Наверное, у каждого эмигранта хотя бы однажды возникала мысль вернуться туда, откуда уехал. Не насовсем, конечно! Просто, преодолев неизбежные сомнения, когда-нибудь собраться и отправиться поглазеть: а как оно там теперь без меня? И сделать это, повинуясь едва осознанному импульсу, чтобы уже раз и навсегда избавиться от ностальгии или, пережив её ремиссию, ощутить новый мучительный приступ. Прошлое не забыть. Вот и остаётся гнать от себя воспоминания, если они угнетают или лелеять их как святыню, когда те единственный островок радости. Не говоря уже о том, что прошлым можно жить. Да и заканчивается ли прошлое, вообще?

  Алик был, пожалуй, единственным среди своих друзей, кто после приезда в Америку так и не посетил ни разу Одессу. И это он - человек, покинувший город с разбитым сердцем и со слезами на глазах?  Ну, ладно, никуда бы не выбирался и сидел бы сиднем в Нью-Йорке. Так ведь нет!  Что ни отпуск, так сразу за океан – отдышаться от американской действительности и глотнуть европейского воздуха. Причём, потянуло Алика на Старый континент чуть ли не через два года после того, как он более или менее обустроился в Америке. Вдруг заскучал по старинным городам, которых прежде никогда не видел, и обложило его душу такой смертной тоскою, что впору было бросить всё к чёртовой матери. Хотя бы на время. Одним словом, созрел к далёким путешествиям, имея на руках только гринкарту и разрешение на обратный въезд в страну. И вроде, опасаться тут нечего, но без паспорта пересекать границу, всё же, как-то неуютно. Да уж, вот они странности эмигрантской натуры.

  - А чего ты не полетишь в Одессу? - удивлялись знакомые в Бруклине, встречая Алика после его очередной вылазки в Европу, - Там сейчас класс! А с «зеленью» ты и подавно везде желанный гость.

 Алик не без любопытства слушал рассказы очевидцев, улыбался, не возражал, но, тем не менее, в Одесссу не спешил. Почему? По разным причинам. Из боязни разочароваться, например. Так, во всяком случае, он объяснял собственные мотивы особо надоедливым землякам и в том же старался убедить себя.

    Говорят, что, избежав  встречи с первой любовью, можно навсегда сохранить её вкус. Не стоит в очередной раз подвергать душу и разум испытанию крушением иллюзий – потерь и так в жизни хватает. А уж человеку сентиментальному город, в котором он родился и вырос, не менее дорог, чем когда-то любимая женщина. Те же волнения от прошлых ощущений. Вот и Алик сохранил к Одессе самые трепетные  чувства. Потому наверное, и не спешил возвращаться туда, где ему пришлось провести  лучшие годы. Он слишком хорошо запомнил как однажды судьба свела его со школьной привязанностью. Лучше бы этого никогда не случилось. Девочка, часто снившаяся ему, выросла. Столкнувшись с ней, Алик вдруг растерялся от разительного несоответствия увиденной им обыкновенной тётки  в дешёвом пальто нежному цветку-образу, бережно хранимому в душе. Одной рукой та тащила за собой замурзанного и сопливого малыша, а другой неподъёмную авоську с продуктами. Они едва узнали друг друга и разговора не получилось. Хрупкий символ чего-то недостижимо прекрасного как-то сразу пожелтел и померк в сознании Алика, словно лампа дневного света, горевшая слишком долго, и уже погас навсегда. Хотел Алик того или нет, но эта негаданная встреча настолько развеяла последние остатки романтического наваждения, что он, проводив взглядом первую любовь,  облегчённо вздохнул:

   «...Однако. А ведь я  мог стать её мужем...»

  Так и с Одессой. Менее всего Алик, как он полагал, желал взглянуть на неё уже совершенно другими глазами. Вроде безумно хотел туда поехать и посмотреть, но ещё сильнее опасался разочароваться. Город, запомнившийся ему необыкновенно красивым, теперь, после великолепия европейских столиц, вполне мог показаться задрипанным и провинциальным. Ну, как не страшиться такого? Однако существовала и другая причина, куда более весомая и серьёзная. В ней Алик стыдился себе признаться, но именно она, а не прочие отговорки, определяли выбор его очередного маршрута.

   Дело состояло в том, что Алик элементарно стеснялся появиться в Одессе бедным. То есть, он не видел для себя моральной возможности  возвратиться туда обыкновенным неудачником. Ему хотелось пожаловать гордым победителем на белом коне и с весомыми трофеями, а не наведаться втихаря незаметным визитёром - одним из тысячи муравьёв-тружеников, поменявшим, в итоге, шило на мыло. Это ведь раньше, в середине восьмидесятых, любой оборванец, прикативший в Одессу из Штатов, мог заливать какой он  за бугром весь из себя капиталист. Стоило такому швицеру привезти в подарок ошалевшим от счастья родственникам видеомагнитофон и чемодан дешёвого тряпья, как о нём уже слагал легенды весь квартал. Да что там квартал? Вся Госпитальная улица от Мясоедовской до Степовой восхищённо шепталась о триумфаторе:

- "Миллионэр!"

  Алик и сам ещё недавно, разинув рот, глядел в Одессе на редких удальцов, рискнувших отправиться из за  зарубежа на побывку в СССР.  В Америку он подался как раз накануне развала великого и могучего союза братских республик, когда среди потенциальных эмигрантов разгуливали устойчивые мифы. Разные, но особенно популярными были завлекательные байки о сказочной щедрости спонсоров-аборигенов.

   - Представляете, прямо из аэропорта вновь прибывших привозят в полностью обставленную квартиру, с посудой и с забитым холодильником! – восторженно передавали из уст в уста фантастическую историю о перспективах подобных Алику отъезжантов.

  Ох, уж эти меблированные хоромы и ломяшиеся  холодильники... Какую же жуткую и беспросветную нищету, должно быть, испытывали в прошлом те, чьё воображение столь сильно поразили диваны, обитые едва ли не бумагой, напоминающей незабвенную продукцию Одесской фабрики обоев, разнокалиберные тарелки и продуктовые наборы для неимущих. И хотя, на Родине все жили примерно одинакого небогато, а кто-то чуть-чуть лучше, благосостояние народа за границей многие переселенцы измеряли по советской линейке. Ну и воспринимали, соответственно, новизну своего положения. Потому наверное, подобные, вроде как бы обездоленные прежде граждане, не могли нарадоваться в Америке кашеварить когда вздумается, а не как раньше дорываться с благоговением к плите, словно к алтарю, по расписанию в коммунальной кухне. А уж обретённое сибаритство не мчаться, сломя голову, утром по нужде в полутёмную уборную, пока её не оккупировал проворный сосед, и подавно казалось новоиспечённым янки чуть ли не королевскими буднями.  Что ни говори, а за устроенным бытом поедешь куда угодно.

  К бедолагам, хлебнувшим по горло безденежья и жилищного лиха, Алик, безусловно, не относился.  И с первого дня за океаном понял, что в Америке статус кво - отдельная квартира и собственная машина отнюдь, не индикатор материального успеха. Даже роскошная шуба, которую Алик прикупил жене Людмиле к зимнему сезону, не стала свидетельством процветания семьи. В Одессе его Людочка смотрелась бы в шеншелях-соболях барыней-боярыней, а здесь, где в натуральных мехах щеголяла добрая половина Брайтона, она до обидного выглядела как осевшие тут же соседи по коридору на Молдаванке. И вообще, самооценка Алика в Америке понизилась как уровень гемоглобина в крови от неправильного и малокалорийного питания. Оттого, вероятно, и врастал он в местное житьё-бытьё с превеликим  трудом. Короче, втайне страдал. Не то, что его некоторые приятели, не ведавшие как благодарить судьбу, даровавшую им шанс малярить не в Одессе, а в Нью-Йорке. Один из них - Додик, прославившийся на всю мижпуху полоумными баснями о дяде ювелире, изготовившим на заказ серьги самой супруге президента, чувствовал себя абсолютно счастливым. А признайся ему Алик в одолевавших его смятении и растерянности, так тот просто покрутил бы пальцем у виска:

   - Малахольный!

 Жизнь Додика изменилась  ровно в той степени, что свиные битки на косточке он покупал теперь не у «своего рубальщика» на Привозе, а шёл в «Интернэшэнэл» и там у Мони брал первокласную вырезку. Впрочем, не только иной стала дислокация объектов базирования мясных деликатесов. Ещё при знакомстве Додик, протягивая руку, ныне самодовольно величал себя мистером.

 Алик мистером себя не ощущал. Как и вообще, никем. Его дни плавно чередовали друг друга, скучно-однообразные, как разовые бутылочки с питьевой водой в пластиковом брикете. Работа, дом да русский ресторан на том же Брайтоне, где под любезные сердцу звуки традиционных напевов фрейлехса "Семь сорок" и "Ах, Одесса, жемчужина у моря" справляла именины многочисленная родня. Унылый застой в жизни и сплошной гармидер в душе - это всё, чем Алик мог похвастаться в тот грустный момент, когда его отыскал привет из любимого города. И как обычно бывает, произошло это совершенно неожиданным образом.

  В один прекрасный день в Нью-Йорке объявилась Майечка. С ней Алик когда-то водил знакомство и даже очень близкое... Очевидно, именно по причине их прошлой связи та не увидела  препятствий позвонить  предмету давнего увлечения.   

 - Вот приехала на экскурсию в столицу мира, так сказать, в частном порядке, - прощебетала она задорно, - А заодно и  друзей навестить. Соскучилась за ними.

   Последние слова Майечка произнесла так, что у Алика симптомами открывшейся вдруг болячки нехорошо ёкнуло сердце и предательски кольнула печёнка.

 - Ты мне не рад?

- Почему же? Рад, – он, едва совладая с охватившим предчувствим неминуемых проблем, терялся  в догадках о целях её звонка.

 - Как поживаешь? – невинно поинтересовалась Майечка. И хотя, они не виделись уже более двадцати лет, Алик легко различил в её голосе слащаво-приторные нотки.

 - Нормально. Как ты? Надолго в Нью-Йорк?

 - На недельку, дней на десять. Как получится. Хотела показать дочке её отца.

Майечка  вдруг замолчала, выдерживая многозначительную паузу.

 - И ты не спрашиваешь, кто он?

 - А почему я об этом должен спрашивать? – Алик ощутил противную сухость во рту, как предвестницу негаданного дурного известия.

- Ну... Я не знаю, - замялась его собеседница, -  Ведь и у нас с тобой теоретически мог быть ребёнок.

- Майя, - жёстко перебил её Алик. – Мы всё тогда решили. Не так ли?

- Ты решил.

- Что ты имеешь в виду?

- А то, люба моя дорогая, что ты дал денег на аборт и преспокойненько умыл руки. Вот только аборт я делать не стала.

 У Алика на секунду пропал дар речи, словно он поперхнулся залежалым куском отварной индюшачьей грудинки. Ему моментально припомнилась нервотрёпка  тех  дней двадцатилетней давности и сопутствующее ей скверное настроение.

  - Ты это на полном серьёзе?

  Представить, что молодая особа, смышлёная и недурная собой, захочет родить без мужа не укладывалось в его голове.

  «...И почему же она всё время молчала, - мелькнуло естественное подозрение. - И чего хочет добиться сейчас?..»

 - Да ты не переживай, - Майечка, будто прочитав беспокойные мысли, возникшие у Алика, покровительственно рассмеялась в трубку.

- Я без претензий. Ирише, слава богу, девятнадцать стукнуло. Сама уж невеста. Кстати, захочешь её увидеть, позвони. Я у подруги остановилась.

 Майя не спеша и чётко продиктовала номер, уверенная в расторопности  бывшего кавалера разыскать карандаш и бумагу. А уж в его порядочности и подавно.

 Она ни на грамм не ошиблась. Алик судорожно записал телефон и пребывал теперь в неописуемой прострации. Да и какие, спрашивается, ощущения посетили бы вполне ответственного мужчину, в одночасье ставшего отцом взрослой дочери? Который, к тому же, не злостный неплательщик алиментов, а добропорядочный супруг, имеющий в браке тоже почти взрослого ребёнка?

  Ночью Алик не сомкнул глаз. Ворочался с боку на бок и, перебирая в памяти короткий роман с Майечкой, так ни до чего не додумался. История ему виделась крайне странной. Его давняя подружка всегда была хорошо себе на уме. Даже пообщавшись с ней очень недолго, Алик без труда разглядел, с кем имеет дело. Майя относилась к типу тех природно-сметливых женщин, которые никогда не ждут счастливую случайность, как бесхитростные девицы у окошка, подперев кулачком нежную щёчку, истомившись и вздыхая про себя:

 - И где она  запропастилась?

Напротив! Подобные Майечке практичные особы, открывают удаче ворота пошире, чтобы та, сердешная, не заплутала часом и не ошиблась дверью:

 - Эй, девушка! Вам, драгоценная, сюда. Ну, куда, дура, попёрлась? Говорят тебе – сюда, значит, сюда.

  Попробуй, откажись от такого приглашения? И вдруг выясняется, что благоразумная и деловая Майечка  -  мать-одиночка? Ведь даже про беременность та сообщила тогда совершенно невозмутимо, с твёрдым намерением избавиться от неё. И без всяких сопутствующих ситуации колебаний. Сказала, что есть надёжный доктор и за двести рублей спроворит аборт. Взяла деньги, на том и расстались с миром.

 Жену Алик предпочёл ни во что не посвящать. И хоть, Людмила не ревновала его к добрачным связям, тем не менее, заикнуться о подобном казусе Алику казалось постыдным. Впрочем, и Майечке он не поверил безоговорочно, но, тем не менее, предложил встретиться. На его счастье Людмила работала в ближайший уикенд, что давало Алику удобный шанс без ведома жены провести пару часов с новоявленной дочкой и с её мамашей. А уж потеряться от посторонних глаз в Нью-Йорке проще простого. Решили сходить вместе на ланч.

 Майечка сильно изменилась, превратившись из смазливой вертлявой барышни в представительную даму. И выглядела теперь отнюдь не хуже той девушки, в чьей компании появилась в итальянском ресторане, куда Алик их пригласил. Обе, стильно одетые, намарафеченные, они вовсе не производили впечатление обиженных жизнью женщин. Да и в глазах юной особы - по логике вещей,  дочки,  Алик не заметил терзающего совесть упрёка ребёнка-безотцовщины. Наоборот, в них отражалось, если не безразличное любопытство, то уж наверняка не укоризна или осуждение.

 - Ну, вот, Ириша, можешь с полным правом называть этого человека папой, - представила Алика Майя. Тот смутился и вдруг поймал себя на мысли, что ищет в лице девушки собственные черты. Свой фамильный нос с горбинкой или слегка скошенный подбородок, доставшийся ему от матери и от бабушки. Какой-нибудь внешний признак, способный, как опознавательный знак, подсказать ему их кровное родство. Пристально разглядывать девушку Алик постеснялся, но потом, время от времени, бросал на Ирину внимательные взгляды, как бы примеряя на себя новый статус.

 - Здравствуйте, -  чинно поздоровалась девушка.

 -  Именно таким я вас всегда и представляла, - тепло добавила она.

 - Каким? - преодолев неловкость, прервал напряжённое молчание Алик, воодушевлённый её доброжелательным тоном. 

  - Импозантным мужчиной, с которым мне хотелось бы появиться перед друзьми. Я наверняка испытала бы гордость за своего отца, - виновато улыбнулась Ирина, не скрывая сожаления о том, чего до сих пор была несправедливо  лишена.

  Во время ланча никто никуда не торопился. Для начала Алик заказал бутылку вина и карпаччо. В перерыве между закусками Майечка решила ненадолго отлучиться. Она, словно нарочно оставила Алика и Ирину наедине, а когда вернулась, нашла их подружившимися. Отец с дочкой что-то живо обсуждали. На прощанье те даже обнялись.

  Последующие дни Алик продолжал оставаться под непроходящим волнением от трогательной  встречи, но ещё под более сильным от объяснения с Майечкой.

 - Ты так быстро тогда согласился, - горько усмехнулась она, когда Алик завёл разговор обо всём происшедшем.

 - Будто испугался, что я надумаю рожать. Ах, Алик, тебе даже и невдомёк, насколько предупредительная готовность мужчинны расчитаться за аборт может стать для женщины оскорбительной. Мне показалось, что своей поспешностью ты меня предал. А как я хотела услышать твой протест. Ну, хотя бы одно слово в защиту будущего ребёнка. Нашего ребёнка!

 В глазах у Майечки навернулись крупные тяжёлые слёзы.

- Потом узнала, что ты с кем-то встречаешься. Даже видела тебя с ней в городе. Не стала мешать чужому счастью. Да и сердцу, как известно, не прикажешь. Ведь со мной оставалась частица любимого человека. Его кровинушка! Ну, как я могла лечь под нож?

 Алик слушал её, терзаясь и напрочь позабыв о прежних сомнениях. И пусть он уже давно ничего не чувствовал к этой женщине, его честь и достоинство сразу же подтолкнули предложить Майечке посильную помошь.

 - Ведь ты не будешь возражать? – пряча взгляд и краснея, спросил Алик её, растревоженную воспоминаниями.

 - Я хочу это сделать для Ирины. Пожалуйста, не отказывай мне, - он стушевался вконец и несмело протянул конверт с наличными –  скромную заначку, припрятанную им от жены. 

  Незаметно пролетел месяц и однажды вечером Людмила за ужином поделилась с мужем свежими сплетнями, принесёнными ею из «Мэйсиса» - универсального магазина, где та работала в отделе постельного белья.

 - У меня сменщица, тоже русская. Да я тебе говорила о ней. Лилька! Одесситка. Помнишь? У её родителей ещё дача была в Аркадии рядом с нашей.

 - Угу, - машинально кивнул Алик без всякого интереса. К новостям о личной жизни  соотечественников  он испытывал полнейшее равнодушие.

  - Слушай,  такое рассказала! У неё подруга из Одессы гостила. Не поверишь, что вытворила.  Комедия!

 - Гастролёрша?

 - Не то слово! И вроде чудачке уже далеко за сороковник, но за какую-то неделю та умудрилась раскрутить здесь сразу двух мужиков. Причём, по полной программе.

 - Способная, -  отметил Алик, продолжая жевать и слушать вполуха.

 - И чем же она их так прельстила? – он скептически усмехнулся, - Или в Бруклине уже не на кого положить глаз? Все бандерши повывелись?

  - В том то и фокус, что не тем заветным ласковым местом, о котором ты думаешь. Она им успешно работала раньше, - расхохоталась Людмила. - А теперь всё больше, башкой. Развела этих дурней мулькой о взрослой дочери.

 - В смысле? – Алик ощутил как у него в пищеводе на пути к желудку  застрял кусок непрожёванного голубца, подобно лифту, внезапно остановившемуся между этажами.

 - Наплела о себе душещипательную историю. Ну, вроде того, что когда-то переспала с каждым  из них, забеременела и потом одна растила ребёнка.

 - Чьего ребёнка?

 - Алик, ты что, не врубаешься? Просто как всё гениальное. Разыскала телефонные номера бывших ухажёров, с которыми куролесила в молодости и каждому преподнесла сюрприз, мол, у тебя, дорогой товарищ, дитё имеется. А найти в Нью-Йорке кадра с рыльцем в пушку, знакомого по Одессе – как жменю рачков скушать. Дело недолгое. Уж где-где, а в Бруклине осела , считай, чуть ли не вся Молдаванка.

 - И те поверили? - упавшим голосом спросил Алик, уже догадавшись, о ком конкретно идёт речь.

 - Как тут не поверить, если и доцю предъявили в качестве вещественного доказательства. Воображаю, какой бледный вид был у этих штымпов. Лилькина подруга какую-то местную оторву надыбала и платила ей стольник за свидание с любимым папой. Ну, там слезу пустить для пущей убедительности или на шею, расчувствовашись, кинуться к родителю. В общем, действовать по обстоятельствам. И что ты думаешь? Оба схавали. Как миленькие!  Ещё и по кабакам водили. Поили-кормили по первому разряду.

  В тоне Людмилы послышалось невольное уважение к разбитной бабёнке, умудрившейся столь элегантно облапошить наивных простачков. И хоть поступила та довольно подленько, сыграв на лучших мужских качествах, сострадания к её обмишурившимся жертвам  Людмила не испытывала.

 - Я так полагаю, что эта находчивая красотка и на аборт в своё время с каждого получила. Который, кстати, никогда и не делала.

 - Нет? – Алик потеряно смотрел на поквецанный остывший голубец у себя в тарелке и на кончик ложки, утонувшей в банке с майонезом. Аппетит у него пропал начисто.

 - Естественно! Лилька знает её как облупленную. Ещё со школы. Для той подобные мансы-романсы были всегда в порядке вещей. 

 - И где она теперь? - пытаясь оставаться безучастным, полюбопытствовал Алик.

 - Кто? Лилькина подруга? Да намылилась уже благополучно. Погуляла вволю в Нью-Йорке, отбила поездку, скупилась бебихов и обратно домой. В Одессу.