(страшный рассказ с двумя сагами)

Сага о городе.

Что известно о каждом городе? Что есть общего в городах?

Любой каменный город наполнен призраками, тогда как деревянные города очень редко опускаются до оживления человеческих страхов – они добрее к человеку, может быть, даже любят его. Как-никак, подобно людям, деревья – всего лишь недолговечные организмы. И та общая нестойкая основа, из которой они состояли в прошлом или всё ещё состоят сейчас (а именно – живая клетка), делает и деревья, и людей ровесниками перед незыблемым ликом Вечности.

Камень – другое дело. Порождение неугасимого огня и высоких давлений, он существует очень долго, даже в сравнении с вековым великаном-деревом. Что же говорить о мимолётном мотыльке-человеке? Любой булыжник от рождения наделён избытком времени, и потому каменный город, соскучившись в нескончаемом ожидании полного своего разрушения, забавляется с живущими на его территории людьми, наблюдая их поведение в неожиданных для них ситуациях. Можно даже сказать – в неожиданных для людей неприятностях.

Честно говоря, люди сами виноваты в этом. Они алчны. Они нетерпимы. Они жестоки. Людская деятельность, помимо следов от инструментов, использованных при постройке самого города, оставляет немало и других отпечатков на его камнях – таких, как засохшие пятна крови, пролитой в одной из бессмысленных человеческих войн… Как царапины и шрамы, оставленные на камнях в результате бытовых драм… Как оттиски несбывшихся человеческих надежд или массовых человеческих разочарований, особенно характерных для последних ста лет людской цивилизации…

Камень впитывает всё, впитывает и хранит столь же долго, сколько существует сам. Именно из накопленных в камне знаний о людях черпает город энергию и идеи для создания своих призраков. И чем город старше, тем большей силой он обладает. И тем изобретательнее и страшнее его игры с людьми…

1.

Павел Овсюков женился по любви. Иначе ничем не объяснишь той его отчаянной смелости, с которой он подался в зятья к Степаниде Ружанской. И не просто в зятья, а в приймы – своей квартиры у Павла не было…

Впрочем, если бы и была, это ничего не меняло – Степанида ни за что не отпустила бы своё любимое чадо из-под присмотра, к тому же, к ненадёжному и неприятному для неё Овсюкову. Одна фамилия чего стоит! Вслушайтесь: Ов-сю-ков! Присутствует что-то неуловимо ослиное (осёл по-украински – «віслюк») и что-то сорное (овсюг – убийца полей). Какой может получиться муж из человека с фамилией Овсюков для урождённой Ружанской? А зять из него и вовсе никакой – ни характера (ну, не каждому дано, да и Степаниде удобнее, чтобы характера не было – ей и своего с избытком), ни достатка (а вот это уже дефект невыносимый).

Так, смазливенький мальчик, сын невостребованных новой жизнью инженеров из какого-то полтавского райцентра – моря ему, вишь, захотелось. Моряк – спички бряк! В мореходку не прошёл по конкурсу (знания без связей и денег немногого стоят), но домой, паршивец, не вернулся. Вместо этого прилип к красавице Машке и устроился рядом с ней на могучей шее мадам Ружанской. Да, ещё и размножился, паразит, обрюхатив родную кровиночку Степаниды дочкой Анечкой… Правда, внучку свою Ружанская обожала.

Она вообще обожала всё «ружанское». А в «ружанское» входило многое. В первую очередь – сама Степанида, затем – её дочь Мария и внучка Анечка. Следом шли: трёхкомнатная квартира в старом доме с высокими потолками, на углу улиц Балковской и Раскидайловской, и дачный участок на восьми сотках вполне приличной земли, с летним бунгало, восемь комнат которого сложили для экономии огородной площади в два жилых этажа, да ещё с чердаком и подвалом. «Ружанская» была и мебель, и женская с детской одежда, и посуда. Всё прочее, а именно – Павел (один) и видавший виды чемодан с брюками и мужскими носками (тоже один) – являлось «овсюковской» долей в домашнем хозяйстве, и в круг интересов Степаниды не входило. Ну, почти не входило – разве, как постоянный раздражитель и повод для непрерывных военных действий.

А воевать мадам Ружанская умела и, чего там греха таить, любила. Боевые действия против сограждан, ведущиеся Степанидой с юных лет, годам, скажем примерно, к сорока пяти, выковали из неё несгибаемого борца с правами всего «неружанского» населения Одессы и её окрестностей (включая удалённые окраины типа Киева или Москвы). Закалённая в коммунальных разборках на Молдаванке и прошедшая горнило одесского «Привоза», Степанида просто не умела быть другой. И не следовало скромному пареньку из полтавского захолустья становиться у неё на дороге. Но – стал! А раз стал – то и не жалуйся: к тому времени, как отыграют Машкины гормоны и, наконец-то, заработает её «ружанская» голова, в доме и намёка на Овсюкова не останется. Тогда уже выберет Машутка себе мужа с соответствующим положением и достатком. Так-то вот! Да!

Овсюков открытых сражений избегал – рукопашного боя он бы не потянул. Против двух разгневанных центнеров мадам Ружанской даже хорошо обученный десантник долго бы не продержался, где уж тут устоять не служившему юнцу. К тому же, в квартирных сражениях любой подручный предмет без труда становится оружием, а этого в полтавских райцентрах матери своим детям не объясняют. Нет, воевать со Степанидой Павел не собирался. Он и не замечал некоторое время, что Ружанская ведёт боевые действия – любовная слепота часто касается не только самого предмета любви, но и распространяется на всё его окружение. Вместо котр-атак и контр-маршей Овсюков всячески выражал Степаниде свою приязнь и, будто ласковый телёнок, мычал «ма-ма» и лобызал небритые щёки мадам Ружанской.

Что и говорить, красотой Степанида и в молодости не блистала, а возраст украсил её не благородной сединой степенной дамы, но пухом на щеках и чёрными усами над верхней губой. Ни дать, ни взять – суворовский гренадёр времён Итальянского похода генералиссимуса. Телячьи нежности зятя не имели успеха и растрачивались впустую, нимало не смягчая булыжника, помещенного в груди Ружанской на место сердца. В своей закоснелой суровости Степанида даже имени Овсюкова не произнесла ни разу – то ли не помнила, то ли не сочла нужным выучить. Если приходилось упоминать о зяте, она называла его либо по фамилии, либо указательным местоимением «этот».

2.

– С добрым утром, Маняша… Опять у тебя круги под глазами – не бережёшь ты своей красоты… «Этот» уже встал?

– Мама! Сколько раз я просила тебя – не называй Павла «Этот»! Конечно, он уже встал, и, конечно, уже ушёл на работу…

– Ой, не говори мне за его работу! Сплошная головная боль! Работа – это где деньги плотют! А где не плотют – каторга. Дожилась – заимела дома каторжанина! Тьфу!

– Ему и плотют, то есть – платят! Что ты к Павлу всё время цепляешься? Не пьёт, почти не курит, зарплату до копеечки отдаёт!

– Ой, ли!? Ту мелочь любой бы отдал – зажиливать из неё стыдно. Да и места для его заначек в моём доме нетути! Как же, отдаёт!.. Но живём мы, почему-то, на мои трудовые грошики – не чувствуется его денег в доме. Гнала бы ты его, Маняша, в три шеи гнала бы – не будет из него толку…

– Он же мой муж! И я люблю его!

– Эка невидаль – люблю! Надо будет – разлюбишь. Муж – объелся груш... Разве же это муж, Маня? Не то, что тебя с Анютой куда на курорт свозить – ему и самому погулять не на что. То ж задля этого я тебя рОдила да рОстила, чтобы пропадала ты за неудачником?!

– Мама, он отец моего ребёнка!

– Случайно, деточка, весьма случайно. Кто первый вставил, тот и отец – дурное дело нехитрое. Да с твоей-то красотой в царицах ходить надобно, в королевнах, а ты – жена мусорщика. Кем же ещё ему быть, коли ни образования, ни родителев путных не имеет? Да, и то, Маня, попахивает от него…

– Чем это попахивает, он же…

– Не пьёт, да? Знаю, золотце, знаю. А попахивает от него работой – чего возит, тем и попахивает! Скоро в дому и вовсе дышать нечем станет… Ну, что мы, не найдём тебе солидного мужика, чтобы и с деньгами, и по мужской части, как следовает был? Да запросто, только свистни – сбегутся со всей Одессы-мамы, вместях с пришлыми да приблудными богатеями из разных франциев и америк! Я ж тебе, дитятко, не злое советую – не сегодня-завтра не станет меня, труженицы, и что за жизнь у тебя начнётся? Подумай, Мань, а?

– Ой, хватит, мама! Каждый день – одно и то же! Каждый день! И на что оно тебе сдалось – меня каждое утро доставать своим ворчанием? Всё равно же у тебя ничего не выйдет – люблю я Павла. Люблю!..

Но… Правду говорят – вода камень точит. Нет, это не о сердце Степаниды сказано. Против этакого булыжника, пожалуй, и вода бессильна. Скорее, старую поговорку можно отнести к Машиной стойкости. Хотя, справедливости ради, следует отметить, что от материных уговоров отбивалась она довольно долго – Анечке уже шестой годик пошёл, когда Павел впервые заметил неладное. Так, мелочь… Только однажды за ужином Маня вдруг повела в его сторону носом и поморщилась. Овсюков знал, что от него не пахнет, разве что – дорогим шампунем с ароматом зелёного яблока. После работы он покидал душевую последним из смены, поскольку всегда мылся долго и тщательно. Но это была только одна из мер, предпринятых Павлом для борьбы с въедливым мусорным духом. Он переодевался дважды: на работе – из робы в дорожную одежду, в которой добирался на квартиру к напарнику Юрке, и у Юрки – в свою повседневную одежду, чтобы отправляться к себе домой. У Юрки он снова мылся, так же долго и тщательно. Третий душ он принимал дома и одевался уже в домашнее. Не могло от него пахнуть мусором, никак не могло. И у Мани не было никаких оснований морщить носик. Но…

Но подобных мелочей копилось всё больше и больше. То у Мани не вовремя начинала болеть голова, и ночь оказывалась холостой. То Павел замечал отсутствие ответного желания в глазах жены даже в процессе близости. То он перехватывал косой взгляд Мани, какой-то одновременно и полупрезрительный, и полужалостливый. Что-то назревало, и что-то весьма неприятное для Овсюкова. Но затевать выяснение отношений Павел не спешил, начнёшь – не остановишься, а сказанного уже не воротишь. Для разборок факты нужны посерьёзнее, чем косые взгляды и недовольные гримасы. Вдруг всё это – только шалости его собственного воображения? Тем и утешался Овсюков. Пока. Временно.

А потом Степанида приволокла картину…

3.

Это была натянутая на подрамник чертовски грубая холстина («Ну и дерюга!» – мысленно изумился Павел), раскрашенная преимущественно оттенками красного цвета. Уверенные мазки кисти художника (алазариновые, бордовые, малиновые, карминовые, алые, каштановые, терракотовые и прочие красные – хоть с таблицей оттенков сверяй) составляли невероятную смесь фона, при взгляде на который Овсюков почувствовал дурноту. Его обдало серным духом, и в воздухе ощутимо запахло кипящей в котлах смолой. Адово пламя, а не фон. Персонажи на полотне тоже обаянием не отличались. Да и сюжет… сюжет выглядел… несколько необычно. Две пластмассовые куклы в непонятных между собой отношениях. То ли любовь между ними случилась, то ли – ненависть. Придурошный пупс в белых трусах со сжатыми в кулаки пальцами и протокольная голова блондинки, торчащая то ли из кружевной салфетки, то ли из расстеленного по поверхности платья. Только где та поверхность-то? Не видать… Хотя пупс отражался, будто на зеркале стоял… Но ясно же, что на самом деле он висел в воздухе, и ничего плотного под ним не имелось. Только всё тот же разноколерный красный фон – блондинка, вон, в него провалилась по самую шею… А, может, и нет у неё ничего, кроме пустой кукольной головы? Но, как и положено блондинке, она совершенно этим не огорчилась – благо, теперь ей не грозит сломать ноготь…

Отвратное, в общем, полотно.

– Мама, где вы взяли такой шедевр? – поинтересовался Павел у тёщи. – Кен и Барби после семейной разборки, да? Допекла-таки глупая кукла своего бойфренда…

Степанида поморщилась, но промолчала – дыхание от переноски произведения искусства, всё же, сбилось. И то сказать – не девочка уже. Но на грузчиках сэкономила десятки две, а то и все пять – куда тем грузчикам до мадам Ружанской. Не женщина – лошадь в юбке, першерон в человеческом облике… Иначе как бы она в одиночку несла картину размером два метра на полтора, в тяжеленной вычурной раме? Эдакую мощную художественную работу под силу только Степаниде таскать – в её могучих руках да на её телесном фоне картина смотрелась почтовой маркой даже при столь приличных габаритах (картины, само собой).

Живопись досталась Ружанской случайно, мимоходом. Строители разбирали просевший флигель в одном из дворов на Малой Арнаутской и вскрыли замурованную стенную нишу, полную разного негодного хлама. Когда-то, наверное, лет около ста назад, это была роскошная дорогая обстановка чьей-то небедной квартиры. Но интенсивно обработанная крысами, она и на дрова уже не годилась. Уцелела только картина – на ней не то что следа зубов, даже помёта крысы не оставили. Пощадили или побрезговали… Или побоялись, нет?

Вызванный прорабом на исследование клада специалист из музея Западного и Восточного искусства не нашёл ничего пригодного к делу, но определил примерное время возникновения тайника.

– От революции прятали, а что поценней да полегче – с собой унесли, – сказал он веско и добавил: – Барахло это всё… в мусор его, в мусор...

А про картину отозвался ещё короче: – Мазня!

Мнение специалиста тем и ценно, что после его слов ничего себе брать  уже не хочется, а чтобы дорого продать – и заикаться нечего. Оказавшаяся там Степанида дала озабоченным труженикам только на одну бутылку и стала счастливой обладательницей пупса Кена и увечной Барби. Ничего не скажешь, не возразишь – тянутся, тянутся некоторые люди к прекрасному… красному-красному… да!

Квартира Степаниды и без этой картины не так уж сильно страдала от недостатка бесполезных предметов. Но все они, будучи, скопом, кричаще безвкусными, не отличались столь яркой индивидуальностью, так как являлись обычной продукцией ширпотреба. Фаянсовые собачки, пастушки, балерины и прочие фавны из столь далёкого теперь мещанского прошлого послевоенных лет, занимали все горизонтальные поверхности, за исключением стульев, кроватей, пола и потолка. Вертикальные поверхности, в смысле – стены, в местах, свободных от окон, дверей и мебели, были завешены ковриками (как с оленями и бахромой, так и без оных) и раскрашенными гуашью чёрно-белыми фотографиями в багетовых рамках. Новая картина потеснила всё это пёстрое великолепие, заняв место трёх ковриков и шести фотографий, и подавила жизнерадостность оставшихся. Теперь, при входе в гостиную, глаз Павла не фиксировал ничего, кроме адского пламени, пожиравшего двух непристойных кукол.

Более того, картина лезла в глаза даже тогда, когда Овсюков поворачивался к ней спиной. Ну, не то, чтобы в глаза, просто он чувствовал происходящее на картине движение и видел!.. видел!.. его каким-то невероятно-боковым зрением. Никаких сомнений в этом не было. Пупс, тот нагло подмигивал и нахально ворочал головой в разные стороны, временами делая себе лицо, до обиды похожее на Павла. В такие моменты в руках куклы появлялись окровавленные ножи, а голова блондинки копировала Степаниду, неестественно закатывала глаза и высовывала меж мгновенно омертвевших губ распухший синий язык. Кружевное нечто, на котором покоилась голова, тут же становилось лужей крови. К гадалке не ходить – картина показывала Овсюкову, что он убивает тёщу.

Казалось, что сцена убийства, в которой он стоит с двумя ножами над отрезанной тёщиной головой, каким-то образом проступила на внутренних сторонах век. Потому что Павел видел её, едва закрывал глаза, где бы сам он при этом не находился: на улице, на работе или, что хуже всего, спящим, дома, в своей постели... Ибо других снов у Овсюкова просто не стало. Не хочешь смотреть убийство – не спи, вставь в глаза спички, чтобы даже не моргать, и держись, сколько сможешь. Устал, хочешь отдохнуть – тогда спи и любуйся, какой ты есть кровавый изверг.

Ситуация не из приятных – сказав кому-то о видениях, тут же загремел бы в психушку, так как, похоже, больше никто из домашних не страдал от чёртовой картины. Во всяком случае, чах и спадал с лица только один Павел. Робкие его попытки показать Маше то же, что он видел на картине (да и без картины) не увенчались успехом. Стоя рядом с ним, жена послушно глядела туда, куда указывал Павел, но видела только пупса и куклячую голову на разно-красном фоне. Ещё более робкие попытки Овсюкова уговорить Степаниду как-нибудь избавится от картины, потерпели полный крах.

– Вот ещё! Буду я изничтожать такую красоту заради всяких неучей, не знающих воздействия волшебной силы искусства, – сказала, как отрезала, тёща. – А не ндравится, так я силком никого в дому не держу!

Волшебная сила искусства продолжала беспрепятственно воздействовать на Овсюкова, медленно выпивая из него жизнь. Через полгода он стал тенью того Павла, за которого Маша, наперекор матери, радостно выскочила замуж. Избавиться от картины – значит избавиться от наваждения… Если выкинуть картину мешает тёща, следует избавиться… Тш-ш-ш… Решение покончить со Степанидой возникло, когда Павел, забыв ключ от рабочего своего шкафчика, вернулся неожиданно домой и услышал ежедневный тёщин монолог про «Этого». А Маша, любимая Маша, сидела за кухонным столом напротив матери и одобрительно кивала в такт её словам. Но… но…но… Овсюков и раньше был против Ружанской не боец, теперь же он вовсе ни на что не годился…

4.

Однажды госавтоинспеция подарила одесским мусорщикам выходной. То ли по анонимному звонку доброжелателя, то ли по каким-то политическим причинам, но неожиданно нагрянула проверка технического состояния мусоровозов. Естественно, смену отпустили по домам, вспомнив о наработанных сменой отгулах, и Павел позволил себя уговорить на посещение пивного бара – очень уж не хотелось Овсюкову без особой необходимости присутствовать поблизости от картины. В пивбаре же можно было без труда представить, что её нет. Совсем нет. Потому что некому её охранять от разгневанного Павла.

Пивбар – это место, куда уходят плакать мужчины. Нет-нет, да взвоет, возрыдает в табачном дыму под мерный стук бокалов и тихий гитарный напев угнетённая мужская душа. И крупные солёные слёзы, смывая горечь с разбитого до крови сердца, закапают в кружку, прямо на белую-белую пену. А разодранная в клочья вобла так и останется засыхать на тарелке – соли слёз для улучшения пивного вкуса вполне достаточно. К тому же, очень трудно рыдать с рыбьим хвостом во рту, тем более – излагать скорбную повесть своих бед и лишений стенающей от сочувствия дружной компании собутыльников. Плачьте, мужики, плачьте – может быть, осядут ваши слёзы перламутром чистейшего жемчуга, а не камнями в почках или, тем более, в мочевом пузыре...

Непривычный к алкоголю Павел захлюпал носом после ста граммов и двух кружек пива. Напарник Юрка чутко развесил уши и долго не верил ни одному слову Овсюкова. Истина блеснула после вторых ста граммов и пятого пива, заставив его возликовать: – Я верю тебе, Павел!

Действительно, разве может какая-то ложь так искренне страдать под обострённым до орлиного взглядом напарника? Античные мудрецы уверяли, что истина – в вине. Мудрецы нашего народа знают, что она скрывается и в прочих спиртных напитках, и ищут её, проклятую, ищут, ищут… Бывает – находят… говорят… если «белка» не является раньше…

В этот раз истина подсуетилась и пришла первой.

– Ты не должен сам... ни в коем разе, – пояснил Юрка окосевшему Павлу. – Ты не сможешь – это раз… Поймают тебя тут же – бежать, ведь, тебе некуда… Два. И Машка тебя ни в жисть не простит… Мало? Тебе этого мало?!

Овсюков был не просто согласен. Он был уверен на все сто (уже третьи), что этого –  с головой…

– И… что же… мне делать? – в отчаянье вопросил он.

– Трамвай-призрак, – ответил Юрка. – Трамвай-призрак – самое то…

И рассказал полтавчанину Павлу одесскую сагу о трамвае.

Сага о трамвае.

Вам известен одесский трамвай?

Знайте же, если хотите:

Трамвай в Одессе появился в конце девятнадцатого века. Сначала – конка, потом – паровозы. В 1910 году заработала первая электрическая трамвайная линия. Занималось одесским трамваем бельгийское общество «Нивель» – и конным, и, затем, электрическим. Лошадь заменил электромотор, а кучера – водитель, прозванный одесситами «ватманом».

Конечно же, ватман не был бумажным и не являлся в обязательном порядке евреем или немцем. Две версии происхождения этого названия связаны только с работой на трамвае, и ни с чем иным. По одной из них, wattman получился из сложения слов watt – единица мощности и man – человек. По другой ватмана произвели из английского watchman – часовой, сторож. От водителя трамвая, и впрямь, требовались внимание и осторожность. И потому работал он сначала подобно часовому, стоя, без сидения. Как бы то ни было, ватманы стали в Одессе настолько важными особами, что были увековечены на карте города – один из прилегающих к трамвайному депо переулков получил название Ватманского.

Что касается трамвайного парка, то кажется только ленивый не приложил к нему руку. В разные годы вагоны одесскому трамваю поставляли и немцы из Нюрнберга, и бельгийцы – «Невиль», и Мытищенский машиностроительный завод, и Усть-Катаевск, и Киев, и многие другие, среди которых – Коломна, Москва, Рига, Днепропетровск и Прага. Кое-что одесситы делали сами, в мастерских трамвайных депо…

Богатейшая история одесского трамвая не могла не оставить своих следов на камнях города. И когда городские власти, признав нерентабельными часть трамвайных маршрутов, ликвидировали их, город ответил на это по-своему. На улицах Одессы появился трамвай-призрак. В туманную или дождливую погоду, поздним вечером или ночью, жёлто-красный вагон трамвая, трезвоня, подкатывал к остановкам отменённых маршрутов, принимал в своё нутро пассажиров, и… и больше их никто не видел.

Немногочисленные очевидцы трамвайных подлостей в своих показаниях единодушно согласились с тем, что вагон, безусловно, производства общества «Невиль», коих в одесском трамвайном парке уже не осталось ни одного (опознание проводили по фотографиям). Но никак не сходились на личности вагоновожатого. Одни утверждали, что ватманом был самый первый, ещё царский, трамвайный директор Лагоде, другие настаивали на персоне вице-директора Фукса. Третьи уверяли, что управлял трамваем деятель уже советских времён – то ли Белокопытов, то ли Шапиро, а, может быть, и Цвилинг. Как и в случае с самим трамваем, личность ватмана устанавливали по фотографиям, но, увы, так и не определили, и, за неимением достоверного имени, обозначили водителя трамвая-призрака прозвищем – Старый Ватман.

Впрочем, большого значения это не имело – есть ли разница, кто из давно почивших важных особ, вдруг решил развеяться от смертной скуки и слегка постращать своих потомков? Важным было другое – невозможность прекратить трамвайные бесчинства и вернуть похищенных им людей. Даже реальное число пропавших точно установить не удалось. Во-первых, не всегда у похищений оказывались свидетели. Во-вторых, из тех, что были, не все вызывали доверие – кто станет бродить в поздний час в тумане или под дождём? Либо страдающий бессонницей старик, часто обеспеченный и прочим букетом старости, вроде склероза, плохого зрения и слабоумия, либо нетрезвый гражданин в поисках дальнейших возлияний.

Как бы то ни было, но слухи по Одессе поползли тревожные. На козни трамвая списывали все человеческие пропажи, не утруждаясь уже поисками сбежавших алиментщиков и канувших в Лету безнадежных должников. Поговаривали, что Старый Ватман приезжает по вызову, всегда готовый подхватить неугодного клиенту родственника или закадычного его врага. Смену династий в нескольких, далеко не бедных, одесских семьях приписали трамваю-призраку, мол, наследники пристроили своих завещателей на трамвайную прогулку по городу с известным для всех исходом. Так что, компания у мадам Ружанской обещала быть и большой, и вполне достойной, лишь бы удалось её посадить в нужный трамвай…

5.

Любовь приходит и уходит, а тёща остаётся навсегда! Кажется, эту фразу произнёс кто-то из великих умов… Но, может быть, её шепнул пупс со злополучной картины, когда Павел проходил мимо… Он вообще слишком много нашептал Овсюкову.

– Теперь ты наш, – еле слышно бормотал пупс,– навсегда наш, до самой последней капельки крови наш…

И шепот этот совершенно не радовал Павла. Как и вложенный в слова пупса смысл. Пропажа Степаниды, намекал пупс, нисколько не облегчит участи Овсюкова – он станет рабом наглой куклы, её игрушкой. И власти уничтожить картину или просто избавиться от неё никогда уже не получит. Но и бороться с соблазном – пристроить мадам Ружанскую в пассажиры к Старому Ватману – Павел не мог. Это было выше его сил. Выше его возможностей. И стало новым источником мук для Овсюкова.

Каждый день встречался он с женой и дочерью, стараясь быть прежним в своей любви к ним, и знал при этом, что камень, спрятанный у него за пазухой, в любой момент оторвёт кусок счастья от жизни Маши и Анечки, лишив одну матери, другую – бабушки! Такого раздвоения, разрыва в личности, не каждому врагу пожелаешь. Потому что любовь умирает тогда, когда исчезает искренность. И этот процесс необратимый – ещё никому не удавалось задним числом вернуть себе былую порядочность. Что интересно, нарастающее отчуждение с близкими только подстёгивало, усиливало желание Павла приблизить трамвайный отъезд Степаниды.

И вот – редкая удача. В туманную погоду, возвращаясь с работы домой, на переходе через улицу Балковскую наткнулся Овсюков на мадам Ружанскую. Та в гости собралась к своей привозной подруге. И волокла неподъёмную сумку продуктов, чтобы посидеть от души. Оба замерли от неожиданности – зять и тёща – на трамвайных путях давно отменённого маршрута № 30, и только пронзительный звонок трамвая привёл их в чувство и заставил отступить на асфальт остановки.

– Вот и ваш трамвай, мама, – сразу же нашёлся нетерпеливо мечтавший об этой удаче Павел. – Давайте, я помогу.

Жёлто-красный совершенно пустой вагон призывно распахнул двери, и Степанида, повинуясь разбуженной давней привычке – садиться на трамвай именно здесь – полезла вверх по ступенькам. Овсюков с неожиданной силой поднял сумку с продуктами и забросил её внутрь, на площадку.

– Трамваи же здесь не ходят! – спохватилась мадам Ружанская. – И рельсы почти везде сняты!

Но было поздно – двери с шипением закрылись, отрезая Степаниду от мира живых, и глянцевый от влаги бок трамвая пополз мимо Овсюкова. Старый Ватман обернулся к Павлу и радостно осклабился, явив ему своё подлинное лицо, лицо Смерти – оскаленный в вечной улыбке череп. Дело сделано, господин Овсюков, ваша тёща отбыла в неизвестном направлении… Хотя, может быть, что в слишком известном…

6.

Пропажа Степаниды отозвалась в Павле новым мучением. Он единственный знал о судьбе, постигшей тёщу, и тратил немало сил, изображая скорбное лицо вместо бушующей в нём радости. Пришлось Овсюкову стать опорой для искренне загоревавшей Маши и взять на себя хлопоты по побуждению равнодушной милиции к поискам бесследно исчезнувшей родственницы. «Ушла из дома и не вернулась». Фотографии Степаниды под этой надписью украсили все известные Павлу доски объявлений, фонарные столбы на проходных местах и стены домов – у входов в парадные. Организацию этой работы тоже взял на себя Овсюков.

Он совершенно валился с ног от усталости, сочетая работу с розыском тёщи, и потому не устоял, когда, войдя в коридор давно не убираемой квартиры, споткнулся о совершенно постороннюю сумку. Сумка тоже опрокинулась, и из неё посыпались газеты и письма.

«Почтовая, – отметил Павел, вставая. – Что у нас делает почтальон?»

Таким было первое удивление Овсюкова. Вторым поводом удивляться стала всё та же злокозненная картина. Пупс перестал быть куклой. Он стал скелетом в мундире вагоновожатого.

«Старый Ватман! – узнал Павел. – А это – я?!»

Третье удивление относилось к голове блондинки, которая больше не являлась таковой. Она превратилась в голову Овсюкова, торчащую из лужи крови.

Следующее удивление повергло Павла в ужас, и он дико заорал:

– Маша! Маша!

За его спиной из кухни вышла покрытая трупными пятнами тёща и лихо цыкнула зубом.

– Ты не рад меня видеть, мой дорогой зятёк? – спросила тёща и снова цыкнула. – А я-то! Я-то! Соскучилася!

Синие губы Степаниды раздвинулись в злорадной улыбке, обнажив два окровавленных клыка.

– Очень соскучилася, – повторила тёща и протянула к Павлу когтистые лапы…

– Маша! – пуще прежнего завопил Павел. – Маша!

– Что случилось, любимый? – выглянула из спальни жена и тоже цыкнула зубом. Из детской комнаты послышалось ответное цыканье дочери:

– Что, папа пришёл? Чур, я тоже участвую! Я почтальоном не наелася!

…Последнее, что увидел Павел, были когтистые ручки милой Анечки, выдирающие его глаза…

…Последнее, что он услышал, был трамвайный звонок.

«– Трамваи же здесь не ходят!» – хотел возмутиться Овсюков, но чья-то тяжёлая лапа, жены или тёщи, вырвала ему гортань…