Метельный снег сыпал тогда, казалось, во все концы. Жёсткая сухая крупа обильно летела с неба в промёрзлом воздухе. Такого дьявольского нашествия на землю белых мух мне не доводилось испытывать, кажется, ни до того, ни после того, хотя с той поры минуло уже сорок лет. Всю душу мою всё ещё и теперь сковывает мороз, лишь вспомню тот неистовый пир снега и ветра, сопровождавшийся свирепой стужей. Метель стлала во все стороны студёные покосы, закручиваясь в проволочные пучки, хлестала длиннущими кнутами, царапала лицо колкими когтями, запускала льдистые клешни за воротник, словно стараясь во что бы то ни стало осточертеть студенту, который, сойдя с вечернего поезда «Тернополь – Лановцы», пытался добраться до своего родного Молоткова.
Тем студентиком, облачённым в старенькое пальтецо, был я. Так-сяк перейдя под прикрытием деревьев и домов через сонный городишко, я именно в тот час, когда стрелки часов начали отсчитывать новые сутки, вышел за Лановцы и чуть было не скатился в придорожный кювет - с такой силой толкнул меня порыв свистящего ветра. Едва удержавшись на ногах, остановился, чтобы перевести дух и потуже завязать шапку,как со страхом подумал о том,что вряд ли смогу одолеть десятикилометровый путь к селу. А ведь родители ждут, потому что ещё неделю назад по дороге от университета до библиотеке я бросил в ящик на главпочтамте письмо с обещанием непременно приехать. Да и продукты закончились...
И вот, собравшись с духом, я продолжал пробиваться сквозь завывающий буран. А метель, совсем обнаглев, то ударяла меня в грудь. то коварно подступала сбоку, то с силой пихала в плечо или в спину. Приходилось почти вслепую, наугад пробираться, лавируя между порывами неутихающей пурги, едва нащупывая дорогу, потому что и веки мои слеплял снег. Так добрёл до длинного пологого оврага, где обрёл некоторое затишье, а выбраться из него - никак. Ветрище чуть не валил с ног, приходилось отступать в котловину, невольно вспоминал надоевшую ленинскую работу "Шаг вперёд, два шага назад", которую втемяшивали нам в головы на лекциях и семинарах по истории КПСС и без детальных знаний которой, как тогда считали, невозможно стать настоящим журналистом.
После очередных шага вперёд и двух назад мне вдруг захотелось стать маленьким и оказаться в тёплой постели, с головой накрыться ватным одеялом и прислушаться к сочувствующему маминому голосу: "Сейчас я дам тебе чаю с липовым цветом, только заварю..."
Голос я и в самом деле услышал, но не мамин. Оглянувшись, увидел в снеговой круговерти чью-то фигуру, которая догнала меня, что-то выкрикивая. Но метель относила слова в сторону. Я ничего не мог понять, и, только, когда незнакомец приблизился, услышал: "Возвращаемся! Не дойдём. Я тебя догнал, чтобы остановить. Это безумие!" Не дождавшись моего ответа, он спросил: "Тебе куда?" Услышав, что в Молотков, выдохнул среди злых налётов бурана: "А мне ещё дальше - в Белозёрку" и снова предложил идти назад к Лановцам: "Переночуем в гостинице. До утра, может, утихнет, а там видно будет". Иного выхода, как только согласиться, у меня не было. так как позади всего лишь километр, а впереди - ещё трудные девять, и возможность одолеть их - почти нулевая. Так что мы стали двигаться в своеобразном ритме, зависящем от направления ветра: то с закрытыми глазами, через силу, словно наталкиваясь на преграду, когда он дул в лицо, то почти бегом, когда невидимыми кулаками колотил в спину, то боком, когда заходил справа или слева. Так с трудом добрались до гостиницы, где разбудили сонную дежурную, и она привела нас, как тогда показалось, к удивительно уютному - дышащему теплотой - номеру.
Освободив одежду от снежного панцыря, по предложению моего попутчика уселись за столик, куда этот приблизительно сорокалетний сухопарый мужик выложил кое-какие съестные припасы, и, хитро подмигнув, четвертинку "Московской". Довелось и мне сделать пару глотков - лишь для того, чтобы, как подчеркнул путешественник, согреться. Так и разговорились. Он назвался Емельяном и стал расспрашивать о студенческой жизни. После нескольких фраз поинтересовался: "А как у вас с бабками?"
Я, тогда ещё не привыкший к жаргонизмам, решил почему-то, что речь идёт об особах женского пола и взялся объяснять: девушек у нас на курсе только двенадцать, а парней - тридцать восемь, потому что журналистика, как считают наши преподаватели, - это больше профессия мужская. Усмехнувшись, Емельян уточнил, что имеет в виду деньги, я же рассказал о том, как стараюсь не остаться без стипендии, пописываю заметки в разные газеты и на радио, дабы иметь хоть какой-то гонорар, экономлю на одежде и обуви, продуктах и даже на трамвае, проходя две-три остановки. Правда, не признался, что постоянно ношу с собой. как научил умудрённый житейским опытом отец, десять рублей - "НЗ", то есть неприкосновенный запас, на случай особой нужды или затруднительного положения.
Емельян допил "четвертинку", язык у него развязался, и он оговорился, что на целых четыре года был оторван от своего села, потому что... сидел в тюрьме за ограбление. Подробностей рассказать не успел, от столика переметнулся на подушку и захрапел. Однако и услышанного было вполне достаточно, чтобы у меня поползли мурашки по спине и волосы на голове встали дыбом. Полуосмысленно ощупал зашитую в подкладку пиджака десятку - она была на месте - и ощутил, что сон мой остановился и застрял где-то за шкафом. "А вдруг вчерашний зэк убьёт, зарежет или задушит, не говоря уже о том, что может ограбить, - эта мысль стучала в виски, как в оконные стёкла вьюга.
Упрямо сидел на кровати, слушая завывание неукротимого бурана за окном, потом прилёг, принялся читать, но под утро сон, незаметно прокравшись из-за шкафа, всё-таки одолел меня...
Проснувшись, я прежде всего глянул на кровать соседа: она была аккуратно застелена, а Емельян словно бы испарился. Посмотрел на часы: ого, уже двенадцать, вот это спал! Но хорошо, что живой, горло не перерезано, и десять рублей приятно шелестят под сатиновой подкладкой пиджака.
А на столе? Что это? Записка: "Это тебе, студентик, немного "бабок". А под ней - я не поверил глазам! - сто рублей! Купюра была новенькой, приятно хрустела в руках, а "вождь пролетариата" на ней смотрел куда-то в "светлое будущее", в котором я увидел и себя - счастливого, потому что теперь смогу купить облюбованные ещё в пору своего абитуриентства и томик лирики Федерико Гарсиа Лорки в переводах с испанского на украинский и с примечаниями Мыколы Лукаша, и сборники стихов "Удивительные олени" и "Громовое дерево" своего земляка из Тернопольщины Романа Лубкивского, и даже роскошно изданный в так называемой Германской Демократической Республике альбом цветных репродукций "Западноевропейское искусство"...
До поезда на Тернополь осталось четыре часа, добраться до Молоткова и назад, хоть метель уже стихла, я уж никак не успел бы, поэтому дозвонился из гостиницы до дежурного в сельсовете и упросил его сообщить родителям (о мобильных телефонах, конечно же, люди тогда и не мечтали), что со мной всё в порядке, приеду на следующей неделе, потому что должен был готовиться к семинару по истории КПСС (зачем же тревожить отца и мать своей подлинной историей с метелицей и вынужденной ночёвкой в гостинице?)
Сторублёвую купюру, оставленную Емельяном, решил не разменивать, а приберечь для львовского книжного магазина, продавцы которого уже, несомненно, заметили библиоманскую безнадёгу в моих глазах, когда я листал очередную новинку. Билет на вокзале в Лановцах
купил за извлечённую ещё в гостинице из пиджака десятку, сдачи хватило и на то, чтоб в Тернополе приобрести билет до Львова, обмануть голод пирожками, ещё и несколько рублей спрятать в карман.Ни общих, ни плацкартных мест в поезде не было - студенчество возвращалось с родительских мест в город Льва; так я оказался в купе один на один с милицейским сержантом во хмелю.
По дороге он мне столько нагородил всякой трескотни о своих невероятных, мифических подвигах в борьбе с преступниками, что я несколько раз вынужден был выходить для отдыха в коридор, оставляя пальтецо на вешалке. Забирать из его внутреннего кармана завёрнутую в листочек с планом прошлого семинара по истории КПСС "сотку" в присутствии "доблестно блюстителя правопорядка" не посмел, чтобы не оскорбить служивого подозрением. А когда он почему-то поспешно вышел в Золочеве, я, оставшись один, решил ещё раз полюбоваться финансами от Емельяна.
Вот карман, а в нём - план семинара по "бессмертной работе "Что делать?" "дорогого" В. И. Ленина. Разворачиваю листок, а в нём - ничего нет. Вот почему так неожиданно вышел милиционер! Профессиональная работа, не хуже, чем тех преступников, которых он ловил. Что делать? - теперь это касалось непосредственно меня. сказать проводнику, чтобы оповестил поездного милиционера? Но ведь ворон ворону глаз не выклюет! Ещё посадят меня за наклёп на человека в форме... Вздохнул я и решил забыть. что имел "сотку". Дескать, что легко приходит,то легко и уходит. Хотя всё-таки жаль.
...Сборники стихов романа Лубкивского я купил со следующей стипендии, неделю потом обходясь в студенческой столовой винегретом вместо котлет. А томика лирики Федерико Гарсиа Лорки из серии "Жемчужины мировой лирики" нет у меня и до сих пор. Вы не желаете подарить мне эту книжку?



	Иван Старов
		Тяжелый язык, сумбурно. И главное, что лексика совершенно не соответствует заявленному возрасту ГГ.