяк.

Человек-Рыба поднялся на башню и с её вершины ринулся в волны.
На этот раз его не было три дня и три ночи. На рассвете четвёртого дня голова Человека-Рыбы показалась над водой. Он с трудом подплыл к лестнице и сел на нижнюю ступеньку.

– Скоро настанет чёрный день, и твой Город погибнет, Король... – произнес он, когда отдышался.

– Так что же ты видел?! – нетерпеливо воскликнул Король. – Что там, на дне?

*

Одним светлым майским утром, совсем рано, часов, пожалуй, в шесть, в московской квартире Сомова зазвонил телефон.

Отвлекаясь от хода событий, должен заметить, что жил Иннокентий по-прежнему скромно, но теперь уже в собственной квартирке близ станции метро “Аэропорт”... или “Речной вокзал”. Не помню... Жилище это купил для него Валентин когда дела пошли особенно хорошо.

Иннокентий настоял на том, чтобы квартира была не выше второго этажа – по мере углубления в океан, Сомов всё более сдержанно относился к космосу и даже сравнительно небольшой отрыв от земли вызывал у него сильное головокружение; поэтому, скажем, авиаперелёты повергали его в какой-то глубинный ужас, и если от самолёта нельзя было отказаться, Валентин часами уговаривал Сомова, приводя самые немыслимые доводы; в остальном же, что касалось благоустройства нового жилища, Иннокентий вполне положился на компаньона.

Значительную часть самой большой стены в кабинете-гостиной занимал аквариум – тоже по просьбе хозяина, – остальные стены были закрыты книжными полками с литературой об океане, о рыбах, о моряках, а впоследствии, о пиратах и затонувших кораблях. Много было научной фантастики, альбомов космической живописи, пособий по астрономии и космологии – покупал по привычке.

Валентин нанял для Сомова домработницу, тихую, стройную, как уклейка, девушку откуда-то из провинции. По имени Маша. То есть, полное имя её было Марина, но она просила, чтобы её звали Машей. Она любила полакомиться вкусненьким и легко справлялась с хозяйством, особенно хорошо готовила; с тех пор Сомов не знал бытовых неудобств. А ещё нравилось почему-то Иннокентию в этой девушке, что она когда-то занималась синхронным плаванием и даже добилась успеха где-то далеко, у себя, в бассейне своего города.

Иногда Сомов заставал Машу сидящей с ногами в его любимом кресле, придавленную каким-нибудь увесистым томом. Тогда она так смущалась, что он и не пытался на неё обижаться.

Часто Маша оставалась ночевать в квартире Сомова, на диване в кабинете, а так жила у подруги. За несколько месяцев Машиного присутствия Сомов так к ней привык, что предложил переехать к нему. Маша согласилась и с тех пор больше не оставалась на ночь в кабинете одна. А ещё Иннокентий подарил Маше серебряное своё колечко.

Матери Иннокентия девушка понравилась, и они подолгу болтали о чём-то по телефону. Сомов редко её замечал по-настоящему, всё время думая неведомо о чём. Маша не обижалась.

Надо что-то с этой Машей-Мариной делать, раз она так неожиданно, будто на фотобумаге, оставленной в кювете дольше положенного времени (не в стороне от дороги в разбитой машине, ещё сучащей по инерции мёртвыми колесами, стиснутая последними объятьями преступного любовника и поскользнувшегося автомобиля, а в ёмкости для печатания фотоснимков) проступила в нашей истории, или, коротко говоря, всплыла в моей памяти.

Кажется, однажды Сомов застал её дома с Валентином, заехавшим в гости, – ничего непристойного, но она как-то так смеялась в ответ на мурлыкающий баритон красавца-компаньона, а потом смутилась так же, как раньше, когда Иннокентий заставал её в своем любимом кресле за книгой.

Сомов до того дня не замечал, какие у Валентина бесцветные, отвратительные светло-голубые глаза и что взгляд их холоден, как воды Байкала, а ещё, что Валентинова привычка всё время разглядывать свои холёные ногти, похожие на крупную рыбью чешую, – просто омерзительна. Несколько следующих дней Сомов провёл в раздумьях у матери. Потом всё наладилось. Но Маша стала чаще отлучаться из дома.

*

Скоро у Валентина появились новые знакомые, богатые люди, которые бредили поисками затонувших сокровищ. Ничего толком они об этом не знали, но, насмотревшись иностранных фильмов, страшно захотели разбогатеть ещё больше, отыскав реальные подводные клады. Они стали наводить справки, собирать информацию, и к тому времени как узнали о даровании какого-то Сомова, уже имели за плечами одну неудачную экспедицию на яхте в Карибское море, где занимались чётким дайвингом и елозили по дну суперметаллоискателем (видел такой – рекламировали в одном географическом журнале).

Кроме ржавого железа и нескольких мелких монет, из пучины кладоискатели ничего не подняли, а услышав про Иннокентия, смекнули, что можно обойтись без дорогого оборудования, аквалангистского снаряжения и лишнего риска (по крайней мере, во время поисков), к тому же сэкономить кучу времени; во всяком случае, с Сомовым и его менеджером можно было договориться о процентах, которые будут выплачены после. Они вышли на Валентина, и однажды в квартире Сомова зазвонил телефон...
В смысл разговора Иннокентий не вникал. Во-первых, он ещё был обижен на Валентина, а во-вторых, давно уже привык к тому, что слушать и понимать – не его дело; главное, что от него требуется – внимательно смотреть в глубину и вовремя реагировать на увиденное. Вот он и смотрел.

Офис был новый. И светлый. Несмотря на плотно задраенные жалюзи. Отсутствие естественного освещения в переговорной комнате с лихвой восполнялось искусственным. Небольшие тропические лампочки утонули в расплавленном ими же белом пористом потолке.

Массивный деревянный стол с персональными выемками для каждого сидящего был завален картами, проспектами, открытками с изображением экзотических побережий, а по центру, в искусственном озерце дрейфовал макет яхты; на палубе и в воде копошились крошечные фигурки аквалангистов.

На стенах цветными пятнами блестели застывшие картины подводного мира, забранные в круглые латунные рамки иллюминаторов с великанскими болтами, а за одним из стёкол помещался настоящий аквариум. Всюду были развешаны, расставлены, распиханы компасы, штурвалы, подзорные трубы, секстанты и глобусы всевозможных эпох и размеров, и, наконец, в углу, грузно и печально застыло на веки вечные чучело тяжёлого водолаза. Окошки блещущего медью шлема чернели пустотой, отчего не то чтобы хотелось плакать, но становилось как-то не по себе.

Оказалось, новые знакомые Валентина организовали то ли дайв-, то ли яхт-клуб, а может то и другое разом и назвали его почему-то “Новый Блад”. Членами клуба стали сами отцы-основатели, их родные и близкие, а также многочисленные “мёртвые души”. На самом деле “клуб” прикрывал громадьё флибустьерских планов, которые были шиты сбивчивой, но откровенной беседой, а также книгами, – Сомов разглядел их на полке, стилизованной под старину: Ф.Архенгольц, И.Можейко, Ж.Верн, А.Беляев, Р.Сабатини, etc.

Скука усиливалась. Несмотря на то, что несколько раз заплывала юная русалка по имени Наяда, с этаким треугольным фрагментом полупрозрачной тельняшки в глубоком декольте матросочки – такое было на ней условное платьице с гюйсом, завязанным (не по уставу, между прочим,) на груди морским узелком; Наяда меняла полные пепельницы на пустые, а пустые кофейные чашки, сделанные в виде раковин, на полные, и пригласительно улыбалась непонятно кому именно.

Хозяева офиса, то один, то другой, а то и оба разом, время от времени доставали сотовые телефоны и, оттопырив мизинцы, а также сделавши значительную мину, несколько секунд говорили с кем-то невидимым.
Всё это уже довольно долго раздражало Сомова, но почему-то окончательно его добил длинный чёрный ноготь на мизинце одного из хозяев. Ещё несколько минут поёрзав на стуле, который вдруг стал страшно неудобным, Иннокентий неловко поднялся, уронил стул на мягкий ковролин, и, коротко кивнув, вышел. Наяда проводила его равнодушным взглядом холодных аквамариновых линз и каким-то особым, русалочьим изгибом рта и, наверняка, вернулась к своему компьютерному пасьянсу, переменив очередную пепельницу в переговорной комнате.

После нескольких подобных встреч (но уже без Иннокентия) Валентин подписал договор. Кладоискатели оборудовали нескромную яхту (капитанской каюте позавидовал бы сам Блад, или Генри Морган какой-нибудь, или даже Синдбад-Мореход, – так старинно-стильно оформили), и наконец-то все вместе, вчетвером, не считая команды и двух девушек-кукол, отправились в большое кругосветное путешествие, отдав швартовы в Одессе.
В компании “новых бладов” Сомов увидел Карибское, Чёрное, Белое, Красное, Жёлтое, Оранжевое, Средиземное, Аравийское, Южно-Китайское и Японское моря, Индийский, Тихий, Северный Ледовитый и Атлантический океаны. Перечисляю в произвольном порядке, не хотелось бы давать здесь точный маршрут путешествия – это сковывает и уводит от главного.

Надо сказать, на борту океанской яхты в открытом море у Сомова не было и намека на банальную морскую болезнь, его значительно больше тошнило от того, что с ним происходило на суше в обычной повседневности жизни.

*

Постепенно Сомов узнавал новый мир и удивлялся живым именам его обитателей. Там жили карликовые, сетчатые и тёмные ангелы, расписные единороги, маленькие кошачьи и бамбуковые акулы со стальными шариками глаз, парусники и марлины, мавританские идолы и леопардовые груперы, восхитительные рыбы-бабочки, фиолетовые лунные тассомы, краснохвостые плоскоголовые сомы, огненные бычки с мягкими рожками, ежи-диадемы, карандашные ежи и коралловые креветки, раки-отшельники, крабы-декораторы с маскировочной губкой на панцирях, крохотные жучки с ярко-красными лапками и клешнями, бугристые мохноголовые собачки, живые мешочки голотуры волшебных расцветок, звёздчатые ехидны и стеклянные угри, лангусты цвета слоновой кости, спинороги и носороги. А морской карась напомнил Сомову о пресной воде. На глубине попадались наутилусы и аргонавты, а однажды у самого дна Иннокентий увидел скорпену – непонятную рыбу с грубым, почти человечьим лицом. Море манило совершенством, гармонией, чистотой и сказочной яркостью.

Кто бы мог подумать, что такое глупое и безрадостное предприятие, как поиск сокровищ, может принести столько счастливых мыслей и ощущений. И уж конечно, сокровища здесь совсем ни при чём. Хотя были и сокровища, были...

Видывал Сомов испанские галионы, набитые сундуками с золотом и серебром, галеры греческих пиратов Античности и странные египетские корабли с ещё более странными предметами культа. В бухте Виго наткнулся он на золото инков, описанное ещё Верном и частично сохранившееся после того, как Испания подняла его и положила в казну.

Высмотрев на дне что-нибудь ценное, Сомов указывал это место и туда опускались с аквалангами “блады”. Иннокентий внимательно наблюдал за их перемещениями и корректировал действия по рации.

Сомову не нужно было никакого освещения, чтобы видеть под водой и ему совсем не мешало, если вода оказывалась мутной. А вот водолазы на значительной глубине вынуждены были пользоваться мощными электрическими фонарями, которые порой неведомо отчего гасли, а потом снова загорались. Аквалангисты шарили по дну длинными конусами мутного света и, наткнувшись (с подсказки Сомова), после пушек и якорей, на какой-нибудь долгожданный ящик с пиастрами, песо или рупиями, превращались в осьминогов и принимались в этом ящике рыться, забыв обо всём на свете, даже о воздухе.

Иначе было на мелководье в Южных морях. Там кладоискатели разоряли плантации жемчуга. Копошились в пропитанной солнечным светом золотисто-голубой воде среди ярко-красных кораллов, сочно-зелёных водорослей, жёлтых, синих и фиолетовых рыбок-ангелов, клоунов, хирургов, кардиналов, а Сомов стоял на палубе большой белой яхты в цветастых шортах до колен и соломенной шляпе, щурился и улыбался, разглядывая пятнистые резиновые фигурки на дне. Не жизнь, а мультфильм.
Жемчужниц было много, но работа оказалась нелёгкой, да, к тому же, не слишком законной, и “блады” очень скоро вернулись к пиратским судам: там, если уж ящик отыщешь, так золота и камней нагребёшь побольше, чем на всей этой жемчужной поляне.

Оказавшись в Атлантическом океане, где мечтал побывать, Сомов стал очень внимателен; Валентин даже заподозрил, что Эхолота по-настоящему заинтересовало их новое занятие как таковое. Но напрасно надеялся Валентин, – покидал Иннокентий Атлантику расстроенным, несмотря на то, что вест-индские богатства и относительная близость “Титаника” от души порадовали компаньонов.

Неприятности в конце этой одиссеи вообще полюбили Иннокентия страстно. Однажды утром, в Мраморном море, Сомов стоял на носу яхты и был вперед и вглубь смотрящим. Затонувший самолет он заметил издалека.
Легли в дрейф. Сомов стал разглядывать подробности. Четырёхместный частный самолётик. Пилот сидел в кабине, уронив голову на штурвал, словно уснул, утомлённый перелётом.

Чуть в стороне Иннокентий увидел на дне девушку удивительной красоты. Она лежала лицом вверх, придавленная в нижней части тела чем-то тяжёлым. Утонула она, похоже было, недавно.

Глаза девушки были открыты, на лице блуждала улыбка, а длинные светлые волосы плавно колыхались, будто от лёгкого ветра. Не знаю, о чём тогда подумал Иннокентий, а мне, когда я вспоминаю этот эпизод путешествия Сомова (а вспоминаю я его, надо сказать, не так редко), приходят на ум отчаянные строки, которые я всё твержу и твержу про себя по-русски каждый раз чуть иначе:

Воды, Офелия, вокруг тебя – залейся,

И тупо слёзы лить; но мы – ушлёпки –

Никак не врубимся, что нас природа круче:

Она кладёт на стыд; и я, как баба,

Рыдаю и очкую жить без драйва.

Давай, король! жгут рожу эти сопли.

Свалил мужать.

Сомов с большим трудом уговорил боссов сообщить об утопленниках береговой спасательной службе Турции.

Следует отметить, что дар Иннокентия развивался. Постепенно, кроме уже привычной способности видеть ясно сквозь воду, Сомов научился как бы приближаться к объекту, который хотел рассмотреть, даже если он почти скрыт илом, водорослями, скалами, или обшивкой затонувшего судна.
То есть, ему стали доступны любые расстояния и тайники; находясь на поверхности, Сомов мог, как в телескоп (или микроскоп), наблюдать объекты, отстоящие от него на многие километры. А ещё у него очень обострился слух.
И, наверное, благодаря этому, случайно, Иннокентий услышал тихий разговор двоих компаньонов-кладоискателей. Он немного замёрз на палубе вечером, после захода солнца, и решил спуститься в каюту за джемпером...
– ...в трюме золота уже лимонов на семьдесят баксов.

– Будет больше.

– Ну да... а их проценты — нехилая сумма.

– Не ху(скрип мачты)ая, да...

– Короче, в Чёрное море переходим, чуток поныряем и пи(крик чайки)ц, на нас уже глаз положили, скоро за жо(хлопанье паруса) возьмут. Интерпол какой-нибудь.

– Отмажемся, по любому.

– Так-то да, но бабок сколько уйдёт, а ещё этим муфлонам башлять. Короче, займись-ка новыми ксивами, а к концу рейса кинем их, да и всё.

– Может, не стоит?..

– Не стоит спать на потолке и е(шум волны)ом щёлкать. Будут рыб кормить. Фраера. Вечным сном.

Понятно, что Иннокентий сразу рассказал об услышанном Валентину. Тот страшно осерчал, стал строить планы мести, жутко матерился вполголоса и сломал дорогой цанговый карандаш, которым любил подсчитывать прибыль. В итоге, на следующий день они уговорили партнёров зайти в Стамбул, якобы за чем-то жизненно важным, там сели в поезд и переехали в Болгарию.
Когда юношеская эйфория от побега утихла, дерзкие задумались и решили, что домой возвращаться опасно. Тогда через Югославию и Италию рванули на перекладных до Швейцарии, благополучно осели в Монтрё, где и отсиживались несколько дней, что скоро стало раздражать Валентина, вынужденного непредвиденно тратить деньги.

А ещё Валентин никак не мог успокоиться, что оставил все сокровища компаньонам. Временами он впадал из-за этого в ярость. Но поразмыслив и послушав тихого Иннокентия, успокаивался, понимая, что всё равно ничего сделать было нельзя, – пираты держали сокровища в своей каюте и туда, кроме них самих, да их порнографических кукол, доступа не было никому.
Иннокентий переносил неудачный финал путешествия гораздо спокойней: бродил по берегам Женевского озера в белых широких штанах и синем джемпере, заглядывал в воду. Правда, кроме надоевшей рыбы, обычных насекомых, земноводных, водорослей, да ещё многочисленных мелких монет вблизи берегов, ничего интересного не разглядел... Хотя, нет, кажется, он говорил, что лежали на дне, довольно близко от берега, большие металлические ящики с изображением свастики. Причём, совершенно не ржавые.
В Швейцарии Сомов успел соскучиться по морю, а вернувшись домой, наводнил всю квартиру морскими звёздами и ежами, чучелами рыб, кораллами, раковинами, черепашьими панцирями и фотопортретами океанских насельников. Но это я забегаю вперед. Вернёмся ненадолго в Монтрё.
В конце концов, когда Валентину до ненависти надоело сидеть на балконе отеля, пить чай и бояться, он купил билеты на поезд. В сидячем купированном вагоне было не слишком удобно, но наши путешественники заперли дверь, зашторились и, вполне благополучно добрались до Москвы.
На родине Валентин обратился к знакомым не то из госбезопасности, не то из управления по оргпреступности, которых Сомов тоже когда-то консультировал: они были своего рода “крышей”. Валентин пожаловался на неприятности с кладоискателями. Друзья пообещали помочь, и через некоторое время в западных газетах появились материалы о русских яхтсменах, у которых интерполовцы изъяли колоссальную партию героина, в Чёрном море, недалеко от пролива Босфор. Естественно, невзирая на вопли “наркоторговцев” о том, что их нагло ограбили и подставили, “бладов” упрятали навсегда в турецкую тюрьму, а Валентин с Иннокентием получили возможность спокойно заниматься делами.

Глава шестая

Какие существа живут, какие существа могут жить на глубине двенадцати-пятнадцати тысяч метров под поверхностью моря? Какое строение должно быть у этих существ? Об этом трудно даже высказывать предположения.

Ж.Верн “20000 лье под водой”.

Итак, всё шло превосходно. Особенно с тех пор, как моря и океаны перестали быть для Сомова промысловыми зонами, а стали источником наслаждения и восторга. Ничего подобного Иннокентий никогда не видел на суше.
Он узнал, что в Чёрном море живут дельфины-разведчики-пограничники, бычки и блиновидная камбала, что есть там, в глубине, граница, ниже которой – смерть.

Неподалёку от Течения Западных Ветров он подолгу наблюдал китов, плавно парящих в студне океана.

В южных морях весело резвились стайки разноцветных, будто аквариумных рыбок, колючие живые шары старательно прикидывались растениями, а рыба-луна – маленьким небесным телом.

Мурены, барракуды и спруты, морские черепахи, кровожадные морские волки, большие медузы с розовыми и голубыми шляпками, похожими на ночные чепцы добрых тётушек, уютные ламантины, как в “Путешествиях с Национальным Географическим Обществом”, проплывали перед глазами Иннокентия.

Однажды, находясь с очередной экспедицией в Тихом океане и чувствуя особую зоркость, Сомов решил погрузиться с аквалангом.

Он ощутил, что буквально растворяется в воде, что ему мешают снаряжение и костюм; он стал значительно лучше видеть и даже услышал новые звуки; в конце концов, Иннокентий подумал, что вообще нет смысла возвращаться на сушу, лучше остаться жить среди ярких беззлобных рыбёшек, ласковых водорослей и хрупких кораллов, в этом чистом прозрачном кристалле, где у каждого свой ареал, и ни один карась не пытается стать левиафаном.

А потом он заглянул в Марианскую впадину. Вначале кроме тьмы не было ничего. Скоро изображение прояснилось и заставило Сомова содрогнуться – громадное, закованное в багровую, тускло светящуюся броню чешуи, многоглазое чудовище с венцом острых витых рогов на треугольной голове, тяжело копошилось в вечных сумерках дна, придавленное миллионами тонн воды.

После этого Сомов три дня болел и ещё неделю боялся заглядывать в воду. Постепенно он успокоился, и видение впадины стало казаться ему обыкновенным кошмаром, мгновенным сновидением, результатом переутомления. Впрочем, возможно, так это и было. Иннокентий тогда никому ничего не сказал.

Что ж, если не принимать во внимание некоторых тёмных деталей, в те месяцы, пожалуй, исполнилась сомовская мечта (не самая заветная, может быть, но тоже не менее важная) – его жизнь стала насыщенной и разнообразной. И она развивалась.

Заинтересовались Сомовым уёеные. Сначала океанологи. Они зазывали Иннокентия в экспедиции и были страшно довольны, пока Сомов не начал отвлекаться на какие-то незначительные с научной точки зрения предметы: ботинки, гниющие на дне, часы, очки, рамки от фотографий. Кроме того, скоро учёные устали от полной неосведомлённости Иннокентия в вопросах логии и графии океана, и решили, что проще для продолжения исследований справляться прежними обычными средствами.

Океанологов сменили британские ихтиологи, которые долго докучали мистеру Сомову просьбами поискать Лохнесское чудище. В конце концов, Иннокентий согласился и съездил на озеро.

В одном из укромных подводных гротов он обнаружил семейство плезиозавров с двумя маленькими детёнышами, именно плезиозавров, а не плиозавров (которые покрупнее), он потом смотрел в книге по палеонтологии Оксфордского издания; ещё Сомов видел в озере ихтиозавров, доисторических хищников с длинными зубастыми пастями и каких-то существ поменьше, которых не сумел опознать, таких он не видел ни в одной книге по палеонтологии.

Неплохо отдохнув в Шотландии, Иннокентий сообщил ихтиологам, что никаких чудовищ в озере нет.

Некоторое время Сомов помогал археологам, пытавшимся отыскать Атлантиду. Но Валентин быстро занял его другим, – считал, что поиски подводного старого хлама должны приносить деньги, а иначе смысла в них мало.

Потом феномен Иннокентия решили исследовать физиологи. Облепили его датчиками, плющили в барокамере, гипнотизировали и тестировали, не выявили никаких аномалий и патологий, удивлённо пожали плечами и успокоились, отнеся дар Сомова к области, им неподвластной и отпустив его восвояси..
Да, но, разумеется, в первую очередь Сомова заполучили военные (долги приходится отдавать). Для контрразведки Иннокентий искал в глубинах подводные лодки вероятного противника.

Один седой генерал, головастый, как кашалот, со шрамом, вертикально пересекающим бровь, отчего лицо имело трагикомическое выражение, часто беседовал с Иннокентием, называл его юношей и покровительственно похлопывал по плечу тяжёлой широкой ладонью.

Генерал предлагал Сомову стать кадровым офицером, и служить Родине в рядах каких-нибудь внутренних органов, или вернуться в подводники; обещал дать рекомендацию в Военно-Морскую Академию, а там, глядишь, можно будет устроиться в Главное Управление ВМФ, постепенно сделать карьеру, должность достойную получить – заместителя командующего по морским делам - ЗАМКОМПОМОРДЕ. Сомов колебался, а, примерив широченный генеральский китель, стал мягко, но упорно отказываться от заманчивого предложения.

На военных Иннокентию вообще не хотелось работать, тем более на разведку, это, дескать, всё равно, что заглядывать в чужой суп. Он пытался возмутиться, отказаться категорически, но ему дали понять (впрочем, весьма дружески), что он ничего не решает.

Обшарив с помощью нашего феномена мировой океан, военные засекли под водой около десятка секретных противничьих баз и множество субмарин на ходу, отыскали несколько затонувших атомных лодок и убедились, что реакторы в целости и сохранности, в отличие от экипажей и прочего. Установив надо всем этим жёсткий контроль, они взяли с Сомова подписку о неразглашении и пообещали обращаться ещё.

Сотрудничал Иннокентий с Морской Спасательной Службой Министерства ЧС, – Валентину понадобились новые связи. Но, насмотревшись на несчастных офелий и чапаевых, Сомов впал в уныние, и толку от него не стало совсем.

В Министерстве Морского Флота Иннокентию предложили должность главного наблюдателя Департамента Лоцманов. Он согласился. Несколько раз Иннокентий Овидиевич самолично проводил суда секретными фарватерами, но однажды на что-то отвлёкся и посадил корабль на мель, после чего немедленно подал в отставку.

Вообще, странно, что Сомовым не заинтересовались по-настоящему, надолго, всякие там спецслужбы, что его не пытались похитить и скрестить с какими-нибудь инопланетянками цэйрушники или ещё кто-нибудь. Хотя... Может, это и было, просто Сомов никому не рассказывал.
Короче говоря, пришёл час, когда его оставили в покое. И он стал жить и путешествовать в своё удовольствие.

Выручал рыбаков, показывая куда забрасывать сети; ловцы жемчуга боготворили его за то, что он вовремя замечал приближающихся акул. Постепенно он изучил океанское дно лучше, чем собственную квартиру, а Валентин снова стал психовать, опасаясь, как бы чрезмерные нагрузки не сказались отрицательно на делах. К тому же, охладевший к коммерции Сомов стал терять для него прежний смысл.

Некоторое время спустя Иннокентий затосковал и стал хуже видеть. В подводном смысле. Он признался в этом партнёру.

Сомов теперь видел сквозь воду в одном случае из двух. Сам он успокаивал себя тем, что вся эта суета мешает сосредоточиться, как будто забыв, что это никогда не было нужно, всё происходило само собой, достаточно было желанья.

Впрочем, внешне Сомов не особо страдал от таких перемен. Он месяцами торчал на коралловых рифах, не вылезая из-под воды и фотографируя флору и фауну.

Валентин всё больше остывал к подопечному. Ему стало казаться, что с такими деньжищами, которые уже есть, никакой чудо-эхолот не нужен, тем более, что в скором времени, похоже, он и вовсе накроется медным тазом, или чем там накрываются эхолоты.

В крайне раздражённом состоянии Валентин украл у Сомова последнее и исчез за границей, прямо-таки растаял в прохладном воздухе, будто от утреннего вопля петуха. Одновременно с ним вильнула хвостиком Маша-Марина. Оставив колечко на столе в кабинете.

*

Человек-Рыба покачал головой.

– Я не видел дна. Внизу бушует странное негасимое пламя. Вода там горячая и мутная от дыма. Никто живой не сможет опуститься туда.
Король рассердился.

– Если раньше я тебя просил, то теперь приказываю: пойди и узнай, на чём стоит город!

Человек-Рыба усмехнулся.

– Послушай, Король. Даже самой мелкой сетью не поймаешь ветер и воду. Мне нельзя приказывать. Прощайте, ваше величество.

Он соскользнул со ступеньки и собирался уплыть.
Но тут Король сорвал с головы золотую корону и бросил её в воду.

– Зачем ты это сделал?! – воскликнул Человек-Рыба. – Твоя корона…
– Да, – согласился Король, – она утонула и второй такой нет. Стоит она баснословно дорого. И если ты не вернешь её, мне придётся сделать то, что делают все короли, когда им нужны деньги. Я обложу такими налогами рыбаков, что рано или поздно мои сборщики выколотят из них новую корону.
Человек-Рыба вернулся на лестницу.

– Хорошо. Ради рыбаков и их детей я рискну. Но сердце подсказывает мне, что я не вернусь. Прикажи дать мне горсть чечевицы, я возьму её с собой. По крайней мере, если я навсегда останусь в бездне, вы узнаете об этом.
Принесли чечевицу. Человек-Рыба зажал в руке горсть плоских зёрен и бросился в море. А Король выставил на лестнице стражу и ушёл заниматься государственными делами.

Семь дней спустя один из часовых увидел на поверхности воды несколько чечевичных зерен. Они покачивались на волнах.

Позвали Короля.

Когда он спустился к нижней ступени лестницы, из моря вынырнула удивительная белая рыба, какой никто никогда прежде не видывал. Глаз у рыбы не было, а в зубастой пасти держала она драгоценную королевскую корону. Рыба осторожно положила корону на нижнюю ступеньку, прошипела несколько незнакомых слов и, плеснув хвостом, исчезла в море.
А Город вскоре погиб. Сбылись слова Человека-Рыбы.

*.

Возвратившись в Москву и узнав об исчезновении друзей, Сомов окончательно утратил свою фантастическую способность. Неизвестно, отчего это случилось. Одни говорят, что повлияло предательство Валентина и Маши, мать Сомова упрямо твердит, что Кеша не нашёл в море сгинувшего отца, другие уверяют... Впрочем, у меня нет пока никаких определенных сведений на этот счёт. Только предположения и гипотезы. Увы. Поэтому вернёмся-ка лучше к фактам.

Иннокентий впал в жесточайшую депрессию и возомнил себя маленьким сомиком, отчего лежал целыми днями в ванне с водой и, погружаясь периодически с головой, пускал ртом пузыри. Мать страшно переполошилась, а бывшая жена, которая собиралась было к знаменитому Сомову вернуться, снова растворилась в каменном пейзаже многоэтажек.
Сомова была женщиной деятельной. Она обошла нескольких целителей и колдунов, потратила уйму денег и нервов, но ничего хорошего не добилась. Она уж совсем было отчаялась, как вдруг вспомнила недавний сон Иннокентия, о котором он рассказывал до погружения в ванну. Почему-то ей показалось, что сон этот может стать зацепкой, приманкой, на которую клюнет настоящая помощь.

Мать Иннокентия поделилась странным сном с двоюродной тёткой, надеясь, что та, в силу религиозности, окажется способной разделить мистический восторг и даст сновидению толкование.

Тётка отреагировала непонятно. Она испугалась, принялась креститься и причитать что-то про искушение и про то, что бесы всерьёз взялись за мальчика. И имя, мол, им – легион.

Мать Сомова была разочарована, но, тем не менее, последовала совету родственницы и зашла в ближайшую церковь. Там она поставила свечи и пыталась поговорить со священником.

Тот тоже глаголил о бесах, о посте и молитве, о покаянии и причастии. То есть, в точности, что говорила и тётка, только с более человеческой интонацией, обстоятельно, не испуганно и без налёта трагической мистики. Но всё равно непривычно. Как люди обычно не говорят. На прощанье улыбнулся и предложил приходить обязательно. После этого визита Сомовой всё казалось, что она побывала в допетровской Руси.

Бедная Сомова недоумевала. Она была крещёной и автоматически покрестила маленького Кешу по настоянию той же двоюродной тетки, но храм оставался для неё непонятным, – так уж воспитало её советское государство.
Разбираться в тонкостях и нюансах мать Иннокентия не стала, показалось ей отчего-то, что православный путь к выздоровлению чрезмерно запутан, и она отступилась. Не помогли даже тёткины уговоры, хотя та уверяла, что всё очень просто, нужно только смириться и верить.

Тётка плакала и умоляла молиться и слушать священника. Она приводила примеры чудесных исцелений, когда поднимались даже безнадёжно болящие, разработала целый план посещения храмов и батюшек, уговаривала забрать Кешу из ванны и возить куда-то там “на отчитку”. Но истерзанная мать слушать ничего не хотела, поссорилась с родственницей и на прощание оскорбила её, назвав фанатичкой.

И тут как раз подвернулась соседка по дому. Была она персоной таинственной, в миру работала на санэпидемстанции истребителем насекомых и грызунов, а духовную жизнь имела особую, – увлекалась магией и её эзотерикой.

Услышав историю Сомова и содержание его необычного сна, она избрала очень торжественный тон общения, заявила, что сон этот – реальный знак свыше, что светлые силы благоволят Иннокентию и одаряют его своей энергетикой.

Мать слушала, раскрыв рот, и мякла с каждой новой фразой, как бы бессмысленно фраза та ни звучала. Через несколько минут после начала беседы соседка участливо предложила услуги. Не профессионала-отравителя, а любителя-мага.

Состоялось ещё несколько подготовительных встреч. Говорила магиня всё так же загадочно, торжественно и красиво.

Несколько раз мать Иннокентия вместе с ней колдовала в её мрачноватой квартире с пучками трав и засушенными рептилиями по стенам.
В конце концов, бедной Сомовой всё это надоело и она стала действовать самостоятельно.

Но Кеша на уговоры не поддавался и единственное что позволил – поддерживать воду в ванне горячей. Это стоило матери немалых трудов и она стала проявлять нетерпение. Она плакала, уговаривала и даже пыталась вытащить сына наружу насильно. На физическое воздействие Сомов реагировал нервно. Бился в истерике и кричал до тех пор, пока его не оставляли в покое.

Когда стало ясно, что из воды Сомов не выйдет, мать вызвала “Скорую”. Те приехали и быстро поняли, что дело не по их части. Тогда-то и отыскалась бумажка с экстренным телефоном, который записал Сомовой Валентин, перед тем как исчезнуть.

Явились какие-то люди, умело извлекли Кешу из ванны и отправили в психиатрическую клинику для особо важных персон. Сопротивление перед отправкой он оказал такое, что мать не выдержала и потеряла сознание.
Когда она очнулась, Иннокентия уже не было дома, а рядом с постелью дежурила медсестра из райполиклиники.

В лечебнице Иннокентию стало сначала чуть легче, а потом он снова начал буянить, орать, жаловаться, что сломался ценный уникальный прибор “эхолот”. И ещё ему всё казалось, что чего-то он недоглядел в океане, что-то важное там упустил.

От Сомовских выкрутасов стонала вся клиника, его часто пеленали в смирительную рубашку и несколько раз кололи ему сульфазин. Это не помогало: он продолжал попытки вернуть себе необычное зрение. Ничего не получалось.

Иннокентий устал и постепенно смирился; будто в насмешку над всеми, кого он издёргал буйством, он теперь полностью утратил интерес к жизни и просто забыл о своём чудесном даре, рыбалке и водоёмах, совсем.
Но если вы думаете, что здесь конец истории, то глубоко ошибаетесь. Потому что самое удивительное – впереди.

Глава седьмая

Нет меня в море, но мною всё ж море владеет; и моря

Мысль та да будет суровей, что буду я рваться продолжить
Долее жизнь, пережить столь великую муку стараясь.

Публий О.Назон “Метаморфозы”.

Врач Сомову попался хороший, молодой, честный, ищущий. Он очень внимательно отнёсся к необычному пациенту и за короткое время сумел вывести его из глубокой депрессии, буйства, а затем и полной апатии, в ровное, спокойное состояние.

Сомов теперь часто гулял в парке и был доволен жизнью, а доктор пока поддерживал “терапию забвения”, для простоты можно именно так условно назвать данный метод борьбы с болезнью – я ведь не для специалистов от психиатрии всё это описываю, – метод, который, по сути дела, подсказал своим поведением последних месяцев сам пациент.

Время текло. Постепенно Сомов изменил отношение к рыбам и водоёмам. Его даже стали видеть у изгороди спокойно смотрящим на расположенный неподалёку, по ту сторону, пруд с мостками, сонными рыбаками и несколькими клочьями камышей, в которых скрывались охрипшие утки. В глазах Сомова жила теперь обычная грусть по ушедшему.

Как-то вечером, впервые за весь долгий день, Сомов вышел из палаты и пошёл посмотреть телевизор.

Он шагнул из узкого коридора в холл и замер. Метрах в трёх-четырех впереди он увидел дно океана: плавно колыхались водоросли, разноцветные рыбы парили в воздухе, помахивая плавниками, небольшие гроты были построены из морской гальки на чистом песке, серебристые шарики газа гроздьями струились к потолку.

Дело в том, что незадолго до этого попечители подарили клинике несколько аквариумов, и один из них доктор выпросил в своё отделение. Аквариум был огромный и совершенно прозрачный, без металлических уголков, весь из стекла, целиком.

Сперва Сомов отнёсся к аквариуму с опаской и, проходя мимо, приблизиться не решался.

Спустя два-три дня он уже останавливался ненадолго поглазеть на рыбёшек, а через неделю его невозможно было оторвать от невидимого стекла.

Санитары, которым чаще всего плевать на душевное состояние пациентов, грубовато шутили, предлагали Сомову за небольшую мзду пронести с воли удочку. Иннокентий застенчиво улыбался в ответ, спокойно качал головой и махал вялой кистью руки, как плавником.

Иногда на столике рядом с аквариумом оставался пакетик корма. Тогда Иннокентий небольшими щепотками сыпал бурый порошок в воду и смотрел, как рыбки лакомятся. В такие моменты на лице Сомова блуждала почти счастливая улыбка.

Однажды ночью, потихоньку, на цыпочках, Сомов прокрался по залитому лунным светом больничному коридору и вышел в холл, где мерцал аквариум. Сомов приблизил лицо к стеклу и заглянул в тихий мирок.
Вместо цветных рыбок, в чистой прозрачной воде, среди водорослей, камешков и пузырьков, сновали маленькие человечки. Присмотревшись, Иннокентий понял, что многих он знает.

Вот его бывший начальник и менеджер, собирающий деньги в мешок. Он прячется за камнем, усевшись на корточки. Его выуживает оттуда некто с хищным лицом и кровожадно откусывает голову.

Вот сомовские родственники. У них происходит какая-то своя, не очень ясная суетливая жизнь, состоящая из шушуканий, пританцовываний и ссор. Мать подплывает к стеклу и несколько секунд тревожно смотрит Иннокентию прямо в глаза. Её уводит тесть Сомова, космический электрик и дворник.

Среди водорослей танцует девушка, совсем не похожая на Машу, но Сомов точно знает, что это она, а ещё он уверен, что одновременно эта девушка – его бывшая жена. Сначала девушка танцует одна, потом с неизвестным Иннокентию парнем, похожим на Валентина, только моложе. Они целуются. Сомову становится неприятно, досадно. Неожиданно смутившись и подняв облачко песка, девушка игриво уплывает в пещерку. Паренёк устремляется вслед.

Чуть в стороне от других, два человечка в костюмах тяжёлых водолазов роются в сундуке с монетами; рядом задумчиво разводит клешнями Францевич.

А вот и лечащий врач с санитарами и старшей медсестрой, худой, как щука, в толстых очках и бледно-фиолетовом парике. Все смотрят вниз, на дно. Доктор озадаченно теребит бородку.

На песке лежит человек-рыба, похожий не то на кита, не то на ихтиозавра, и шевелит хвостовым плавником. Сомов берёт пакетик с кормом и сыплет немного в воду. Все человечки поднимают лица к далёкой поверхности. Слышится мужской голос, тихо и гулко зовущий: “Кеша!.. Кеша!..” Человек-рыба поворачивает голову, Сомов видит его лицо, смотрит ему в глаза, протягивает к нему руку... И просыпается.

С тех пор он ждал этого сна каждую ночь – Кеша забыл, кто лежал на песке, просто забыл. И очень хотел снова его увидеть, чтобы узнать и запомнить.

*

Однажды лечащий врач затеял с Сомовым прямой разговор об аквариуме. Доктора интересовало, не тревожит ли Сомова появление рыбок в больнице, не нужно ли передать аквариум в другое отделение или каким-то иным способом избавиться от него.

Сомов просил оставить, вполне уравновешенно объясняя, что аквариум его успокаивает, что жизнь там тихая и естественная.

– Мы так и думали, мы так и думали, – молвил врач, реагируя не столько на слова, сколько на интонацию. – Глядишь, скоро и обратно, в мир. А? Иннокентий...

И снова Сомов улыбался и покачивал головой, словно не особенно верил в такую перспективу. И мягко взмахивал кистью.

А время снова текло. И Сомов, послушно следуя его руслу, заметно шёл на поправку. Во всяком случае, сумеречное выражение на сомовском лице появлялось всё реже, – напротив, весь он теперь будто светился каким-то особенно трогательным в стенах этой лечебницы душевным здоровьем.

Он отыскал в библиотеке потрёпанный томик сказок, перечитывал их по многу раз и буквально каждому старался прочесть или пересказать сказку о Человеке-Рыбе. Рассказывал он её и доктору, и вообще, о многом успели они поговорить в те долгие тихие дни.

Особенно хорошо было в такие вечера, как сейчас. Дождь шумит в листве... Вы можете сказать, что в точности так шумит поток машин где-нибудь на Садовом кольце во влажный день, или на Проспекте Мира, и я с вами соглашусь, а ещё вы вправе возразить, что за окном нет никакого дождя, что там на редкость ясный вечер (или день, или утро), и опять-таки, будете правы, потому что даже на Садовом кольце одновременно могут быть и машины, и дождь, и солнце, и ветер, и даже вечер, поэтому что уж говорить о целом мире, пусть и состоящем из удалённых друг от друга географических точек и разных времён.

Наконец врач решил, что пора поговорить и о выписке. Для него, знаете ли, это тоже было нечто необыкновенное – не часто мог он объявить о полном выздоровлении пациента. Так что выписка Сомова становилась важнейшим событием за последние несколько лет.

– Вот видите, Иннокентий, вы и для нас оказались чем-то особенным. Не часто из нашей клиники выходят здоровые люди. Поздравляю. Завтра до дому, дорогой вы наш. Не забывайте нас, наведывайтесь. Побеседуем за чашечкой чая.

Сомов коротко кивал, тревожно разглядывал и шёпотом благодарил доктора, оформлявшего документы на выписку. А ещё, с полуулыбкой бормотал слова сказки: “Дайте мне горсть чечевицы, я возьму её с собой. Дайте мне горсть чечевицы, я возьму её с собой”.

А доктора, дурака, это радовало, он думал, что Иннокентий возвращается к нормальному существованию, культуре, полноценной, духовно насыщенной жизни.

С работы в тот вечер доктор уходил в превосходнейшем настроении.
Дома он что-то напевал (кажется, “Дайте мне горсть чечевицы”), резвился, как дитя, играя с сынишкой в машинки и солдатиков. Потом они вместе построили из цветного конструктора домик для аквалангистов, а сын посадил в него маленькую пластмассовую рыбку. После игр доктор решил искупать мальчика в ванне, тот захватил рыбку с собой и выпустил её поплавать в чугунное эмалированное море. Потом доктор уложил сына в постель, выпил кружку слабого чая в компании с супругой, которой вдохновенно рассказывал о Сомове и, наконец, лёг и заснул с лёгким сердцем, что при его работе случается немыслимо редко.

И наутро хорошее настроение не покинуло врача – похоже, он и вправду был добрым, хорошим человеком, если так долго радовался успеху другого. Ещё ни разу доктор не чувствовал такого приятного, граничащего с азартом нетерпения по дороге в лечебницу, никогда ещё профессия не казалась ему настолько верно избранной, а карьера такой успешной.
Он переоделся в своем кабинете, ещё раз с удовольствием полистал историю болезни Сомова и только собирался пойти к нему в палату прощаться, как в дверь постучали.

Вошла старшая медсестра Наина Тихоновна, быстрым прикосновением руки к затылку поправила парик и, страшно пуча блёклые глаза за толстыми стеклами старомодных очков, рассказала о ЧП в отделении.

Исчез Сомов. Предположительно, бежал. Никаких вещей своих он не взял. В холле были обнаружены его халат, тапочки, пижама и даже бельё. Никто ничего не трогал, всё оставалось как было найдено. Хотя, нет, помятый листок со стихотворением, что лежал в книжке, – кажется, это было стихотворение, во всяком случае, строчки почти одинаковой длины располагались там в столбик, – сестра захватила с собой: почерк был ровный и аккуратный, но совсем неразборчивый, просто волны какие-то.

К сожалению, ни строчки не удалось прочесть целиком. Только отдельные слова, да и то, скорее догадались: рыбы-птицы, город-океан, солёный бриз, асфальтированное дно, ещё несколько; ну и была одна ясная фраза: “Я видел, на чём стоит Город – ...”, а дальше совсем непонятно, какие-то руны.

Ах, ну да, ещё в то утро санитар Мерцалов забрал с места происшествия и сдал в библиотеку сборник сказок, а доктор заметил и отобрал у него сомовское колечко. Просто санитар этот был цыган – в прошлом – и страшно любил блестящие вещи. Он клялся, что вытащил перстенёк со дна аквариума, потому что он там очень сверкал. Впоследствии доктор отдал кольцо матери Иннокентия, а та удивилась, как это у Кеши оказалось колечко отца... Впрочем, он мог подарить его перед трагическим рейсом... Овидий любил дарить сыну всякие ценные мелочи.

*

Доктор не понимал. Он ничего не понимал. Не вообще, а во время оно. Он не мог поверить. Он не хотел верить. Он отказывался понимать и отказывался верить в галиматью. Исчез, оставил неразборчивый листок – бредятина и киношный штамп!

В жизни так не бывает.

Но мягкая горка одежды на тёмном ковролине... Это почему-то было убедительнее всего. Складывалось впечатление, что Сомов разделся в несколько секунд, не сходя с места. Почему здесь? Почему не на берегу?..

Доктор представил себе вдруг очень ясно, отчетливо... Он почти увидел бегущего через сумеречный вечерний парк беззащитного голого Сомова. Вот он перелезает, запутываясь, переваливается неловко через тонкую сетку забора, приближается к пруду, входит в студёную воду и плавно движется в ней, с каждым шагом всё больше отдаляясь от берега. Ступни его ног засасывает илистое дно, и всё больше усилий требуется, чтобы освобождать их и двигаться дальше. Вот скрываются под водой плечи, затылок, темя. Некоторое время гладь воды неподвижна, только, расширяясь, катится к берегам тонкая кольцевая волна, и вдруг... На одно тягучее и радостно-страшное мгновенье, в том же месте, ртутную воду медленно раздвигает сильный хвостовой плавник и, взмахнув, тяжело погружается, оставив по себе тихий всплеск, а за ним – гулкую тишину природы, в которой нет человека.

В эти кошмарные секунды доктор понял, что беспокоило его последние дни, что именно он хотел припомнить относительно Сомова: он отмахнулся от самого важного, что Иннокентий рассказал о себе – от сна, который так испугал родственницу и так обрадовал соседку Кешиной матери.

*

Снился Сомову океан. Точнее, необъятная водная гладь: океан или нет – неизвестно…

Солнце весело играет на мелких волнах; выскакивают из воды и порхают вокруг разноцветные рыбки, а потом, превращаясь в птиц, величественно улетают за горизонт. Сомов – крошечный по сравнению с окружающим – сидит в маленькой лодке.

Внезапно темнеет, наползают тучи, поднимается ветер, волны становятся крупнее, страшнее. Лодку вот-вот захлестнёт. А вокруг – бесконечная вода и никакого намёка на сушу. Иннокентий чувствует, как подступает отчаяние.

Слышится тихая далёкая музыка, хор детских голосов поёт где-то далеко-далеко. Боковым зрением Сомов улавливает позади справа новое движение. Оборачивается. В облаке света, легко ступая по волнам, приближается ангел. Лица не видно, только светящееся пятно. Волны под его ступнями опадают и сглаживаются.

Ангел проходит мимо лодки и, не оборачиваясь, делает знак рукой, чтобы Иннокентий шёл за ним.

С большой опаской, осторожно, Сомов переносит одну ногу за борт и ставит на воду. Босой ступнёй ощущает он упругость воды. Перенеся вес тела на эту ногу, перебрасывает другую и, наконец, встает, чуть покачиваясь, на зыбкую, но твёрдую воду. Под ногами плавают диковинные морские существа, – вода чиста и прозрачна. Сделав несколько шагов, Иннокентий испытывает такую радость, что с трудом сдерживает счастливый смех. Между тем, ангел остановился и ждёт.

Сомов делает ещё несколько шагов по слабо колышущейся плёнке, под которой бушует стихия. Он идёт всё увереннее. И уже приближается к ангелу. Волны вокруг опадают, море превращается в скатерть, открывается тёмное прозрачное небо, на нём проступают созвездья...

Внезапно что-то на дне океана, на чудовищной глубине, привлекает внимание Сомова. Он не может до конца осознать, что именно там, внизу, его испугало, но вдруг отчетливо понимает: всего, что с ним происходит, – не может быть. Иннокентию становится по-настоящему страшно, он чувствует, что опора исчезла, что внизу простая вода... Иннокентий медленно погружается в кипящие волны. В отчаянье смотрит Иннокентий на ангела, переводит взгляд вниз, на страшное копошение. И просыпается.

*

Доктор (он заведовал тогда отделением, сейчас совсем другой человек сидит на его месте) отдал распоряжение обыскать всю больницу, связаться с милицией, моргами, “Скорой”, прочесать парк, по возможности пруд и сообщить родственникам пациента, а сам, обессиленный и ошеломлённый, поплёлся в свой кабинет. Он знал, что уже ничего не исправить.

Доктор не вникал, не уточнял, какие именно рыбы с самого начала водились в аквариуме. Поэтому не было оснований для панического ужаса, который он испытал, присев на корточки, приблизив лицо и присмотревшись внимательно к зеленовато-синей тишине за стеклом, прежде чем уйти с места этого кошмарного происшествия.

Небольшой головастенький сомик, спрятавшись между камнями у самого дна, тихо пошевеливал усом и покачивал плавником. Не отрываясь, смотрел он выпуклыми глазами во внешний мир и будто бы улыбался пухлыми рыбьими губами. И если это действительно была улыбка, то выглядела она печально-сочувственной.

Эпилог. Явь

Около полудня солнечного весеннего дня два санитара (или медбрата, это не имеет никакого значения) курили в залитой солнцем ординаторской и пили крепкозаваренный чай. Если бы мы могли подойти к ним поближе, то услышали бы такой разговор.

– Что эта щука очкатая говорила? Аминазин доктору будут колоть?
– Наина-то?.. Ну отведем его, пусть сами решают. Так-то он вроде спокойный.
– Корм потому что не убирают.

– Эт самое... утомил он. Нет?.. Разговаривает как будто кто-то там ещё есть, в палате. И всё пишет чего-то. Глянуть бы. Я хотел, когда его не было... – не нашёл: то ли он с собой эти бумаги носит, то ли чего... Правда, искал не подробно, – Наина рядом крутилась... Как-то говорит мне, это, типа, он за собой наблюдает и пишет свою историю болезни, для потомков, как врачи-герои, которые себя заражали, а потом смотрели, как всё течёт, и фиксировали. Она ему и тетрадку дала, я так понял, эту нашу, стандартную.

Короче, такая же больная, как он.

– Ну не знаю... Навряд ли он мог себя заразить этим диагнозом. Хотя... Упрямый... Вообще, молодцом. Мне бы так уметь, я б от армии закосил.

– Слышь, я не был в той смене... Сильно он буянил?
– В клетку сажали. Но он хитрый, – просёк когда перебор. До сульфазина не довёл ситуацию.

– А как началось?

– Из-за корма. Я пакет забыл в ординаторской, а ему сома этого заколдованного надо было срочно кормить... Такие дела.

– Да... Жалко его. Отличный был врач.

Эпилог. Сон

Доктор стоит на палубе белоснежного океанского лайнера в облаке искрящихся брызг, делает шаг за борт и оказывается в шлюпке, которая плавно опускается к воде.

– Ну вот, дорогой вы мой, вот вы и дождались великого часа. Теперь всё будет хорошо, и вы добьетесь своего, вы найдёте. А я верил в это с самого начала и все эти годы. Прощайте. И не забывайте, наведывайтесь к нам. Если сможете. Верхом на большой белой рыбе без глаз. А если не сможете, хоть весточку пришлите, чечевичку какую-нибудь. Обо мне не беспокойтесь. Придут новые времена и меня признают нормальным. А пока – потерплю.
Доктор подносит банку с сомиком к волнам океана, наклоняет её и бережно выливает всё содержимое.

Оказавшись в открытой воде, сомик замирает; мягко шевеля плавниками, несколько мгновений смотрит доктору прямо в глаза, отворачивается и начинает погружаться, быстро увеличиваясь в размерах.
Перед тем, как он исчезнет в бездне сине-зелёного сумрака, доктору покажется, что сомик снова стал человеком, Иннокентием Сомовым. Так это или нет – неизвестно. Возможно, доктора просто подведут глаза, – он ведь не обладает этим удивительным даром: свободно, словно в аквариуме, разглядывать океанскую жизнь.