М И Ч М А Н   Т У Р Ч Е Н К О

 тех пор как матросы на кораблях обзавелись койками (было время, что и таковых не было), у них появилась возможность хранить  свои личные вещи в рундучках, расположенных под нижним ярусом этих коек. РРундук служил матросу всю его долгую службу, а когда  приходила пора морскому волку прекратить скитания, рундук вместе с койкой переходил в распоряжение следующему бедолаге. Так происходило бесконечно долго. Со временем рундук стал называться сундучком, хоть это слово совершенно не имеет отношения к корабельной терминологии.

Новую жизнь слово обрело с появлением института сверхсрочно служащих. Как только парень, отслуживший срочную службу,  принимал решение остаться на сверхсрочную (зачастую до пенсии), к нему  тут же приклеивалось неуставное звание «СУНДУК».

В кислицком дивизионе «сундуков» было великое множество. За несколько десятилетий, в течение которых на берегу Дуная дислоцировалась военно-морская часть, в ней по окончании службы остались на сверхсрочную несколько десятков моряков, что не только укрепило интернациональный состав населения села Кислицы, но и значительно улучшило его породистость.

Трудно было не соблазниться службой в этом дивизионе. Бронекатера, прошедшие во время Великой Отечественной через шесть границ по Дунаю, сегодня стояли на консервации и от берега отходили только раз в году. Любой из «сундуков» приходил на службу к подъему флага (в 8.00),  после пяти уходил домой и все остальное время волен был заниматься рыбалкой, охотой, ковыряться у себя в огороде или кормить кур.

Одним из таких служак был  мичман Турченко.

Виду он был поистине гренадерского. Рослый, косая сажень в плечах, грудь колесом – загляденье! На такой широченной груди грех было чего-нибудь не намалевать. Любители татуировок воспользовались этим обстоятельством, и  богатырский фасад двадцатилетнего старшины второй статьи Турченко  украсил расправивший свои крылья от плеча до плеча геральдический символ США, белоголовый орел. Ну «wrangler» да и только!

В то время служил  Турченко комендором на крейсере «Михаил Кутузов», но по причине прогрессирующей глухоты (традиционная для артиллеристов болезнь) из плавсостава был списан и оказался на Дунае, в Кислицком дивизионе.

Дослужив до демобилизации и оставшись на сверхсрочную, Турченко обзавелся пышными усами и женой в деревне, получил предельное для сверхсрочника звание мичмана и должность заведующего камбузом. Курортная местность, сытная должность – живи и радуйся!

Богдан Кузьмич (так звали мичмана) действительно радовался своей службе, вот только сытная должность постепенно стала менять внешний облик бывшего богатыря. Десяток лет ежедневных (с утра до вечера)  «путешествий» вокруг огромных котлов, полных разнообразных, неизменно вкусных  и неодолимо соблазнительных флотских разносолов, породил процесс, который в силу своей незаметности стал необратимым. Эта незаметность однажды закончилась, и мичман Турченко испытал глубочайшее потрясение.

Был один из тех знойных июльских дней, когда  в утопающей в зелени курортной части по громкой связи привычно прозвучало: «Форма одежды по части – трусы».

В такие дни по раскаленной, как сковорода, металлической палубе босиком пройти невозможно. Однако какая бы форма одежды ни объявлялась, на моряках должны быть обувь и головной убор. Поэтому у матросов на голове появлялся белый чехол от бескозырки со звездочкой, а на ногах самодельные деревянные сандалии.

Загорелые матросы то и дело окатывались водой, выбрасывая за борт и вытаскивая из Дуная привязанные к длинным шкертам ведра. Частенько, хоть это и было запрещено, матросы, чтобы охладиться, прыгали за борт.

На камбузе (в Кислицком дивизионе это было отдельно стоящее здание) было жарко, как в преисподней.

Богдан Кузьмич окинул взглядом огромный зал, где бачковые, готовя столы к обеду, раскладывали аккуратными пирамидками алюминиевые миски, и  перекинулся  парой фраз с коком, старшиной срочной службы из города Бельцы, способного похвастаться не менее  пышными, чем у самого Турченко, усами. Сделав вывод, что к обеду  на камбузе все готово, мичман решил, что имеет право полчасика отдохнуть. Сняв с себя белую поварскую куртку и обмахивая ею свой голый торс, Кузьмич вышел на воздух. До тех пор пока команды  катерников не начнут прибывать на  обед,  мичман вознамерился  посидеть на скамье под пушистыми ивами, щедро роняющими на землю свой пенистый сок.

Проходя мимо окон камбуза, он машинально повернул голову и увидел в огромном витринном стекле свое отражение.

Вот это да!

Как бы спели девчата в его родном закарпатском селе:

                            …Ой, мамцю моя,

                            Що ж я наробыла…

Сколько раз и  сколько лет Богдан Кузьмич проходил мимо этих окон. Сколько раз он видел в окне свое отражение! Раньше там был крупный человек в морской форме. Иногда в поварской куртке, иногда в кителе. Бывало в белом, бывало в черном…

Но это!.. О Господи…

Растерянный Турченко остановился и, растопырив руки, уставился в окно. Со стекла него смотрело нечто большое и страшное. Центром композиции был огромных размеров живот. Он был настолько велик, что рядом с ним некогда широкие плечи выглядели безнадежно согнувшимся коромыслом. О бедрах и «талии» (от греха подальше назовем это поясом) не было и речи. Брюк с поясом такого размера не сыскать на складах всего военно-морского флота, поэтому застегнуты они были  (в обход препятствия) под  животом, еще более выпячивая его вперед. Геральдический символ США, татуированный белоголовый орел, скукожился и, мохнатой курицей с обвисшими крыльями сидел над животом в какой-то неловкой позе, боясь нечаянно соскользнуть с этого раздутого дирижабля. В связи с тем, что с годами военно-морская грудь мичмана покрылась густой, кудрявой шерстью, его орел превратился в мохнатую овце-курицу.

- Ну и кухтыль!!!

Определение вырвалось откуда-то из подсознания Кузьмича. Это слово не было похоже ни на какое другое, так же как  не имел аналогов и его живот. Животы бывают разные,  и называют их по-разному – брюхо, пузо, рюкзак, клубок нервов, памятник пиву, курган над  усопшим героем... По аналогии с царь-пушкой его можно назвать даже царь-пузом! Но нет…

Все-таки кухтыль!

Через минуту Богдан Кузьмич, кое-как справившись с потрясением, медленно повернулся в профиль… Увиденное повергло его в шок! Тихо  застонав, он затряс головой, пытаясь избавиться от кошмарного видения. Было полное впечатление, что он увидел себя впервые. Воровато оглянувшись по сторонам, мичман быстренько надел свою белую поварскую куртку, с удивлением обнаружив, что она размерами напоминает чехол от зенитного пулемета, который при неосторожном движении может выстрелить  очередью  белых пуговиц, с трудом застегивающихся  у пупка.

По-видимому, это называется ПРОЗРЕНИЕ.

Под ивами Кузьмичу посидеть не пришлось. Ему показалось, что сейчас вся часть, тоже прозреет и увидит его (внезапно появившийся!) «кухтыль»… Позор… А еще моряк!

Турченко спрятался на камбузе.

Всегда веселый, разбитной Кузьмич как-то вдруг облинял. Эта перемена не прошла мимо внимания  «сундуков»-сверхсрочников.

- Богдан, ты чегой-то хворым выглядишь. Уж не съел ли ты  лишку?

Какой там черт «лишку»! Кузьмич практически перестал есть. Когда после службы «сундуки» шли пить пиво, он отказывался составлять им компанию. Однако такие кардинальные меры ни к чему не привели. Живот каким был, таким и остался. Разве что маленько обвис.

Неизвестно, чем бы закончились переживания «прозревшего» мичмана, если бы не верные друзья. Ведь не зря флот силен сплоченностью коллектива.

Оказавшись как-то в парилке вместе с мичманами Березовским и Свистуновым, Кузьмич поделился  своим горем.

- И все? А мы-то думали, у тебя в семье нелады. Думали, с женой чего-то приключилось. – Березовский даже прекратил охаживать веником спину Кузьмича. – Живот!  Тоже мне проблема. Хорошего человека должно быть много.

            - Дурак ты, Богдан. - Свистунов поднял лицо из тазика с холодной водой, без которого лежать на верхней полке было бы не возможно. – Если бы на нашем камбузе заведующим был  дистрофик, я бы там не питался. Согласись, это было бы подозрительно.

- Правильно. Твой живот - это индикатор вкусной и здоровой пищи. На него ориентируется вся часть.

- Да ну вас! Вам лишь бы шутки шутить…

Но «сундуки» тем не менее, продолжали зубоскалить даже в сельском буфете, где они оказались после бани. Шутки друзей и парочка «стограммулек», принятых «на грудь», немного приподняли настроение владельца  «кухтыля».  Друзья убедили его, что самоедство великий грех и что в сложившейся ситуации лучшим выходом из положения может быть только ироничное отношение к себе.

- Может, вы и правы. Это же не воздушный шарик. Проколол и «бздынь!» - его нету. Придется носить. Это мой крест…

- Да, уж, - Березовский поперхнулся очередной рюмкой водки. - Очень на крест похоже.

- На котором распяли ворону, – подхватил Свистунов.

- Жаль. - Кузьмич всей пятерней почесал мохнатого орла. – Не смотрится он сейчас.

- А все почему? Богдан, ведь ты же художник. Сам рисуешь, должен понимать. – Свистунов имел в виду портрет жены Турченко, который тот нарисовал ей ко дню рождения.

- Ну да, - набычился  Кузьмич. – А что ты имеешь в виду?

- Изменилось пространство, то есть  полезная площадь картины.

- Квадратура, - вставил размякший Березовский.

Свистунов, отмахнувшись рукой от подсказки, продолжал сыпать  трудно вспоминаемыми терминами.

- Вместе с этим  изменилась перспектива. Композиционно картина, извините, но распалась!

Попытавшись по-лебяжьи выгнуть свою бычью шею, Турченко хотел взглянуть на  то, как распался его орел, но не смог и остановил свой мутный взгляд на «эксперте».

- Ну… и что теперь делать?

- Надо перекомпозити… перекомпози-ци-ровать…

Некоторое время Кузьмич тупо смотрел на  советчика.

- Пози-ци-ровать… Что я ему сейчас, крылья обрежу, что ли?

- Когда станешь разделывать свинью на камбузе, ей крылья будешь резать…  Ты что, действительно ничего не понимаешь? Надо изменить композицию. Ну, там добавить что-то, дорисовать…

- Земной шар…- Березовский выжимал в рюмку последние соки из очередной бутылки.

- Один готов,-  Свистунов безнадежно взмахнул рукой в сторону окосевшего коллеги.

- На верхней части твоего живота, - не обращая ни на кого внимания, Березовский продолжал развивать мысль, - следует вытатуировать северное полушарие нашей планеты, в результате чего орел будет гордо стоять на полюсе. Таким образом, ты не только поднимешь статус твоей постаревшей вороны, но и существование твоего «кендюха» (Березовский нашел собственное определение для  проблемной точки Кузьмича) обретет смысл и даже необходимость.

-?!…

- Гениально!

Свистунов, который секунду назад был уверен, что Березовский пьян в лохмотья, с восторгом  воскликнул:

- Я слышу речь не мальчика, но мужа! Богдан, вот оно! Гениальное всегда

просто!

Осоловевший мичман Турченко, наслушавшийся за последние три часа разных разностей, пытался их переварить и тупо молчал, качая головой. Его друзья, напротив, в рамках суворовской науки побеждать,  не ослабляя давления, угробив вечер и еще пару бутылок водки, довели ситуацию до окончательного решения.

Утром у Богдана Кузьмича дико болела похмельная голова, и огнем горел исколотый живот. Впоследствии, даже в самую несносную жару  мичман Турченко  не снимал белой поварской куртки. Крайне редко, в основном в парилке,  друзья-«сундуки» могли лицезреть его «обновленную композицию». Под ногами обретшего уверенность орла появились с трудом узнаваемые очертания  Евразийского континента и волнующая сердце каждого моряка  корявая надпись - «Севастополь», оказавшаяся почему-то в районе, где должна была быть Москва.

Любая служба хороша тем, что она когда-то заканчивается. Ежегодно какая-то  часть моряков начинает считать дни  до приказа, вычеркивая их в календаре, создавать дембельские альбомы, выменивать у «молодых» новенькие ленточки бескозырок. Всех подлежащих демобилизации  начинают уважительно называть «годок»*. Приходит время и «годки» по очереди уезжают домой, а их место занимают другие. И так без конца.

В этом году 20 апреля впервые  вышел приказ о весенней демобилизации. Это означало, что теперь  демобилизация будет проходить два раза в год. Кроме того, срок службы на флотах СССР сокращался с четырех до трех лет.

 Это было счастье! Молодым людям возвращали год жизни!

Радости не было границ. Пройти мимо такого события  и не отметить его - было бы просто неуважением к себе.

Вечером того же дня в курилке  одного из экипажей заседал «оргкомитет».

В высокий «орган» вошли все наличествующие в дивизионе «годки». Их было одиннадцать.

Проходящие по пирсу офицеры с удивлением смотрели на «годков», развалившихся на широких скамьях курилки, большим квадратом  охватывающих закопанную  в землю бочку. Еще никогда не было, чтобы старослужащие собирались на  совет.

Что-то затевалось. А что затевалось, догадаться было нетрудно.

 Ясное дело – приказ!

 Значит, будут отмечать. Значит, узбеки и буряты, евреи и мордва будут пить по-русски. Отцам-командирам оставалось только ожидать - во что это выльется. Пить будут «на берегу», т.е. в деревне, или непосредственно в части? Что будут пить? Где будут брать? Кто им будет помогать? Молодые или сверхсрочники?

Командование дивизиона  стремилось разгадать все эти загадки и не допустить малейших дисциплинарных неприятностей, а «оргкомитет»  пыхтел в курилке, стремясь  положительно решить все вышеперечисленные вопросы. В итоге штаб «годков»  обыграл командование и тактически и стратегически.

Прежде всего, было решено отложить  празднование на неделю. За это время,  во-первых, можно не спеша подготовить материальную базу банкета, во-вторых, за неделю шпионить за «годками» устанут, и бдительность командиров притупится, в третьих, накануне первомайских праздников у командования будет достаточно других хлопот.

Главной проблемой «годков» было, конечно, меню. Деревенское вино, которым селяне травили моряков, решено было не покупать. Для придания крепости вину кислицкие «виноделы» не скупились на такие вкусовые добавки, как жженая резина, табак, куриный помет и прочие ингредиенты.

Водка же требовала денег. Но эта проблема (особенно весной) решалась довольно просто. Ведь не зря все заборы в Кислице своим цветом подозрительно напоминали бронекатера, стоящие  у пирсов дивизиона. Достаточно было поковыряться в боцманских загашниках - и несколько банок краски, в обмен на водку, уплыли в деревню.

Сложнее было с закуской. Несомненно, вкусная и разнообразная пища, составляющая ежедневный рацион личного состава части, не могла  претендовать на праздничный стол. Но творческую мысль остановить нельзя, и двое «молодых» были отправлены на рыбалку. Выпросив у мичмана Свистунова «сочму»* и оседлав «тузик»*, за полтора часа моряки выловили к праздничному столу два десятка судаков, дунайских селедок и небольшого сомика.

Но этим не кончилось.

Накануне банкета, ночью, диверсионная группа из трех  молодых матросов, получив задание «оргкомитета», вышла на очень ответственное и рискованное задание.

В центре села Кислица стоял единственный двухэтажный дом. Добротное здание было сложено из красного кирпича, располагало двумя подъездами на восемь квартир каждый, и называлось «Красный дом». Несколько квартир использовались как общежитие для военнослужащих и прикомандированных, в остальных жили семьи сверхсрочников. Во дворе  дома стоял длинный ряд сарайчиков  для хранения дров и угля, однако предприимчивые «сундуки»  со временем наловчились разводить и содержать в них всякого рода  домашнюю живность.

Что там болтают о гусях, спасших Рим,  не знаю, но  диверсанты от «оргкомитета» с задачей прекрасно справились. Три гуся из десяти, обнаруженных в одном из сарайчиков, отправились в дивизион на банкет. Гуси, отправлявшиеся «в гости»,  гоготать не смогли, потому что им завязали узлом шеи, при виде чего остальные благоразумно промолчали.

Не будем отвлекать внимание читателя ненужными подробностями,  достаточно сказать, что  накануне Первого мая  в кубрике одного из законсервированных катеров одиннадцать «годков» широко отметили приказ о демобилизации. Украшением стола были три  толстопопых, фаршированных яблоками и черносливом  гуся, умело приготовленных входящим в число «годков» коком,  усатым бельчанином Иваном Киркэ.

Историю можно было считать законченной только тогда, когда в преддверии Дня Победы,  8 мая,  в концерте по заявкам радиослушателей на Измаильском радио прозвучало:

- По просьбе нашего слушателя,  военного моряка-дунайца, мичмана Турченко звучит его любимая песня:

                                …Ой вы, гуси, до свиданья.

                                Прилетайте к нам опять…

Да, именно Богдан Кузьмич пал жертвой диверсантов от кулинарии. Но не столько пропажа гусей, сколько  издевательская заявка на радио его более всего обидела.

- Не писал я  этой дурацкой заявки!

- Да ладно. Ну, решил прославиться. - Друзья-«сундуки» не уставали подтрунивать над ним. – С кем не бывает?

- Да чтоб я сдох! Что я, чайник, какой? Сяду вдруг, начну слюнявить карандаш и письма на радио писать. Тоже мне!  Ванька Жуков…-  Немного помолчав, Турченко тяжело вздохнул и, махнув рукой, тихо добавил, -  Вру… Было однажды. Написал… На телевидение… Давно…

Лет семь назад от  Турченко ушла жена.  В то время его еще не величали Кузьмичом, и был он для  друзей-сослуживцев, таких же молодых сверхсрочников, просто Богданом. Его жена взяла свои тряпки и сбежала  в отчий дом, к родителям, живущим на соседней улице. Как случается у молодых жен: «Уйду к маме!»

С кем не бывает… Молодые семьи притираются годами. А тут… Попробуй, чтобы деревенская дивчина, выросшая в просторном дворе, с большим огородом, на фоне мычания, хрюканья и кудахтанья разнообразной домашней живности, стала вдруг женой моряка, постигающей своеобразие  флотских непонятностей, задыхаясь  в тесной квартире на втором этаже.

Разрыв с женой Богдан переживал очень тяжело. Соседи по «Красному дому», сослуживцы-сверхсрочники видели, как осунулся  и поник душой богатырь-мичман, но помочь ничем не могли. Дело, как говорится, семейное… Желая помочь, можешь только навредить.

На службе Богдан еще держался кое-как, но, придя домой, запирал дверь на все запоры и носа не казал наружу.

Первое время все вечера напролет до глубокой ночи мичман сидел на опустевшем супружеском ложе, обхватив руками голову, и не мигая, смотрел на портрет жены, висящий напротив.

Этот портрет влюбленный Турченко  нарисовал, будучи еще старшиной первой статьи, во время срочной службы. В то время когда слякотными осенними  вечерами он выходил в увольнение, чтобы,  устроившись на сухом клочке земли величиной с ладонь, с трудом обнаруженным у штакетного забора в раскисшем проулке, весь вечер целоваться с деревенской Джульеттой,  а потом, зажав в руке бескозырку, не разбирая дороги, по размытым распутицей улицам бежать, забрасывая комья грязи себе на спину, в часть,  стремясь успеть сдать увольнительную записку до первого удара полночных курантов.

Вложив в свою работу  весь романтический пыл влюбленной души, Богдан считал портрет очень удачным, во всяком случае, настолько, что им можно было гордиться. Его будущая невеста была несколько другого мнения, однако  снисходительно приняла дар пылкого моряка.

После того, как родилась семья Турченко, портрет не раз становился яблоком раздора.

- Это не портрет! – молодая супруга норовила выставить на  лестничную площадку довольно крупный холст,  обрамленный тяжелым гипсовым багетом. – Это картинка из книжечки «Раскрась сам», размалеванная  пьяным дальтоником.

- Господи, что ты понимаешь в живописи? Это же самый «Поп-с»!

- Чего?! На что это может быть похожим? На меня?! Да ведь тут ни лица нет, ни… Почему ты думаешь, что я должна этим восторгаться?

- Похоже, не похоже… Восторгаться… Откуда тебе знать о современных тенденциях в живописи? У Пикассо простая бутылка на бутылку не похожа, а весь мир ею восторгается.

- Эта мазня не должна быть в нашем доме! Это не мой портрет!

- Ты просто не представляешь, насколько удачно я сумел передать мельчайшие черточки, обеспечивающие сходство. Во всяком случае,  твой характер я передал исчерпывающе…

И так без конца…

И вот сейчас разбитый, опустошенный   Богдан в деталях рассматривал свое творение, все более убеждаясь в том, что сходство в нем присутствует фотографическое.

 Так проходил день за днем. Сердце болело все сильнее, воспоминания рвали душу. Чтобы заглушить боль, страдающий  мичман начал приносить с собой, в свою потерявшую женское тепло квартиру, извечную спутницу брошенных мужчин, бутылочку «слезы народной». Ведь общеизвестно, что водка – единственное в мире вещество, способное трансформировать душевную боль в боль головную.  Иногда  это помогало. Выпив перед портретом содержимое, Богдан швырял пустую бутылку под кровать,  и умиротворенно засыпал.

Но частенько душевная боль не утихала, рука невольно тянулась к рюмке, что приводило к  совершенно неожиданным результатам. Хмелея, мичман начинал злиться, глядя в намозоливший глаза портрет,  и тихо  шептал ругательства и проклятия.

Чувствуя, что он  с минуты на минуту уснет, страдалец, готовясь к предстоящему падению на давно не стираную наволочку, принимался снимать обувь. Привычка любое дело доводить до конца  побеждала, и тяжеленный флотский ботинок весом в 5 килограммов, наконец-то, оказывался в руке  скрипевшего зубами  брошенного мужа. Кинув длинный, прожигающий взгляд в центр висящего напротив портрета и широко размахнувшись, Турченко изо всех сил швырял туда свой ботинок, сопроводив его горестным: «Э-эх, ты!»  Провозившись со вторым ботинком еще минут пяток, усыпающий мичман отправлял   его вслед за первым, и валился на постель. После того, как оба «снаряда», пущенные умелой рукой бывшего комендора,  с грохотом врезавшись в  цель, падали на гору пустых бутылок, валяющихся на полу,   в квартире воцарялась тишина.

Из всех щелей появлялось множество шевелящих усами «стасиков»*, которым уже никто не мешал до самого  рассвета смотреть шипящий телевизор, передачи которого давно закончились.

Обстрелы портрета становились все более частыми.

Однажды утром побрившийся и приведший себя в порядок мичман Турченко, был уже готов выйти на службу, когда  услышал стук в дверь. На пороге стоял Виктор Брусник, сосед,  сверхсрочник в звании главстаршины, живущий за многострадальной стеной.

- Богдан, ну сколько можно? Ты же нам жить не даешь. Что ты молотишь в стену день ото дня? Ты посмотри, что ты вчера сделал. – Виктор повернул голову и показал расцарапанное ухо.

- Я..?! –  Брови Богдана  удивленно поползли вверх. Растерянно захлопав глазами, он силился понять, как его ботинок мог нанести соседу  такие повреждения.

- Ну а кто же? Я сидел в кресле, и на меня упала с книжной полки ваза. Хорошо, пустая. Что, не веришь? Да если такой «бугай» долбит в стену, то странно, как еще люстры не падают.

Пристыженный «бугай» стоял молча, растерянно переминаясь с ноги на ногу и сопя в свои ворошиловские усы. Было полное впечатление, что он сейчас заплачет.

- Возьми ты однажды и прибей, что тебе там надо. А то два  удара сегодня, два удара завтра. Дын-дын! Дын-дын! Ты что там, головой стучишься, что ли? – увидев состояние поникшего Богдана, Брусник снизил обороты. – Из-за жены, что ли? Не убивайся ты так, так ты не убьешься… Ну, ушла и ушла.  Не зря ведь говорят: «Баба с возу…»

- …кобыла - в позу…- поникший Турченко даже не пытался шутить. Просто ляпнул  первое, что пришло в голову.

Сосед  с сочувствием  вздохнул.

- Знаешь, Богдан, человека, которого ты любишь, надо отпустить. Если вернется – значит, он твой. А не вернется  - никогда он твоим и не был… Ну ладно. Бывай…

Брусник  стал спускаться по лестнице, но, вдруг вспомнив о том, зачем приходил, повернулся.

- Богдан, если еще раз начнешь долбить  в переборку, то, вот те крест, - главстаршина повернул голову и ткнул пальцем в расцарапанное ухо, -  я тебе тоже что-нибудь поцарапаю.

Два дня  Турченко был тише воды ниже травы, но израненная душа опять  попросила водки, и мичман машинально, по устоявшейся привычке, запустил в изодранный частыми обстрелами портрет свой пятикилограммовый ботинок. Только когда ботинок свалился на пол,  Богдан вспомнил об ультиматуме  главстаршины и,  сняв второй ботинок, аккуратно поставил его  под кровать.

 За стеной проснувшийся Брусник  вместе с женой  еще добрый час  не могли уснуть в ожидании прилёта второго ботинка.

Жена к мичману  вернулась неожиданно.

То ли ей рассказали о том, что ее муж постепенно  начинает терять  «лицо», то ли ее просто заклевали родители (сельская мораль дело не шуточное!), но однажды она вернулась.  А какие у нее могли быть варианты? В деревне мужиков-то раз два и обчёлся, адмирал ей не светил, так что мичман был в самый раз. Как говорится, уж лучше синица в руке, чем утка под кроватью…

Своим возвращением женщина  просто осчастливила «морехода». Жизнь Богдана снова  обрела смысл! Правда, как это умеют женщины, она   в то же время сумела сделать его и глубоко несчастным человеком.

Прежде всего, хорошо известный нам портрет оказался на помойке.

Чтобы создать видимость того, что жизнь в семье радикально изменилась, жена, руками Богдана сделала ремонт в квартире, и полчищам  усатых «стасиков»,  с которыми  моряк уже давно перешел на «ты», пришлось искать приют в соседних квартирах. В ультимативной форме от мичмана потребовали, чтобы в  дровяном сарае во дворе  было определено место для десятка сбросивших пух и недавно оперившихся гусят, принесенных женой от своих  родителей. Мало того, пару недель подряд, пока ластоногие не запомнят дорогу домой, их пришлось с хворостинкой в руке сопровождать на лиман и обратно,. По вечерам, после службы, выуживая горластых птиц из лимана, Богдан сгорал со стыда и тихо проклинал тот день, когда решил остаться в  Кислице на сверхсрочную.

Все нутро моряка протестовало против  унизительных обязанностей, против всего  происходящего в его семейной жизни, но протестовало оно тихо, ибо Богдан боялся, что жена может снова уйти к маме.

В те времена на центральном телевидении СССР самой популярной была  телепередача «От всей души». Вела ее  Валентина Леонтьева, с популярностью которой мог сравниться, ну, разве что,  Юрий Гагарин. Дважды в месяц, вечером вся страна садилась к телевизору и начинала плакать и сморкаться, потому что сюжеты передачи о  непростых судьбах  простых людей были близки и понятны, брали за душу и заставляли сопереживать. В редакцию передачи ежедневно приходили вагоны писем с горячими и искренними отзывами.

Посмотрев пару выпусков передачи, Богдан почему-то решил, что именно  эти волнующие, трогательные сюжеты заставили его супругу вспомнить о семье, и однажды вечером, взяв почтовый конверт, аккуратно вывел на нем: «МОСКВА, Шаболовка, редакция передачи «От всей души». Внутрь конверта раздираемый страстями, счастливый и несчастный мичман Турченко, считая, что он обязан (хоть кому-нибудь!) выразить свой протест, вложил коротенькую записочку:

               «Полгода назад от меня ушла любимая  жена. Недавно,

                насмотревшись Вашей передачи, она ко мне вернулась…

                Будьте Вы прокляты!»

                                                           *  *  *

 *Сочма - круглая, три метра в диаметре сеть используемая набросом.

*"Тузик" - фанерная двухместная лодка используемая при разминировании.

* "Стасик" - таракан (флотск)