Что мы будем пить семь дней подряд
Что мы будем пить, ведь жажда так велика
Но нам хватит на всех
Мы пьём все вместе, выкатывай ещё бочку
Мы пьём все вместе, и никто в одиночку      

                Следовало переспать с ней.

Эта мысль так плотно овладела сознанием Гюнтера, что он не заметил, как сбился с шага и со всего маху врезался в спину идущего впереди лейтенанта. От резкого толчка сигарета выпала у того изо рта и шлепнулась в дорожную грязь. Хазен резко выругался.

                - Дерьмо. Витаешь в облаках, Кершер. Хватит мечтать о своей дамочке, спустить на землю!

                Гюнтер смущенно поправил на плече ремень карабина.

                -  Прошу простить, господин лейтенант.

                Хазен недовольно поморщился. Скрюченными от холода пальцами он снова достал из кармана пачку и зажигалку. Ветер не утихал, и лейтенант долго терзал истертый кремень, прежде чем новая  сигарета занялась. Только тогда он перевел взгляд на своего спутника.

                 - Заканчивай с «господами», Кершер. Еще раз повторять не буду. Пойдем, рота ждет,  - он развернулся и направился дальше по улице. Гюнтер поспешил следом.

                Некоторое время они молчали. Лейтенант курил на ходу, поминутно захлебываясь сухим кашлем – сожженные газовой атакой легкие подводили его. Позднее утреннее солнце только сейчас пробилось через грязно-белую, как использованная перевязка, пелену туч. Его лучи были не в силах разогнать надоевшие холод и слякоть, но осветили высокий шпиль местного храма. Казалось, игла пропарывает накрывшую мир пелену серости, пропуская на землю свет, а вместе с ним и надежду. Гюнтер восторженно молчал; даже с лица Хазена пропала постоянная угрюмость и сосредоточенность, и он вдруг совсем по-товарищески хлопнул своего спутника по плечу.

                - Армия выбросила нас на помойку, Кершер, так что теперь ни к чему стучать каблуками и застывать столбом перед каждым засранцем с офицерскими погонами. Твое уважение я заработал давным-давно, и не нуждаюсь в его постоянной демонстрации.

                - Это… выше меня, - Гюнтер пожал плечами. – Солдат всегда остается солдатом.

                - Дерьмо, - Хазен щелчком пальцев отправил окурок далеко на обочину.  - Мир изменил тебя сильнее, чем ты пытаешься показать. Нужно быть полным болваном, чтобы не заметить этого. Вот и сейчас ты идешь и грезишь о своей фройляйн. На фронте ты не позволял себе отвлекаться.

                Тут Хазен приостановился на шаг, всматриваясь в лицо собеседника. И как Гюнтер не старался скрыть мимолетное смятение, легкая тень его не укрылась от взора лейтенанта. Хазен хищно улыбнулся и снова зашагал с прежним темпом.  Гюнтеру вдруг захотелось выговориться; пусть сбивчиво и мимоходом, но прямо сейчас.

                - Я никогда не думал, что мир окажется для меня более серьезным испытанием, чем война. Временами я чувствую, что тону как в трясине, из которой никак не выбраться. Все что я знал и умел, больше не нужно Германии. А Инга… у нее несомненный талант превращать простые вещи в сложные. Хотя без нее я бы совсем пропал. 

                Два товарища прошли мимо небольшой группы местных рабочих, собравшихся возле пивной. Возбужденный спор на польском затих как по команде, стоило фрайкоровцам подойти на несколько метров. Неодобрительные, брошенные исподлобья взоры мгновенно испарили весь сентиментальный настрой Гюнтера. Он с вызовом вскинул голову и прошагал мимо поляков, стараясь ответить взглядом на каждый взгляд. Никто из рабочих не выдерживал прищура бывшего штурмовика; они сплевывали, отворачивались и прятали глаза, провожая немцев гробовым молчанием. Гюнтер встряхнул головой и закончил: 

                - Одним словом,  если я больше не солдат, то я никто. А я не хочу быть никем.

                - Ну и болван же ты, - это прозвучало из уст лейтенанта почти ласково. – Держу пари, твоя фройляйн устроила бы тебе хорошую взбучку, услышь она подобное. Но, так как ее здесь нет, скажу сам, - Хазен коротко и почти беззвучно рассмеялся, остановился и повернулся обратно к ватаге, которую они только что миновали.

                - Ты помнишь, как они смотрели на тебя? Думаешь, они бы ненавидели никого и ничто? За нами – Германия, и так будет, нравиться тебе это или нет. Наша родина, наша вера, сама суть Германии сейчас под угрозой падения. И как всегда, мы удерживаем ее на своих плечах. Сейчас ты боец фрайкора, и только от твоей стойкости зависит, каким будет будущее твоей страны и твоих детей. Потому что, будь уверен, находится немало охотников отнять и то, и другое.

                Гюнтер перевел взгляд на Хазена, словно видел его впервые. И медленно кивнул, вложив в этот короткий скупой жест всю благодарность, которую испытывал к своему командиру.

                - Будь уверен, Пауль. Я не подведу тебя.

                - Я знаю, Гюнтер, - пальцы лейтенанта сжали плечо единственного из оставшихся в живых солдат его взвода. – Силы любого не беспредельны, и каждый рано или поздно дает слабину. Сегодня твой день. Пойдем.

                Плечом к плечу они выходили из города. Прощальным приветом оказалась сунутая чумазым подростком прямо в руки Гюнтера листовка с белым орлом Речи Посполитой.  На листовке снежно-белая птица выползала из закопченной заводской трубы – видимо, художника не смущало заключавшееся в сюжете противоречие. Внизу листовки стояли надписи на немецком и польском.

                - Голосуй за Польшу – и будешь свободным, - вслух прочитал Гюнтер. Что думаете об этом, лейтенант?

                - Отвратительная любительская мазня.  Поляки так и не смогли освоить типографскую печать. Более того, поляки никогда не понимали немцев.  Лозунг дерьмовый, и перевод  делает  его еще дерьмовее. Запомни, Кершер, еще раз повторять не буду: плохие переводчики страдают своеобразным малокровием мозга. Оно-то и делает их текст худосочным.

***       

                Пропитанный подлостью ноябрь 1918-го года стал выстрелом в лоб Германской императорской армии. Чахоточный Рейхсвер – брошенная победителями подачка – был лишь бледной тенью настоящих вооруженных сил, разметанных по ветру жестокими ограничениями Версаля. «С  Германской угрозой для Европы – покончено навсегда!». А новорожденная в позоре поражения республика оказалась в одиночестве среди врагов, распятая и терзаемая. Трупы ее последних защитников гнили в сточной канаве на пути прогресса.

                Однако логика Неба неумолима, и чей-то конец всегда становится чьим-то началом. И как  мертвая  плоть становится пищей для новой поросли, так из ошметков разбитых дивизий Империи появились солдаты нового типа. Они возвращались с войны под осуждающие вопли не нюхавших пороха политиканов, чтобы увидеть отчаяние доведенных до нищеты семей. В стране свирепствовал голод, и в это же время из нее выкачивали последнюю кровь репарациями. Старые имперские земли погружались в анархию стараниями фанатиков и террористов. И когда немец поднял руку на немца и Берлин стал полем боя – тогда старые солдаты снова взяли в руки оружие. Для них больше нее осталось славы громких побед, гордо реющих на ветру знамен и разящей стали лучшего в Европе оружия. Но Фатерлянд снова нуждался в них – и несокрушимый дух, вкупе с верой в товарищей стал их оружием. И вычищая Берлин от красной чумы вооруженного переворота, они вновь заявили миру о себе, скрепив и заверив свою роль фразой, поднятой на свои знамена – «Кто-то должен быть кровавым сторожевым псом. Я не стыжусь ответственности».

                Матерью фрайкоров была необходимость, отцом же – недостаток ресурсов. Не хватало всего: оружия и боеприпасов, формы и медикаментов, новобранцев и обученных офицеров. Вечная нехватка заставляла импровизировать, искать заменители, но она же заставляла решительно отбрасывать ненужное и бесполезное. Потому солдаты часто шли в бой в гражданской одежде, но до отказа набив карманы патронами, целыми полками командовали поседевшие на войне лейтенанты, а старшие офицеры не сверкали золотом на погонах, зато пользовались непререкаемым авторитетом – из-за колоссального опыта и подтвержденной в боях способности совершать невозможное, приводя  своих людей к победе. 

***

А потом мы славно поработаем, семь дней подряд
А потом мы славно поработаем, приходи и помогай
И это не пустая болтовня
Мы поработаем вместе, семь дней подряд
Мы поработаем вместе, и никто не будет один.

                Военный совет собрали как всегда быстро. Карту разложили на ящике из-под гранат, а укрытием от дождя послужили развесистые ветки дуба на обочине дороги. Собравшиеся были опытны, прекрасно понимали друг-друга, и не нуждались в долгих церемониях и письменных приказах. Три лейтенанта – командиры рот, и несколько взводных негромко переговаривались между собой, курили и ждали решения, которое определит судьбу фрайкора на ближайшие сутки.

                Генерал стоял неподалеку в нескольких шагах, осматривая лежащую перед ними равнину. Гюнтер вряд ли смог подробно описать его внешность, если бы и захотел. Для всех собравшихся здесь он давно перестал быть просто человеком и даже просто командиром. Как сталь притягивается к магниту, так и железная воля этого человека была маяком для всех истинных немцев. И ветераны войны, и необученные еще добровольцы стекались к нему со всех концов страны – в разное время, но с неизменным результатом. Железная воля генерала сплачивала всех их в единый монолит,  твердый и несокрушимый. Генерал был не просто командиром фрайкора – он был его душой.

                Вот и сейчас, при первом движении генерала все разговоры немедленно смолкли. Люди собрались вокруг карты, молчаливые и сосредоточенные. Спустя пару мгновений голос генерала разорвал тишину:

                - Итак, нам снова предстоит дело. Поляки движутся по дороге в нашем направлении. Две батальонные колонны, сопровождаемые артиллерией на конных упряжках. По донесениям разъездов из роты Эйлера они будут здесь спустя два-два с половиной часа, - генерал обвел взглядом собравшихся в поисках реакции на новости. Лейтенант Эйлер, потомственный кавалерист родом из Лотарингии, чуть заметно пожал плечами и печально улыбнулся – мол, не моя вина, что новости такие отвратительные.

                - Наши численность на данный момент, даже с учетом пополнения роты Хазена добровольцами из местного батальона самообороны, составляет не более трехсот штыков. Таким образом, противник превосходит нас по численности как минимум в три раза. – Генерал помолчал некоторое время, дав людям возможность осмыслить сказанное, затем продолжил:

                - В другое время я предпочел бы отступить и перегруппировать силы, однако сейчас время дорого. По всей Верхней Силезии идут стычки с польскими инсургентами, силы которых  постоянно растут за счет местного населения. Но без поддержки регулярной армии выступление обречено на провал, и противник это хорошо понимает. Регулярная армия сейчас движется прямо на нас. Поэтому я буду сражаться здесь и сейчас, не давая противнику объединить силы, так долго, как это будет возможно. Поэтому приказываю:  фрайкор немедленно занимает эту позицию, - генерал прочертил на карте линию на том самом месте, где сейчас проходил совет. Линия пересекала дорогу, проходя по вершине холма, отмеченного как высота 24.

                - Рота лейтенанта Хазена, как наиболее многочисленная, занимает позиции в центре, у самой дороги и по обе стороны от нее. Роты лейтенанта Эйлера и фельдлейтенанта фон Харриса занимают соответственно правый и левый фланги построения на фронте не менее трехсот метров каждая. Оба пулеметных взвода располагаются на флангах центральной роты и готовятся к ведению фланкирующего огня перед ее позициями и позициями фланговых рот. Мы в очередной раз сражаемся без артиллерии, поэтому особую важность приобретает точность и управляемость огня пехоты. Убедитесь, что у ваших людей достаточно боеприпасов на день боя и раздайте как можно больше гранат. У меня все, господа. Выполняйте.

                Каблуки щелкнули и ладони взлетели к вискам. Спустя всего несколько секунд место сбора опустело – время поджимало, и никто не хотел тратить его зазря. Гюнтер догнал своего лейтенанта, когда тот приостановился и извечным жестом всех курильщиков похлопывал по карманам в поисках зажигалки.

                - Последняя, - Хазен горько усмехнулся, сминая пачку и отбрасывая ее на не успевшую просохнуть траву. – Кой черт, хоть покурю напоследок.

                - Все так плохо? – Гюнтер не стал дожидаться очередного мучения с зажигалкой и предложил командиру спичку.

                - Как будто когда-то было хорошо – зло усмехнулся Хазен, поблагодарив кивком головы. – Нормально, но работа нам предстоит незавидная.

                Они замолчали. Лейтенант курил, а вокруг разворачивалась привычная для них обоих суета перед боем. Разворачивался небольшой обоз, и часть солдат стаскивала с повозок тяжелые ящики. Большинство солдат, группами или поодиночке ковыряли промокшую во время дождя землю лопатами и кирками, спеша углубится в нее насколько возможно. Маховик небольшой армии медленно набирал обороты, побуждая каждого к деятельности. Пот экономил кровь.

                - Мы не успеем отрыть траншеи, - нарушил молчание Гюнтер. Хазен кивнул:

                - Распределим роту на группы по четыре-пять человек. В  каждой будет один-два ветерана – так новички будут делать что-то полезное. Укрепляем позиции – закапываемся под кочки, в любые канавы, как получится  – и как можно глубже: если у них есть трехдюймовки, это будет жизненно важным.

                - Дерьмовое дело, лейтенант. Я не могу одновременно воевать и присматривать за детьми.

                - Тебе придется, Кершер. Иначе у нас нет никаких шансов продержаться до заката. Новичков перебьют, если они окажутся предоставленными сами себе. Все, достаточно, иди выполняй. Работа ждет. Хотя мне бы хотелось, чтобы Всемогущий не обделял нас своим вниманием сегодня, – мрачно закончил Хазен. Он бросил окурок на землю и методично растоптал его носком сапога.

                - А мне бы хотелось, чтобы Всемогущий был сегодня и Всемилостивым, - серьезно ответил Гюнтер.

                - Только к нам? Или к полякам тоже? Они ведь католики.

                Гюнтер пожал плечами, и собрался было уходить, когда лейтенант окликнул его.

                - Еще одно. Генерал отправляет в город вестового с донесением о нашем положении – где-то через четверть часа. Ты можешь черкнуть пару строчек Инге.

                Бывший штурмовик первого Рейнского пехотного полка Гюнтер Кершер остановился как вкопанный. Эти несколько слов внезапно открыли ему истинное положение вещей – несмотря на внешнюю уверенность, его командир и старый друг не надеется пережить бой. И может быть, последние секунды, в которые он еще свободен от своей доли обязанностей в предстоящей бойне, он позаботился о своем ближайшем камраде.  Но неужели пришел мой день и сегодня я умру? Гюнтеру понадобилось неожиданно много сил, чтобы тихо ответить:

                - Я уже попрощался утром. Время для любви прошло, пора воевать. Если что-то случится… надеюсь, она простит меня. Или быстро забудет. Возможно и то, и другое.

                И Гюнтер зашагал к позициям.

***

                Поляки не заставили себя долго ждать. Длинная колонна пехоты появилась на горизонте спустя всего полтора часа, и оставшиеся до боя минуты фрайкоровцы трудились особенно остервенело. Гюнтер вместе с тремя добровольцами из местного рабочего профсоюза выбрали себе позицию прямо у обочины дороги. Промоину углубили и расширили, вынутую землю перекидали вперед, сделав из нее  бруствер, и насколько возможно замаскировали все это местной растительностью. По меркам Большой войны окоп был просто местом коллективного самоубийства, но он хотя бы  давал возможность стрелять лежа, не особенно  подставляясь под вражеские пули. Сейчас это было лучше, чем ничего.

                Поляки явно не ожидали встретить сопротивление, но сориентировались быстро. Как только головные дозоры обнаружили позиции фрайкора, колонна остановилась, не подойдя ближе чем на километр. Жолнеры  явно не горели желанием атаковать в лоб и нести бессмысленные потери. Железная логика войны – профессионально подготовленная и хорошо вооруженная армия всегда одержит победу над иррегуляторами. А полякам было прекрасно известно, что при внезапном ударе в Силезии им будет противостоять не Рейхсвер, а фрайкоры.

                Пара всадников под белым флагом отделилась от колонны и рысью поскакала по дороге вперед. За их спиной уже слышались свистки унтеров, и батальон разворачивался в стрелковую цепь, они в одиночестве преодолевали разделяющее два отряда расстояние под прицелами десятков, если не сотен винтовок и пулеметов. Едущий впереди офицер, казалось, не выказывал ни малейшего беспокойства по этому поводу. Раскатисто цокали по грунту подковы, а он все так же картинно сидел в седле, излучая уверенность всем своим видом. Обычное дело: одной демонстрации готовящейся к атаке пехоты и высокомерного ультиматума  не раз бывало достаточно, чтобы вчерашние шахтеры и фермеры, возомнившие себя солдатами, отказывались от мысли о сопротивлении и расходились по домам. Это срабатывало – но не в этот раз.

                Польский офицер подскакал к позициям роты буквально на полтора десятка метров, и картинно осадил коня. Адъютант с флагом на древке держался чуть позади и выглядел беспокойно – он крутил головой по сторонам, постоянно натыкаясь взглядом на каски окопавшихся солдат. Ему явно было страшно. Совсем еще мальчишка, - вдруг подумал Гюнтер и почувствовал укор совести. На хорошем немецком языке поляк потребовал старшего офицера. Лейтенант Хазен поднялся с земли в нескольких метрах от него.

                - Я полковник Куращинский. С кем имею дело?

                - Лейтенант Хазен, фрайкор Остланд. Что вы забыли на моей земле, полковник?

                - Вы и ваши люди не дают мне пройти, лейтенант. Освобождайте дорогу и расходитесь по домам, и тогда мы не станем вас преследовать. Вы можете взять с собой винтовки, но все пулеметы и тяжелое вооружение оставьте на своих местах. В противном случае вы будете уничтожены. Даю вам десять минут на размышление, - поляк говорил нарочито громко, обращаясь не столько к стоящему перед ним офицеру, сколько к солдатам в стрелковых ячейках.

                Хазен рассмеялся, громко и нагло:

                - Мы ковыряли землю значительно дольше, поэтому нам не хочется бросать здесь все так быстро. Возвращайтесь в свою Польшу, полковник. Вы не пройдете дальше.

                - Лейтенант, вы испытываете мое терпение, - конь под полковником забеспокоился и стал крутиться на месте, но наездник резким рывком уздечки развернул его обратно. – Со мной два батальона пехоты и десять орудий в обозе. У ваших людей нет ни единого шанса пережить следующий час. Помните, я предлагаю первый и последний раз – сдавайтесь!

                - Мы похороним ваши тела еще до заката. – Лейтенант Хазен выпрямился и отточенным жестом вскинул руку к виску, ставя окончательную точку в разговоре. Полковник Куращинский понял, что слова оказались бессильны.Раздосадованный поляк развернул коня и рысью направил его обратно к своим людям. Хазен проводил его взглядом, потом наклонился, поднял со дна окопа каску, надел ее на голову и нарочито медленно и основательно застегнул ремешок. Уже опускаясь на дно окопа он едва заметно кивнул.

                Гюнтер ждал этого сигнала и прекрасно знал, что это означает. Поляк был абсолютно прав – у них не было возможности устоять. Два батальона, девять сотен людей полковника Куращинского просто сметут тонкую цепочку фрайкора. Единственный, очень малый и рискованный вариант заключался в том, чтобы спровоцировать противника на поспешную атаку сходу – пока противник толком не разобрался в происходящем, пока его пехота не восстановила силы после тяжелого марша по жидкой грязи, пока скорострельные трехдюймовки – страшный враг солдата – не развернуты и не начали перемешивать позиции фракоровцев с землей, пока, пока, пока… А устроить такое можно было только одним способом. Привычным движением Гюнтер приник плечом к прикладу карабина, сделал глубокий вдох а потом такой же медленный выдох. Поймав в прицел спину удаляющегося полковника, он нажал на спуск.

                В наступившей тишине выстрел прозвучал сухо и громко, как будто сломалась кость. Полковник Куращинский вскинул руки, и откинулся назад в седле под ржание поднявшегося на дыбы коня. Он был мертв еще до того, как его тело коснулось земли. Гюнтер передернул затвор и вторым выстрелом прикончил адъютанта, и только тогда со стороны поляков раздался возмущенный рев сотен глоток. Штурмовик надвинул каску и вжался поглубже в землю, поскольку прекрасно знал, что за этим последует. Он не ошибся: через десяток секунд яркие вспышки и оглушительный грохот возвестили о том, что в дело вступила артиллерия. Первый залп лег с недолетом, только осыпав позиции роты землей, но поляки быстро поправили прицел…

***

Теперь мы должны драться, семь дней подряд
За жизнь без насилия
А потом нас уже ничто не сможет побеспокоить
Мы держимся вместе, никто не сражаетcя в одиночку
Мы умираем вместе, никто не уходит один

                С огромными потерями фрайкор остановил яростную атаку польской пехоты. Трехдюймовки выплевывали залп за залпом, временами позиции немцев совершенно скрывались в дыму разрывов, но полузасыпанные землей, оглохшие от грохота и задыхающиеся в кордитном  дыму солдаты продолжали вести огонь неослабевающей силы. Польские батальоны вынуждены были залечь  буквально в сотне метров от фронта роты Хазена, и теперь вели огонь с места. Бой длился уже почти час, и с каждой минутой положение фрайкоровцев становилось все более напряженным. Поляки обладали огромным численным превосходством и не собирались отступать.

                Восприятие Гюнтера неимоверно обострилось, но натренированный разум старого солдата обращал внимание только на самое важное, критически необходимое в данный момент. Он был глух к крикам раненых с обеих сторон, не осознавал холода, усталости и смертельного напряжения. Зато по тончайшим оттенкам воя летящих снарядов он понимал, какой из них разорвется далеко позади, а какой накроет их позицию. В последнем случае онбросался на землю, уголком сознания умоляя – мимо, пожалуйста, мимо и в этот раз. Смерть от вражеской пули почему-то пугала гораздо меньше, чем перспектива быть разорванным несколькими килограммами бездушного железа и его дьявольской химической начинки.

                Противник ползком продвигался вперед, и вот с десяток поляков вскочили на ноги и с примкнутыми штыками бросились прямо на позицию Гюнтера и его группы, одним броском преодолевая оставшиеся полсотни метров.  Для броска гранат не было времени, и оставалось одно – стрелять как можно быстрее и точнее, надеясь, что твои нервы и нервы твоих камрадов окажутся крепче. Удалось это не всем: рослый фермер (кажется, он представился как Отто) в поношенном мундире вдруг отбросил свой карабин, и повалился на дно ячейки, громко вопя от нахлынувшего ужаса. Гюнтер тоже закричал во весь голос и вскочил на ноги, готовясь к неминуемой рукопашной, когда остатки атакующего польского полувзвода перед самым бруствером боли срезаны меткой очередью флангового пулемета.

                Гюнтер опустился на колени рядом с продолжавшим вопить новобранцем и сильно стукнул его по каске, приводя в чувство. Его наметанный глаз уже увидел, что послужило поводом для паники: подаватель карабина был сконструирован так, что после последнего, пятого выстрела, он не давал стрелку закрыть затвор обратно, тем самым напоминая о том, что оружие надо перезарядить. В горячке боя необстрелянные новички забывали об этой особенности, и после безуспешных попыток передернуть затвор решали, что их карабин отказал. Гюнтер поднял карабин, отряхнул его от земли и стукнул паникера еще раз:

                - Возьми себя в руки! Все в порядке с твоим оружием, сукин сын!

                Однако слова не возымели эффекта. Беглый взгляд по сторонам также показал, что вся группа балансировала сейчас на грани драпа с позиции. Бывший штурмовик слишком хорошо знал этот зарождавшийся в глубине зрачков животный ужас, чтобы ошибаться. Все решалось в эти несколько мгновений. Гюнтер перехватил карабин поудобнее , и, более не таясь, вскочил на ноги. Его голос на мгновение перекрыл шум перестрелки, разносясь вдоль позиций роты:

                - Выкусите, недоноски! Никогда! Немцы! Не оставляли позиций!

                Пули свистели над его головой, близко разорвавшийся снаряд осыпал его землей с головы до ног, но он начал перезаряжать оружие, во весь голос читая слова, знакомые каждому немцу с детства, слова, в которых он и его товарищи тысячи раз находили поддержку в самые темные моменты их жизней:

                - Свидетельствую,  что нет бога, кроме Аллаха, и нет у него сотоварища…

                Правая рука привычно расстегивает кармашек перевязи, извлекая еще одну обойму – пять патронов Маузера, ярко сверкающие латунью в последних лучах закатного солнца.

                -  И еще свидетельствую, что Мухаммад - Его раб и Посланник Его…

                Обойма со знакомым щелчком входит в магазин, затвор, теперь послушный, гладко подается вперед, запирая и подготавливая чью-то замороженную на несколько секунд смерть.

                - …Что Иса - раб Аллаха и Его посланник, а также слово Его, обращённое к Мариам, и дух от Него,..

                Палец мягко нажимает на спусковой крючок, и приклад карабина сильно бьет в плечо. Целящийся из винтовки жолнер в сотне метров впереди падает навзничь, в агонии набирая полные горсти силезской земли, захватить которую он пришел.

                - И что рай - истина, и Огонь - истина, и каждого Аллах введёт в рай в соответствии с делами его!

                Восторженный рев немецкой пехоты поглотил мир вокруг него. Истерзанные и вымотанные боем люди бросались вперед как одержимые, стреляли и бросали гранаты. Их не страшили ни пули, ни осколки, и казалось – не существует оружия, способного остановить этот безумный порыв.

                Внезапно из залегшей и уже дрогнувшей польской цепи застрочил ручной пулемет. Гюнтер мгновенно понял, чем это грозит – кинжальный огонь во фланг только что начавшейся контратаки перебьет половину бойцов прежде, чем они поймут что происходит. Он достал из-за пояса последнюю гранату – старую, хорошо знакомую ему «картофельную толкушку» - и свинчивал колпачок взрывателя, когда пулеметчик заметил его. Штурмовик понял, что не успевает, но все-таки дернул за шнур и размахнулся, когда метко выпущенный сноп пуль начисто срезал правую кисть, бросив зажатую в ней гранату прямо под ноги поднявшейся в атаку группы.

                Времени думать не было. Нечеловеческим усилием он прыгнул вперед, грудью закрывая камрадов от собственной ошибки. Только одна мысль успела промелькнуть в его голове: «мне все-таки стоило написать Инге».

                Взрыва он не услышал.

***

                Понимание возвращалось медленно. Золотистый свет, струящийся сквозь закрытые веки, он скорее почувствовал, чем увидел. Свет был мягким и теплым, он обволакивал разум, возвращая его из небытия. Потом резким бичом ударило воспоминание о боли, когда граната разрывала его тело на части. Он (разум? тело? дух?) скрючился и пронзительно закричал от невыносимого понимания неотвратимости произошедшего. Чернота, холодная безжизненная, первобытное ничто, которому чуждо всякое нечто, жадно разинуло пасть.

                Маленькая прохладная ладонь легла на его лоб. Мимолетное это прикосновение сразу вырвала его из подступающей бездны, окончательно возвратив сознание. Ладонь гладила его голову, он ощущал бархатистость кожи и легкую пульсацию юной, горячей крови под ней, и страх уходил навсегда, не оставляя после себя уродливых шрамов. Прежде чем девушка заговорила, стало понятно, какие слова она произнесет:

                - Все прошло. Теперь все будет хорошо… - он никогда не слышал более прекрасного голоса.

                Обожженное горло плохо повиновалось ему:

                - И.. Инга?

                От ее прикосновений боль уходила; с зарождающейся надеждой он пошевелил пальцами правой руки – они послушно отозвались. Рука была на месте, и он поразился – а было ли реальным то, что случилось с ней целую вечность назад?

                Девушка почти неслышно передвинулась, и он почувствовал прикосновение ее бедра к своему бедру. Легкий, невесомый как пух локон легко пощекотал его щеку, когда она наклонилась, чтобы прошептать:          

                - Да. Теперь мы никогда не расстанемся…