ШЕПОТ СУХОЙ ТРАВЫ М.Язева ...Пересохшая трава под ногами сминалась с надоедливо однообразным звуком: "мич-мич-мич". Бобыня, правда, сегодня спорил, что это вовсе даже "хреп-хреп-хреп", но это у него, наверное, с ушами, что-то, у Бобыни. Каждому же слышно, что ни на какой "хреп" это ничуть не похоже! Тумак поправил сбившуюся лямку мешка, сплюнул сухим и горьким, попытался прибавить шаг. Получилось не очень-то: тут же разом прочувствовались все набитые мозоли. Заскорузлые ботинки были сильно не по ноге, и достались они Тумаку от Битого Возгри. Раньше-то, конечно, был тот никакой и не Битый, а просто себе Возгря. Но после того, как накрыло его возле Стылой Дебри рухнувшей лесиной, стал он Битым. Притом настолько битым, что пришлось его оставить в ближайшей деревеньке, - то ли совсем помирать, то ли уж как-то выправляться, если местный бог дозволит. А может и дозволить, пожалуй, потому как очень уж явный недостаток мужиков в здешних краях. Поди пойми, то ли повальная болезнь на них здесь завелась, то ли еще какая тому причина. Севляга, небось, знает, что к чему, но Тумак нипочем не решится подступить к нему с вопросом. Это даже представить себе невозможно: спросить что-то у Севляги. Он, поди, молча уставится на Тумака своими жучьими глазками, брезгливо скривит рот, цыркнет под ноги табачной жвачкой и пойдет прочь. Хорошо, если по уху не смажет, мол, к кому суешься, задрипыш, знай свое место. А какое у него место?.. Тумак вздохнул и тут же закашлялся: лишняя порция пыли заставила горло сжаться, а тело - согнуться пополам. Кашлялось мучительно. Со свистом, хрипом, рвотным содроганием. Тяжелый здесь воздух, колючий. Кто собой посильнее и впереди идет, тот же Севляга или, к примеру, братья Драч да Мовша, - те хоть пыли столько не глотают. Тут уж надо выбирать - или шагать быстрее всех, или отстать, чтобы не хватать ее, проклятую, полным ртом. Вон Букленя тащится далеко позади, каждый день к концу перехода его дожидают у уже разведенного костра. А Тумак упрямо по пятам за братьями идет, поднятую ими пылищу собирает. Стыдно ему с толстяком Букленей ползти, вот ведь как. Опять же боязно, что отстанешь, да и не хватит сил потом, так и пропадешь сзади. Куда-то же делся Стылый? Отстал, отстал, да и не стало его. Может, конечно, и впрямь он втихаря назад стреканул, к той бабьей деревне на четырех ручьях... Мовша, тот сразу заорал, мол, надо вернуться и оборвать Стылому ту рукоятку, которая его туда повернула, а Севляга только выругался в четыре закрута, но возвращаться не сказал. Да и то: где его, Стылого, искать? Разве выдадут бабы, ежели спрятать надумали? У них и бог-то какой-то хитрецкий: то ли ухмыляется, то ли грозится, - не понять. Бабы его Наш Ласковый называли, но поди угадай, как он чужака приласкает... А глядишь, и зверь Стылого подобрал. Тоже может быть, чего же. Шли-то все тогда перелесками да косогорами, мало ли кто там мог из куста вывалиться, да заломать усталого человечка... Хоть и не знают тут крупного зверя, а быть всякое может. Стылый - он же хлипкий собой, плоский какой-то и словно бы скверно сколоченный. И руки у него как-то навыворот, ладонями в стороны, и колени вихлявые... Такому и от чуланника не отбиться, не то что от лесной голодной курвы! А курва ходит бесшумно, и напрыгивает она всегда со спины. Вроде и не назвать опасной зверюгой, а для одиночного недотепы и такой хватит. Приступ кашля прошел, и надо было шагать дальше. Вроде бы и всего на минутку Тумак остановился, а вон уж спины Севляги и братьев мелькают заметно дальше. Вон, и Лодочник Тумака обогнал, и Пучка. Бобыня сзади подобрался. Букленя, правда, как-то ближе не стал, еле плетется Букленя, совсем выдохся. Тумак подбросил на плечах отощавший мешок. Вернее, ему так показалось, что он его подбросил, вроде как поправить. На самом деле он лишь слегка поелозил им по пропотелой спине, да поплелся дальше. "Мич-мич-мич", - захрупала трава под корявыми ботинками. Сухая, пыльная, проклятая трава... ... Ночью было холодно, и какая-то дрянь шуршала вокруг. То и дело то один, то другой лежащий у костра с невнятными проклятьями принимался вытряхивать из под одежды колючую насекомую мелочь. Тоненько всхрапывал или всхлипывал во сне Букленя, фигурно присвистывал носом Лодочник. Огонь то совсем притихал, то дразнил темноту отдельными дерзкими язычками. Приподнялся с расстеленного на земле тряпья Пучка, подбросил на угли пару сухих веток корь-дерева. Что-то безмолвно шарахнулось в отступившую тьму, - то ли курва, то ли ночной гмарынь. Тумак поежился, плотнее натянул на себя тонкую рогожку. Завернуться в нее полностью не получалось, так что каждый раз надо было выбирать: под себя ее стелить или укрываться. Этой ночью подстилкой была надерганная вокруг себя и умятая трава, так что можно было спать с одеялом. Как всегда, места поближе к костру ему не досталось, и, несмотря на усталость, холод не давал ему уснуть. Да еще и после скудного ужина брюхо угрюмо бурчало, требуя добавки. Пришлось совсем свернуться в комок, чтобы чуть-чуть угреться и придавить утробу. Но поспать так и не удалось. По другую сторону костра поднялась высокая фигура, - не спалось и Севляге. Он тоже подвеселил огонь охапкой сучьев, и стало видно, как он моющими движениями оглаживает лицо, - собрался, значит, пообщаться с богом. Бог у Севляги свой, семейный. Он не из простых, Севляга, а родовитый. То ли дед его, то ли еще прадед держал добберню, причем не мелкую: и на племя держали добберов, и под седло выезживали. Потом и отец Севляги с тремя своми братьями занимались тем же делом. Разорение пришло вместе с заразой, скосившей за один сезон все поголовье. Даже упряжь потом не удалось продать: доббер не лошадь, у него сбруя особая. А кому нужны седла и узды на зверя, которого не стало вовсе? Так враз и обеднел Севлягин род. А бог остался. Хороший бог, не из бессильных. Потому и собралась у Севляги ватажка. Пусть не велика, да своя. Из нужливых людей, кто Севлягиному богу поклонился, да и кого он принял. Под близким богом ходить куда как хорошо, близкий - он и есть близкий. Надежный. Севляга поднялся и тихо пошел прочь от костра. С собой он прихватил тлеющий на конце сук, так что путь его отмечался плывущим во тьме красным огоньком. Ушел он недалеко, до ближайшего корь-дерева. Спать под его ветвями нельзя, уж больно много всякой мелкой живности живет и в чахлой листве, и под корой, и в дуплах, - сбежишь по ночи опрометью с такого негостеприимного места. А с богом побыть - отчего бы и нет. Тут уж все кругом будет тихо и спокойно, в милом виде. Тумак потихоньку отполз немного от костра и стал смотреть на Севлягу. То есть, сначала не видно было ничего, но потом глаза привыкли к темноте, и стало видно, как Севляга сидит на коленках, а руки скрестил на груди. Лица его, конечно, не разглядеть, но Тумак знает, что он сейчас с закрытыми глазами бормочет слова вызова, а закончив - откроет их и начнет оглядываться вокруг, высматривать бога. Вот Севляга закрутил головой, а Тумаку смешно: чего он вертится, когда издали видно, - вон же он, бог, на суку корь-дерева сидит. А и где ему еще быть в этой степи, не на земле же рядом с Севлягой? Наконец Севляга бога нашел, поклонился и снова замер. Не видно издали, но понятно, что говорит он сейчас, не останавливаясь. Небось, и на Стылого жалуется, - будто бог не знает, отчего и куда тот подевался! - и на голодный ужин, и на холод. Вечно он со всякой дрязгой к богу суется. Поди, и про жука в штанине не промолчит. Бог потихоньку светится, и до того хорошо на него смотреть! По всему телу какое-то сладкое бессилье разливается. Название ему такое: Очарование. И теплее стало, и голод вроде как забылся. Смотрел-смотрел Тумак издали на бога, да и не заметил, как задремал. Послал, значит, бог ему сон спокойный да ласковый. С той мыслью и проснулся Тумак, мол, такой славный сон ему бог послал. Вот послал бы он еще удобные башмаки, так и полночи не жалко на коленках проторчать, подумал он, обуваясь. А вот Севляга с утра вид имел злой и невыспавшийся. То ли слишком долго перед богом просидел, то ли не добился от него того, что хотел. А и очень может быть: бог ведь хоть и поддержал Севлягин поход, но напрямую помогать не взялся. Казалось, чего бы проще, - подскажи человеку, в какой стороне искать ему последних живых добберов, да и все. Но нет: намекнул бог, что не все добберы пропали пропадом, а вот где сохранились - не указал. Хочешь - ищи, не хочешь - на месте сиди. А сидеть Севляге стало, видать, совсем невмоготу. Он ведь за что ни брался, нигде ему удачи не случилось. То ли руки больше ни к чему не приспособлены, то ли так ему по жизни предназначено, что кроме этих зверюг никакое другое занятие ему не годится. А коли так - шагай, брат Севляга, ищи своих добберов. А поскольку одному идти и скучно, и боязно, - набери ватажку. Посулил Севляга кому работу, кому медяшку, а кто и просто в компанию набился, как Тумак. Вроде при деле, и кормить мало-мало посулили, вот и ладно. Что сироте сиднем сидеть, броди по свету, ищи судьбу! Ну, и пошел. Опять же бог-то Севлягин хорошо Тумака принял, тут уж ничего не прибавить... И даже не то, чтобы просто хорошо, а явно дал знать Севляге, что без него, Тумака, пути не будет. Как ни бился Севляга, точнее ничего уяснить не смог. Ну, и взял Тумака. Хотя и попрекает его бесполезностью при каждом удобном случае. А удобным случай оказывается всякий раз: на привале, на ночевке, а то и прямо по дороге... А и есть за что, если по совести. То Тумак заснет, когда его ночным караульным поставят. То похлебку на костре подпалит. То уронит что-то, то сломает, то забудет. Однажды с кукана пять здоровенных рыбин упустил, такой раззява. Лодочник его тогда чуть за зашиб, - так угостил кулачищем, что поллица у раззявы посинело. Хорошо, зубы не повышибал. А глаз два дня не видел ничего, до того заплыл. Бобыня ему примочки синь-травой делал, пожалел беднягу, но сперва и сам за рыбу успел ему пару добрых пинков подвесить. Уж больно ужина рыбного было жалко... Поскольку с утра Севляга был здорово не в духе, Тумак счел за лучшее поменьше попадаться ему на глаза. И так старательно он пытался это делать, что как раз-таки и привлек к себе внимание. В который раз узнал он о себе, что и глуп, и криворук, и бесполезен, и что навязался он на Севлягину голову в черный день - дурную минуту, и что надо бы гнать его взашеи да вдоль оврага... В общем, выслушал он то, что слышал уж не раз, да и всю жизнь, похоже, будет слышать. Пусть бы и выговорился Севляга, с Тумака не убудет. Но тот решил еще пообидней чего ввернуть, и помянул ходом Тумаковых родителей, самому Тумаку неизвестных, но отчего-то им почитаемых. Мол, и мамаша-то его была слободская растопырка, и папаша - короста от ушной почесухи. Нет, не кинулся Тумак на Севлягу с кулаками, не швырнул в него каменюкой, не плеснул кипятком. Уж больно немощны его кулаки, каменюки приличной не сыскать в степи, а кипятка и не согрел никто с утра. Но кулаки сжались, сердце закаменело в груди, а лицо вспыхнуло, как ошпаренное. Повернулся Тумак и молча пошел. Вслед обидное неслось, злое и несправедливое, но он не слушал уже. Дошел до того корь-дерева, под которым ночью Севляга сидел. Торопливо ладонями лицо умыл, начиная бормотать слова вызова. Никогда в жизни он не молил бога на людях, средь бела дня, а тут... тут одно только всем своим существом понимал: больше некуда, только - к нему. Там, за спиной, стихло. Никто не посмеет помешать человеку, зовущему бога. Даже если это всего лишь жалкий несчастный Тумак... Он не успел проговорить последнюю фразу вызова, как бог оказался рядом. Это было неожиданно, и оттого особенно чудесно. И Тумак замолчал. Он не знал, что говорить. Гадкие, мелкие обиды, суета и глупость человеческие... нужно ли, можно ли их посылать богу, светлому и снисходительному? Тумак медленно принял молельную позу, - на коленях, со скрещенными на груди руками. - Прости меня, бог, - тихо сказал он. - Прости. Замолчал. Уже ушли и горечь, и обида. И слова ушли. Бог ласково сиял. - Прости, - снова повторил Тумак. - Я слаб и глуп. Я звал тебя, всей душой звал, но сейчас... сейчас я не знаю, о чем тебя молить. Мне стало хорошо уже просто оттого, что ты пришел. Я... я не буду просить ни о чем. Позволь мне просто помолчать. Рядом с тобой. Не уходи сразу, - это все, о чем прошу... И они молчали: Тумак и его бог. Сияние ширилось и охватило уже все дерево вместе с фигуркой замершего под ним человечка. Скрежетнул зубами Севляга: ревновал своего родового бога к жалкому бесполезному чужаку. Зачарованно смотрел Бобыня. Потупился и задумался о чем-то своем Лодочник. Драч с Мовшой глазели с любопытством: нечастое зрелище, что и говорить. Пучка, наоборот, отвернулся; с детства внушили Пучке, что общение с богом - дело тихое, интимное; неловко ему, неудобно. А Букленя по нужде отлучился, и досадно будет ему после, что пропустил он такое, - уж как любит Букленя бога, слепо любит, преданно, с трепетом. Долго ли длилось молчание Тумака с богом - он сказать не смог бы. Занемели колени, когда чуть двинулся он и шевельнул губами. Не кланялся, не ронял слезу, не славил умиленно, - благодарил. Вернулся к ватаге, молча закинул собранный мешок за плечи, глянул ожидающе на Севлягу. Тот отвернулся, заговорил с братьями, завозился в своем мешке. Потом пошли. "Мич-мич-мич", - завела свое пыльная сухая трава под корявыми башмаками... - И куда ты исчез так внезапно? - Не обижайся, Обжигающий. Нужно было явиться. - Нужнее, чем обсудить со мной слова Того, Кто Над Миром? - Я же просил не обижаться... - Ты удивляешь меня... Это тот, о ком ты говорил мне? - Да, Обжигающий. Он впервые звал меня днем, не прячась... Я должен был. - Не преувеличивай. Должен... Ты - хотел! Ты буквально сорвался с места! Так что же это, Свет Скачущих? - Это трудно объяснить. Да, я действительно хотел... - Объясни. - Этот человек... это очень большая редкость. Он слаб, глуп, некрасив и нездоров. Он практически не способен ни к чему. - Воистину большая редкость! - Не смейся. У него есть редкое качество: он чувствует меня. - Точнее. Это важно. - Для меня - действительно важно. Это не поклонение, не умиление, не страх. Не потребительство. Даже не любовь. - А что? - Не знаю. - Не понимаю тебя, Свет Скачущих. - Ему хорошо со мной, а мне с ним. - Тебе хорошо - с человеком?! - Я же говорю - он чувствует меня. Он умеет только это, но лучше всех. - А ведь он не твой, Свет Скачущих. - Да. Наследно он - Идущего В Гром. - Как-как? Идущий...? - В Гром. Это не из нашего сонма. - Да уж понял. - Рос сиротой, и его не привели. У меня он случайно, но теперь я его не отдам. - О, как серьезно! - Ты просто не понимаешь... Да, серьезно. Я впервые стал ждать вызова, это совершенно удивительное ощущение. - Похоже, он действительно редкая птица! - Да, Обжигающий. Он совершенно бесталанный, но все способности его души - в умении чувствовать бога. Только в этом. Его придется беречь. Самому ему не выжить. - Ты сможешь? - Я бог. - Ценю твой юмор... - Если понадобится - я буду говорить с Тем, Кто Над Миром. - Смело. И он возьмет его у тебя. - ... - Не буду, не буду! О, так это действительно серьезно! Помочь тебе? - Я скажу, если будет надо. - Скажи. Подумать только, я, кажется, завидую тебе! - Это тоже новое чувство, да, Обжигающий? - Ну... что-то вроде. - Вот видишь, какой это человек! Породил зависть богов. - Я говорил, что ценю... - Я не шучу. - Тогда не позволяй ему ничему учиться. Если он может только это... Сохрани его таким. - Да, знаю... ...Как он умудрился сломать единственную острогу - уму непостижимо. Не древко, саму вилку. Лодочник ахнул и сломал уже и древко, - об Тумака. Добавил от себя и случившийся рядом Мовша. От приготовленной вечерней похлебки его прогнали. Дождавшись темноты, Тумак, отирая лицо, побрел в сторону от затухающего костра. "Мич-мич-мич"...
У Вас смелый, добротный слог. Мало кто может описывать что-то, в краткой форме. Наверно Вы ещё и стихи пишете.Слог действительно хороший. Но вот сюжет и концовка меня не впечатлили. Осталось чувство незавершенности.
