Правдиво вещаю вам: в начале было слово. И слово это – Дербендюль. Не знаю, откуда оно взялось. То ли снизошло свыше, то ли тыркнуло сдуру. Проще говоря, это мой персонаж. Теперь я стану сочинять произведение о нём, дабы он возник на сцене жизни.

         Теодор Маркин, он же Пушистый Зайчик, крутит синематографический аппарат. Зрителю является штормовой океан, мотающий по волнам своим трёхмачтовый барк с сине-красной рыбой на флаге. В капитанской каюте сидит капитан Дербендюль с фужером виски в руке; напротив него качается на плетёном стуле его нетрезвый помощник. Всюду пустые бутылки, окурки сигар и остатки пищи. К стене прилип свиной студень. Сытые мухи с трудом отрываются от стола, в пресыщенном полусне взлетают на фут вверх, плюхаются в грязные тарелки и стаканы. Дербендюль и его помощник упились спиртным от страха, но теперь они настроены на иронию и сарказм. Сейчас начнётся действие, а вы представьте себя на месте моих героев.

       Когда Дербендюль вылил в фужеры остатки виски, опустошив третью бутылку, на его долю посягнула некая муха. Она упала на поверхность жидкости кверху лапками, и тут же отчаянно заболтала ими. Пьяным морякам явственно послышался женский крик: «Спасите!!!». Ироничный Дербендюль проник мутным взглядом в фужер.

         - В чём дело, мадам? – осведомился он.

         Ответом ему было молчание под звуки шторма и плеска мушиных крылышек. Дербендюль, однако, продолжал:

   - Мадам, я вполне понимаю вашу озабоченность создавшимся положением. Верьте слову, я всей душою желаю помочь вам, но прошу понять и меня: ни одна из моих шлюпок со спасателями не войдёт в этот фужер!

    Теодор Маркин, он же Пушистый Зайчик, по моей просьбе остановил на минутку синематографический аппарат. Теперь я должен дать вам биографический портрет Дербендюля. Так принято у сочинителей.

        В юности наш герой слыл пошлым грубияном. В родном городе его не любили и боялись. По ночам он бросался на прохожих с финским ножиком, крича на всю улицу:

         - Гони червончик, а то нашинкую мелкой лапшою!

         Жилось ему весьма недурно: денег хватало, а на уважение было наплевать. Но однажды весёлая жизнь внезапно кончилась. Некий дядечка, которого Дербендюль подверг ограблению, вынул из кармана револьвер и приказал злодею снять штаны; затем он ударил тросточкой в его лоб – и злосчастный Дербендюль надолго затих, распластавшись на пыльных булыжниках. Его застывшее лицо глядело вниз, тогда как руки и ноги в беспорядке разметались по сторонам, и даже уши удивлённо торчали врозь.

         В больнице доктор Пудрет, заполнявший историю болезни Дербендюля, едва не катался по полу от гомерического хохота. Сей достойный эскулап родился в Одессе, и оттого был смешлив не в меру. Он совал исписанный лист в руки доктора Чернолобика, своего друга и коллеги, а сам продолжал заливаться смехом:

         - Дивись, Чернолобик, яке цикаве имя – Дербендюль! Це ж морда жидивська, до ворожки не ходи! Га-га-га!

- Вже не той це Поганий Дербендюль, памятаешь, шизофреник з еврейського поселення? – нахохотавшись, спросил Чернолобик.

    Пудрет и Чернолобик вспомнили об эпидемии инфекционной шизофрении и забушевали пуще прежнего. Дело в том, что несколько лет назад их клиника оказалась переполненной заразными шизофрениками. Почти все они были евреями с городской окраины. Их болезнь отличалась высокой тяжестью. Мощь человеческого разума рушилась при вторжении вирусов, расщепляющих мозг; мозг превращался в жидкость и вытекал с мочой. Угасание интеллекта сопровождалось бредовыми стихотворными фразами, которые повторяли все пациенты: «Водке место на столе, мозгу место в голове». И ещё все больные восклицали будто заведённые: «Будь проклят Поганый Дербендюль!». Эта эпидемия выбила из колеи и загнала в тупик всех врачей и учёных в городе. Когда почти все евреи умерли, болезнь сама собою сошла на нет. Ни её причин, ни мер борьбы с нею никто так и не нашёл. Зато вскоре обнаружился тот, кого называли Поганым Дербендюлем. Как же его ругали горожане!

         - Умри, калоподобный! – визжали на него из каждой подворотни.

         - Ты моего брата убил, гнида! – вопил некий Амфидер.

         - Ты мне вместо десятки куклу подсунул! – кричала торговка овощами.

         - Анафема на земли и на небеси-и-и! – уныло тянул поп.

Поганый Дербендюль метался по городу и рвал на себе волосы. Серая муть поднималась со дна его невинной души и заливала горло едкою жижею. Дербендюль чувствовал себя очень скверно в такие минуты; его тошнило несвежею икрой и тухлою осетриной.

- Сжальтесь, люди, плохо мне!!! – хрипел он, изливаясь чревом наземь.

- Плохо ему, жиду пархатому! – ворчал старичок Дордын Пуп, изучая изверженные массы. – Икру с осетриной жрёт, паскуда, и ещё плохо ему!

Теодор Маркин, он же Пушистый Зайчик, вновь крутит синематографический аппарат. Ясности ради добавлю к сказанному: наш капитан Дербендюль и есть тот самый Поганый Дербендюль. Но это в прошлом.

- Верно говорю, ни одна шлюпка не влезет в этот фужер! – повторил Дербендюль.

- Бросьте ей спасательный круг, капитан! – посоветовал помощник.

- Вы пьяны! – отозвался Дербендюль. – Всякие грязнули лапают этот круг нечистыми клешнями, и вы в их числе, друг мой. А знаете, сколько стоит это виски? Когда узнаете, тут же покаетесь за ваш совет. Ишь чего надумали – кидать в благородный напиток всякую гадость!

А муха тем временем уже нализалась из капитанского фужера. Ей стало легче. Она блаженно плавала на спине и улыбалась во всё лицо. Так в прежние века улыбались куртизанки и альфонсы.

Теодор Маркин, он же Пушистый Зайчик, снова уступает моей просьбе и останавливает синематографический аппарат. Так надо, коль уж разговор зашёл о куртизанках и альфонсах.

Так вот: почти все знают, что женщины лёгкого поведения любят шампанское и суп из акульих плавников, но мало кто изучал гастрономические пристрастия альфонсов. Истинно говорю вам: всякий альфонс, пребывающий в пасмурном настроении, со вкусом поедает жульен из шампиньонов и свежие авокадо; весёлый же альфонс смакует артишоки и устриц, недавно изловленных. Их никто не ругает за извращённый вкус. Их ругают за то, что они есть явление ненормальное, как и куртизанки. Они не знают, какие чувства испытывает скрипка, когда ею забивают гвозди в стену. Им не покажешь на пальцах теорию неискренности меркантильной любви. Вы мне не верите? Тогда почувствуйте это сами, рискнув, например, заткнуть клюв кукушке, или попросив рассказать немого Герасима о богатстве русского языка. Нет! Вы не понимаете меня, как человечество не понимает состояния несчастного Дербендюля.

- Ха-ха! – скажет куртизанка.

- Хи-хи! – подхватит альфонс.

- Ку-ку! – прокричит кукушка.

- Му-му! – замычит немой Герасим.

- Не нужна мне ваша грязная помощь, капитан! – заявит пьяная муха и захрапит, повернувшись на бок. А это значит, дамы и господа, что никогда и нигде Дербендюлю не будет приюта: я не дам ему приюта, пусть я и не сочувствую мухе. Тем временем киноплёнка вращается в обратную сторону, потому что её крутит Теодор Маркин, он же Пушистый Зайчик.