1.
Моя мама была глубоко убеждена в существовании привидений. Она имела на то основания: ведь именно привидение спасло нас от верной смерти – её и меня, тогда ещё не родившегося.
– Ты должен был появиться через неделю, – рассказывала она. – Я читала и задремала в кресле. Проснулась уже в сумерках. Хотела встать и включить свет, но вдруг вижу: передо мной кто-то стоит. Пригляделась – женщина, лет под сорок, вся белая-белая, полупрозрачная, словно из дыма. Я подумала, что ещё сплю, протёрла глаза – а она стоит. Затем заговорила:
– Не пугайтесь, я пришла предупредить вас. Вы собираетесь завтра в больницу: очень прошу, не садитесь в автобус. Пройдитесь лучше пешком.
– Да, но почему... – начала было я, но она жестом остановила меня:
– Будет страшная авария, никто не спасется.
– А вы... Вы откуда об этом знаете?
– Я... – она опустила голову. – Я погибла в этой аварии.
– Но вы ведь говорите, что это будет завтра!
Привидение как-то очень грустно усмехнулось.
– Прошу вас, поверьте мне. То, что для вас будет завтра, для меня было вчера. Не спрашивайте, как это возможно. Вы узнаете меня, я буду сидеть у окна. – Она помолчала, затем заговорила снова: – Скоро у вас родится сын... Последнее, о чем прошу вас: назовите его Орфеем... Ради меня...
– В этот миг вошёл твой отец и включил свет. Женщина исчезла, – продолжала мама. – Надо сказать, что я тогда не верила ни в привидения, ни в предзнаменования – нас ведь долго, почти с рождения учили ни во что такое не верить. Поэтому решила, что эта женщина мне просто приснилась.
На следующий день я действительно собиралась к врачу, и разговор с пригрезившейся незнакомкой не шёл у меня из головы. Поэтому, хотя в то время суеверной меня бы никто не назвал, я решила не испытывать судьбу и пройтись пешком. Но, как это часто бывает, когда тысячный раз идёшь по тому же маршруту, задумалась или замечталась – и очутилась на остановке. Подошёл автобус. Я – всё так же машинально – уже занесла ногу, чтобы войти в переднюю дверь – и в этот момент меня как будто кто-то толкнул. Я подняла голову: сквозь оконное стекло на меня смотрела вчерашняя незнакомка. Она была грустной и очень бледной, но это была женщина из плоти и крови, а не дымчатый призрак, каким я видела её вчера. Я невольно отпрянула. Дверь закрылась, и автобус уехал. И только тогда до меня дошло, что он поехал навстречу смерти, что эта женщина и все, кто в нём, обречены, я закричала: "Стойте!", побежала за ним, натолкнулась на кого-то, едва не упала, меня поддержали... Поздно: автобус уже сворачивал за угол.
В больницу мама уже не пошла – её всю трясло. Не помнит, как пришла домой, целый день никуда не выходила, никому не звонила и не отвечала на телефонные звонки – ей хотелось как можно дольше ничего не знать, ей казалось, что если она ничего не будет знать, ничего и не случится.
Подробности она узнала вечером, из городских новостей по телевизору. На эстакаде в автобус врезался груженный "КамАЗ", водитель которого совершил наезд и пытался скрыться. Обе машины, пробив перила, рухнули вниз, на мостовую. Автобус упал на крышу: тяжёлый грузовик грохнулся сверху, довершив трагедию. В живых не остался ни один человек.
Потом показывали фотографии потерпевших, которых не удалось опознать: среди них была и та женщина.
Об этой женщине так никто ничего и не узнал. В память о ней меня назвали Орфеем – так что это не сценическое моё имя, меня действительно так зовут. Быть может, благодаря этому имени я и начал играть на гитаре, петь и сочинять песни. – Кто знает?

2.
Она пока ещё мертва,
Её пока ещё не видят –
Но сводам мрачного Аида
Не быть преградою для вас.

Любви под силу волшебства.
Любовь поможет вам, поверьте:
По узким коридорам смерти
Ты проведешь её в слова.

Она пока ещё мертва,
В лучах земли не отогрета,
Она ещё не помнит света –
Но ты её уже позвал.

Но ты запел – и, не дыша,
Твоей мелодией ведома
Уходит из сырого дома
Тебе вослед её душа.

На свет бушующей зари,
В ветров схлестнувшихся объятья!
Но помни древние заклятья:
Не обернись, не посмотри!

Не обернись и не взгляни:
Сердца обрушатся от крика,
Забьётся эхо: "ЭВРИДИКА!!!"
В лесу из статуй соляных...

Уже с первых аккордов я почувствовал на себе её взгляд – она стояла у входа. Я не смотрел на неё, потому что знал: если взгляну – уже не смогу петь. Мой взгляд блуждал по залу, по стенам, по равнодушным, порой заинтересованным лицам. Это был обыденный вечер в каком-либо клубе "Станколит" или "Южуралсельхозмаш" с вытекающей отсюда публикой, но с той минуты, когда она вошла в зал, я понял, что пою только для неё. И медленный, пронзительный крик "ЭВРИДИКА!!!", в который я вкладывал больше, чем в саму песню, прозвучал в тот вечер как-то особенно по-настоящему. Я не смотрел на неё, но видел, как она вся сжалась от моего крика. Я закончил петь и взглянул на неё. Я увидел слёзы в её огромных глазах, увидел, как она побледнела – как будто и вправду солнечный свет никогда не касался её лица. Казалось, она вот-вот лишится чувств. Она отшатнулась и пошла к выходу. Я что-то пробормотал в микрофон, спрыгнул со сцены и побежал за ней.
Я догнал её уже на ступенях Дворца культуры. Она не уходила – она стояла и ждала. Я забыл все слова, которые лихорадочно подбирал, чтобы заговорить с ней, и сказал:
– Здравствуй.
– Здравствуй, – прошептала она, и я увидел, каких усилий ей стоит совладать с собой. – Меня зовут Эвридика.
Так мы нашли друг друга: так мы познакомились с той, о ком я пел и буду петь до конца моих дней. И о чём бы я не пел, я пою о нашем единственном вечере: о сиреневых сумерках под кронами городского парка, о звёздах, проступавших в фиолетово-сером небе, о лиловых шарах фонарей, о цветущих яблонях, под которыми мы целовались... И где бы я ни был, что бы со мной ни происходило – всегда и везде я вижу свет её глаз, подернутых дымкой любви, чувствую запах её волос, вкус её губ, её прикосновения, слышу её голос, которым она умела ласкать так же нежно, как будто прикасаясь.
Потом мы пошли к ней – это был старенький дом на окраине, утопавший в яблоневом цвету. Эвридика зажгла свечи, мы сняли одежды – последнее, что пыталось нас разъединить – и время остановилось.
Время остановилось, уступив этот маленький дом на окраине мира Вечности. Наши губы слились в поцелуе, наши тела прильнули друг к другу, и мы слились воедино – мы стали одним существом. Это волшебное существо обитает вне времени: оно дышит счастьем, как люди и животные дышат воздухом. Люди не могут его обрести и считают чудом, порождением мифа: но разве не чудо, что Орфей и Эвридика после стольких тысячелетий снова нашли друг друга?
(Теперь, когда я всё понял и снова пою о ней под звериные визги рвущих полицейское заграждение наркоманок, в которых нетрудно узнать кровожадных менад, я не считаю, что мы встречались прежде. Миф об Орфее и Эвридике – это всего лишь канувший в невообразимую древность и затем вернувшийся к нам рассказ о нашей любви).
Время не шло, пока мы любили друг друга: стояли часы на стене, вокруг царила невероятная для города тишина, и небо за окном имело всё тот же тёмно-фиолетовый цвет. Устав, мы лежали, взявшись за руки, и смотрели друг на друга – боялись, что едва отведём глаза или отпустим руки, всё окажется сказочным сном и исчезнет. Но это был не сон, и мы снова тянулись друг к другу и снова сплетались в объятьях. В одно из таких мгновений, когда во всей Вселенной уже не оставалось ничего, кроме нас двоих, слившихся воедино, Эвридика прошептала:
– Не покидай меня, слышишь? Если ты уйдешь на миг, ты уже не сможешь вернуться. Обещай, что никогда меня не покинешь!
Я обещал, и ничто в тот миг не могло меня уверить, что не сдержу обещания. Мы снова и снова покоряли головокружительные вершины любви, нас охватывала смертельная усталость – и мы засыпали, не расплетая объятий. Затем просыпались и всё начиналось сначала.
Я едва не уронил вазу, которая стояла на ночном столике. Эвридика успела её подхватить: на вазе были нарисованы две сплетшиеся стебельками розы. Тонкая паутина трещинок покрывала весь сосуд.
– Эта ваза – память о маме, – объяснила Эвридика. – Наверно, она была ей очень дорога: когда я была маленькой, я нечаянно уронила её. Ваза разбилась на тысячи кусочков. И мама... Нет, она не ругала меня: она собрала все кусочки и склеила вазу. Ты не представляешь, как она плакала при этом...
И тогда я вспомнил о своей матери, подумал, что она наверняка не спит и дожидается меня, и уже Бог весть что передумала. Надо позвонить, успокоить её, сказать, что со мной всё в порядке. Я сказал об этом Эвридике – но она уже спала. Я вспомнил телефонную будку по той стороне улицы, встал, быстро оделся и выбежал из дома. Хлопнула дверь: ветер, точно застоявшийся конь, толкнул меня в грудь, с воем пронёсся над самой землей, нагибая деревья и вздымая пургу из яблоневого цвета.
Телефон не работал. Я минуту стоял в замешательстве, соображая, что делать дальше, откуда здесь можно позвонить, и вдруг вспомнил слова Эвридики: "Если ты уйдешь на миг – ты уже не сможешь вернуться". Тревога, точно порыв ветра, ворвалась в душу: я бросил трубку и побежал. Влетел в дом, распахнул дверь спальни...
Ярко горели свечи – горели и не оплывали. Эвридика в кровати нежно обнимала обнажённого юношу. Он лежал спиной ко мне: я различил между его лопаток белое пятнышко в форме креста.
Я повернулся кругом и ушёл в ночь. В ту же ночь я сел в поезд и уехал из города, и не возвращался сюда долгие двадцать лет.

3.
Однако ни расстояние, ни даже время не смогли излечить меня от любви. Где только ни побывал я за эти двадцать лет, чем только не пробовал заняться – однако ни северная стужа, ни зной пустынь, ни самый тяжёлый физический труд не принесли избавления. Единственное, что я мог делать по-настоящему и что хоть немного ослабляло мою неутолимою боль – это петь, петь об Эвридике, о моей любви к ней. Так я снова вернулся на сцену.
Я пел, вкладывая в голос всю мою любовь, всё мое отчаянье, я закрывал глаза и представлял, что она здесь, она в зале, она слышит меня – и сердце сжималось от боли, и слёзы клокотали в груди:

...Не обернись и не взгляни –
Сердца обрушатся от крика,
Забьётся эхо: ЭВ-РИ-ДИ-И-И-КА!!!
В лесу из статуй соляных...

И вот я снова увидел человека с крестом на спине. Это произошло в гримёрной, где я переодевался после концерта – моему импрессарио пришло в голову, что если я Орфей, то для полноты имиджа неплохо было бы одевать на выступления хитон. Сняв с себя этот самый хитон, я заглянул в зеркало – и вдруг четко увидел позади себя голую спину с маленьким белым крестиком между лопатками. Я резко обернулся и...
Да, конечно, там никого не было. Просто на противоположной стене висело ещё одно зеркало.
В тот же вечер я сел в поезд и поехал в мой город. Не знаю, на что я надеялся, скорее всего ни на что, ведь прошло столько лет, – просто жаждал скорее увидеть её, объясниться. Я своими глазами увидел чудо – и начал верить в чудеса. Я понял, что когда мы любили друг друга, время действительно останавливалось, и в какой-то момент, когда я уходил звонить, оно пошло вспять.
Я нашёл этот дом на окраине – он выглядел намного новее, чем был тогда, но я не придал этому значения, – тогда ведь был поздний вечер, а сегодня я пришёл сюда с первыми лучами солнца. Открыла молодая женщина – в первый момент мне показалось, что это Эвридика, однако она была ещё очень молода и к тому же ждала ребенка. Да и голос у неё был совершенно другим – совсем не похожим на голос Эвридики. Ей было лет двадцать, и я вдруг подумал, что это – ребёнок, которого Эвридика родила после нашей встречи, моя взрослая дочь, и к моему горлу подступил комок.
– Скажите, – спросил я, справившись с собой. – Эвридика – ваша мама?
– Нет, – удивлённо ответила она. -  А кто такая Эвридика?
– Видите ли, – растерялся я в свою очередь. – Так звали девушку, которая жила в этом доме двадцать лет назад. Вы на неё очень похожи, и я подумал...
– Вы проходите, – она вдруг засуетилась, отвела глаза и отошла в сторону, пропуская меня в дом. Здесь было всё таким же, как тогда: и часы на стене, и обои, и сервант, и тёмные подсвечники из бронзы... – Вы... вы были с ней знакомы? – спросила она изменившимся, каким-то сжавшимся голосом. Её вопрос заставил меня вздрогнуть: она говорила об Эвридике, как о человеке, которого больше нет.
– Я... – начал я, с трудом преодолевая волнение. – Я любил её, и буду любить, сколько ещё проживу. Понимаете, произошла страшная, досадная ошибка. Я оставил её всего на минуту и...
– Не вините себя, – грустно вздохнула она. – Никакой ошибки не было. Уходят все. Так и должно быть.
Я взял в руки вазу, и она тоже была мне знакомой – на ней сплелись стебельками две полураскрывшиеся розы. Но ваза была целой – ни единой трещинки!
– Постойте, но ведь тогда эта ваза была склеена из тысячи кусочков! Эвридика сама мне говорила, что она маленькой разбила её, и мама...
– Да, да, она будет склеена из тысячи кусочков, – она стояла, оперевшись спиной о стену, откинув назад голову и закрыв глаза. По её щекам текли слёзы. – Скажите, а она... Она была с вами счастлива?
– Да, – проговорил я с трудом, потому что уже начинал понимать, что всё это значит – и новая ваза, и часы, остановившиеся, как только я вошёл в дом, и сам дом, помолодевший лет на двадцать. И она положила руку на свой огромный живот, судорожно, как будто ей было нечем дышать, вздохнула и прошептала, всё ещё сдерживая клокотавшие в ней рыдания:
– Хорошо. Я назову её Эвридикой.