Он бежал, задыхаясь, утопая в снегу по колено и оставляя на огромном белоснежном покрывале темные дыры от своих зимних кроссовок. Теплая куртка его была гостеприимно распахнута, он холодными озябшими руками пытался застегнуться, но молния, сволочь, ни на что не годилась. Холодный воздух дул в спину и подгонял его, заставлял надеть мокрую от снега шапку и бежать дальше. Пар изо рта оставлял следы на его кривых очках, слив воедино весь мир перед собой в огромную серо-белую жижу. Ноги заплетались даже уже тогда, когда он выбежал на иссиня-черный асфальт, оставляя на нем хлопья снега, руки его хватали воздух, словно цеплялись за кислород, как за последний шанс выжить. Полы куртки постоянно задевались озябшимися руками, шапка так и норовила слететь с вспотевшей головы.
Вот и асфальт остался позади, проселочная дорога неприветливо встретила его заледеневшей лужей и ухабами. Она медленно двигалась к снежному горизонту, к белоснежно чистому, к по-настоящему чистому… Но и она кончается изуродованной временем и людьми конюшней, которая уже давно не понимает, что от нее нужно. Впереди бескрайняя степь с рощицами, чуть закрывающими небо. И вот он прыгает в эту степь, падает, но встает, весь сырой, его легкие жгут сильной болью все тело, не считаясь с разумом. Губы его, от ветра и от слез, твердеют и безжизненно погибают, неприятно щекоча ладонь, которой он протирает свое раскрасневшееся лицо.
Холодный ветер бьет его по горящим от огненных слез глазам, тело его конвульсирует от бессилия, от обычного человеческого бессилия и безнадежности. Руки его дергаются от жалости к себе, к себе любимому, горло наполняется комком пенопласта, выталкивая наружу все те же слезы и конвульсии. Вместе с матерными ругательствами из его рта вырывается огненно-горящий воздух и слюни вперемешку с соплями, душа разрывается и он вдруг складывается вдвое и начинает тихонько кричать самому себе все то, что хотел бы сказать остальным, он падает на колени и смотрит в безоблачное зимнее небо и по лицу его расползаются слезы…
В памяти проскальзывают образы детства, образы того мира, который нельзя вернуть, те имена, которые теперь можно прочитать лишь на хмурых грязных надгробиях. Руки сами тянутся вперед, наталкиваясь на ледяной снег, они ищут ту веточку, за которую можно было бы уцепиться, за которую можно вытащить самого себя из этого цепкого болота, из этой святой трясины, держащей душу в кулаке и не спускающей с цепи своих псов под названием «кара за грехи». Осознание того, что нельзя теперь возвращаться, что даже самые близкие тебе люди не могут понять того, что ты сейчас испытываешь и то, как ты страдаешь, что ты понимаешь, как они в этом непонимании правы – вот что убивает. Рука колко хватает ком снега и вонзает его в лицо, которое не заслуживает улыбки и радости в виде красивых ямочек на щеках. Растаявший снег попадает на открытую шею и заставляет дернуться от озноба. Он отряхивается и встает на ноги, не способные удержать столько человеческих эмоций и переживаний, и, пошатываясь от опустошенного сердца, путешествует к себе домой, хмуро оглядывая каждого встречного.
- Еще один такой срыв и я совсем свихнусь. Нужно держать себя в руках, контролировать себя и свои эмоции, не давать себе волю, контроль… он важен… они ведь никчемны и не могут тебя понять! Никогда не сумеют… потому что нету у них вот этого вот,- он легонько прикоснулся к тому месту, где, по его мнению, у него было сердце,- это ведь… так трудно! тяжело! нету пути…
Впереди по дороге виднеется грязная от копоти и дыма церквушка, с выцветшим куполом и чуть кривоватым крестом. Звон колоколов мелодично разнесся по округе, встряхивая двумя руками его душу, давно уже высохшую от внутреннего напряжения и страдания. Мимо медленно проезжает потрепанный жигуленок, почти весь перекрашенный в черный цвет, лишь заляпанный грязью задний капот сохранил слева фиолетовую полосу.
А он все шел и шел, направляемый ветром и желанием покаяния и прощения. Дорога к церкви была свободной, ничем не загроможденной, она открывала красивый вид на реку, закованную в ледяную смирительную рубашку. Чуть ускорив шаг, он пересек эту границу между чем-то сильно духовным и чем-то материалистическим, он смотрел на эту открытую дверь, а там переливался золотой и белый цвет, которые останавливали его. Он боялся, он не хотел… Неожиданно он испугался, потому что вдруг осознал истину, которая постоянно витала вокруг него, в нем самом. Он не нужен! Он им не нужен! Эта мысль, конечно, заставит их сгустить брови и недовольно закатить глаза вверх…
Его тошнило от этих всех взглядов, от этих людей, но он понимал, что не может без них жить, не может без них существовать. Он оглянулся: мощный речной ветер окатил его с ног до головы, заставив задержать дыхание. Тощой котяра хищно прошмыгнул перед заборчиком, которым была отгорожена церковь, он тягуче заорал свою голодную песню, заставив выйти с черного хода мужика в рясе с миской в руке. Несмотря на то, что колокола давно уже перестали играть свою мелодию, звон все еще слышался, он был внутри, он ритмично поигрывал в душе, вызывая сострадание и некую боль. Опущенные руки его тянулись к земле, ноги наливались свинцом, а глаза смотрели сквозь этот желто-белый свет впереди, за открытыми дверьми. Некая неудовлетворенность в душе, неспокойствие, неприятие положения дел так, как оно есть на самом деле – все это теплилось в его безумном взгляде. И еще отрешенность.
Шаркая ногами по грязному снегу, он пошел по берегу, усмиренному человеком с помощью бетона и стали. Покинутые дома грустно смотрели на него разбитыми стеклами, кривые коттеджи яростно боролись с ветром и стремились устоять на рушившемся берегу. Молодые березки, растущие на месте сгоревших двухэтажек, нервно скукоживались в ожидании весны. Угрюмые сараи и гаражи, давно уже заброшенные, гнили на фоне мрачных снегов и разбросанных пластинок, вдребезги раздавленных в виниловую крошку. Здесь любая мелочь может рассказать вам свою историю, каждая полупустая коробка и разбитая пивная бутылка. Это все не вызывало у него отвращение, не заставляло его отворачивать с презрением лицо, это давало ему силы, он по-настоящему жил лишь здесь, среди этого покинутого людьми места. Он не мог видеть, как этот старый мир уходит, а взамен приходит другой, совершенно новый, «цивилизованный». Он был пустым, этот приходящий на смену мир, он был мертв для него, в нем не было душевности, не было борьбы, лишь одноцветность и идиллия. Эти новые люди, человеки новых времен, не понимающие, не можущие осознать или хотя бы оплакать тот мир, который дал им жизнь.
Он подошел к гаражу с провалившейся крышей и погладил его ладонью левой руки. У него было больше общего с этим местом, чем с теми, кого он видел каждый божий день, с кем разговаривал и о ком размышлял. Тропа, что вела сюда, была целым, нетронутым снежным полотном, которое вело к разбитой асфальтной дороге, покрытой вмятинами и ухабами. Это был выход, путь туда, где приходилось прятать свою сущность, чтобы выжить, где лицемерие и колкость языка играют главную роль и вполне себе в порядке вещей, где искренность скорее слабость, чем добродетель, где наивность – это смертельная болезнь, которую сам больной не часто сумеет увидеть. Он был человеком прошлого, и он это понимал, и прошлое это, умирая, должно забрать его с собой, не оставив на земле этой грешной ни капли, ни частички себя.
Ветер морозил уши и подбородок, заглядывал в каждый закуток его одежды и обуви. Резкий нервный кашель заставил его очнуться и вернуться к действительности, в которой он жил. Снег пошел с неба, застилая битый асфальт белой скатертью, солнце стало клониться к речной кромке, намекая на скорый закат. Ему не хотелось возвращаться туда, где его ждут и любят, потому как он испытывал стыд за свое к ним отношение, за ту ненависть и зависть, что он испытывал, за всю ту черноту, что коптилась у него в душе, но сырые, прилипшие к ногам джинсы требовали обратного. Возвращение, они требовали возвращения. На него вдруг навалилась усталость, он почувствовал слабость в теле, в своих ногах. Неровные шаги его твердили об этом, они несли его к дому, надеясь на отдых и покой. Горячий пар, шедший от него, смешивался с холодным ветром, который направлял на него снежные хлопья. Хмурые зеленые двухэтажки, деревянные, с облупившейся и потрескавшейся краской, мотивировали к воспоминаниям детства, к тому времени, когда все вокруг было чуть-чуть красочнее и боле четче, когда контуры рьяно кричали о своем существовании, а люди излучали свои мечты и желания, не поддаваясь тому, что везде зовется не иначе как безысходность и предопределение. Снег комьями падал с шиферной крыши на мрачную тропинку, которая, как ни странно, зовется в этих местах тротуаром. И он шагал по этому тротуару, он раздавливал своими ногами этот снег, дышал этим воздухом и смотрел лишь вперед. Потому как впереди его ничего не ожидало, не ожидало ничего хорошего. Лишь тощой черный кот, перебегающий впереди дорогу…
