ЛитГраф: произведение
    Миссия  Поиск  Журнал  Кино  Книжный магазин  О магазине  Сообщества  Наука  Спасибо!      Главная  Авторизация  Регистрация   




Друзья:
Анатолий Лабунский

Побег длиною в жизнь. (повесть)

  Если бы жизнь не была умиранием,
как она была бы прекрасна!

Рамон Гомес де ла Серна.
 

 

 

 

 

                                                С  А  Й  Г  А

 

 

 

 

- Ваську уронили! -  тихий ропот прошелестел над  жиденькой, полупьяной толпой...

Высоченные вековые ели расступились, образовав  небольшую поляну  и, слегка склонив верхушки,  молча разглядывали    не очень ровную шеренгу из семи новых, только вчера вырытых могил.

Очень странно выглядело это маленькое, незаселенное кладбище в самой  глубине  девственной Томской тайги. Прежних захоронений здесь было не больше десяти,  а самое старое из них датировано всего шестью годами раньше. Кресты на могилках  только слегка потемнели.  Кумач, которым были обтянуты два  обелиска, еще не успел истлеть, а лишь слегка выгорел на солнце. Подле одного из них валялся ржавый проволочный каркас бывшего венка с чудом уцелевшим, обтрепанным ветрами бумажным цветком и обрывком траурной ленты. У скорбных, поросших травой холмиков, да и у самого кладбища оградок не было.

Узенькая, романтическая тропинка соединяла эту уютную, живописную поляну вынужденную быть кладбищем, с появившимся несколько лет назад поселком.

Поселок, называемый непонятным словом Сайга, возник на месте трех деревянных бараков, в которых жили первые строители железнодорожной ветки  направляющейся от райцентра Асино прямо на север к  Белому Яру.

Шестьдесят пятая параллель…

 

Казалось бы, что могут искать в глухой томской тайге, у самого полярного круга двести молдавских парней? Ничего…

А они и не искали. Они приехали работать.

Штаб ССO (студенческих строительных отрядов) при ЦК комсомола Молдавии направил  в Томскую область отряд студентов Кишиневского медицинского института на строительство участка железной дороги и маленькой таежной станции по имени Сайга. Обеспечить  работу кухни в отряде должны были пять девушек, будущихврачей, а для организации досуга студентов-строителей  в составе отряда появились четыре студента Кишиневского института искусств.

Организация досуга, конечно, громко сказано потому, что работать на стройке музыкантам пришлось на равне с медиками а после работы играть на танцплощадке. Для этой цели в распоряжении  музыкантов-строителей были аккордеон, гитара, саксофон и малый, так называемый «рабочий», барабан. Не хватало еще  за тридевять земель, в тайгу, тащиться с ударной установкой! Это тебе не свадьбу «отлабать» в соседней деревне.

На подготовку к отъезду, как и положено в такой шебутной организации, как комсомол, было отведено не более двух дней. Началась беготня за различными справками. Тубдиспансер, инфекционная больница, лаборатория, прививки против энцефалитного клеща… Словом – язык на плече!

И, тем не менее, настроение было приподнятым, праздничным. Ну а как же!  Не каждый день представляется возможность пересечь пол страны, оказаться за Уралом (да, за самим У-р-а-л-о-м !), в тайге, у полярного круга! Наконец-то можно лично окунуться в круговорот событий, о которых ежедневно с восторгом   твердят полосы газет, радио и телевидение.

 Как хорошо было чувствовать себя в центре происходящего! Ведь слова, «Урал», «тайга», «полярный круг» буквально дышали  романтической героикой...

                        …Там где речка, речка Бирюса,

                        Ломая лед, шумит, поет на голос,.

                        Там ждет меня тревожная,

                        Таежная краса…

Слова песни, возбуждая воображение, рисовали фантастические красоты неведомого края, и хотелось скорее оказаться в поезде и мчаться  навстречу этой тревожной таежной красе.

Стройотрядовские костюмы цвета «хаки», полученные  в комитете комсомола мединститута, сверкая значками и  эмблемами «Молдова», «ССО», заполонили перрон Кишиневского  железнодорожного вокзала. У некоторых студентов, уделивших  особое внимание подготовке к отъезду, на спине красовались надписи «Таежный десант», «Молдова»  и коряво намалеванные аисты, несущие гроздь винограда.

Короткий митинг, напутственные речи бодреньких комсомольцев из штаба ССО, громкий лязг межвагонных сцепок - и сдернутый с места состав, неспешно стал набирать скорость, оставив значительную часть женского населения Кишинева сморкаться и прощально взмахивать во след уходящему поезду засопливленными носовыми платочками...

 Говорить, что более чем трехдневное путешествие до Томска пролетело, как одна минута было бы явным преувеличением. Ехали долго, но весело. Там, где на ограниченном пространстве  обитают двести молодых людей, скуки не может быть по определению. Но для того и существовали замполиты и их верноподданные комсомольские  активисты, чтобы постараться испортить привольную жизнь. Не успел состав добраться до станции Раздельная, как замполит  довел до сведения бойцов (так назывался личный состав стройотряда) план культурномассовых мероприятий на время пребывания в пути, главными из которых были конкурс самодеятельности и фестиваль политической песни.

Вобщем это была поездка как поездка. Только к концу вторых суток возникло ощущение неудобства. Первые неприятности стал доставлять ватный  матрас. Никто не знает, сколько лет служат на железной дороге матрасы, расплющенные десятками, сотнями, тысячами  пассажирских тушек.

То, что матрас ему попался особо заслуженный, Антон почувствовал остро. За двое суток ватная «прокладка» на его полке превратилась в некое подобие фанерного листа. Он был тонкий, заскорузло жесткий, однако, приложив определенные усилия, его можно было даже свернуть. Просыпаясь ночью, для того, чтобы перевернуться на правый бок и дать отдохнуть левому, Антон невольно вспоминал ничем не покрытые деревянные нары гарнизонной гауптвахты в Измаиле, на которых ему пришлось побывать во время срочной службы на флоте. Измаильские нары по сравнению с матрасом, на котором он сейчас направлялся покорять  что-то там за Уралом, казались ему периной.

И все равно! Было хорошо!  Поезд мчался по огромной стране… По шестой части суши!

Поздним утром, сдернув  с полки предложенное Министерством путей сообщения серое от возраста вафельное полотенце, стараясь не зацепить чьи-то босые ноги, торчащие с полок, Антон направился в умывальник. Сквозь приоткрытую дверь туалета было видно, как, фыркая и разбрызгивая воду, кто-то пытался привести себя в порядок.

Антон повернулся к окну.

Странно, но вот здесь, в тесном закутке перед туалетом, стоя у переполненного, с незакрывающейся крышкой треугольного мусорного ящика,  устремив свой взгляд в окно, можно было любоваться  просторами необъятной страны. Антон вдруг почувствовал, как глубоко внутри, где-то у солнечного сплетения,  возникло ощущение какого-то комка, который устремился вверх, стал медленно, но непреодолимо  поддавливать диафрагму, и распирать легкие, в конце концов, дух перехватило, и грудь переполнилась чувством гордости:

- Вот она! Вот она бескрайняя, могучая Россия!

Правда уже через пять минут  стало ясно, что монотонно мелькающие деревья  надоели и гордиться великой страной как следует, просто мешают. Казалось, что вагон стоит, а перед его окном неизвестный шутник установил огромный шар, утыканный однообразными деревьями, а сам, подобно сказочному шарманщику,  скромно отошел в сторонку и  крутит ручку, приводящую в движение  всю эту конструкцию. Постепенно начала кружиться голова, подкатила тошнота, и захотелось перейти на противоположную сторону вагона, где точно такой же шар, с такими же деревьями кто-то вращал  во встречном напрвлении.

На подъезде к Томску начали серьезно беспокоить комары. Как они  ухитрялись пробираться в вагоны бешено несущегося поезда оставалось загадкой. Они просто не давали покоя. Даже во время сна  студенты хлестали себя по лицу, по рукам, расчесывали  укушенные места. Летающие монстры преспокойно жалили сквозь одежду.

В Томске отряд пересел в пригородный поезд,  который, останавливаясь у каждого столба, медленно потащился к месту назначения, на станцию с волнующим названием Сайга, очень созвучным таинственному, завораживающему  слову «ТАЙГА».  Сознание того, что поезд движется прямо на север,   в направлении полярного круга, а значит и северного полюса (до которого было чуть меньше чем до экватора) настораживало и волновало. И вот это взволнованно-возбужденное состояние  души, замершей в ожидании встречи с неведомым, самым подлым, иезуитски беспощадным образом портили  комары.

 Сказать, сколько кровожадных насекомых вилось вокруг, было невозможно. Отмахиваясь от них, можно было почувствовать, что рука  рассекает некую плотную массу. Нет, она не напоминала воду или там кисель… Вот, когда в жатву на колхозном току идет обмолот собранной  пшеницы и внезапно налетевший вихрь вдруг взметает в воздух  тонны зерна, которое не успели накрыть брезентом и  оно сечет тебя по лицу, набивая не закрытый вовремя рот, выцарапывает тебе глаза, то… вот это оно…это как раз то ощущение, которое возникало при попытке отогнать летающее зверье.  Создавалось впечатление, что из-за комариного звона не было слышно стука вагонных колес и очень хотелось вернуться в Кишинев.

Но Кишинев был очень далеко, а Сайга прямо перед окном остановившегося поезда.

Перрона на станции пока не было. Стройотрядовцы заливали его бетоном гораздо позже. Спрыгивать пришлось на красноватую землю,  усыпанную кирпичной крошкой,  рваными бумажными мешками из-под цемента, древесными опилками и щепой. Было видно, что стройматериалы здесь  вываливались  подобно студенческим чемоданам и вещмешкам без разбору, на общую кучу.

Бешено светило солнце.

Да, именно вот так большое и слепяще яркое оно и светило. Было жарко. Только к закату, который на этой широте случался после полуночи, стало известно, что ночью здесь температура воздуха может опуститься практически до нуля. А пока было действительно жарко. Где-то около тридцати.

 Комары плевать хотели на суточные перепады температур. Они жаждали крови, тем более что кровь была «заморская», с весомой примесью выпитого за три дня  путешествия хорошего молдавского вина. Но даже злобные кровососы и то безысходное остервенение, с которым «таежный десант» размахивал руками в безуспешных попытках их разогнать, не смогли испортить первого впечатления от  представшей перед отрядом картины.

Может быть, это было то, что называют «буйством красок», а может, наоборот, тихая, умиротворенная их гармония – не важно, но увиденное потрясало. Лес, плотной стеной обступивший Сайгу, буквально светился  чистой, без единой пылинки, удивительно яркой зеленью. Слегка раскачиваемые легким ветерком, тонкие верхушки высоченных елей щекотали синее небо. Очень выпукло и контрастно на этом  празднике зелени смотрелись ослепительно белые стволы берез, их веточки, висящие безвольными прядями, трепетали маленькими сердечками листьев. Бесконечно глубокое,  прозрачное, по настоящему синее небо не шло ни в какое сравнение с бледно-голубым, как-бы неудачно выстиранным, кишиневским. Неправдоподобно ярко, на фоне этой бездонной синевы, выглядел красный флажок, на высокой, тонкой жерди, закрепленной на крыше  какого-то барака.

                         …Я в березовые ситцы

                          Нарядил бы белый свет…

Нет… Сайга выглядела ещё краше, ещё поэтичней, ещё более сочно…Может потому, что после мрачного, надоевшего купе ее внезапное появление стало сюрпризом.

Видимо так оно и было, однако,  настоящей неожиданностью на фоне этой ослепительной красоты картины  стала похоронная процессия в несколько десятков человек, разношерстной толпой двигающаяся за неожиданно большим количеством гробов.

Их было семь…

 

- Улька, будь другом, убери, пожалуйста. Я опаздываю…

Ловко выдергивая левой рукою из  маслянисто черных волос толстенькие бочоночки бигуди,  Рамиля швыряла их на  покрытую вязанной ажурной  салфеткой полку этажерки, рядом с небольшим на тонкой проволочной подпорке зеркалом, а правой торопливо пыталась подкрасить и без того ярко-красные, пухлые губы.

- Ой, да ладно тебе! Подождут… Чай не курьерский-то поезд…М-м-м-м. - Отбросив одеяло, Ульяна опустила ноги на пол и, нащупав комнатные тапки, плавно подняла руки вверх, запрокинула голову и закрыла глаза. Медленно сжав тонкие пальцы в крохотные кулачки, она повращала ими из стороны в сторону. Так же сидя, она повернула плечи  сначала налево, затем направо, потом, согнув руки в локтях, обхватила кистями обеих рук свой затылок и, напрягшись всем телом, замерла. Ее спина, словно у молодой потягивающейся рыси грациозно прогнулась, отчего от бедер, мимо тонко изогнувшейся талии, наискосок вверх, к тонко очерченной, по девичьи вздернутой груди, пролегли две неглубокие складки ночной рубашки.  

- Хорошо тебе. Пять минут и ты на  работе. А мне  еще битый час трястись на этой колымаге. Петюнька грозился уехать без меня, если еще раз опоздаю.

- Не уедет... – Ульяна блаженно расслабилась. - Это он свой бригадирский харч так отрабатывает.

- Харч!.. – Большая пластмассовая расческа с выломанным зубом замелькала в  руках Рамили. - Они уедут, а у меня прогул. Вот тебе и харч... – Иссиня-черные, пышные локоны заиграли на плечах ладно скроенной невысокой девушки.  -  Ну, все! Побежала.  Ты не забыла, сегодня вечером  к Лизке…

-  Знаешь Миля, не пойду я, наверное… Чего мне одной на ваших днях рождения делать? Сидеть как дура на смотринах…

-  А ты и взаправду «как дура». Хотела бы, давно нашла  себе кого-нибудь.

- Вот именно… Кого-нибудь… Эти «кто-нибудь» или лыка не вяжут, или облапать норовят.

- Ой, ой! Какие мы! – Рамиля в последний раз взглянула  в зеркало и, легонько обняв подругу за шею, пообещала, – ничего, говорят, на неделе к нам студенты приедут из Молдавии. Мы тебе молдованчика найдем,  красивого, чернявого, с усиками  и в очках… Чтобы умный…

- Ну, ты и нарисовала!

- А что? Мне не жалко… - У Рамили было прекрасное настроение. – Ну, будь… до вечера… Пока, родненький!

Последнее, вместе с воздушным поцелуем, было адресовано  висящей на стене небольшой фотографии улыбающегося белобрысого парня в клетчатой рубашке и сапогах, стоящего на большом, замшелом валуне с охотничьим ружьем на плече.

Ульяна подошла к окну и, отдернув занавеску, посмотрела вслед подруге, убегающей по проложенным по песку  деревянным  мосткам в сторону  небольшого барака, называемого железнодорожным вокзалом.

 Солнце уже поднималось над тайгой, и только самые высокие ели верхушками своим, цепляясь за него, изо всех сил пытались его остановить, однако рождение нового дня было неудержимо. Солнце, встающее из-за черной лесной стены, выплеснуло в пробуждающийся мир  энергию нового дня от чего верхушки  темного предрассветно тайги вдруг побагровели, внезапно окрасились кроваво-красным заревом и, обессилев, отпустили светило на волю. Что-то тревожное было в этой  беззвучной борьбе света и тени. Черная  стена леса еще не выпутавшаяся из ночной темени,  залитая сверху солнечной киноварью, напоминала огромную траурную черно-красную ленту, небрежной волной раскинутую  перед молодым поселком.

Стук каблучков Рамили по деревянному тротуару затих. Ульяна поежилась.

- Чёй-то солнце сегодня не то.  Беспокойное… - она резко задернула занавеску. – Правда «родненький»?

Простояв секунду у фотографии  белобрысого охотника, девушка вздохнула.

- Счастливая…

 

А в это время счастливая Рамиля уже  отчитывала добродушного верзилу переминающегося с ноги на ногу у видавшего виды, обшарпанного  плацкартного вагона.

- Ну, и как мне сейчас взбираться  в вагон? Каждый раз одно и тоже... Петюня, ты бригадир или кто? Ну, хотя бы стремянку, какую-никакую возили  с собой. Пока тут перрон придумают  искалечиться можно в расцвете лет…

- Ох, уж эта мелкота… От горшка два вершка, а поди ж ты… шумливая... - Верзила  сделал последнюю затяжку и окурок папиросы «Шахтерская» выстреленый  ловким щелчком  профессионального курильщика, описав дугу, исчез за штабелем красного кирпича. -  Вась, лови её…

Петюня  ловко подхватил миниатюрную девушку под мышки и, легко подняв ее, передал в руки стоящему в тамбуре  молодому человеку. Тихонько взвизгнув на взлете, Рамиля для порядка незлобиво ругнула помощников.

- Эй, вы… поосторожней… Чай, не мешок-то с картошкой…

-  Ну, до мешка тебе весу еще набирать да набирать, а вот еще раз опоздаешь - без тебя отправимся. Как пить дать… - Бригадир вцепился в вертикальный поручень, ловко вскочил на первую ступеньку  и, взмахнув свободной рукой,  крикнул, - Эй, на дрезине! Отдать концы…

Бригада путейцев во главе с Петюней к месту работы добиралась на странном, на первый взгляд, железнодорожном составе. Это был всего лишь один старенький плацкартный вагон, который  служил для рабочих и  транспортным средством, и раздевалкой, и столовой и местом отдыха. За вагоном следовала платформа, груженная щебнем, поверх которого топорщились, глядя в небо, небрежно набросанные пропитанные креозотом шпалы. Вдоль её борта лежали две пары  двенадцатиметровых рельсов, несколько ломов, кирок и штук пятнадцать лопат. Приводила в движение весь этот великолепный «выезд»  большая  самоходная тележка, неожиданно яркого, оранжевого цвета, смонтированная на базе стандартной железнодорожной платформы, оснащенная вместительной кабиной  и дизельным двигателем. Завершала картину вызывающе торчащая над кабиной, подобно  носовому орудию крейсера «Аврора», большая стрела грузоподъемного крана.

 Участок железной дороги, на перегоне Сайга – Санджик, прорывающейся  сквозь тайгу  к полярному кругу, сдали прошлой осенью. Сдали строительством. То есть без госкомиссии, проедварительно. Об эксплуатации ее в полную нагрузку говорить было рано. Куцее, как заячий хвост, лето позволяло производить земляные работы не более трех-четырех месяцев в году, поэтому насыпь, укладка шпал, рельсов велась ударными темпами.

Ударные темпы… Точнее это называется.штурмовщиной.  Обычно сдача строительных объектов приурочивалась  к какой либо важной дате (так называемые «датские праздники»)  Дню взятия Бастилии, Дню рождения Патриса Лумумбы или Анжелы Дэвис… В торжественной обстановке, с помпой сдали и новый участок дороги. Был забит последний, «серебряный», костыль... Отрапортовали…

В сентябре  ударили первые морозы. На этих широтах зима начинается не по привычному нам графику. Извините… Всю зиму скованный морозами перегон  исправно пропускал редкие грузовые поезда. Но с приходом весны появились  первые проблемы. Оттаявшая насыпь, не успев хорошо уплотниться, в некоторых местах  стала проседать под тяжелыми вагонами и платформами, перевозившими бетонные тубы, рельсы,  шпалы и прочие грузы для строительства очередного и последнего  участка дороги Санджик – Белый яр.

Не удивительно, что новая железная дорога потребовала ремонта.

Поезд-коротышка не торопясь, продвигался к месту работ. Вагон иногда раскачивало из стороны в сторону как поморскую лодью на свежей волне. Каждый новый наклон говорил о том, что здесь один из рельсов  под вагоном просел больше другого. По этой «качке» можно было безошибочно просчитать сколько «точек» на участке необходимо будет восстанавливать.

- Штормит… Не вагон а рыбацкий сейнер… - Бригадир «отдуплился» выставив сразу две костяшки по обе стороны длинной доминошной змейки извивающейся  по  небольшому столику купе.

Следующий игрок, пропуская ход, вынужден был постучать костяшкой по столу. Партнер бригадира, внимательно следящий за игрой, сделал нужный ход, что позволило Петюне  лихо, щелкнув костяшкой, закончить игру.

-  Не интересно с тобой играть… Все время себя дураком чувствуешь… -  Вася закончил переворачивать костяшки белыми точками вниз и  неторопливо принялся их перемешивать.

- Игра такая... «Козел» называется. А ты, похоже, и не знал…-  Бригадир  отвернулся к окну и стал с интересом рассматривать  медленно проплывающую за окном, порядком уже надоевшую своим однообразием картину.

Целый час поездки до места работы позволял путейцам, греметь костяшками домино, читать, а при желании, вздремнув лежа на свободной полке, коих в полупустом вагоне было более чем достаточно,  даже досмотреть  прерванный сон.

В соседнем купе Рамиля прилагала усилия для того, чтобы сохранить свою прическу до вечера. Испробовав десяток вариантов, она никак не могла найти нужное положение для своей косынки, которая должна была не только уберечь ее волосы от ветра, пыли и других неприятностей, неизменно возникающих в процессе нелегкой работы путейца, но и  не испортить ее привлекательности.

- Лиз, а Лиз… А кто еще из парней будет? А?

- Господи, Милька, дай поспать…- девушка лежащая на  нижней полке напротив Рамили, сморщила носик и, не открывая глаз, перевернулась лицом к перегородке. – Я полночи пирог пекла… Ты ведь захочешь вкусненького?

- Пирог? Эт, само собой. – Рамиля не унималась. – Я тебя спрашиваю, кроме наших кто-то еще будет?

-  Ага, специально для тебя шабашников приглашу.

Лиза натянула на голову куртку, демонстрируя свое нежелание  тратить последние десять минут пути на болтовню.

-  Ты чё?  Я армян боюсь. Они такие черные! Глазастые…

-  Господи! Белая нашлась! Чай, не все татары стали блондинами. Вот расскажу я твоему «лешему», что ты парнями интересуешься, будет тебе…

- Во-первых, мой родненький не «леший» а охотник-промысловик, а во-вторых, когда он выйдет из тайги…

Договорить Рамиля не успела. Раздался скрежет тормозных колодок, поезд стал стремительно терять ход и она, перелетев на соседнюю полку, свалилась на лежащую Лизу. Слышно было, как на пол посыпались костяшки домино. Кто-то или что-то грохнулось о перегородку. Раздалась матерная брань. Заговорили все разом.

Бригадир, вопреки своему грузному телосложению, вьюном проскользнул по  ставшему вдруг тесным проходу и через секунду оказался в тамбуре.

Раздался резкий, прерывистый, пронзительный гудок дрезины. Это был не гудок и даже не свисток, а скорее визг… визг, полный отчаяния и страха, визг душераздирающий, тревожный, предостерегающий и взывающий о помощи одновременно… Так может визжать искалеченная  собака, сбитая лихачом.

Сквозь стекло межвагонной двери Петюня увидел, как моторист дрезины, заметив его в проеме, несколько раз махнул рукой в сторону и попытался что-то прокричать. Визг тормозных колодок, скрежет заблокированных колес, скользящих по рельсу, тревожный сигнал дрезины не оставили малейшего шанса мотористу быть услышанным. Бригадир рванул на себя ручку двери. Свежий утренний воздух хлестнул по лицу и вместе с ним по барабанным перепонкам ударил надсадный крик моториста.

- … Прыгайте, прыгайте!.. Вон из вагона!.. Быстрее… - Его  искаженное лицо и полные ужаса глаза заставили путейца застыть в удивлении, но то, что открылось ему через секунду, заставило бригадира броситься обратно в вагон.

Сквозь стеклянный плафон кабины, за спиной моториста Петюня увидел несущийся навстречу железнодорожный вагон. Это был шестидесятитонный «пульман», груженый щебнем. До него оставалось добрых двести метров, и, хотя дрезина уже остановилась, расстояние сокращалось с огромной скоростью.

Бригадир метнулся в  вагон. Он не заметил, что буквально повторяет слова моториста:

-… Все из вагон!!.. Быстро!!.. Прыгайте!!.. Прыгайте!!.. Быстрее…

В проходе образовалась пробка, и Петюня кинулся опускать окна купе. Дрезина уже двинулась в обратном направлении. Моторист спешил разогнать ее, чтобы спасти рабочих или хотя бы смягчить удар. Бригадир буквально выталкивал своих ребят в окна. И без того недюжинная сила богатыря утроилась. Подхваченные его стальными руками и вышвырнутые в окно, а так же спрыгнувшие самостоятельно рабочие, не замечая синяков, ссадин и ран кубарем катились по насыпи.

Дрезина набирала скорость, однако, при всем желании, птицей стать она не смогла. Она не смогла взлететь… Она не смогла увернуться, улизнуть, пропустить под собой, обмануть, обхитрить эти смертоносные шестьдесят тонн…  Вероятнее всего, шестиосный грузовой вагон, волею рока, отцепился где-то далеко впереди  от  тяжело карабкающегося на подъем грузового состава. Исподтишка,  по-бандитски, прячась за стеною тайги, он разбежался и, избрав своей жертвой мирный рабочий поезд, артиллерийским снарядом вырвался из-за поворота дороги и, опьяненный своей безнаказанностью, устремился в погоню.

Удар был страшный!

Несколько десятков тонн, летящие подобно метеориту, размозжили переднюю часть дрезины и, практически не встретив сопротивления, подмяли под себя дизельную установку вместе с кабиной моториста, а задняя её часть, сорвав автосцепку, поднялась вверх и вломилась в плацкартный вагон.  Идущую за вагоном с рабочими платформу сначала подбросило, отчего шпалы, лопаты, щебень взлетели странным, нереальным фонтаном, а после приземления, платформу заломило поперек рельсов, перевернуло на бок, а остатки щебня развезло по насыпи на десятки метров.

Смертоносный вагон, вложив всю свою демоническую ярость в один-единственный удар, сразу же присмирел и как-то очень послушно стал замедлять ход. Может быть, на него отрезвляюще повлиял вид трех изуродованных единиц подвижного состава, с диким скрежетом скользящих по рельсам, или обезумевших людей, которые, не страшась ожидающих их увечий, покидали обреченный вагон. Во всяком случае, ему хватило полутораста метров, чтобы нашкодившим малышом остановиться, и, потупясь, застыть в ожидании снисхождения от разбросанных по обе стороны насыпи окровавленных, в изорванной одежде путейцев.

После грохота, скрежета и криков пронзительная, звенящая тишина, повисла над тайгой. Нашедшие в себе силы подняться на ноги рабочие, застыв в оцепенении, не могли оторвать взгляда от развороченного, скомканного, подобно картонной коробке, вагона, неуклюже валяющегося на насыпи  в сотне метров.

Если бы кто-то смог увидеть происходящее в вагоне в последние секунды перед ударом, его глазам  предстала бы следующая картина.

Первый и уничтожающе сильный удар застал Петюню, когда он уже оставался в первом купе один. Его швырнуло на перегородку, но он успел упереться в нее руками. Нижняя полка ударила по коленям. Бригадир с трудом устоял на ногах. Однако в следующее мгновение раздался  грохот и треск ломающихся перегородок. Металлическая рама дрезины с двумя буферами по бокам и напоминающей огромный  кулак автосцепкой посредине проломила вагон. Подобно многотонному прессу она, круша и ломая все на своем пути, сложила, как колоду карт, несколько первых перегородок купе. Между двумя из них остался бригадир, который даже не успел почувствовать боли. Раздавленный перегородками богатырь стоял на сломанных нижней полкой ногах, широко раскинув руки, словно хотел прикрыть собою нескольких ребят, которые все еще оставались в вагоне…

 

- Мы готовили вам торжественную встречу. Митинг там, речи… Не судьба…- Высокий, стройный человек с признаками военного прошлого во внешности, скорбно покачал головой и протянул руку. – Цыплёнков Василий Трофимович, начальник  строительного управления…

Три минуты назад ступивший на  томскую землю заместитель декана одного из факультетов Кишиневского медниститута, не успев оправиться от  странного впечатления, произведенного похоронной процессией, ответил на рукопожатие.

- Командир ССО Михаил Аксентий… - И зачем-то добавил, - Доцент…

- Двойное имя? – сопровождающий Цыпленкова  коренастый, лысоватый человек в кожаной куртке и вытертых галифе тоже решил представиться и коротко бросил: - Строев.

- Нет, - командир отряда протянул руку Строеву. - Аксентий это фамилия… Молдавская…

Замдекана, доцент, привычно стоя в окружении десятков студентов, впервые почувствовал себя не в своей тарелке. Вся эта церемония со знакомством на фоне  похоронной процессии выглядела если не глупо, то, по крайней мере, неуместно. Вероятнее всего, встречающие чувствовали себя не лучше.

- Вы извините, трагедия у нас… страшная… – Цыпленков тяжело вздохнул. - Семь человек… Лучшие люди. Молодежь… Хороним вот, прими, Господи, их души  чистые… - Могло показаться, что бывший военный хотел осенить себя крестом.  Его рука, взлетев, широкой ладонью легла на изрезанный глубокими морщинами лоб и, после секундной паузы,  резко упала вниз. – Просьба у меня. В Сайге народу мало, поселок еще молодой…   Хорошо бы, это… ну, чтобы студенты присоединились к нам. Это, стало быть,  сблизит нас лучше любого митинга.

 Все участники мрачного шествия небольшими группками, теснились вокруг до срока покинувших этот сияющий красками, жизнерадостный мир и уходящих в небытие,  близких людей.

Похоронная процессия, изредка останавливаясь, проследовала мимо вновь прибывших. Отсутствие оркестра делало ее продвижение тревожным, вкрадчиво напряженным.

Что-то мистическое, энергетически мощное было в безмолвной процессии, в том, как она появилась, как мрачным ручейком протекла перед потрясенным студентами, и неторопливо, словно капля чернил в молоке, черной траурной кляксой растворяясь среди белых березовых стволов, была впитана тайгой, живописным полотном охватывающей поселок. Казалось, что костлявая старуха, радуясь делу рук своих, стащила с себя черный балахон и, раскромсав его косою на большие лоскуты, разбросала их по дороге. Находясь в непрестанном движении,  они то сливались воедино, то снова распадались на отдельные островки, центром которых были  горящие кумачом, украшенные свежесрубленной хвоей гробы.

Больно била по перепонкам  оглушительная тишина…

Несколько десятков стройотрядовцев, во главе с замполитом, кинулись догонять процессию.

- Мирон. – Командир отряда остановил Антона. – Возьмите инструменты. Надо как-то поддержать…

- Михаил Федорович, мы ведь не духовой оркестр… -  музыкант удивленно развел руками.

- Это лучше, чем ничего. Возьмите…

- Как скажете… Валик, бери саксофон.

Антон  нагнулся к куче вещмешков и стал расчехлять аккордеон.

- И вы думаете, что я сейчас возьму гитару и пойду на похороны? Охренели?..

Саша Гелан круто повернулся и размашисто зашагал, догоняя ушедших. Антон и его сокурсник Валентин Кондраман, подхватив инструменты, устремились за гитаристом.

Уютная полянка не смогла вместить всех участников скорбного ритуала. Бойцы стройотряда, плотной цепью окружившие маленькое кладбище, стояли практически за его пределами. Сливаясь, благодаря  униформе, с окружающей зеленью, они  стояли, до колен утопая во мху, откуда, побеспокоенные бесцеремонным вторжением взвились тысячи мстительных, кровожадных комаров. Однако сейчас на злобных насекомых внимания не обращал никто.

У самого края могилы, когда пришло осознание  безвозвратного ухода близкого человека, сдерживать  чувства уже не было сил. Плач, глухие стоны, сдавленные рыдания, переросли в протяжный жутковатый вой, прорезаемый редкими, душераздирающими, прощальными выкриками.  Женщины в темных платках облепили своими телами стоящие на краю свежевырытых могил гробы. Мужчины с  покрасневшими веками и предательски блестящими глазами, плотно сжав губы,  деловито разматывали веревки, раздавали лопаты, готовясь произвести последнее перемещение тел дорогих им людей в этом материальном мире. Многие из них откровенно покачивались на подкашивающихся ногах. Похоже, трагическое событие послужило поводом для серьезных возлияний, охвативших поселок в  последние пару дней.

«Ни фига себе! Где-то за Уралом, посреди тайги, по колено во мху, искусанный комарьем, стою как придурок, с аккордеоном на животе, на похоронах неизвестных людей… Блажь какая-то!» – Антон даже тряхнул головой, чтобы отогнать неуместно вылезшую из глубин подсознания мысль. Прибытие в Сайгу положившее конец  изматывающее долгой дороге, ослепительной красоты пейзаж открывшаяся глазу, и на его фоне неожиданная  похоронная процессия - все это, плотно втиснувшееся в последние полчаса, плохо укладывались в голове и не поддавались осознанию.

«Наверное, у меня сейчас такое же выражение лица…» - подумал аккордеонист, обратив внимание на хрупкую девушку с большими, растерянными, заплаканными глазами.  Девушка выглядела по детски беспомощной. Прижав к груди маленькие кулачки, она стояла неподвижно у одного из гробов. Её удивительно голубые глаза, до краев наполненные слезами, напоминали два чистых, небесно синих  озерка. Но в этих озерах сейчас ничего не отражалось. Эти глаза ничего не видели, словно она находилась сейчас где-то очень далеко отсюда. Она не слышала плача и причитаний, она не слышала прощальной речи, которую  сбивчиво провозглашал начальник строительного управления Цыпленков… Она отсутствовала…

 Стихли речи… Напряглись веревки в руках мужчин…  Заерзали ботинки по комьям рыхлого грунта… Гробы медленно поползли вниз… Вразнобой,  вдогонку друг другу ударил залп из трех охотничьих ружей.

Строев, поискав глазами в толпе студентов, кивнул Антону, и над тайгой поплыли  нестройные, странно сочетаемые  звуки аккордеона и визгливо хрюкающего саксофона…

               …Вы жертвою пали в борьбе роковой…

У обоих музыкантов не было  никакого опыта похоронных мероприятий, и зазвучало первое, что всплыло в памяти из партийно-патриотического репертуара. Лидировал аккордеон, а саксофон,  фальшивя и спотыкаясь,  торопливо «подбирал ногу», пытаясь его догнать.

- Ваську уронили…

Тихий ропот прошелестел над жиденькой полупьяной толпой…

У какого-то  крепко выпившего парня из расслабленных, потерявших твердость рук, выскользнула веревка и гроб, резко «клюнув носом», упал в яму, и встал торчком. Виновник инцидента, не теряя ни секунды, тут же спрыгнул в могилу и подцепил упавшую веревку. Через минуту гроб, вернув в  необходимое положение, плавно опустили на дно ямы.

…По крышкам застучали комья земли…

Кладбище покидали маленькими, разрозненными группами. Кто-то нес лопаты, кто-то веревки… Кто-то, подставив плечо, поддерживал ослабевших плакальщиц и шептал им трудно находимые слова… Кто-то, прильнув к нему щекой, остался лежать на свежем могильном холмике…

Потрясенные бойцы стройотряда в смятении, молча покидали поляну. Уж слишком необычно встретила их тайга. Трагизм произошедшей два дня назад катастрофы,  безысходность потерь, невосполнимость утрат и боль человеческая, не могли оставить их равнодушными.

- До конца года будет еще семь трупов…

Очень пожилая узкоглазая женщина с плоским лицом шла, опираясь на руку такой же плосколицей девушки с черным газовым шарфиком на голове.

- С чего бы это?

- Чай не заметила? – Пожилая поправила странно повязанный  темный платок и, с укоризной покачав головой, вздохнула. - Ничего то вы не знаете…  Ведь похоронили-то страдальцев наоборот… Следовало бы хоронить ногами на восход. Когда господь воскрешать-то начнет, почивший должен встать и увидеть солнце. А эти, когда встанут, солнца не узрят. Ить, оно-то им в затылки светить будет… Вот оттого  и наоборот… Сказывают, что поправить дело можно, только похоронив еще стольких...

 

Лагерь отряда был устроен по принципу летних военных лагерей. На большой, специально выровненной бульдозерами площадке, между последними домиками поселка и опушкой леса в П-образном строю, стояли десять больших двадцатиместных палаток. Замыкал пространство, превращая его в каре, большой дощатый навес над длинными, наспех сколоченными столами. Над навесом, по самому его краю шла выполненная из березовых, толщиной с руку, веток, надпись: СТОЛОВАЯ. Под этим же навесом, в отдельной будке, разместилась и сама кухня.

В центре площадки образованной палатками и столовой, стоял высокий столб, на котором  красовались алюминиевый раструб громкоговорителя,  два прожектора ночного освещения и тонкая длинная жердь с красно-зеленым флагом МССР.

Вдоль палаток  шли мостки. Это было некое подобие тротуара выложенного досками. Вероятнее всего устроители лагеря, хорошо знали особенности местной почвы, способной от малейшего дождика превращаться в непролазную смесь глинозема и песчаника.

Обживаться на новом месте отряду долго не пришлось.

Утром следующего дня, ровно в шесть  громкоговоритель, предварительно взвизгнув, алюминиевым голосом прогундосил:

- Подъем! Отряду приступить к водным процедурам. Завтрак в шесть тридцать,  в семь  ноль-ноль, общее построение.

Громкоговоритель  отчаянно хрипел и  заливался пронзительным визгом, из-за чего    большую часть сказанного разобрать не удалось. Видимо у сидящего в штабной палатке,  не  было ни какого опыта работы с радиоузлом.

Из палаток,  зевая и почесываясь, стали появляться «бойцы».

- Черт побери! Какой калатун…- Сутулясь, подняв к ушам острые плечи, и энергично потирая  узенькие ладошки, из палатки  появился Кондраман.

- Да, я ночью поверх одеяла накинул фуфайку и все равно дрожал до утра. Как они тут живут? – Вышедший за ним  Гелан несколько раз взмахнул руками, присел и  трижды подпрыгнул на месте. Этого хватило, чтобы посчитать утреннюю зарядку состоявшейся. – Валик, ты расслабься. Сразу станет теплее. Напряженные мышцы сжимают сосуды, и по ним медленнее двигается кровь.

- Нет,  Сашок… Крови нет, моча не греет…- Валентин принялся разминать первую утреннюю сигарету.

- Что скукожился, земляк? - Прошедший мимо гигант, с полотенцем на плече,  хлопнул Валентина по спине. Будущий хирург Николай Касым,  серьезно занимался тяжелой атлетикой и отличался богатырским телосложением. – Распрямись… Сгорбился как старик Хоттабыч…

- Хоттабыч…- Валентин хотел что-то произнести в ответ, но только махнул рукой и повернулся к Гелану. – Хирург… Представляешь, в руках у этого громилы скальпель? Попадись такому… Ему топор – в самый раз!

На построении личный состав  распределили на бригады. Объем работ, предстоящих отряду,  был, мягко выражаясь, опупенным. Требовалось построить несколько жилых коттеджей, школу, вокзал, и залить перрон. Задача усложнялась тем, что большая часть отряда была передислоцирована в Санджик для  строительства железной дороги на Белый Яр.

Четверка  музыкантов, которых студенты-медики уже окрестили «лэутарами»[1], оказалась в составе одной из трех бригад, которым предстояло за два месяца, до начала учебного года, построить школу.

- Ни хрена себе!.. – Антон удивленно присвистнул. – За два месяца! На ровном месте?

Место действительно было ровным. Три бригады, по десять человек каждая, с лопатами в руках стояли посредине большой площадки,  утыканной колышками разметки будущих стен. Выравнивая площадку, бульдозеры сняли метровый слой почвы, беспощадно круша высоченные березы и, раздвинув его по сторонам, окружили территорию будущей школы высоким, похожим на крепостной, валом.

- Фундаменты копать согласно разметке, и на глубину один метр двадцать сантиметров. Обманывать не стремитесь, мерило у меня есть.

Щупленький мужичонка, представленный инспектором технадзора, продемонстрировал свежевыстроганную двухметровую рейку, которую держал в руке, подобно посоху шпрехшталмейстера. Не смотря на всю свою невзрачность, он пытался выглядеть напыщенно-величественным, словно действительно всю жизнь проработал инспектором манежа в цирке на Цветном бульваре.

- Хочу обратить ваше внимание на плывуны. Если кому-то не везет в жизни, и он наткнется на место, где грунт начнет гулять под ногами как холодец, знайте - это и есть плывун.  Я рекомендую  везунчику не хитрить, не мудрить, а просто  выбирать его до твердого грунта. Два метра, три… Безразлично, хоть до преисподней.

Инспектор технадзора Коромыслов, представляющий на строительстве интересы заказчика, оказался удивительно въедливым. Его интересовало все и, возникая неожиданно, словно черт из табакерки, он поспевал везде. Старания инспектора были оценены по достоинству, за что он снискал у студентов не только опасливо-настороженное уважение, но и соответствующее прозвище– «вездесуй». Недреманное око Коромыслова присутствовало повсеместно, благодаря чему через неделю у будущей школы появился надежный фундамент.

- Я думал, эта каторга никогда не закончится. Ложусь спать, а перед глазами бетономешалка крутится. – Гелан яростно дергал взад-вперед облепленную битумом ножовку, пытаясь распилить напополам рулон рубероида, которым следовало укрыть фундамент.

-Тоже мне… бетономешалка! У меня от носилок с раствором руки вытянулись так, что, не нагибаясь, могу почесать под коленкой. – Антон силился помочь  гитаристу, прижимая неподдающийся рулон. – Да не дергай ты так, а то ей-богу, кто-то из нас без рук останется.

- А потому, что без головы. – «Вездесуй» появился внезапно. – Так ты пилить будешь до морковкина заговенья.

- А когда «говеть» собираетесь? Скорей бы, а то мы в сентябре уже в Кишиневе будем. – Саша, измученный ножовкой откровенно язвил. – У нас осенью «халтуры» начинаются.

- Шибко шутлив ты, паря. До осени еще палкой не докинешь, а халтуру ты уже гонишь. Врачу так нельзя, тебе люди доверять свое здоровье будут.

- Мы, Сергей Фокович, не врачи. Мы музыканты. А «халтурой» у нас называется игра на свадьбах. – Чтобы дать пальцам отдохнуть, Антон поднял руки и потряхивал кистями.

- Ни чем не лучше. Будешь гостям по ушам елозить, словно этой вот ножовкой, то к гадалке не ходи - побьют! Всей свадьбой побьют… А если серьезно, то сходи к бульдозеристу и попроси пол литра солярки. Подливай понемногу в пропил и пойдет как по маслу. Фундамент большой, рубероида понадобится много… А ты что сидишь без дела? –  Коромыслов повернулся к  безмолвно сидящему  на опалубке Кондраману.

Валентин, буквально за минуту до появления «вездесуя» изловчился и поймал здоровенного слепня. Эти золотисто-желтого цвета, с огромными глазами мухи, величиной со зрелый желудь, доставляли студентам массу неприятностей. Когда летающий таежный монстр садился на обнаженную во время работы  спину, его появление можно было почувствовать и принять защитные меры, однако все его коварство заключалось в том, что, исподтишка приземляясь на рубашку или куртку, он преспокойно мог укусить и сквозь одежду. Укус слепня был удивительно болезненным.

Не принимая участия в дискуссии с Коромысловым, Валентин был всецело поглощен делом. Аккуратно, чтобы не повредить крылья глазастой мухе, он  поочередно,  одну за другой отрывал и брезгливо отшвыривал в сторону ее тонкие суставчатые лапки.

- Как это без дела?! –  Могло показаться, что вопрос «вездесуя» обидел саксофониста. – Этот летающий крокодил исподтишка нападал и зверски кусал мирных, ничего не подозревающих молдаван, которые, покинув цивилизованный мир, прибыли сюда с благородной целью – протянуть руку помощи местным аборигенам. То, чем я сейчас занят, называется «Акция возмездия»! Я  МСТЮ,  и МСТЯ моя жестока! Я просто оборвал не очень нужные ему ноги. Ведь слепни пешком не ходят. А вас, Сергей Фокич, прошу учесть, что принципы гуманизма нам не чужды. Я его отпускаю на свободу! Пусть летит. В его распоряжении все небо! Но справедливость восторжествует, и мы дождемся того момента, когда у него кончится бензин и он рухнет в тайгу, словно тунгусский метеорит!

С этими словами Валентин  подбросил  перенесшего «ампутацию» ног слепня и тот, подобно тяжелому бомбардировщику, стал медленно набирать высоту. Для более полного осознания вины лупоглазой, кусачей мухе Валентин вставил, в то место, где у пчелы находится жало, обычную спичку, и её взлет действительно напоминал  старт перегруженного, надрывно гудящего Боинга.

- Слабенько… - Гелан обломком кирпича пытался очистить ножовку от налипшего битума. – Вот если бы ты залепил ему глаза битумом, вот это была бы «мстя»! А так… Детский лепет на лужайке.

- Оба-на… - Поборник «принципов гуманизма» брезгливо поморщился. – Ну, Саня, ты и варвар…

-  Да, уж… «Мстя» твоя жестока… - Коромыслов  едва заметно улыбнулся. – Но ты рискуешь нарушить и без того хрупкий биологический баланс природы.

- Чем же это я так? – Валентин удивленно заморгал глазами.

- А тем, что можешь разорвать выстроенную тысячелетиями пищевую (или как там ее) цепочку. Вот в шестидесятые годы Мао Цзе-дун решил, что воробьи наносят серьезный ущерб, поедая слишком много риса, и китайцы в течение полугода уничтожили всех воробьев. Тут же расплодилась уйма насекомых, от которых вреда было неизмеримо больше. Мао пришлось закупать воробьев   за пределами страны  и тратить на это золотовалютные резервы. Как видишь, в природе все закономерно и взаимосвязано.

- Ну, знаете! Один слепень, к тому же очень перед нами виноватый, цепочки не порвет.

- На это только и остается  уповать…

«Вездесуй» исчез.

 

- Ты, петух крашеный, что ты напялил?

Три раза в неделю, в среду, субботу и воскресенье, Валик Кондраман повязывал на шею пеструю косынку. Свой безымянный палец, смазав предварительно мылом, он бережно втыкал в самодельный эбонитовый перстень, черным золотом сверкавший во время игры на фоне серебристого саксофона.

– Твоя косынка без сомбреро не смотрится. А сомбреро тебе как свинье седло. Тоже мне, мексиканец…– Антон не упускал возможности съязвить по поводу стараний коллеги.

- Слышь, ты, гармонист… Не понять тебе за печкой, что косынку я надеваю для того, чтобы ремешок  саксофона не натирал мне шею.

- А я то думал… Мне показалось, что ты ищешь сценический образ, какой-то стиль.

- Да, нет, - в  игру включился Гелан. - Это он для того, чтобы звучок появился как у Козлова. Помнишь - Фа-фа, Ра, Фа, Фа-ра, Фа-фа, Ра… О-О-уу… е-е…

Вечера танцев под оркестр по настоящему встряхнули Сайгу, что сделало четверых молдавских лэутар самыми популярными персонажами поселка. Раньше в клубе, расположенном в большом деревянном строении, была небольшая библиотека, где изредка наезжающая кинопередвижка крутила старые фильмы на узкой пленке, а по выходным случались танцульки «под патефон».

Но сейчас!.. Оркестр!..

Звучал он не плохо. В клубе, обнаружилась старенькая ударная установка. Она бывала в страшном состоянии, но стараниями Миши Калараша, четвертого представителя молдавских «лэутар», она стала издавать приблизительно те звуки, на которые рассчитывал квартет музыкантов. Миша был, конечно, не Ринго Стар, но с задачей своей справлялся  успешно. Этот меланхоличный, уравновешенный музыкант, из которого вытащить лишнее слово было нелегко, задавал оркестру удивительно четкий ритм.

В дни танцевальных вечеров  стулья в зрительном зале клуба сдвигались, оркестр устраивался на небольшой сцене и зал постепенно заполнялся молодежью. Большинство составляли кишиневцы. Поселок был представлен несколькими не совсем трезвыми парнями и тремя десятками  разгоряченных, счастливых девушек. Такой популярности они, вероятней всего, никогда не ощущали. Студенты не давали им ни малейшей возможности для передышки. Танцы следовали один за другим,  а партнеры, предлагая девушкам опереться на их руку, буквально толпились в очереди. Местные парни, рискнувшие посетить танцы со своими девушками, мертвой хваткой держали подруг  за руку, не отпуская их ни на шаг.

Нет, не зря молдавские музыканты учились в институте искусств. Эти вечера порой напоминали концерты виртуозных исполнителей. Популярные песни, танцевальные мелодии иногда уступали место произведениям заставляющим прекратить танец и, буквально застыв от удивления, слушать.

Виртуозно исполняя знакомый всем «Чардаш» Монти, Антон склонял голову набок и, словно окунаясь в сладкую полудрему, закрывал глаза. Его тонкие, пребывающие в постоянном движении пальцы, напоминали пальцы фокусника-манипулятора, легко  подрагивая парящие над клавиатурой и извлекающие волшебные звуки, практически не прикасаясь к ней. Не редко здесь звучала  и молдавская народная музыка, от чего чудом уцелевшим во время строительства соснам, приходилось склоняться к окнам клуба, чтобы лучше расслышать непривычные, экзотическую для этих широт звуки.  

…Вечер танцев уже подходил к концу.

Валентин, вьюном извиваясь у микрофонной стойки, выдувал из своего саксофона  «Серенаду солнечной долины», Гелан изредка втыкал коротенькие импровиз-вставочки и, перейдя на басовые струны,  исполнял партию бас гитары. Антон, притоптывая ногой, аккомпанировал и, улыбаясь, рассматривал «твистующих» танцоров.

А улыбнуться было от чего.  Танцующие напоминали  толпу помывшихся в бане людей, которые, энергично виляя задами, пытались вытереть себе спину несуществующими полотенцами. В воображении Антона  возникла толстая тушка Моргунова-Бывалого из недавно вышедшей на экраны кинокомедии «Операция Ы», дающего танцевальный мастер-класс. Вдруг видение рассыпалось на мелкие кусочки от громкого удара или взрыва, прозвучавшего за спиной. Казалось, что лопнул большой барабан ударной установки, однако Михаил, невозмутимо пожав плечами, продолжал держать ритм.

Через минуту стало ясно - что-то произошло. Сначала забеспокоилась публика, стоящая у дверей, за тем танцующие пришли в движение ни как не согласующееся с музыкой и потянулись к выходу.  В конце концов,  зал быстро опустел.

- Куда  они испарились?- Стоя на крылечке клуба, Саша удивленно оглянулся по сторонам.

 – Действительно, мы ведь только инструменты отложить успели…

Солнце уже спряталось за темной стеной леса. Легкие облачка,  подсвеченные снизу закатным заревом, выглядели пятнами крови, разбрызганными по темнеющему небу.

- Да, вот они…

Из-за угла клуба появились две девушки. Одна из них прижав руки к груди, горестно качала головой и все время повторяла:

- Господи, Ася, бедная Ася… Как же это?  Ведь у них ребенок маленький?..

- И всё это «Привет из Грузии», черт бы его побрал…- Вторая, крупная, мужеподобная девушка, вынула из кармана широкой клетчатой юбки пачку папирос «Байкал». Достав папиросу, размяла ее в сильных, лишенных даже намека на маникюр пальцах и, прикурив, зло сплюнула. – И так мужиков нет, а тут…

За углом, у стены, за которой как раз находилась сцена, молча столпились все  покинувшие зал. Перед ними, неловко подмяв под себя левую руку, в странно вывернутой позе лежал человек. Вернее это был уже не человек, а его тело с развороченной в затылочной части головой, лежащей в растекающейся луже крови. Рядом валялось охотничье ружье с дульного среза которого, тоненькой  ниточкой, разнося сладковатый запах сгоревшего пороха, вился дымок. На деревянной стене, на уровне глаз растекалась большая красная клякса, словно кто-то с размаху размозжил о стену чернильницу. По стене, цепляясь за отслаивающиеся чешуйки старой краски, медленно сползали вниз красно-белые крошки, напоминающие политый клюквенным соком творог. Вправо и вниз, ровной дугой,  указывая направление падавшего тела,  уходил кровавый след. Рядом с ружьем стоял, видавший виды ботинок с аккуратно заправленным внутрь, коричневым с белой полоской, носком.

- Аккуратный - подумал Антон, - носочек сложил…

Приняв последнее  в жизни решение, только пальцем ноги можно было нажать курок охотничьего ружья. Что-то заставило человека, буквально минуту назад, вышибить себе мозги, превратив их в творожную массу…

Жуткое зрелище заставило Антона вздрогнуть и отвернуться…

- Ну, вот и началось…

Стоящая рядом девушка ни к кому не обращалась.

- Что началось? – переспросил Антон.

- Сказывают, на похоронах ребят тунгуска напророчила еще семь смертей… Вот и началось.

Антон вспомнил пожилую женщину с плоским лицом.

- Да. Я слышал, когда с кладбища уходили.

Девушка повернулась лицом к Антону, и он увидел  глаза, которые поразили его  в день  приезда. Сейчас в этих глазах слез не было,  тем не менее, в них читалась глубокая грусть.

- Жутко…

Девушка повернулась и медленно пошла прочь. Антон замер на месте как завороженный, но в глазах девушки была  такая гипнотическая, притягивающая сила, что парень не удержался и в несколько шагов догнал ее.

- Меня зовут Антон…

Девушка помолчала и спустя некоторое время ответила:

- А меня Ульяной…

Повисла неловкая пауза. Говорить было не о чем. Равномерный стук каблучков по деревянным мосткам  отсчитывал секунды.

- А кто такая Ася? – Антон наконец-то нашел  что сказать.

- Жена убиенного. -  Ульяна впервые с интересом посмотрела на  спутника. – А вы откуда знаете ее имя?

- Девушки у клуба говорили: «Бедная Ася!».

- Действительно бедная… Осталась совершенно одна и с маленьким ребенком. А ведь любили вроде друг друга. Славка неплохой парень был. Тихий даже… Только вот выпьет когда… Горе какое. Все это «Привет из Грузии»…

-  А что это за «привет»? Я уже второй раз слышу.

- Странно, что до сих пор не слышали. В наш коопторг иногда привозят грузинский коньяк. Этикетка на нем такая синяя, большая… размалевана красивым орнаментом, каракули какие-то и ни одного слова по-русски. Даже не понятно как называется. Вот наши и прицепили – «Привет из Грузии».

Девушка говорила тихо, не торопясь. Ее  мягкий голос подобно волшебной музыке весеннего ручейка журчал в ушах музыканта.

-Так что, это он с перепою?..

- Не знаю… - Ульяна помолчала. – Понимаешь, мужики у нас какие-то… Завоз здесь бывает крайне редко. Они когда слышат, что привезли товары в коопторг – бросают работу и бегут.  Тащат, сколько могут унести. За пол часа  в магазине шаром покати. А потом начинается… Меры то не ведают…

 Высохшие на солнце растрескавшиеся доски импровизированного тротуара лежали неровно, идти по ним было не совсем удобно, но так видно, устроен человек. Если уж проложили доски для ходьбы в сырую погоду, то грохочут по ним и в сушь, и в слякоть.. Стараясь не сталкиваться с Ульяной на узких мостках, Антон шел рядом, по  дороге, изредка обходя высокие кусты чертополоха, обильно растущего на проезжей части.

Чтобы Ульяна не споткнулась о торчащий на стыке край доски, Антон подхватил ее под руку. Руку девушка не отвела.

- А почему ты не приходишь на танцы?

- Мне не с кем…- Девушка, помолчав, добавила, - у меня подруга погибла… Рамиля…

Антон вспомнил глаза Ульяны, стоявшей у гроба подруги, и  неловко замолчал.

- А ты очень хорошо играешь на баяне.

- Это аккордеон… А откуда ты знаешь?

- Я два раза приходила послушать, как вы играете. – Девушка почему-то смущенно отвернулась в сторону. – У нас такой музыки никогда не было.

- Ну, вот… здрасте, вам! А почему не зашла, не потанцевала?

- Не знаю… - Ульяна вздохнула. - Наверное пьяных боюсь, да и армяне тоже не понятные какие-то… На цыган похожи.

- Ну, что ты. Армяне очень редко заходят. А ребята они не плохие. Работают по двадцать часов в сутки. Им не до танцев.

Антон знал что говорил. Безобидные  «шабашники» приезжали не только из Армении. Бригадами по пять человек они все лето кружили по таежным поселкам, заключая прямые договора на строительство. За две-три недели, соорудив стандартный деревянный коттедж, они принимались за новый объект.

- Все равно боязно как-то с ними… танцевать.

Антон остановился и повернул Ульяну к себе лицом.

- А со мной не побоишься?

- С тобой? - Девушка нагнула голову и принялась разглядывать  тонкие пальцы своих рук. – Нет… Но ведь ты все время на сцене.

- Для этого танца… Я… - упругая, распирающая грудь волна подкатила к горлу, и Антон вдруг почувствовал, что он задыхается, - …сделаю перерыв и включу магнитофон…

 

Поистине человек способен привыкнуть ко всему.

Суточный перепад температур, почти крымская жара днем и легкий иней ночью, уже не удивлял. Даже  ненасытные комары раздражали не так сильно. Таежные «вампиры» не ожидали, насколько сообразительными окажутся молдаване. Стоило раскалить на костре кирпич, и, затащив его в палатку, полить антикомарином «Дэта», комарье отступало  и в клубах испаряющегося яда студенты всю коротенькую ночь могли спокойно смотреть  свои радужные сны.

Сайга преображалась.

Появилась сверкающая желтизной соснового бруса улица из четырнадцати деревянных домиков. С каждым днем подрастающие стены школы обещали, что к сентябрю ее строительство будет завершено. Новый восьмидесяти метровый перрон  резко повысил статус Сайги, превратив ее в солидный населенный пункт с собственным железнодорожным вокзалом.

Изменяя внешний облик заброшенного в непролазной тайге поселка, пока еще не зная о том, что Сайга  навсегда останется в их душе прекрасным экзотическим воспоминанием, студенты  прирастали сердцем, влюблялись в этот девственный, райский уголок бескрайней России.

Влюбился и Антон.

Он был, пожалуй, единственным из стройотрядовцев, кто по команде «Подъем» выскакивал из палатки и, радостно поплескавшись у бесконечно длинного корыта под двумя десятками рукомойников, с нетерпением ожидал выхода на стройплощадку. Птицей пролетал двенадцатичасовой рабочий день и Антон, наскоро переодевшись, убегал на встречу с бездонноглазой Ульяной.

Встречи с хрупкой, по-детски миниатюрной девушкой  становились все продолжительней. Когда на рассвете, юркнув в  палатку, продрогший Антон вытаскивал из-под раскладушки заботливо спрятанный друзьями, давным-давно остывший, слипшийся ужин, он не мог себе объяснить, что с ним происходит. Как так случилось, что где-то у черта на рогах, в дремучей тайге, где из всех благ цивилизации  есть только электричество, в поселке, которого, по сути, еще нет, и который за десять минут можно пройти вдоль и поперек, ему стало так уютно?  Почему здесь так хорошо дышится и так радостно на душе? Чем объяснить, что, несмотря на немалый опыт общения с девушками, «по-столичному» раскованными, он относится к Ульяне заботливо, трепетно и нежно как  к беззащитному ребенку? Может быть потому, что она совершенно другая?

Антон все чаще впадал в состояние глубокой задумчивости.

Да… Ульяна была совершенно не похожа на его знакомых девушек. Она была простой, открытой, напрочь лишенной жеманства, удивительно искренней. Как с ней было легко общаться!  Часами бродить по деревянным мосткам, брошенным вдоль будущих улиц поселка, было значительно приятней, чем по шумным, прокуренным увеселительным заведениям Кишинева.

- А в этом крыле будет спортзал… Видишь, здесь стены выше на… раз… два… на целых восемь рядов. - Отмахиваясь от комаров тоненькой березовой веточкой, и рассматривая будущее здание школы, они сидели на штабеле длинного соснового бруса из которого возводились стены.

- Это хорошо… - мечтательно прошептала Ульяна.

- Что? – Антон не совсем понял, что хотела сказать девушка.

- Я говорю, в поселке-то дитятей не более пяти, а школа уже строится… Хорошо…

Антон повернул голову и взглянул на Ульяну. Вот оно… Мужчина и женщина… «Меня распирает от шумной радости трудовых свершений, а она готова почувствовать тихое материнское счастье и, вероятно уже слышит голоса бегающих по коридорам детей». Парня охватило необъяснимое чувство нежности, к горлу подкатил ком, захотелось обнять ее, провести ладонью по гладко причесанным волосам. «Боже, как она красива!» Впервые в жизни музыкант пожалел, что он не художник. Рука непроизвольно поднялась и кончиком безымянного пальца, еле-еле коснувшись, он пригладил тонкий завиток светлых волос за её маленьким, сладким ушком.

Ульяна слегка напряглась, но ни словом, ни движением не воспротивилась такому естественному проявлению ласки, отчего Антон был готов потерять голову. Так бы и случилось, но не зря говорят, что  кто-то свыше внимательно следит за нами. Вероятней всего, этот кто-то,  удобно устроившись на грозовой туче, сидел прямо над головами молодых людей и в самый неподходящий момент грохнул в свой огромный барабан…

Ослепительная молния и раскат грома ударили практически одновременно. Редкие, тяжелые капли гулко шлепнулись на сосновый брус. Спрятаться от дождя на стройплощадке было негде и Антон, схватив девушку за руку, устремился к недавно отстроенным коттеджам. Небесный шутник решил довести  свою игру до конца и буквально за десять метров до спасительной крыши накрыл влюбленных плотной дождевой волной. Несколько секунд и веранда недавно отстроенного деревянного домика надежно укрыла их от внезапной летней грозы.

- Разверзлись хляби…- Ульяна провела рукой по намокшим волосам, тонким пальчиком приподняла прилипшую ко лбу челку.

Быстро сняв не успевшую сильно намокнуть стройотрядовскую куртку Антон набросил её на плечи девушки, затем, вынув носовой платок, промокнул её лоб, щеки… Подставляя лицо, Ульяна запрокинула голову, словно пыталась убедиться в надежности спасительной крыши над головой. Её благоухающее дыхание было настолько пьянящим, а приоткрытые губы так близко, что не прильнуть к ним своими было невозможно.

Однако, предвосхитив этот порыв, девушка прижала к губам Антона свои тонкие пальцы, и, посмотрев прямо в его глаза, тихо произнесла:

- Тошенька, не следует этого делать…

Она не отстранилась, не показала, что стремление юноши ей неприятно, в ней не было жеманства, игры, фальши. Её глаза были удивительно чисты, а слова настолько искренни, что Антон всем сердцем ощутил всю их правдивую прелесть. «Не следует…» Да, действительно, стоит ли это волнующее состояние души, весь восторг, ощущение счастья, переполняющее его в последние дни, превращать в легкое романтическое приключение?

Антон улыбнулся. Странная, казалось бы, неуместная ассоциация сверкнула в его сознании.

- Консуэло...

- Я что-то нехорошее сказала? – Девушка настороженно взглянула на него.

- Нет, нет… Ты знаешь кто такой Антуан де Сент-Экзюпери?

- Я слышала. Кто-то знаменитый… Но точно не знаю.

Она была удивительна… На её месте любая другая нашла бы возможность  скрыть свое незнание, или уйти от ответа. Ульяна же, обезоруживая своей искренностью, просто сказала: «не знаю».

- Это известнейший французский писатель. Его возлюбленную звали Консуэло.

- А какое отношение она… - Девушка снова стрельнула настороженным взглядом.

- Существует четыре версии их первого поцелуя. Начало у всех одинаковое. Экзюпери, между прочим, был прекрасным летчиком. Так вот представь, его самолет взлетает с одного из аэродромов Буэнос-Айреса. Рядом с Антуаном прекрасная женщина. Ее зовут Консуэло.

- У вас похожие имена… Антон и Антуан… Хочешь я тебя буду называть Антуаном?

- Ты не хочешь узнать об их первом поцелуе?

- Хочу, конечно.

Быстротечная летняя гроза закончилась. Облокотясь на перила балюстрады они стояли на веранде. Освобождаясь от дождевой влаги, деревья продолжали ронять крупные капли. Забрезжил рассвет. Недавно зашедшее солнце торопилось снова явить себя миру. Подняв руку Антона девушка юркнула под нее.

- Я замерзла… Ну, рассказывай. «Её зовут Консуэло…»

- Извини… - Поправив куртку на плечах девушки, он прижал её к себе. – Когда они взлетели, Антуан попросил поцеловать его. И вот тут начинаются варианты её ответа. Первый: она вдова и не имеет морального права целоваться с малознакомым мужчиной; второй: в её стране целуют только тех, кого любят; третий: у неё нет обыкновения целоваться против своей воли; четвертый: некоторые цветы, если к ним приближаться чересчур близко, смыкают лепестки.

- А почему ты вспомнил о них?

- Мне кажется, ты используешь четвертый вариант.

- Ты что-то напутал, - девушка поежилась.

- Почему?

- Ты обещал рассказать четыре версии их первого поцелуя, а рассказал четыре варианта её отказа. Так что? Поцелуй не состоялся?

- Был поцелуй и была любовь. Долгая и мучительная…

- Долгая и мучительная…- задумчиво повторила Ульяна.

 

В недоумении Антон повертел в руках аккуратно заклеенный почтовый конверт со знакомой красно-синей разметкой по краю. Авиа… Без марки, без адреса…  На тыльной его стороне старательно, каллиграфическим почерком написано: «Антону. Лично в руки». Больше ничего. Все…Девушка, принесшая ему конверт, отошла на несколько шагов и, делая вид, что рассматривает куст можжевельника, ждала пока он прочтет это письмо.

Вскрыв конверт, Антон вынул сложенный вчетверо листок из ученической тетради в косую линейку. Почерка Ульяны он знать не мог, но от первого же слова его сердце радостно ёкнуло…

«Тошенька, дорогой, любимый мой!Прощай…»

Прощай… Что это?! В недоумении Антон взглянул на гонца доставившего ему странную записку. Боже!... Что случилось? Неожиданно перехватило дыхание, грудь сковала вязкая, ноющая боль…

«Не знаю, есть ли такие слова, которыми можно рассказать, как я полюбила тебя. Я не верила своему счастью, мне все время казалось, что окружающие могут услышать, как поет мое сердце. Когда я поняла, что тоже нравлюсь тебе, у меня появилось ощущение, что я научилась летать. Я почти не касалась земли. Я была счастлива, и, в тоже время, не верила этому. Вернее я боялась спугнуть робкую бабочку своего счастья. Но почему-то так устроено в этой жизни, что сбывается именно то, чего боишься. За что, почему все свалилось на меня? 

 Вот сейчас я написала тебе это страшное слово: «Прощай»… и мне кажется, что я умерла…

Тошенька, любимый, прости меня и поверь, что в моем сердце ты будешь жить до тех пор, пока оно будет биться».

Растерянный и опустошенный Атон  в оцепенении смотрел на, казалось бы, безобидный клочок бумаги. Что произошло? Что заставило Ульяну, эту удивительную, мягкую девушку нанести такой беспощадный, такой болезненный удар? «Прощай…» Парень не мог сосредоточиться. В его мозгу, словно осенние листья, подхваченные внезапно налетевшим вихрем, беспорядочно метались мысли. Он ничего не понимал…

Подошедшая девушка подняла выпавший из его дрожащих пальцев конверт и тихо тронула его за плечо.

- Я всё объясню… Давай присядем.

Лиза, подруга погибшей Рамили, аккуратно придерживая пострадавшую во время памятной катастрофы руку, присела рядом с Антоном. Странно выглядела эта пара, где хрупкая девушка с рукой на перевязи  пыталась успокоить крупного, здорового, но растерянного как ребенок, готового заплакать мужчину.

- У Ульки большое горе. У неё умерла мама…

«Господи, да причем тут мама!..» Антон ничего не понял. «Почему она решила разорвать…» И вдруг смысл сказанного Лизой дошел до его сознания …

-Мама?... У  Ульяны умерла… - Антона словно окатили холодной водой. – А где она сама? Что с ней?...

Парень, готовый сломя голову бежать на помощь Ульяне, вскочил на ноги. Первым его желанием было быть рядом, поддержать любимую, помочь ей.

- Здесь её уже нет. Она уехала. – Пытаясь успокоить взволнованного парня, Лиза говорила тихо, неторопливо.

- Как уехала?!

- Сегодня утром пришла телеграмма. Для Ульяны это было полной неожиданностью. Мама её не болела. И вдруг, такая внезапная смерть… Ей пришлось срочно… Товарняком. От нас ведь и уехать проблема. Спасибо машинист тепловоза согласился. Взял её до Асино.

Антон обессилено опустился рядом с девушкой. После такой встряски его охватила  непонятная слабость. Чтобы не обвиснуть, подобно березовой ветви, он уперся локтями о колени и уронил на ладони лицо. Несколько минут он молчал,  медленно покачиваясь из стороны в сторону. Наконец, не отрывая ладоней от лица, он глухо пробормотал:

- Почему?.. Почему, она не пришла?

- Антон, пойми. Ведь тебя найти на стройках не очень просто, а этот товарный состав был единственной возможностью уехать сегодня. А главное,.. - девушка помолчала, - я думаю, что она боялась… Боялась  что не сможет проститься с тобой… Слишком много свалилось сегодня на плечи нашей маленькой Ульки.

Больно было видеть раздавленного страданием парня. Хотелось, как ни будь выразить ему свое участие, ну хотя бы погладить по плечу, однако Лиза сдержала вполне естественный порыв и только тяжело вздохнула.

- Почему?.. Ну, почему всё так?.. – Его слова прозвучали каким-то новым, странным звуком, так что было непонятно, то ли ладони, скрывающие лицо, изменили голос Антона до неузнаваемости,  то ли он просто плакал…

 

 Лето подходило к концу.

Понимая, что за неделю до начала учебного года студенты распрощаются с Сайгой, начальник строительства Цыплёнков стремился  использовать их с максимальной пользой. Возведение жилых коттеджей можно было продолжить в любое время что и оставили на совести шабашников-армян. Все студенты были брошены на завершение строительства школы и железнодорожного полотна. Сдача в эксплуатацию участка железной дороги была главной задачей поставленной правительством перед строительным управлением, Цыплёнковым.

Строительство участка пути начальник управления с улыбкой называл «комсомольско-молодежной» стройкой. В направлении полярного круга, строго на север, ветку строили кишиневские студенты и сайгинская молодежь, а со стороны Белого Яра им навстречу шли «забайкальские комсомольцы», то есть «ЗеКи». Нет, не зря Василию Трофимовичу, отставному подполковнику внутренних войск, было поручено выполнение этой сложной задачи. До выхода в отставку, он был комендантом лагеря, и работать с уголовниками, ему было не привыкать.

К концу августа  стройотряд валился с ног. Чем ближе подходила «смычка» с  идущими навстречу «забайкальскими комсомольцами», тем сильнее взвинчивался темп строительства. То, что месяц назад называлось «социалистическим соревнованием» превратилось в обыкновенную гонку. Сайга напряглась и жила ожиданием чего-то важного. Все чаще в разговорах звучало странное словосочетание «серебряный костыль».

Надвигались заморозки.

Как-то незаметно в клубе поселка танцевальные вечера прекратились. Ну, прежде всего, строителям было уже не до танцев… Кроме того, Валик Кондраман и Миша Калараш   в составе большой группы студентов были отправлены куда-то в тайгу, на помощь укладчикам железнодорожного полотна.

Оркестр распался.

В то время, когда пульс строительства стал зашкаливать, Антон неожиданно для всех превратился в сонного ленивца.

Он изменился до неузнаваемости.  После внезапного отъезда Ульяны, он не прикоснулся к аккордеону. В этом, некогда жизнерадостном, веселом парне что-то погасло, надломилось. По вечерам, придя со стройплощадки, Антон валился на постель и молча лежал, уставившись взглядом в брезентовый шатер палатки, или бесцельно бродил по  строящемуся поселку.

- Тоха, что с тобой? – Гелан, присев на край раскладушки, тронул плечо лежащего  друга. -  Захворал что ли?

Антон не ответил.

- Ты давай, заканчивай хандрить. На тебя смотреть не хочется… Физиономия кислая, аж зубы сводит! Ребята на стройке уже ворчать начинают. Все торопятся, вкалывают, а ты ходишь-бродишь  как вошь беременная. Ты ведь понимаешь, что если мы не сдадим школу, то сорока процентов «аккордных» нам не видать. А это треть нашего заработка.

Антон молча отвернулся.

- Антон, ты меня слышишь? – Саша, дернув аккордеониста за плечо, развернул его лицом к себе. – Ты слышишь, что я говорю?

- Слышу…

- А если слышишь, то делай выводы. Мы для медиков «никто» и звать нас «никак». Взяли они нас с собой для «развлекашки» и нянчиться не будут. Процентовки срежут,   и хрен ты что получишь. Понял?

- Понял…

- Ну, вот и хорошо. А через неделю – «ту – ту»!.. «Мы едем, едем, едем в далёкие края…»  В каком это кино? Помнишь: «Вечерней лошадью, я уезжаю в город Одессу»… А мы - в Кишинев.

                 …Мой белый город ты цветок из камня,

                  Омытый добрым солнечным дождём…

Обалдеть… Кишинев! Персики и виноград, и никаких комаров! Боже, я не верю, что есть такая жизнь… Я её почти забыл. Но скоро, всего через недельку, мы снова её увидим! А? Антоха!?

Антон резко встал с постели и, оставив Гелана восторженно причитать дальше, вышел из палатки.

Неутомимое солнце не желающее уходить за горизонт, удивительной синевы бездонное небо, бархатисто-белые  стволы по-девичьи стройных берёз, пушистые лапы сосен – всё то, что совсем недавно переполняло сердце нежностью и необъяснимым восторгом, сегодня вызывало чувство щемящей тоски и неизбывной грусти.

Два дня назад его разыскала Лиза и вручила ему крохотный листочек с домашним адресом Ульяны.

- Уезжая, Ульяна просила не давать тебе ее адрес, но я подумала, что ты должен решить сам.  Вот...

Антон взял из рук девушки листок.

- Кемеровская область, Тисульский район, поселок Желтоухи, Веселый спуск 1. Артемьева Ульяна…- Антон повертел бумажку. -  У неё и фамилия красивая… Как ты думаешь, почему она не захотела оставить адрес?

- Ты пойми, наверное ей было очень больно. Переписка, объяснения… откуда силы? Сам знаешь: «Долгие проводы – лишние слезы»… А у неё и без того ситуация - не приведи Господи. После смерти матери отец остался один… Инвалид.

«Я ничего о ней не знал»… Удрученно склонив голову, Антон разглядывал две торопливо написанные строчки, словно между корявых букв можно было рассмотреть еще что-то.

- Ты не знаешь,.. где это?

- Ой, так это же соседняя область! – Лиза оживилась. Видимо, разговор складывался так, как она и предполагала. -  Кемерово от Томска  недалеко.  Километров может быть полтораста. До Томска железкой, само собой. А там автобусом или пароходом. Ведь и Томск и Кемерово, оба два, аккурат на Томи стоят… Вот только поездом до Кемерова не стоит. Дюже дальний путь получится, он ведь петляет, как русак по снегу. Правда, далее я не знаю… А чё там знать-то? Район он и есть район. Прям так и скажешь: Тисульский, стало быть, район, и всё! И любой тебе скажет…

Девушка  тараторила без перерыва. Она даже не обратила внимания, что парень не спрашивал, как  добраться до Желтоух, но женская интуиция что-то ей подсказала и искренне полагая, что так будет правильнее всего, Лиза ринулась подталкивать Антона к нелегкому решению.

Далеко заполночь, увидев свет в штабной палатке, Антон направился к ней.

Командир отряда Аксентий сидел у заваленного кучей бумаг стола.

- Разрешите?

- О, господи! - Зам декана вздрогнул от неожиданности. – Ты чего это по ночам бродишь? Лунатик, небось?

- Пока нет… Просто не спится.

- Думы одолевают? Ничего, скоро домой…

В штабной палатке бывать Антону не приходилось, поэтому первое впечатление у него было, что меблировалась она  с мусорной свалки, ведь лишней мебели для нужд отряда в молодом поселке явно не нашлось. Стол, о трех металлических ногах, похоже, вышел на пенсию, отслужив свою службу в какой-то деревенской чайной или в столовой строителей.  Четвертой его ногой было метровой длинны березовое полено, частично вкопанное в землю. Невесть где раздобытая настольная лампа абажуром не располагала.  Очень возможно, что свой стеклянный плафон она потеряла, став невольным свидетелем пьяной разборки в прорабском вагончике, на какой-то стройплощадке. Во всяком случае, сейчас его роль выполнял большой пожелтевший кулёк, свернутый из газеты «Наше Причулымье». От близкого соседства с лампой на импровизированном абажуре появилось опасное, темно-коричневое пятно.

- Пожарную команду не пора вызывать? - Антон, завалив голову набок, попытался прочесть название газеты.

- С чего бы это? – Аксентий не понял студента.

- «Причулымье» скоро загорится.

- Ох, черт!.. – Командир сдвинул кулек,  придав ему более безопасное положение. – Спасибо… Так ведь и до беды не далеко. Ну, с чем пожаловал?

- Даже не знаю с чего начать… - Не дожидаясь приглашения, Антон присел на пустой ящик из-под гвоздей.

- Начни с начала.

- С начала… «Витал Бог над бездной…»

- Ну, нет! Я ведь не сказал с самого начала. – Аксентий снял очки, положил карандаш и повернулся к ночному гостю. – А теперь серьезно. Что случилось?

- Михаил Федорович, - Антон глубоко вздохнул, и неожиданно выпалил: - Я в Кишинев не еду!

Брови замдекана стремительно взлетели вверх. Несколько секунд, пытаясь осмыслить сказанное, он молчал, затем четко, с расстановкой произнес:

- Час от часу не легче… - и, помолчав, добавил, - если это шутка, то она глупая, если что-то серьезное - потрудись объяснить.

Собираясь с мыслями, Антон молчал.

- Так. Ясно. Ты сам не понял что сказал. – Аксентий повернулся к столу. - Как там, у русских…  «Утро вечера мудренее»? Так вот, иди и ложись спать. Завтра надо работать.

- Я серьезно…

- В молодости все кажется серьёзным. Но, частенько, это только кажется. Ты знаешь, есть проблемы, которые напоминают женщин. Вот кажется, что всё! Конец! А переспишь с ней и …  утром совсем другой табак. Так что давай, иди. У меня работы до чертиков. К отъезду надо свести концы с концами.

- Михаил Федорович, поверьте, это не «бзик»… Я долго думал, прежде чем прийти к вам.

- Ты что, решил остаться здесь?

- Нет. Мне необходимо уехать в соседнюю область.

- Ну, и как ты себе это представляешь?  Что будет, если все начнут расползаться по тайге?  В Сайгу прибыл отряд. Статистическая единица с утвержденным, неизменяемым списочным составом. Все документы, вплоть до  проездных, оформлены в соответствии с ним. Я несу персональную ответственность за каждого из вас.

- Михаил Федорович, я не собираюсь вас подставлять. Я напишу на ваше имя заявление, и вы приложите его к этому «неизменяемому» списку.

- Антон, это детский лепет на лужайке. Ты прекрасно понимаешь, что я не могу тебя отпустить.

- Простите, но это вы предлагаете мне как в детском саду, что бы не потеряться держаться за юбочку впереди идущей девочки. Я взрослый самостоятельный человек. В армии мне доверяли боевое оружие и, между прочим, защиту Родины. Я не очень высокопарен?

- Не дави на меня лозунгами – командир отряда стал заводиться. С нажимом, четко разделяя слова, он попытался подвести черту. - Ты в составе отряда едешь в Кишинев. Точка… А там – хоть на край света.

- Михаил Федорович, я вас понимаю. В детстве я пас во дворе цыплят. Когда я вечером сдавал их пришедшей с работы маме, их должно было быть столько же, сколько я  получил утром.

- Так, Антон… - зам декана вспылил. - Не морочь мне то, что на Пасху красят. У меня мозги плавятся. Ты видишь? Вот… вот… сметы, процентовки, расценки, договора… Я, в конце концов, медик, но,  контролируя прорабов, я должен свести концы с концами, что бы нас тут не «напарили» и все двести приехавших со мной студентов получили свои «кровные». Поэтому, я тебя прошу – оставь меня в покое.

- Вот и я об этом. Мне понадобятся деньги. Пожалуйста, выдайте мне расчет здесь. В Сайге…

- Ну, ты наглец! Ты что, ничего не понял?

- Понял… Но, Михаил Федорович, дорогой, поймите и вы… Ведь я могу вот сейчас взять в палатке свой рюкзак и уйти в ночь. Но я не могу допустить, чтобы кто-то ответил за без вести пропавшего студента…

- Шантажист!.. Пошел вон!

Поежившись от ночной прохлады, Антон встал.

- Я еще зайду… «Причулымье» все-таки замените. Сгорите ведь…

 

«Серебряный костыль»! Урррра!

Сегодня, наконец, произойдет «смычка» молодежи и «забайкальских комсомольцев»! 

Уложив в насыпь последние сотни кубов грунта,  сформировав её профиль и укрепив откосы, ведомство Цыпленкова вышло на финишную прямую. Рельсоукладчики шпала за шпалой, плеть за плетью приближались к долгожданному моменту, когда бегущие навстречу друг другу рельсы соприкоснутся и в этой точке в шпалу вколотят покрашенный серебрянкой массивный, квадратный крепежный гвоздь с кособокой шляпкой, так называемый «костыль».

Лагерь стройотряда был свернут, получен трехсуточный сухой паек,  и сейчас студенты, упаковав свой не хитрый дорожный скарб, в плацкартных вагонах направлялись на какой-то неизвестный им километр, где посреди нехоженой тайги должен был состояться митинг по случаю завершения строительства конечного участка железной дороги Асино-Белый Яр.

Сказать, что настроение  у кишиневцев было приподнятым, было бы мало. Радость хлестала через край. Доставшуюся ему полку, каждый обживал основательно, ведь сразу по окончанию митинга, вагоны должны были лечь на обратный курс и, миновав Сайгу, уйти по маршруту Асино-Томск-Кишинев.

- И что, вот так с вещмешком, в зеленой стройотрядовской робе попрешься осваивать Сибирь?

Подперев крышку открытого несессера пачкой сигарет, Саша пытался подровнять щегольские усики и жиденькую бороденку, появившуюся за два месяца пребывания в сайге. Вагон идущий по новому участку пути сильно покачивало, отчего несессер ерзал по столику, заставляя Гелана  вертеть шеей, ловя в маленьком зеркальце свое постоянно ускользающее отражение

- Вот так и попрусь…

- Послушай, тебя энцефалитный клещ не кусал? – Предвкушая скорый отъезд домой, Саша пребывал в прекрасном расположении духа. – У тебя явно что-то с головой! Ты хоть отдаленно представляешь, куда, в каком направлении должны топать твои стоптанные ботинки?

- Язык до Киева доведет… - Не в пример Гелану, Антон был сосредоточенно сдержан и, не отрываясь смотрел в окно.

- Бывали случаи, что и до виселицы доводил. На язык он полагается!

- Саша, оставь меня в покое. Ты не смотри, что за окном глухая тайга. На улице конец двадцатого века, и добраться по указанному адресу сегодня не проблема.

- Ну, ладно. А что с институтом?

- Успокойся, все в порядке. Я оставил Аксентию заявление об академотпуске. Он передаст в деканат. – Помолчав, Антон добавил, - это на всякий случай…

- Странный ты мужик. «На всякий случай»… Зачем надо было поступать в институт? Экзамены… Волнение… Конкурс… Неизвестно, захочешь ли восстанавливаться после того как  блажь пройдет.

- Может, и не захочу. Стоит ли пять лет учиться, чтобы всю оставшуюся жизнь слоняться с гармошкой по свадьбам и пионерским лагерям?

- Ну и что? «Послоняешься» лет двадцать, схватишь «за сраку».

- За что «схвачу»?!

- «ЗАСлуженного РАботника КУлтуры»… Я имел в виду, получишь… Очень почетное звание. Внучата будут тобою гордиться…

- Да, уж… - Не отрывая взгляда от проплывающих мимо елей, Антон грустно улыбнулся.

 

Трибуну взгромоздили прямо на рельсы.

Точнее, это была не совсем трибуна. Дощатую площадку в пару квадратных метров подняли на четыре березовых столба, приспособили лестничку и обнесли тонким поручнем, украшенным еловыми ветками и лозунгом: «Даёшь Белый Яр!». На двух шестах развевались флаги СССР и Молдавии. В виду того, что сооружение очень напоминало сторожевую вышку, можно было сделать вывод, что возводили его «забайкальские комсомольцы».

 Конструкция эта стояла на последней секции пришедшего с севера железнодорожного полотна. Установили её с таким расчетом, чтобы укладка последнего звена была произведена непосредственно перед трибуной.

«Забайкальских комсомольцев», выполнивших свою часть работы, для участия в «смычке», естественно, не «пригласили». Погрузив в вагонзаки, так называемые «Столыпинские вагоны», заключенных отправили туда, где их ожидало значительно большее количество  таких же вышек, только более высоких и украшенных вместо еловых веток колючей проволокой.

К прибытию сайгинской половины строительного отряда, к началу торжественного мероприятия было все готово. Последнее звено полотна, которым следовало скрепить воедино два участка  новой дороги, лежало практически на своем месте. Оставалось только подвинуть его на метр вперед и закрепить в штатном положении.

Не успели отскрежетать заторможенные колеса вагонов, как прибывшие из Сайги студенты высыпали на насыпь.

- Оказывается, приятно увидеть  в тайге знакомую физиономию…

Антону действительно было приятно видеть радостно бегущих на встречу сокурсников. Долговязый Миша Калараш в надежно засаленном красном свитере и неизменной, нелепо выглядящей в этих широтах молдавской фетровой шляпе очень напоминал недотёпу Жака Паганеля из «Детей капитана Гранта». Валик Кондраман, не изменяя привычке, замызганной пестрой косынки с шей не снял.

- У тебя даже здесь ремешок саксофона шею трет? – съязвил Саша обнимая Валентина.

- Нет, это уже от комаров…

- Ну, как вы тут? Сачковали, небось?

- Да, тут посачкуешь. Ты знаешь, сколько рельс весит?

- Хватит жаловаться. Скажи спасибо, что не отправили вместе с «зеками» на перевоспитание…

Толкаясь и подшучивая друг над другом, ребята подошли к трибуне. За нею, метрах в двадцати, стоял, доставленный сюда мотодрезиной штабной вагон, на котором прибыло руководство строительного управления. У подножья  вышки, под сенью кумачево-бодрого «Даешь Белый Яр!», топтались семь музыкантов с давно не чищенными, помятыми трубами в руках.

- Ох, ты! Коллеги… - Гелан удивленно присвистнул. – А у вас тут серьезно!

К тому времени когда «официальные лица» решились покинуть штабной вагон, студенты успели выкурить не по одной сигарете.

- Что у них там, Потсдамская конференция, что ли?

- Пламенные речи репетируют...

- Не-а…Ордена и премии распределяют.

- Да?.. А я бы взял деньгами.

- Ха! Мечтатель… Забьем на литр, что в списках награжденных тебя нет?

- Литр… Тоже мне! Я могу спорить на всю стипендию, что в списках обошлось и без тебя.

Однако ни одна из выдвинутых версий не нашла подтверждения.

Первым из штабного вагона на насыпь спрыгнул  неугомонно-юркий «комсомольский вожак» Саша Мыцу. Хлопая в ладоши, с криками «Приготовились, приготовились! Быстренько!», он просеменил к трибуне, растормошил музыкантов, дал «руководящую отмашку»  полусотне студентов готовых специальными клещами для переноски рельсов а так же обычными ломами и веревками сдвинуть на место последнее звено, и успел вернуться к вагону, когда из него «повалило» начальство.

В ожидании прибытия сайгинской половины стройотряда, руководство строительного управления и партийно-хозяйственные гости, в вагоне, при виде щедро накрытого Цыпленковым стола, не смогли удержаться от соблазна и, не дожидаясь «серебряного костыля», основательно «причастились». Надо отдать должное комсомольскому чутью Саши Мыцу. У тамбура штабного вагона он оказался именно в тот момент, когда его ловкие руки понадобились для перемещения на насыпь размякших руководящих тушек.

Не совсем твердым шагом, раскрасневшаяся «группа товарищей» продвинулась к трибуне и начала восхождение. Однако трибуна покорилась не всем членам президиума. Среди победителей оказались  начальник управления Цыпленков, главный инженер Строев, командир отряда Аксентий и еще несколько человек из свиты.

Как только «президиум» занял места на трибуне, Цыпленков громко прорычал:

- Здравствуйте бойцы!..

- Здрасть…- тихо, нестройными голосами промычали студенты. Прозвучало это безнадежно кисло, словно дряхлая старушка прошамкала «И тебе не хворать…».

Но не таков был Василий Трофимович. Широко разведя руки, он крепко ухватился за поручень. Отнюдь не по тому, что нуждался в опоре. Нет. Было видно, что в жизни он стоит на ногах прочно. Это был лидер. Если хотите – настоящий мужик.

- Слабо. Очень слабо… Работаете хорошо, а поздороваться не можете. Выдохлись? Не верю! А ну-ка, еще разок. Здравствуйте бойцы!

И, странное дело, несколько правильно сказанных слов произвели впечатление и двести глоток, пусть  в разнобой, но громко и внятно рявкнули в ответ:

- Здрав-ствуй-те!!!

- Ну вот! А притворялись… Ну, что братцы, не будем тянуть волынку? Все готовы? –Было видно, что отставной подполковник способен не только  подчинить себе массу людей, но и управлять ею. – Тогда, с богом!

Пять десятков человек разобрали инструменты, откуда-то из-за спины студентов появился прораб с алюминиевым рупором в руке, и прозвучала команда:

- Приготовились... И-и-и… раз! И-и-и… раз! И-и-и…

Несколько дружных рывков переместили  двенадцатиметровую рельсо-шпальную решетку на приготовленное для нее место. Два-три движения ломами и рельсовый стык сомкнулся. Подчиняясь ловким ударам тренированных путейцев, пятнадцать костылей ушли в шпалы, надежно закрепив последнее звено. И тут появился он. Шестнадцатый. Покрашенный серебристой краской, украшенный ярко красным бантом костыль появился над головами в руке вездесущего Саши Мыцу, прокладывающего в толпе студентов дорогу некоему железнодорожному боссу из тех, кто, то ли не смог взобраться на трибуну, то ли, согласно сценарию, обязан был забить «ритуальный гвоздь». Ломясь, словно сквозь лесную чащу, Мыцу, со словами «С дороги! Засранцы…», лягнул локтем под дых Мишу Калараша и, вероятней всего, не услышал, как в ответ прозвучало: «Мал клоп, да вонюч…»

После того, как захмелевший босс, размахнувшись кувалдой, чуть не лишил руки «комсомольского вожака» услужливо установившего на шпалу серебряный с бантиком костыль, прораб деликатно, но твердо отодвинул в сторонку «исполнителя главной роли», и вопреки сценарию, заколотил символ исторической «смычки» собственноручно.

Заждавшийся оркестр грянул туш. С окрестных берез громогласным, раскатистым «У-р-р-а!»  сдуло десятка полтора, вздремнувших было, удивленных галок.

Свершилось!

С последним ударом кувалды оторвалось от будущего и провалилось в вечность то долгожданное мгновение, которое осчастливило всех. Страна получила  еще одну транспортную артерию в направлении Полярного круга, студенты - окончание каторжных работ и близкую встречу с родиной и родными, реальные руководители и партийные «вдохновители» - «Рог изобилия» над своей головой.

Всеобщее ликование захватило и Антона, но как только зазвучали традиционные, в таких случаях, речи, ощущение тревоги, не оставляющее его в последние дни, вновь вернулось к нему.  Убедить Аксентия и получить расчет ему удалось, но что его ждет в чужом, не известном ему краю? Уже неделю в мозгу Антона крутилось выражение,  услышанное на армейском стрельбище: «В белый свет как в копеечку…» Но, нет! Его ждет Ульяна, она любит его и он ей нужен! Нет, это не «в белый свет…»

-… а в условиях резкоконтнентального климата насыпь испытывает до семидесяти пяти циклов замораживания и оттаивания в год! Поэтому эксплуатация «железки» в наших широтах дело экстремальное. Экстремальным, я с полной ответственностью заявляю, было и само строительство. И вы  справились! Низкий вам поклон ребята!

Прозвучало уже не мало нудных, однообразных речей, но выступление Цыпленкова было самым эмоциональным и запоминающимся. Голос бывшего военного звучал твердо, его глаза горели. Дирижер оркестра, задрав голову, из-под трибуны следил за выступающими и, определив на свой вкус, фразу, которая могла бы быть доминантой выступления,  давал отмашку оркестру, и тайга в очередной раз оглашалась «тушем».

- Братцы, поверьте, я достаточно видел на своем веку. Видел хлюпиков, видел настоящих парней. Вы - НАСТОЯЩИЕ! Вашу работу, без малейшего желания оскорбить героического Николая Островского, я бы  сравнил со строительством корчагинской узкоколейки в Боярке! Пусть ваша жизнь будет такой же яркой и полезной! Надеюсь, вы помните знаменитое выражение Островского? « Жизнь надо прожить так»…

Дирижер поднял палочку…

- Ну, началось… - тоскливо протянул Гелан.

Какой-то знаток из толпы студентов, по всей вероятности, не догадываясь, где долгие годы работал Василий Трофимович, подсказал ему конец известной фразы, но Цыпленков знал текст и без суфлеров.

- Правильно «Жизнь надо прожить так, чтоб от хрена осталась одна шкурка!»

Оркестр грянул «Туш»…

Жирная точка была поставлена.

- Ну, Антоха? – Гелан обнял друга за плечо. - Может все-таки, в Кишинев?

- Нет, Саш… Решено…

- Как она тебя зацепила! Вроде неприметная…  Неужели все так серьезно?

- Не знаю серьезно это или нет, но меня в груди тесно… Мне без нее воздуха не хватает.

- Да… Ну, ладно. Не забудь, что сказал Цыпленков. Пригодится…

- Дурак ты… - Антон наконец-то улыбнулся.

- Шучу я. Шучу… А кто из нас дурак, посмотрим, когда тебе надоест «покорять Сибирь» и ты вернешься в Кишинев.

 

 

 

                                                   Э М И С С А Р

 

 

Широкой, покрытой льдом белоснежной лентой, раздвигая столпившиеся вокруг горы, пробивается Витим к великой сибирской реке Лене. Правда Великой Лена становится только после того, как мощный, полноводный, почти километровой ширины, Витим, жертвенно отдав себя, растворяется в ней и прекращает существовать…

 

 Розвальни бесшумно скользили по твердому насту, щедро припорошенному рыхлым, видимо только прошедшей ночью выпавшим снегом. Под свежим вчерашним слоем угадывался плотный, слежавшийся за долгую зиму, надежно спрятавший под собою ледяной покров реки, снег, который ни разу не провалился, ни под копытами резво бегущего коня, ни под полозьями древнего средства передвижения.

Розвальни… Телега не телега, и сани не сани. Черт знает что. Казалось-бы, нелепая крестьянская конструкция из кленовых жердей, на невысоких полозьях, набитая сеном, а ведь как лихо скользит за гривастым, буланым конем! Высокий передок надежно закрывает от встречного потока воздуха, бросающего кучеру в лицо  взбитые копытами комья снега, а укутанный в пару тулупов путешественник, развалясь на сене, может неторопливо считать искорки снежной пыли, изредка вспыхивающие в лучах яркого,  слепяще бьющего в глаза солнца.

А солнце сегодня светит удивительно ярко. Ни единого облачка. Только на самых вершинах гор, выстроившихся вдоль Витима, изредка появляются, но быстро исчезают белые кудрявые шапки. Но это вовсе  не облака. Просто резкий порыв ветра с противоположного склона горы резвясь, взвихрит небрежно снежную круговерть, швырнет  ее через перевал,  взлохматит белой пушистой копною  и, оставив ее медленно оседать, уносится к следующей вершине, а за нею к другой, третьей…

- Чайку бы…- вытянув затекшие ноги, обутые в добротные оленьи пимы, лежащий на боку пассажир, разгоняя кровь, энергично пошевелил ступнями, и, прикрыв их охапкой сена,  поправил высоко торчащий воротник тулупа.

- Часа через пол доберемся до брандвахты, там, стало быть,  и попьем.- Лопатобородый кучер перехватил вожжи в одну руку и, запихнув за отворот тулупа снятую с правой руки меховую рукавицу, попытался содрать с пышно вздыбленных  усов образовавшиеся на них льдинки. -  В такой мороз, не грех было бы и «монопольки» чуток.

- Вот в такой-то мороз, как раз и не следует. Только чаю… 

Вмерзшее в лед, несамоходное  судно, называемое брандвахтой и служащее жильём для личного состава земснаряда, занятого в летнее время очисткой русла реки, встретило гостеприимно. В просторной каюте во всю пыхтела дровяная печь-каменка, на краю плиты сопел длинным носом никогда не остывающий медный чайник-великан. Суетливый, узкоглазый мужичонка поставил на длинный дощатый стол две большие алюминиевые кружки, тарелку с рублеными кусочками сероватого сахара и, залив в заварочный чайничек кипятку, куда-то исчез. Помещение стало медленно заполняться пьянящим запахом завариваемых таежных трав.

- Китаец, что ли? – Пассажир, сбросив с себя  тяжелый тулуп, разминая ноги после долгого пути, расхаживал по каюте. Это был высокий, атлетического телосложения человек лет сорока от роду.

- Не знаю, может якут. Мы ведь, считай, Якутия. А китайцы, Борис Петрович, тута бывают, но мало.

- Ой, не скажи, Трифон.

Вбежал узкоглазый и, вывалив у печи охапку дров, подхватил рукою чайник.

- Пожалуйте чаю.

- Спасибо. - Пассажир присел на грубо сколоченную скамью  и свои длинные, обутые в пимы, ноги протянул к печи. - А как зовут-то тебя, хозяин?

-Миша…

-Миша?!

Увидев, как поползла вверх правая бровь гостя, хозяин брандвахты широко улыбнулся, отчего щелочки его глаз совсем исчезли.

- Это по-русски, по-якутски меня бы звали Миппян. Я здесь вроде багермейстера.  У нас здесь бригада. Восемь человек. … Сейчас все камни ворочают, а я на вахте.

- Что за камни? – Казалось, гостя, названного Борисом Петровичем, интересовало все.

Якут поковырял кочергой в печи и, подбросив два полена, прикрыл дверцу.

- Вы, когда ехали, видели на льду большие козлы? Так вот, в тех местах летом  были замечены крупные камни, мешающие судоходству. Над камнями ставятся майни, а зимой на льду - козлы. Вот мы сейчас берем троса, корчевалку и вытаскиваем их. – Багермейстер пожевал губами, скорбно вздохнул и, махнув рукой, подытожил: - Весенний ледоход опять надерёт с берега валунов и вытащит на судовой ход… И снова по кругу…

- И что, вот так всю зиму? Не тоскливо, ли?

- А чего тосковать-то? Мы люди привычные. Вот только с провиантом… Начальник земснаряда забыл про нас, однако. Уж как две недели не показывается. – Якут собрал пустые кружки, вытряхнул из них последние капли чая. -  У иного совесть, что розвальни: садись да катись…

Передохнувший конь, понимая, что через пару часов начнет темнеть, не стал ожидать от Трифона излишних команд и с места взял бодрой рысью. Поглубже напялив лисью шапку, Борис зарылся в сено и, как бы захмелев от душистого чая, стал тихонько посапывать носом, прислушиваясь к тихому шелесту снега под полозьями. Сквозь наплывающую дремоту ему послышался голос узкоглазого багермейстера: «У иного совесть, что розвальни…»

«Все равно он – китаец!»- подумал Борис и провалился в сон.

 

Тихо, умиротворяющее монотонно  тикали старые ходики, закрепленные на узеньком простеночке между двумя занавешенными кружевными занавесками, подслеповатыми окнами. Темный, щедро засиженный мухами циферблат часов, в виде кошачьей мордочки, с каждым движением маятника  плутовато косил глазами то в правый, то в левый угол просторной светелки.  Гирька, вытянув цепь привода часов на всю длину,  опустилась почти до полу, в от чего ходики должны были вот-вот остановиться.

Над окном, наклонно, чтобы не застить света висела большая застекленная рамка, в которой,  налезая друг на друга, теснилось десятка полтора различных фотографий. Широкая, со спинкой украшенной большими никелированными шарами, кровать, тяжелый, грубо сколоченный стол и такая же скамья, добротный cундук, да еще древнее пожелтевшее от возраста зеркало составляли обстановку просторной, чистой комнаты.

Тихо отодвинув край большой ситцевой шторки, закрывающей вход, в комнате появился большой серый кот. По хозяйски оглядевшись, он, неслышно но уверенно ступая толстыми мохнатыми лапами по до белизны вытертыми дресвой* половым доскам, подошел к стоящему под окном древнему сундуку, и, легко вспрыгнув, уселся на покрывающем его  домотканом коврике. Такой же, только длинный коврик,  лежал подле широкой кровати. И коврики, и занавески на окнах, и кружевная салфетка, вырезанная из бумаги на маленькой полочке у зеркала - все эти  нехитрые деревенские изыски  придавали комнате  ощущение тихого домашнего уюта.

Под тяжелым взглядом мордастого кота Борис проснулся.

Первым что предстало его взору, были покрашенные известью потолочные доски, поддерживаемые тремя поперечными балками.

Не поднимаясь, Борис закинул за голову кисти рук и, подняв грудь, несколько раз сильно толкнул локти назад. Хрустнули плечевые суставы. Откинув одеяло, Борис встал. За ночь печь остыла, и в комнате было довольно прохладно. Электрическая лампочка без абажура висела буквально на уровне глаз.

- Ну что теперь каждый раз кланяться ей? - Не скрывая раздражения, Борис взял лампочку и (благо рост позволил сделать это) засунул ее патроном за проложенный по потолочной балке провод.  – Ух, ты какой серьезный! А? Кр-расавец…

Увидев кота, Борис попытался погладить его, но полное достоинства животное всем корпусом отклонилось в сторону, ровно на столько насколько было необходимо, и рука гостя под презрительным кошачьим взглядом повисла в воздухе.

- Экой ты! Не из трусливых. Ничего, мы еще подружимся…

Он подошел к зеркалу. Сквозь мутное, в редких пятнах ржавчины стекло, из-за кое-где завернувшейся чешуйками старой амальгамы, на него смотрело небритое, осунувшееся лицо уставшего человека. Некоторое время, потирая ладонью шуршащую щетиной щеку, Борис рассматривал свое изображение.

- Нет, брат… Работы действительно много, но отдыхать надо. Не хватало еще загнуться здесь… Ну, уж дудки. Такой радости я вам не доставлю! - пообещал Борис неведомо кому и оторвал листок висящего рядом с зеркалом календаря. – Вот и  февраль уходит…

Из соседней комнаты, откуда появился кот, неожиданно раздался женский голос:

- Борис Петрович, пожалуйте завтракать…

- Секундочку, я оденусь. - Кульцев сдернул со спинки кровати брюки и быстро надел их.

Через десять минут свежее выбритый Борис восседал за накрытым кружевной скатертью столом, над которым колдовала словоохотливая, дородная хозяйка лет сорока. Игриво демонстрируя свои округлости, она без конца  тараторила, то  пододвигая гостю фарфоровый ковшик со сметаной, то подкладывая на его тарелку новый блинчик взамен съеденного.

- Вы уж не обессудьте. Может быть, в гостинице было бы лучше. Вы мужчина видный, а там все-таки ресторан… Меню…

- Нет, нет… В гостинице шумно. Приезжие все время меняются. Я люблю, чтобы уютно, по-домашнему.

- Хорошо когда мужчина любит уют. У вас счастливая жена… - Хозяйка, как ей показалось, незаметно подкралась к интересующей всех женщин теме.

- Нет, просто в командировках, - Борис сделал вид, что не заметил нехитрой ловушки, - очень устаю и хорошо отдохнуть, иногда не удается.

- И что же это за работа у вас такая, тяжелая? – Женщина кокетливо стрельнула глазками.

- В последние годы золотодобыча падает. На золотых приисках необходимо новое оборудование внедрять. Английское… Вот мне и приходится разъезжать, изучать положение дел на каждом прииске.

- Так вы инженер? Ой, как интересно!

- Вы знаете… Извините, запамятовал как вас…

- Алевтина Никитична. Можно Аля.

- Да, спасибо, Алевтина Никитична. Я должен ездить  и на ближние прииски, и на дальние, оттого могу припоздниться с ночлегом, а иногда и вовсе не появлюсь. Так вот, я хотел сказать, что бы вы не беспокоились о кухне, и обо всем прочем. Хорошо?

- Ну, это уж как там у вас получится. - Алевтину, похоже, это условие не обрадовало. - Двери для вас всегда открыты.

Из комнаты, где спал Борис, отодвинув занавеску, медленно вышел важный кот и угрюмо уставился на гостя.

- Какой роскошный у вас зверь. – Борис улыбнулся. – Безумно люблю кошек! Тепло от них душевное…

Начинался четвертый день его командировки в Бодайбо…

 

…Первые три дня пребывания старшего лейтенанта государственной безопасности НКВД Кульцева в золотоносном районе Иркутской области  потребовали от него беспрецедентного напряжения воли и физических сил.

Не прошло и двух часов, с тех пор как лопатобородый кучер Трифон остановил свои розвальни у входа в Бодайбинский райотдел НКВД, а его пассажир, Борис Петрович, демонстрируя неограниченность предоставленных ему полномочий, уже отчитывал руководителя  службы внутренних дел района.

 Даже поверхностное знакомство с положением дел в районе показало Кульцеву, что прибывшая два дня назад из Иркутска опергруппа, которую ему предстояло возглавить, успела сделать значительно больше того, чем могли похвастаться Бодайбинский райотдел и прокуратура. Дальше составления учетных списков у них дело не пошло, а к серьезным операциям аппарат был  и вовсе не готов.

- У меня создается впечатление, что выполнять  июльское решение политбюро ЦК ВКП(б) вы и не собираетесь. На дворе февраль, прошло почти пол года, а вы только списки составить решились?

- Списки очень обширные. Надо было выявить всех…

- Давайте обойдемся без болтовни. Никто ничего не «выявлял»! В списках всего лишь учетные данные, которые можно переписать за два часа.

Кульцев сидел за столом, хозяин которого стоял перед ним на вытяжку.

- Но товарищ старший лейтенант государственной безоп…

- Какое у меня звание, - Кульцев резко оборвал офицера, - никому не интересно. Поэтому прошу вас впредь называть меня по имени отчеству, - Борис Петрович. И еще… В гостинице я жить не буду. Снимите для меня комнатку в  неприметном домике. И хозяев что бы поменьше. Это всё, что касается меня лично... Теперь о главном. Завтра всех следователей  райотдела милиции - ко мне! Они будут работать здесь. Кроме тог, отберите для меня трех - четырех грамотных, проверенных, молодых (это важно, потому что им понадобится выносливость) парней. И еще… В помещении НКВД  необходимо установить телеграф. Мне нужна круглосуточная связь.

- Будет сделано, товарищ...э-э… извините… Борис Петрович.

Начальник районного отдела НКВД, лейтенант Турлов, коренастый, надежно скроенный мужчина, в силу своего служебного положения, весьма обоснованно считающий себя личностью уважаемой, не мог так быстро перестроиться и согласиться с тем, что на его служебном стуле восседает некто неизвестный,  безапелляционно отдающий ему указания. Однако, напор гостя, его нежелание выслушивать объяснения и ввязываться в обсуждение проблем, а так же мандат, подтверждающий его особые полномочия, заставляли подчиниться. Оскорбленное самолюбие, нежелание терпеть унижение заставляло кипеть все внутри, отчего блестящая, как стеклянный плафон настольной лампы на его столе, лысина Турлова покрылась испариной. В холодном воздухе нетопленой комнаты был хорошо заметен легкий парок поднимающийся над его головой, тем не менее, вытянутая по шву рука, до белизны в суставах сжавшая в кулаке носовой платок, не поднялась для того, чтобы промокнуть предательскую влагу.

-  В отношении милиции…- Борис помолчал секунду, как будто взвешивал хватит ли отпускаемого им времени для выполнения команды…- Завтра утром жду у себя весь оперативный состав. Каждый должен предоставить свой учет. В первую очередь по лицам иностранного происхождения. Письменно... Ясно?

Первые три дня Кульцев не выходил из здания райотдела НКВД.

Грузная и неповоротливая, обленившаяся вдали от областного руководства правоохранительная  система  Бодайбо, словно старая, рассохшаяся телега, стоящая на косогоре, потребовала колоссальных усилий, что бы быть сдвинутой с места. По приезде иркутского уполномоченного, работники государственной безопасности, милиции и прокуратуры, незаметно для себя, вдруг оказались практически на военном положении. «Борис Петрович» - произносилось полушепотом, а при встрече с ним самим в коридоре, сотрудники прижимались к стене и вытягивались «во фрунт». Сам же  старший лейтенант, демонстрируя  недюжинную трудоспособность, позволял себе, не более  двух-трех часов в сутки, поспать на большом кожаном диване, стоящем в кабинете начальника райотдела, буквально не снимая  оленьих сапог. И вот пресловутая «телега», заскрипела, вздрогнула, тяжело сдвинулась с места и потихоньку стала набирать ход. Всё вдруг подтянулось, напряглось, наэлектризовалось. Приблизительно такое взволнованно-приподнятое состояние охватывает участников охоты на волков, когда охотники уже выстроились верхами, лошади нетерпеливо встряхивая головами, звенят трензелями, выжлятники с трудом сдерживают нервно повизгивающих, возбужденных гончих и все только и ждут команды «Ату!»

К арестам Борис приступил без проволочек.

Оперативники выполняли их настолько профессионально, что город, увлеченный новым фильмом Григория Александрова «Цирк», даже не заметил, что его накрыла  тяжелая, кровавая волна. Молодежь,  веселыми стайками спешащая в кино, чтобы в который раз посмотреть волнующий «Полет на Луну» в исполнении Мерион Диксон, никакого внимания не обращала на неприметную крытую машину, под покровом ночи неспешно разъезжающую по адресам. Из репродуктора на фасаде районного Дома культуры звучал жизнеутверждающий голос Любови Орловой:

                                       Над страной весенний ветер веет,

                                       С каждым днем все радостнее жить…

И пусть до весны было еще далеко, а в снопах яркого света под фонарными столбами в легком хороводе кружились мохнатые снежинки, искренние, восторженные слова  создавали хорошее настроение, хотелось радоваться и жить весело, широко, нараспашку:

                                      Наши нивы глазом не обшаришь,

                                      Не упомнишь наших городов,

                                      Наше слово гордое «товарищ»

                                      Нам дороже всех красивых слов.

      Сонный Бодайбо не подозревал, что в этот момент «гордые товарищи» в синих фуражках с красными околышами поднимают с постелей десятки ничего не подозревающих людей и, дав им пять минут на сборы, увозят.

                                            С этим словом мы повсюду дома,

                                            Нет для нас ни черных, ни цветных…

Снующая по городу крытая машина была плотно забита китайцами и корейцами…

Неутомимый «черный ворон» за двое суток переполнил здания и склады райотдела НКВД, милиции, столовую. Арестованные содержались в комнатах и коридорах. Ордера  Кульцевым выписывались единолично, без санкции  районного прокурора, который был  арестован еще до его приезда.

Свою работу Борис знал…

 

- Вы уверенны, в этой кандидатуре? - Тучный, круглолицый мужчина во френче с накладными карманами, неторопливым шагом подошел к  большой карте висящей на стене. – Обратите внимание: Катангский, Усть-Кутский, Казачинский, Киренгский, Бодайбинский районы. Вы только вдумайтесь, по территории - половина Иркутской области! Это очень ответственная командировка.

- Александр Сергеевич, этому человеку я могу доверить задание любой сложности. Он его выполнит.

На лице сидящего за столом  чекиста мелькнула еле уловимая тень  иронической улыбки. Старший майор, возглавляющий Иркутское областное управление НКВД порылся в стопке бумаг и, вынув тонкую папку, встал из-за стола.

- Два месяца назад, в ноябре, Кульцеву было досрочно присвоено специальное звание старшего лейтенанта, он был  представлен к «Красной Звезде» и награжден именным оружием наркома НКВД товарища Ежова. Взгляните, это выписка из его аттестационного листа.

Царственно-небрежным жестом Щербаков взял папку. Неторопливо и величественно неся перед собой не по возрасту значительный живот, первый секретарь Иркутского обкома партии направился к окну. Поправив круглые, под Лаврентия Павловича, очки, он пролистал несколько страниц и стал отрывками читать вслух.

- Так…так… «Уроженец… мужскую гимназию»… ага...  «Вскрыл пан-монгольскую диверсионно-разведывательную повстанческую организацию (Арест. 127 человек)»... Вот как? Молодец... «Добился признания активных членов контр-революционной троцкистской террористической организации в оловянной промышленности»… Вот как!...

С каждым новым пунктом брови Щербакова ползли все выше. Наблюдая за ним, старший майор государственной безопасности Малышев с трудом скрывал раздражение. «Крыса кабинетная, - думал он. - Что ты здесь щеки раздуваешь? Тебе ли, борову жирному, сомневаться в моих кадрах? Кем бы ты был, если бы твоя сестра не была женой самого Жданова?»

- … «Вскрыл руководство троцкистского параллельного центра в Москве, выявил руководящих участников организации в Восточно-Сибирской области, бывших секретарей обкома Разумова и Коршунова (арест. 250 человек)»… - Щербаков прервал чтение и внимательно, поверх очков посмотрел на Малышева. – Их выявил Кульцев!??

- Да, Александр Сергеевич… Старший лейтенант - прирожденный охотник за людьми.

Взяв из рук застывшего Щербакова папку, старший майор, скрывая  ухмылку, повернулся к столу.

- Прекрасный послужной список… - растерянно произнес секретарь обкома и зачем-то принялся разглаживать ладонью, не нуждающуюся в этом, карту Иркутской области.

Ровно год назад, Александр Сергеевич Щербаков сменил в кресле первого секретаря Восточно-Сибирского обкома ВКП(б)  репрессированного Михаила Осиповича Разумова…

 

В трёх кабинетах райотдела круглосуточно, не прекращаясь ни на минуту, шли допросы.

Арестованные входили в кабинет, садились на выдавший виды, добротный табурет, подавлено отвечали на однообразные вопросы, затем, сложив руки за спиной, в сопровождении конвоира, уходили, уступая место очередному обреченному. Все они были удивительно  покорны, даже безразличны.  На первом допросе они вели себя более оживленно, однако после второго-третьего вызова  большинство из них превращались в безвольное, безголосое существо не способное оторвать взгляда от пола. Их покорность начинала граничить с безразличием, и казалось, что все происходящее их мало интересует. Этот бесконечный людской круговорот одурманивал, притуплял ощущение движения времени.

Фадей сидел в темном углу кабинета за большим письменным столом. Слева от него, опираясь о стену, возвышалась аккуратно сложенная  стопка тонких папок с личными делами допрашиваемых. Прямо перед ним стояла настольная лампа, свет от которой выхватывал из мрака листок протокола допроса,  украшенную темно синими потеками чернильницу и  нервно подрагивающие кисти его рук, то бесцельно вращающие толстую деревянную пишущую ручку, то вдруг принимающиеся чистить розовой, в чернильных разводах ученической промокашкой старое, скрипучее перо.

Короткий зимний день закончился,  и определить поздний ли  сейчас вечер, ночь или ранее утро было не возможно. От бесконечного сидения за столом ныла спина, тяжелая, словно чугунная голова клонилась к столу и болела тупой,  не проходящей болью. Этой боли могло бы и не быть, но  нещадно курящий Кульцев, каждые пол часа  швырял дымящийся окурок в большую пепельницу, стоящую на столе. Задыхающийся Фадей, то и дело отодвигал зловонную посудину от себя, но во время допроса Кульцев, иногда присаживаясь на краешек стола, небрежно подталкивал ее обратно. Крепкий чай уже не помогал…

- Уведите.

Очередной арестованный встал, сложил руки за спиной и, тяжело переставляя  отекшие ноги, направился к выходу.

- Послушайте, - Борис жестом остановил конвоира. - В помещениях окна зарешечены?

- Так точно, - вытянулся сопровождающий.

- Ну, так откройте их пошире. Ведь от них воняет как из выгребной ямы. Мы скоро задохнемся здесь.

- Слушаюсь, Борис Петрович.

Дверь захлопнулась,  и Кульцев потянулся за очередной папиросой. «Странно, что в прокуренной комнате ты еще что-то чувствуешь» подумал секретарь.

Фадей Лыткин,  вместе с ещё тремя активистами направленный райкомом партии в помощь Кульцеву для ведения протоколов, в течение нескольких последних лет занимался ликвидации безграмотности, и сейчас вынужденное присутствие на допросах было для него испытанием не из легких. 

- Может быть, от них так несет потому, что эти корейцы жрут собак? А, Федя?

- Меня зовут Фадей…- Секретарь подписал протокол, поставил число и, аккуратно  уложив листок в папку, закрыл ее.

- Ну, ладно. Не обижайся. По сути это одно и тоже. А мне так удобней. – Борис устало опустился на стул и вытянул длинные ноги.

- Всё что для вас является удобным, касается только вас и к моему имени не имеет ни малейшего отношения.

- Ух, ты какой ершистый! - Борис снисходительно улыбнулся. - А ведь мама в детстве все равно Феденькой звала? Не так ли?

- Нет… Не правда ваша. Меня звали Фадейкой, Фадей, иногда просто Дея… И не ершист я. Вам показалось. Меня учили, что имя свое следует уважать, ибо, у каждого человека в нем судьба прописана.

Фадей выглядел очень уравновешенным, говорил спокойно, и только то усилие, с которым он пытался указательным пальцем втереть в столешницу небольшую, давно высохшую чернильную кляксу, могло выдать, как его раздражало самодовольное поведение заезжего чекиста.

- Ну, ты, Федя, хватил!  Здесь уже около тысячи арестованных. С дальних приисков сюда направляются еще столько же. Сколько у них имен!? И что, в каждом судьба прописана? Нет, брат! Дудки!! - Тяжелая ладонь Бориса громким шлепком легла на стол. - Вот эта рука будет вершить их судьбы! И ты в этом сможешь убедиться лично.

Секретарь молча тёр чернильную кляксу.

- А ты мне нравишься. Не лебезишь, не боишься возразить. Характер есть… – Борис внимательно, сквозь четко очерченное лампой световое пятно, посмотрел на скрытое полумраком лицо Фадея. -  Похоже что кроме глупостей в тебя успели  вложить еще что-то… Хм… Дея… Ничего, я сделаю из тебя настоящего мужчину. Ну, ладно. Отдохнул маленько? Продолжим. Нам расслабляться не гоже.

Кульцев взял со стопки несколько папок  и, медленно перекладывая их, принялся читать титульные страницы.

- Вот, взгляни… Ещё один с двойной фамилией. Чего он хочет добиться? - Борис удивленно пожал плечами.-   Думает, что, называя на каждом допросе новую фамилию, что-то изменит.

- Может быть, тянет время? Пока  установят личность, пока…

- А смысл…? Что это даст? Напротив, это доказывает, что он – вражина, и ему есть что скрывать. Ничего… Ещё сутки «выстойки» и  он подробно расскажет о своей подрывной деятельности.

«Выстойка» действительно давала хорошие результаты. Изобретение Кульцева было удивительно  простым и действенным. В три комнаты райотдела он приказал набить такое количество арестованных, чтобы находиться там можно было только стоя. Лишенные пищи и воды люди слабели физически и морально. Через двое суток с начала «выстойки» Борис дал указание поставить в каждой комнате обычную тумбочку с чистыми листками бумаги. Вынести эксперимент мог не каждый и в надежде, что страдания прекратятся, обреченные добровольно брали в руки перо, зная, что после признания им разрешат, наконец, спать… Признательные показания не заставили себя ждать.

- А… Вот… - Борис наконец нашел нужную папку. – Этот экземпляр мне вообще непонятен. Или он не совсем представляет, где он находится, или он психически нездоров.  Если честно, то из всего этого зловонного отребья только он один меня раздражает. Складывается впечатление, что он решил со мной потягаться. Никаких документов нет. Всё записано с его слов. А фамилия! «ОБДРЫЩЕВ»… А? Как тебе нравится? Может он просто издевается над нашими попытками установить его личность. Как ты думаешь?

Фадей молчал… Кульцев и не нуждался в ответах секретаря. Скорее он разговаривал сам с собой.  Задавал вопросы и сам же на них отвечал. А по-другому и быть не могло. Высказывать свое мнение, что-либо оценивать, сопоставлять, а тем более  что-то решать мог только он. Молодой человек, направленный райкомом в помощь Кульцеву, кроме ведения протокола допроса ещё играл роль бессловесного статиста, некоего подобия домашнего кота или собаки, к которой словоохотливый хозяин в минуты откровения адресует свои пространные тирады, ни в коей мере не рассчитывая на ответ.

Трудно было бы  среди сотен незнакомых лиц  найти и вызвать на допрос нужного человека, но и для этой задачи Кульцев нашел простое решение. Каждый из следователей, чтобы избежать путаницы допрашивал арестованных содержащихся в отдельной, закрепленной за ним комнате.

Не выпуская из рук заинтересовавшей его папки, Борис подошел к двери и открыл ее.

- Обдрыщева ко мне!

На лице ожидавшего в коридоре конвоира на мгновение отразилась растерянность, но вдруг оно просияло от догадки:

- А… Певца?!

- Какого еще певца?

- Так ведь он, Борис Петрович, всё время что-то напевает.  Ну, это… «Гоп, тири-бири бумби я!»

- Ах, вот как… Ну ладно, давай…

Оставив дверь открытой, Борис вернулся в кабинет, швырнул папку на стол, заставив Фадея подхватить, готовую упасть, чернильницу и нервно зашагал из угла в угол.

- «Тири-бири» говоришь? Значит Жигана изображать будешь? Ну-ну…

Несколько лет назад на экраны страны вышел нашумевший художественный фильм «Путевка в жизнь» и песенка уголовника Жигана благодаря именно этому «тири-бири» стала удивительно популярной.

В двери в сопровождении конвоира появился невысокий,  сильно ссутулившийся человек.. Седые, всклокоченные волосы, обрамляющие большую лысину, глаза-щелки, сгорбленная спина и подкашивающиеся ноги придавали вошедшему вид законченного пьяницы найденного под забором. Офицер, сопровождающий арестованного, вошел в кабинет и, прикрыв за собою дверь, остался стоять у входа.

Посреди комнаты, друг напротив друга, стояли высокий, ладно скроенный, пышущий здоровьем  чекист и скрюченный, ничтожный человек, больше напоминающий брошенный в пепельницу, скомканный папиросный окурок.

После долгой, тяжелой паузы, Борис ногой подвинул вошедшему стоящий посреди комнаты табурет.  Несмотря на то, что его заметно покачивало, и стоять на больных ногах было нелегко, на табурет он не сел. Вероятно, опыт предыдущих допросов  подсказывал, что без команды ничего делать нельзя.

- Садись.

«Окурок» сел. Только теперь, когда его лицо попало в яркий круг света, очерченный настольной лампой, Фадей увидел, что разрез  глаз у арестованного был нормальный, а щелкой выглядел только правый, полностью заплывший от побоев глаз.

Борис снова принялся мерить шагами комнату, с разных сторон рассматривая арестованного.

- Говорят, ты здорово поешь?

Не услышав ответа, Борис помолчал и стал цитировать:

                …Нас на свете два громилы,

                         Гоп, тири-бири, бумби я!

                Один я, второй – Гаврила,

                         Гоп, тири-бири, бумби, я!

- Я слова не перевираю? А? Обдрыщев, или как там тебя?

- Пока нет. – Было заметно, что сидение на табурете после «выстойки» принесло арестованному  облегчение. Он выровнял затекшие ноги, закрыл единственный способный видеть глаз и замер.

               Раз заходим в ресторан,

                         Гоп, тири-бири, бумби, я!

               Гаврила - в рыло, я – в карман!,

                         Гоп, тири-бири, бумби, я!

- А почему ты решил вдруг изображать уголовника? Для этого блатной песенки будет маловато.

- Ну, зачем же обязательно уголовника? Просто я сейчас арестант. А с волками жить – по-волчьи выть. Вот я и вою. Не петь же мне:

                     Взвейтесь кострами синие ночи,

                     Мы пионеры дети рабочих…

- Нет, ты не рабочий, - сверкнул глазами Борис.- И уж тем более не пионер, хоть и ведешь себя как ребенок. Хорохоришься, храбришься… Задираешься.

В течение дня через этот кабинет проходили десятки покорных, морально сломленных людей.  В своих показаниях они откровенно клеветали на себе подобных, были готовы подписать любую бумагу, чтобы  прекратить свои мучения и только этот невзрачный, избитый, физически ослабленный человек вел себя вызывающе. Он действительно задирался. В то время, когда по остальным арестованным следствие прекращалось после двух, максимум трех допросов, этот задира был вызван уже на шестой.  Из своего темного угла Фадей  видел, как Кульцев нервничал, пытаясь сломить этого замухрыжку, оказавшегося единственным неподдающимся из сотен задержанных.

- Зря ты так. Ни твоя наглость, ни блатные песенки не смогут меня сбить с толку. Я ведь контрреволюционный элемент от уголовника могу отличить с закрытыми глазами.

- А с какими глазами  вы отличаете «элемент» от людей порядочных?

Кульцев остановился напротив арестованного и, наклонясь к его изуродованному лицу, заглянул в глаза.

- Не могу я тебя понять… - Его злобный шепот, прорываясь сквозь стиснутые зубы, напоминал шипение. - Неужели тебе нравится вот так сидеть и исходить кровавыми соплями?

- Чаша страданий у каждого своя…

- А вот мученика изображать не следует. Мне известно значительно больше, чем ты можешь предположить. - Борис взял со стола брошенную минуту назад папку и не спеша принялся рассматривать ее содержимое. – Никонор Иванович… 1900 года. Ты смотри… Ровестник века!  И имя нормальное, и отца себе русского придумал, а что с фамилией? Сам выдумал?

-  Обычная, русская фамилия… Мне нравится.  Обдрыщев…

- Ну, черт с ней с фамилией. Вот ты говоришь, что работал преподавателем немецкого языка. В Большом Кулебякине.

- Кулибрянике, - поправил Никонор.

- Да. Большом Кулибрянике. А почему у тебя не оказалось никаких документов.

- Не знаю… Во время ареста они были, а пока добирались сюда куда-то исчезли.

- Как это они могли исчезнуть?

- Не знаю… Не помню…

- Странный склероз. Не правда ли? Ну, что ж. Будем вспоминать вместе.

- Сделайте одолжение.  А склероз болезнь хорошая. Ничего не болит и каждый день новости…

Кульцев  презрительно посмотрел на смиренно склонившего  голову Никонора.

-  Я бы на твоем месте не шутил. В твоем деле есть вот какой документ… Ты очень удивишься, узнав кто это пишет, когда мы дойдем до его подписи. Вот, послушай… «...Я благодарен следствию, которое сумело снять пелену с моих глаз, показать, на краю какой бездны я находился, и помогло долгими слезами раскаяния омыть свое лицо. Я искренне и чистосердечно признался  во всем следствию. Я понял, что перед лицом правды  я не могу скрыть ни одного штриха, ни одного темного пятнышка своей души…»  А? Поэзия!.. А вот что он пишет о тебе, Никонор, так сказать, Иванович, и о твоих связях с германской разведкой.

- Нет! Не надо! Я сам!! –Обдрыщев вдруг расправил свои сутулые плечи, в его единственном способном видеть глазу, вспыхнула непостижимая смесь ненависти, упрямства и озорства. Украшенными запекшейся кровью, разбитыми пальцами он вцепился в сидение табурета, на котором сидел и громко выпалил, - Солнце правды взошло на полночном горизонте! Я ослеплен, уничтожен, раздавлен… Да! Я действительно Фани Каплан!!!

Видавший виды Борис, опытнейший охотник за людьми, специалист, которого трудно сбить с толку, - опешил! Трюк Никонора застал его в расплох. Еще никому и никогда не удавалось во время допроса ввергнуть его в шок. Но сейчас это было действительно так! Да…Это ничтожество, этот человеческий огрызок издевался. Этот заморыш: дунь – рассыпется, он ёрничал! От наглости обреченного перехватило дух.

 Наконец к Борису вернулся дар речи.

- Ничего себе!

- Да! – Выблядов картинно рванул на своей груди засаленный свитер. - 30 августа 1918 года  у проходной завода Михельсона я стреляла  во Владимира Ильича Ленина, вождя мирового пролетариата!

- Да ну!?

- Партийную линию гну!!!

 Сдерживать себя не было сил! Закипела кровь, знакомая горячая волна, обжигая пробежала по спине вверх до самого затылка, и ударила в голову… Словно заправский хавбек, Борис с разворота, хорошо поставленным ударом правой ноги заехал сидящему  в лицо, затем, даже не взглянув на упавшего, отвернулся к столу, взял  очередную папиросу и, ломая дрожащими руками спички прикурил.

Отлетев к стене, Никонор ударился о неё затылком, сполз на пол к ногам конвоира и затих. Спустя  несколько долгих секунд, сознание вернулось к нему. Он прерывисто захрипел, потом его дыхание выровнялось, сдерживая стон, непокорный преподаватель немецкого попытался встать. Понимая, что подняться несчастный не сможет, конвоир схватил его за плечи и, буквально оторвав тело изможденного человека от пола, придал ему вертикальное положение.

- Вы… очень… любезны…

Еле слышно прозвучавшая фраза заставила Бориса развернуться лицом к своей жертве. Покачиваясь на непослушных ногах, Никонор согнутым указательным пальцем промокал сочившуюся из уголка рта кровь. Склонив набок трясущуюся  голову, он исподлобья сверлил взглядом единственного способного видеть глаза, своего, кипящего злобой мучителя. Задыхаясь в струе выпущенного ему в лицо табачного дыма, тяжело дыша, обреченный, прекрасно понимая, что эта фраза может стать последней в его жизни, пророчески изрёк:

- И сказано в Писании: «… Да воздрыщется каждому по харчам его!» -  голова «врага народа» обессилено упала на грудь.

Если бы Кульцев сам не приказал всем следователям в целях собственной безопасности сдать оружие, он  сию же минуту, с удовольствием вогнал бы глумящемуся над ним выродку пулю в его лысую башку! Он, чекист, сумевший разоблачить несколько крупных заговоров, обезвредивший сотни врагов народа и контрреволюционеров, не смог сломить этого тщедушного, еле стоящего на ногах недочеловека!

Клокочущая в груди, застилающая глаза ненависть не позволила Борису отпустить обреченного, не унизив его в последний раз. Вложив всю горечь поражения,  старший лейтенант государственной безопасности плюнул на голову склонившегося перед ним человека, и с остервенением раздавил о  его темя окурок своей папиросы.

- Убрать…

 

Телеграф стучал  все чаще и чаще.

С Иркутском Бодайбо соединяла всего лишь одна телеграфная линия, поэтому переписка с областным управлением НКВД, которая становилась все более интенсивной, требовала круглосуточной её загрузки. В первые дни проводимой им операции Кульцев, пытаясь скрыть от телеграфистов суть  ведущихся переговоров, использовал некое подобие «птичьего языка».

«Кульцев – Троицкому: Закуплено 900 голов скота = готовы забить на мясо 280 = скот продолжает прибывать с мест = очевидно в ближайшие 3 - 4 дня будет тысяча с  лишним голов = следовательно, до 10 марта  произвести забой купленного скота не успею = как быть?...»

« Троицкий –Кульцеву: Разворачивайте закупки по всем линиям…»

Всё шире и шире, словно круги по воде, расходились по северу Иркутской области  мероприятия «Бодайбинского дела». Нет, не зря начальник областного УГБ  Малышев гордился своим эмиссаром. Размах, с которым Борис организовал аресты и этапирование врагов по огромному району в условиях территориальной разбросанности, потрясал воображение.  Город Бодайбо и ближние прииски были  охвачены в первые же дни, и  в скором времени ожидалось прибытие арестованных с наиболее отдаленных приисков. Однако своенравная непогода предательски  вмешивалась в планы эмиссара.

«Кульцев – Малышеву: В связи с непогодой партия арестованных с Мачи, более 150 человек застряла в пути = поднялся буран, замело все дороги, движение остановилось, = делаю всё возможное = прибудут арестованные не ранее 12 марта.»

Коварная непогода, несомненно, была в сговоре с окоченевшими врагами народа, продирающимися  сквозь тайгу по еле видимым, мало хоженым дорогам, метелью и бураном замедляя их встречу с неизвестностью. А может быть она, напротив, помогала кровожадной машине,  вознамерившейся перемолоть их судьбы, и превратить их в прах? Может быть… Потому, что никто, ни один человек не решился бежать в эту вьюжную кутерьму и остаться один на один со снежной завертью и тайгой. Ни кто не отважился обезоружить своих конвоиров, ни кто не попытался протестовать… Глядя на это, вековые сосны удивленно качали верхушками своих заснеженных крон, а нервный, порывистый  ветер протяжно выл недоумевая: почему все эти «враги народа, руководители диверсионных групп и шпионских организаций», обнаруженные Кульцевым, ведут себя так по-детски покорно и, не находя ответа, продолжал безжалостно швырять им в лицо охапки слепящего снега.

Господи… Кому  здесь в тайге объяснишь, что эти смиренные, вымокшие в снегу люди, с трудом отогреваясь у ночного костра, жили надеждой, и были убеждены в том, что когда они доберутся, наконец, до Бодайбо, там смогут разобраться в их невиновности.

А телеграф продолжал стучать, подтверждая слова ревностного исполнителя кровавого приказа НКВД №00447 о том, что судьбы людей прописаны отнюдь не в их именах. Бесконечная бумажная лента с небольшими черными буковками, плавно текущая из безразлично стрекочущего аппарата, после прочтения Борисом, беспорядочной спиралью ложилась  на пол у его ног. Вопрос «…как быть с забоем «скота?» не давал Гурвичу покоя, ибо от его решения зависели сроки операции. И вот, наконец, ответ:

«Троицкий – Кульцеву: Вам послали приговоры по тройке на 326 человек по первой категории = проводите их в жизнь = вот вам некоторая разгрузка.»

Ну, кажется, всё… Заключительная фаза…

«Птичий язык»  больше не нужен, да и не до него сейчас. В дальнейшем скрывать содержание докладов не было нужды. Переписка с центром пошла открытым текстом:

«Кульцев – Троицкому:Весь оперативный состав на следствии я разоружил = иначе нас легко обезоружить и нашим же оружием перестрелять = Аппарат мало квалифицирован, до анекдотов =  Пока все тихо = Не знает даже тюрьма.»

Аресты, производимые исключительно по национальным и социальным признакам, не прекращались ни на час. Китайцев и корейцев арестовывали все без исключения, а из кулацких поселков - тех кто мог двигаться.  С трудом раскрутив маховик этой чудовищной машины Борис  пребывал в  удивительно приподнятом состоянии духа. Азарт преследования охватил его и не давал остановиться,  не доведя операции до логического завершения, но успех проводимой акции его не опьянял. Наоборот, чутье профессионала заставляло его нервничать. Почему дела приговоренных ним по первой категории и отправленные в Иркутск для утверждения урезались тройкой? Это беспокоило эмиссара, так как говорило о плохо проведенном им следствии.

«Кульцев– Малышеву: В условиях Бодайбо,  большой контингент врагов = надо дать почувствовать им  силу соввласти = выделяемая вами норма первой категории – капля в море и не даст никаких результатов = прошу принципиально пересмотреть лимит по первой категории для Бодайбо = нами изымается исключительно сволочь.»

Однако, тревоги Кульцев были напрасными. Его выучка и способности очень импонировали начальнику НКВД Иркутска старшему майору Малышеву, особенно, когда он получал подобные сообщения:

«Кульцев– Малышеву: Китайцев по городу арестовал всех до единого! = Ближайшие прииски тоже опустошил.» 

«Кульцев– Малышеву: Открыл в Бодайбо английскую линию (шпионаж) = польскую и латышскую резидентуру = германскую разведку = Линии чешская, финская, японская – все шпионаж. = Для полной коллекции не могу разыскать итальянца и француза.»

Любуясь рапортом, старший майор безопасности Малышев накладывал резолюцию «Это – правильно!» и рапортовал дальше самому наркому внутренних дел:

«Оперативная группа  изъяла и ликвидировала только по районам Иркутской области более 4000 человек контрреволюционного элемента.»

Ненасытный Молох продолжал свое кровавое пиршество.

 

- Что у нас с «полигоном»?

- Место я нашел. Мне кажется достаточно удобное.

Лейтенант Турлов, за три недели прошедшие со дня приезда Кульцева, практически перестал себя чувствовать начальником райотдела НКВД города. Однако, хуже было то, что об этом, похоже забыли и все его подчиненные. Кульцев не столько подчинил, сколько подмял под себя все, что делалось  органами правопорядка и безопасности Бодайбо. И вот сейчас стоя перед  человеком, лишившим его власти, Турлов понимал, что сидит эмиссар в его кресле на законном основании и  узурпатором его назвать нельзя. Но не это бесило лейтенанта. Ему сейчас была отведена унизительная роль гробокопателя, жалкого могильщика, но ничего поделать оскорбленный чекист не мог и, глотая обиду, он подчинялся.

- Меня мало интересует, удобно ли будет им там лежать. Прошу вас доложить по существу. – Бориса действительно не интересовали подробности.

- Я говорю об удобстве исполнения приговоров. – Чтобы не смотреть в глаза ненавистному старлею, Турлов не отрывал взгляда от карандаша который Кульцев вертел в руках. – В пятнадцати  километрах от Бодайбо,  в направлении Тельмамы, в стороне от дороги есть глубокий распадок. На десятки километров вокруг населенных пунктов нет. В настоящее время уже готовы две ямы.

- Две?! Всего две?

- Да… Человек на сто каждая. Но, Борис Петрович, ведь вечная мерзлота… Только благодаря взрывным работам кое как продвинулись. К концу недели будут еще две.

- Товарищ старший лейтенант, - Борис выразительно постучал карандашом по столу. - Я прошу вас не саботировать это вопрос. Вы что не видите, я за-ды-ха-юсь! Забиты все  помещения, коридоры, столовая. В здании милиции такое же положение. И чем дольше мы будем их держать, тем больше будет болеть голова. Я каждый день телеграфирую в Иркутск и прошу увеличить лимит на первую категорию, а вы не можете выдолбить какую-то яму?

- Я не саботирую, –  нахмурив брови твердо произнес Турлов. – Работа тяжелая, но я выполню ее. Вы приказали найти транспорт. Есть шесть саней, на три-четыре человека каждые.

- И всё?

- До двадцати пяти человек за один рейс. За день можно…

- Для операции, - перебил Борис, - выделите шесть человек. Они должны уметь управляться и с лошадьми, и с оружием. Выполняйте…

 

Метель прекратилась внезапно.

После трех дней снежной круговерти небо очистилось, и яркое мартовское солнце  заискрилось на высоких снежных сугробах. Над домами, предвещая хорошую погоду, длинными, белыми, уходящими далеко в небо, струями столбились дымы от печных труб.

Большим ослепительным пятном,  на  стол, заваленный тонкими папками дел, упало солнце. То, что в горящей настольной лампе нет никакой необходимости, Фадей не замечал. Она горела и днем и ночью, ибо время для секретаря остановилось. Раскладывая папки на отдельные стопки, он уже несколько раз останавливался и, постояв некоторое время в задумчивости, начинал  сначала.

По приказу Кульцева, Лыткин выбрал из общей массы дела, которые, согласно телеграфному сообщению из Иркутска заседанием Тройки были отнесены к первой категории. Теперь, когда Фадей знал, что такое «первая категория», сосредоточиться и завершить эту простейшую работу он никак не мог. Как только в руки ему попадала папка, на титульной странице которой была фамилия из иркутского списка, молодого человека начинал бить озноб. Трудно было отделаться от мысли, что буквально за стеной, в соседней комнате находится какой-то голодный, измученный человек, жить которому оставалось  всего ничего. Сам человек об этом еще не знал, не знали его соседи, не знали даже сотрудники райотдела. Знал пока только Фадей… Когда конкретно свершится ЭТО он не ведал,  но было ясно что судьба человека уже решена, и, как  утверждал Кульцев, решение это действительно было прописано совсем не в имени несчастного.

Тонкие, практически пустые папки  медленно растекались на два потока.

Секретарь хорошо знал, что в папках кроме документа, удостоверяющего личность обвиняемого, одного - двух доносов и протокола допроса, многие из которых заполнял он сам, не было ничего. Неужели этих трех листочков достаточно для того, чтобы два ставших страшными слова - «первая категория», становились последней характеристикой обреченного?

Совсем недавно, молодой человек, занимавшийся ликвидацией безграмотности, не только гордился своей работой. Он был счастлив! А какие ещё ощущения можно испытывать, наблюдая как самые простые знания, подаренные им, зажигают в чьих-то глазах радость прозрения, возбуждают интерес к новой, осознанной жизни?

И вдруг…

Это поручение райкома… Почему? Зачем его окунули в это кровавое, мистическое действо? К счастью, тифом Фадей не болел никогда, но всё, что с ним сейчас происходило,  напоминало  горячечный бред. Каждую папку секретарь перекладывал, словно двухпудовую гирю, с трудом отрывая её от стола.

…Караманов Хасен… Как можно обвинять в контрреволюционной агитации глухонемого и приговорить его к высшей мере? Старику шестьдесят восемь лет! Он так опасен?!

…Группа кулаков-церковников… Из четырех - трое приговорены к расстрелу. Один из них Дектерев Михаил за агитацию против колхозов. Неужели ожидали, что священник за колхозы агитировать будет?

…Борисенко Зинаида (1917 года рождения) за связь с японской разведкой… первая категория… Девке всего двадцать лет. Какая, к чертям собачьим, японская разведка? Окститесь…

Кружилась голова. Тошнота подступала к горлу… 

…Игнатьев Матвей – агитация против государственного займа… Так ведь займ – дело добровольное… Но слово против – и пуля в затылок!

С каждой папкой Фадей чувствовал, как тяжелеют его руки. Он никогда в жизни не видел убитого человека, но сейчас, понимая, что готовится чудовищное, массовое уничтожение людей, ему начинали мерещиться то горы  трупов, то молча надвигающиеся на него  расплывчатые силуэты окровавленных мужчин и женщин, с лицами знакомыми ему по допросам.

Бывший просветитель Фадей Лыткин прекрасно сознавал, что вырваться из этого порочного круга ему уже не удастся. Стремительно развивающиеся события, словно бурная горная река подхватили его и, подчинив своей демонической воле, против желания уносили к драматическому финалу. В этом роковом потоке можно было или утонуть, или быть разбитым о скалы…

Тяжелая дверь несгораемого шкафа, скрипуче взвизгнув, открылась. Плотно, папка к папке ложились в сейф личные дела приговоренных по «первой категории». Фадей чувствовал себя отвратительно. Было полное ощущение, что еще немного, и он сойдет с ума. Его движения напоминали действия загипнотизированного, ему хотелось проснуться но,  увы… всё происходящее с ним было кошмарной, непоправимой действительностью.

Слегка приоткрытая дверца  небольшой ячейки в верхней части сейфа привлекла его внимание. Фадей заглянул внутрь. В ячейке, поверх каких-то бумаг, лежал и глядел на него своим черным настороженным оком дульный срез пистолета. Даже если бы Фадей не занимался в свое время в стрелковой секции ОСОАВИАХИМА, его рука потянулась бы к оружию. Аккуратный карманный пистолет Коровина уютно лёг в ладонь, захотелось нажать на курок. Подчиняясь непонятному, но властному порыву, Фадей закрыл глаза, медленно поднял руку, и приставил ствол к своему виску. Ощутив тяжесть пистолета, рука обрела твердость. Вот так, просто, а главное мгновенно можно прервать  безумие всего происходящего и стать абсолютно свободным… Дульный срез холодил висок… Прикосновение металла слегка отрезвило. Постояв секунду и тяжело вздохнув, молодой человек  открыл глаза. Повертев в руках оружие, Фадей увидел  причудливую вязь гравировки, нанесенную вдоль ствола на кожух-затвор. «Лучшему чекисту. Нарком Н.Ежов.»

Это был наградной пистолет старшего лейтенанта государственной безопасности Кульцева.

 

Воздух в помещениях райотдела НКВД стал намного чище.

С тех пор как началась ликвидация, их удалось освободить, продезинфекцировать несколько комнат и хорошенько проветрить. Содержать без медицинского облуживания сотни неизвестно чем болеющих людей в зданиях НКВД и милиции Борис боялся. Поэтому основную массу арестованных продолжали удерживать в здании складов.

Не хватало еще эпидемию организовать…

К сожалению, проблем возникающих в работе Кульцева Иркутское руководство  почему-то не понимало и представленные им списки постоянно урезались. Борису казалось, что ему не доверяют, это беспокоило эмиссара и заставляло оправдываться:

«Кульцев– Малышеву: Меня очень огорчило, что из последней партии в 260 человек, по первой категории идут только 157. = Я признаю, что в связи с торопливостью следствие ведется недоброкачественно и ряд фигурантов представлен слабо. = Какое решение в отношении  остальных 100 человек? = Это для меня важно с точки зрения дальнейшего следствия».

С дальних приисков продолжали прибывать  новые группы арестованных. Но  в виду того, что следственная машина уже была налажена, и новые списки регулярно отправлялись в Иркутск, эта часть операции сомнений у Кульцева не вызывала. Значительно больше его заботили проблемы связанные с ликвидацией приговоренных по «первой категории».

Аресты, содержание, следствие, доставка приговоренных к месту и сама  ликвидация требовали колоссального напряжения сил, тем более что Борис пытался избежать широкой огласки проводимой им операции.

«Кульцев– Малышеву: Доверять никому нельзя. = Приговоры буду приводить в исполнение сам. = Ввиду бездорожья можно возить только на малых санях. = Времени отнимет чрезвычайно много».

Трудности, возникающие с ликвидацией, Кульцеву были хорошо знакомы, а колоссальный опыт, накопленный в охоте за людьми, позволял Борису справляться с ними.

В эти дни случайный прохожий  на окраине города золотоискателей мог растерянно застыть на минутку, теряясь  в догадках, увидев странный выезд  из шести  переполненных пятиместных саней, лихо несущихся мимо. Если бы под дугой заливался колокольчик, а на санях кто-то рвал меха трёхрядки, если бы призывно смеялись бабы, а кучер оглашал улицу молодецким посвистом, если бы на санях пестрели цветастые шали, а нестройные голоса оглашали округу песнями, было бы ясно - гуляет свадьба! Но это было что-то другое: нахохлившиеся, молчаливые  похожие друг на друга седоки  с потухшим взглядом никак не напоминали участников празднества. Не были они похожи и на вновь завербованных на прииски золотоискателей. Не сезон… Не найдя ответа на свой вопрос, прохожий  мог только проводить взглядом странную кавалькаду и отправиться своей дорогой, так и не выяснив для себя, что скорбные люди, молча сидящие в санях, направлялись в свой последний путь вот таким непостижимым образом, живые, на лихих санях уносящих их к последнему пристанищу… 

 

 

 - Как вас кормят на этих приисках? А спите вы где? Господи… Что ж вы себя не бережете? А? Борис Петрович… Ведь так вас и жена не узнает после командировки.

- Узнает, узнает… Не беспокойтесь Алевтина Никитична. Чай не первый раз я на прииски езжу. Кормят, как ни странно,  хорошо. Сплю в общежитии.

- В общежитии… Знаю я что это за общежития. В бараке со старателями немытыми. Еще заблохастеете, неровен час. А ну-ка, давайте я баньку истоплю. Попаритесь, да с веничком. И побриться бы не грех. Эвона как, ощетинились! - Алевтина суетливо носилась по комнате. – А вы, Борис Петрович,  наверное, недавно в золотом деле?

- Почему вы так думаете? - Желания ввязываться в пустопорожнюю болтовню у Бориса не было, но и обидеть молчанием словоохотливую хозяйку он не хотел.

- Дак ить наши-то старатели не говорят «прииски». Они ударяют в конце: «приискА».

- В разных местах говорят по разному… - неопределенно заметил Борис, оценив про себя наблюдательность хозяйки.

- Ох, заболтала я вас совсем. Присаживайтесь к столу… Уж вы не серчайте на меня. Знаете, тут ведь словом перекинуться не с кем…

Алевтина юлой вертелась перед мнимым «горным инженером». То она полотенечком смахнет несуществующую крошку со стола перед ним, не забыв при этом продемонстрировать  в наклоне свой роскошный бюст, то, как бы невзначай, коснется его руки полненьким, с ямочкой локоточком, то оценивающе стрельнёт взглядом на свое изображение в зеркале или разглаживая невидимую складку на платье, проведет ладонью от талии к бедру.

- Мне, Борис Петрович, даже не ловко как-то. Вот только приготовлю что-либо вкусненькое, так вы  не приходите на ночлег. Ну, никак я не могу подгадать, когда вы появитесь.

Как ни прибеднялась Алевтина, но на столе все равно появилась пара аппетитно пахнущих блюд - радушная хозяйка была всегда готова достойно встретить видного постояльца.

- Борис Петрович, перекусите пока, чем бог послал, а я баньку истоплю. После баньки вас будет ждать настоящий ужин.

Богатырский организм старшего лейтенанта без меры растрачивающего свои силы, уже давно требовал отдыха, и если бы не назойливое внимание хозяйки, Борис, даже не снимая своих оленьих сапог, упал бы на кровать, но обещанная баня заставила перебороть, казалось бы, непреодолимое желание забыться во сне.

- Да… Хорошо бы попариться. Если только не свалюсь до  бани.

Алевтина ловко сложила большим, пушистым треугольником толстую шаль, накинула её на голову, и, скрестив  концы на груди, связала их на пояснице.

- Отдыхайте. Скоро будет банька. – Улыбнувшись, неугомонная хозяйка исчезла.

Поковыряв вилкой дымящуюся горку картофеля с грибами, Борис понял: жареного карпа в чесночном соусе лучше оставить целым, потому что спать ему сейчас хотелось значительно больше. У него буквально слипались глаза. Пышно взбитая руками заботливой хозяйки перина манила к себе, но от бани  старший лейтенант решил не отказываться. Сев боком к столу, Борис сложил руки на груди и, вытянув ноги поверх длинной скамьи, откинулся спиной к стене.

Прямо перед ним у двери, на вытертом домотканом коврике, неподвижный, словно изваяние, сидел мордастый хозяйский кот.

- Тебя что, оставили охранять меня? Или ты меня в баню отконвоируешь? А? - Независимая манера поведения животного начинала раздражать привыкшего к повиновению офицера. – Нет, брат, еще не родился тот, который станет моим конвоиром.

Кот молча, не мигая, смотрел в глаза всесильному эмиссару. Обычно эти глаза выглядели безобидными, добродушными щелками или золотисто-желтыми, величиной с пятак, фонариками с тонкой вертикальной полоской, но сейчас кошачьи зрачки были расширены во всю величину глаз, в которых открывалась зияющая бездна. Немигающий взгляд застывшего животного излучал странную гипнотическую энергию. На одно короткое мгновение заглянув в эту черную пугающую глубину, Борис уже не мог вырваться из-под ее подавляющего влияния. Туманная завеса медленно и неуклонно стала  обволакивать сознание.

Постепенно Бориса стал охватывать непонятный страх. Впервые в жизни старший лейтенант почувствовал, как непонятная дрожь колючей, судорожной волной окатила скованное страхом тело. Уловив, что происходит с человеком,  КОТ медленно поднялся  и сделал несколько шагов в его сторону. С каждым шагом мордастый КОТЯРА вдвое увеличивался в размерах. Его шаги гулким эхом отдавались  в сознании оцепеневшего чекиста. Демонстрируя громадные, словно у саблезубого тигра, клыки, угрожающе открылась звериная пасть. Грозного тигриного рычания не прозвучало. Не было и победного львиного рёва. Нет! Вместо них послышалось злобное хихиканье…  Это было издевательское, насмешливое хихиканье сытого кота.

 КОТ УЛЫБАЛСЯ!!!

Понимая, что его сердце сейчас взорвется, несчастный дико закричал, но голоса своего он не услышал. Когда КОТ попытался сделать ещё один, очередной шаг, ему пришлось, как вздыбленному коню, встать на задние лапы. Оказывается, КОТ был на цепи! Толстая металлическая цепь  от его ошейника уходила за занавеску, закрывающую дверной проем. Пытаясь освободиться от удушающих оков, гигантский КОТ дернул своей бычьей шеей, цепь натянулась и, сорвав занавеску, с тяжелым металлическим скрипом открыла массивную дверь несгораемого шкафа, к которой и был прикован зверь.

Борис судорожно глотал воздух, но это ему не помогало, он задыхался! Надежно загипнотизированный КОТом, он не мог пошевелиться. Чего бы только не отдал Борис за возможность сделать хоть несколько шагов, чтобы убежать, спрятаться, укрыться и не видеть того, что он увидел… В открывшемся несгораемом шкафу, на куче беспорядочно разбросанных расстрельных дел, сверкая из мрака единственным глазом сидел  непокорный Никонор Обдрыщев… При виде трусливо скрючившегося, беспомощного мучителя преподаватель немецкого ничем не показал своего превосходства. В его глазу светилась непостижимая смесь презрения и жалости. Скорбно вздохнув, Никонор запустил руку в ячейку в верхней части сейфа и вынул оттуда наградной пистолет Кульцева.  Внимательно прочитав витиеватую надпись, «враг народа» поднес пистолет к лицу и шумно выдохнул на него. Пистолет покрылся толстым слоем серебристого инея.

Рукавом своего замызганного свитера Никонор протер ствол, отчего вместе с инеем исчезла и надпись, и передернул затвор. Борис понял, что сейчас произойдет и, собрав все свои силы, тяжело оторвался от скамьи и сквозь мягкое, тестообразное оконное стекло, мешком вывалился наружу. Захрустел под ногами снег. Борис бежал,  еле отрывая от земли тяжелые свинцовые ноги. Лес, который был всегов десяти метрах, с каждым шагом все больше отдалялся, а сзади, ничуть не отставая от беглеца, неторопливым шагом  шли КОТ, еле ковыляющий на подгибающихся ногах Обдрыщев и поддерживающий его, невесть откуда появившийся Фадей.

Когда силы окончательно оставили чекиста, рядом с ним появились розвальни, и какой-то узкоглазый человек удивительно знакомым голосом стал назойливо повторять: «Садись и катись!», «Садись и катись!», «Садись и катись!». Узнав якута-багермейстера, Борис попытался схватить протянутую ему руку, но взобраться на розвальни он уже не смог. Упав лицом в снег, он вдруг увидел перед собой чьи-то блестящие ботинки и с трудом поднял голову. Заложив руки за спину, над ним скалою возвышался полутораметровый карлик, народный комиссар Внутренних дел страны Николай Ежов. Его ледяной взгляд прожигал насквозь.

- Борис Петрович, где оружие, которым я вас наградил?

Ерзая по снегу непослушными ногами, Кульцев совершил безрезультатную попытку встать.

- Я вас спрашиваю, где ваш наградной пистолет? Борис Петрович…

 

- Борис Петрович… Проснитесь, Борис Петрович. Устали? И не покушали ничего… Господи… Что ж вы так себя не бережете?

Пахнущая дымом Алевтина, заботливо, по матерински принялась поднимать очумело моргающего Кульцева. Кошмарное видение не отпускало. Несколько раз тряхнув головой, Борис попытался отогнать его. Сильно потерев ладонями воспаленные глаза, он, наконец-то, вернулся к действительности. Первое, что он увидел, придя в себя, был презрительно отвернувшийся кот, который победно задрав толстенный хвост и оскорбительно сверкая задом, вальяжно уходил за занавеску. Борис мог поклясться, что кот ухмылялся!

 

Дорога пошла на подъем…

Если раньше сани скользили довольно легко, то сейчас конь слегка подустал. Бодрая рысь сменилась размеренным шагом, иногда, чтобы сани не остановились вовсе, коню приходилось, сильно наклонясь вперед, напрягать свою широкую грудь, отчего постромки натягивались до звона. Его бока часто вздымались и подрагивали, а над спиной появился легкий  парок.

«Не запалить бы коня. Попоной накрыть, что ли…» - эта мысль слегка отвлекла Фадея.

Всю дорогу от Бодайбо он не мог найти себе места.

Как так случилось, чем он прогневил бога, почему и за какие грехи он сегодня участвует в этой кровавой драме? Почему он держит вожжи, управляя этим, по сути своей, катафалком?  Лежащие за ним, связанные попарно, хоть и молчат, прекрасно знают, что жить им осталось всего ничего. А самое страшное - они считают его своим палачом!

Когда сегодня утром Кульцев подошел к нему и произнес всего три слова: «Сегодня едешь на полигон…», ответа у Фадея не нашлось… Кульцев сказал и ушел. Ему никогда не приходилось повторять дважды. Он  не только знал, он был уверен:  что бы он ни сказал, всё будет выполнено в точности и в срок. Стоило только взглянуть в его серые до белизны, практически бесцветные  глаза, и желание возражать пропадало на всегда.

Сегодня придется стать свидетелем массового убийства… Неужели то, что сейчас произойдет, должно стать финалом его увлеченной работы по ликвидации безграмотности?!

Сани тряхнуло и конь, следуя за идущей впереди упряжкой, самостоятельно свернул в лево к открывшемуся впереди широкому распадку. Дороги здесь не было, и сани пошли по целине. Рывками выдергивая сани, усталый конь припадал то влево, то вправо. В одном из таких рывков, конь сбил копытом шапку снежного холмика, из-под которой сверкнул ослепительно рыжий лисий хвост. Фадею ничего не стоило наклониться с передка и подцепить рукой  странную находку.

Это была лисья шапка.

Малахаистую шапку-Ермак, с пышным хвостом и замшевой, расшитой нехитрым узором макушкой трудно было не узнать. В этой запоминающейся рыжей красавице щеголял один из активистов, направленных вместе с Фадеем в помощь Кульцеву.

«Странно. Что она здесь делает?» – стряхивая налипший снег, Фадей ударил шапкой о колено отчего ему под ноги, на смятое сено, из-за стянутых шнурком-утяжкой наушников, вывалилась сложенная вчетверо половинка тетрадного листа. Не выпуская из рук вожжей, Лыткин развернул бумажку. Неровные, скачущие, наползающие друг на друга буквы, нацарапанные провалившимся в двух местах сквозь бумагу карандашом, говорили о том, что записка была написана впопыхах, торопливо, буквально на коленке.

«Нас,  наверное, тоже расстреляют… Простите. Я участвовал  не по своей воле».

Подписи не было. Мрачные мысли, одолевавшие Фадея в течение всего пути, с новой силой охватили парня.

- Так вот почему я сегодня  оказался здесь?

Теперь он понял – Кульцев целенаправленно убирал исполнителей бодайбинской драмы. Так сложились обстоятельства, так, если хотите, распорядилась судьба, что каждый из них стал вдруг винтиком, мелкой деталькой беспощадной машины. Для того, чтобы она работала непрерывно, потерявшую надежность деталь выбрасывали, заменяя ее другой.  Сегодня Фадей заменил выбывшего владельца лисьей шапки,.. завтра кто-то заменит и его…

«Санный выезд», слегка растянувшийся в пути следования, змейкой вполз в длинный двухкилометровый распадок. Остановились первые сани. Остальные подтянулись и плотной группой застыли у края длинной, метров в  двадцать пять траншеи. После взрывных работ её края остались рваными, а вывороченную наружу землю украшала мрачно торчащая щетина пересохшего кустарника и его запутанных корней.

Фадей почувствовал себя участником какого-то мистического, нереального действа. Всё происходило как-бы само собой. Никто не подавал никаких команд, но исполнители работали слажено и четко, порождая ощущение присутствия на хорошо отрепетированном спектакле. Три вышколенных помощника Бориса, прибывшие до него из Иркутска, прекрасно усвоив последовательность своих действий в предстоящей процедуре, вытащили из первых саней попарно связанных приговорённых, ловко разделили их и, освободив от пут, подтолкнули к краю траншеи.

Глядя на Кульцева, можно было подумать, что этот милый человек не имеет никакого отношения ко всему происходящему. Сцепив руки за спиной и отойдя в сторонку, он, склонив голову, застыл в задумчивости над страшным рвом. О чем может думать человек  при виде десятков припорошенных снегом человеческих тел наполовину заполнивших траншею, их оцепеневших конечностей, скованных безразличным морозом в последнем посмертно-судорожном движении? О том, сколько красивого, доброго, что несли с собой эти люди, уже не сбудется? Или о том, сколько генетических цепочек, протянувшихся  сквозь века, и достигших этого распадка, прекратят свое развитие здесь и сейчас…?

Вероятно, Борис мог думать об этом, но странная, непостижимая болезнь, уже долгое время не оставляющая его в покое, снова взялась за него. Вот сейчас его правая рука отказывалась слушаться, словно он отлежал ее во сне. Тысячи иголочек впивались в кисть, а замлевшие пальцы выворачивала неведомая сила. Нет, не зря Борису пришлось отойти в сторону. Верхнее веко левого глаза неприятно подрагивало от  нервного тика, страшно пересохло во рту. С недавних пор ему пришлось отказаться от зачитывания приговора Тройки перед его исполнением потому, что в этом состоянии у него вдруг появлялось непроизвольное заикание. Но по опыту офицер знал - сейчас всё пройдет… Сейчас это дурацкое состояние схлынет. Еще несколько секунд и… Ну, вот!

Повернув голову, Борис увидел, что его клевреты уже выстроили вдоль края рва  пятерку приговоренных. Его левая кисть, ослабив хватку, выпустила, наконец, на свободу взбесившуюся  правую руку, которая тут же юркнула в карман дубленки и выхватила лучшего друга чекистов - бельгийский пистолет системы Наган.  Скрюченная болью кисть вцепилась в  рукоять, большой палец взвел курок... 

Отдачей первого выстрела пистолет дернуло вверх, но именно этого удара и ждала ладонь. Борис с облегчением почувствовал, как исчезло неприятное оцепенение, и рука снова обрела былую силу. Пистолет забился в руке подобно крупной рыбине, снимаемой с крючка. Дышать стало легко, раздражающий тик прекратил донимать уставшее веко.

- Следующие сани…

 Только теперь Фадей понял: это были первые слова прозвучавшие после прибытия в роковой распадок. До этого всё происходило в гробовом молчании. Прозвучавшая команда разбудила Фадея, она убедила его в том, что все происходит наяву. Управляя санями, он понимал куда едет, и что ему придется пережить,  но он не представлял , что всё будет так… Негромкий хлопок, человек нагибается вперед, словно уронив окурок – пытается его поднять, падает и исчезает во рву… Его место может занимать следующий.  Просто… буднично…

Сани  Фадея были четвертыми по счету.

Их освободили, а приговоренных  выстроили вдоль траншеи. Разгоряченный Кульцев, заглянув одному из смертников в лицо, вдруг просиял:

- Опс! А я о тебе уже забыл. Ну, так может быть, споешь на прощание? А? «Тири бири бумби я»…

В скрюченном, грязном, давно не бритом, связанном человеке без головного убора Фадей узнал преподавателя немецкого языка из Большого Кулебряника.

- Ну, что же ты молчишь?  - Казалось, что мечущийся по краю Борис только и ждал этой встречи.

Никонор молчал. Возбужденный кровавой оргией убийца не унимался. Переизбыток эмоций требовал выхода.

- Так, может, назовешь, в конце концов, свою настоящую фамилию? А, «Обдрыщев»?

Никонор не отвечал.

Сверкающие гибельным огнем глаза эмиссара  внезапно наткнулись на стоящего Фадея. Борис сделал к нему пару шагов и ткнул в руки пистолет.

- Давай…

Потрясенный Фадей молча уставился на Кульцева.

- Ну? Что смотришь?

- Не понимаю…

- Ты что на экскурсии здесь? Зритель? – Борис стал заводиться. Его глаза побелели, а губы стиснулись в тонкую нить.

- Меня райком направил… - При виде бешенных глаз Кульцева Фадей понял, что тот не отступит, но поднять руку на человека парень не мог.

- Это – враг народа! Тебе это о чем-то говорит?

- Я - учитель, а не палач… - пробормотал испуганный, но стремящийся сохранить человеческое достоинство Лыткин.

      Борис тоже не считал себя палачом, и несвоевременно пророненное слово взорвало его.

- Ах, так ты просветитель? – стиснув зубы, Кульцев прошипел: - К яме… к яме его!

Три «верных пса» навалились на Фадея, и через секунду он стоял рядом с преподавателем немецкого. Подошедший сзади палач горячо продышал ему в ухо:

- Через десять секунд будет поздно… Решай!

Отведенных десяти секунд Фадею хватило только на то, чтобы понять: его судьба была решена в тот момент, когда его  пригласили в райком партии и сообщили о решении направить для участия в ответственном мероприятии. Будет ли он участвовать в расстрелах или нет – никакого значения не имело…

Финал был предопределен. Лисья шапка была тому подтверждением…

Стоящий рядом Никонор мягко коснулся его руки.

- Крепись, сынок… Не нами свет стал, не нами и кончится…

Слева раздался первый выстрел…

Страх сковал мышцы, хотелось громко завыть, но дыхание остановилось, спазм перехватил горло. Фадей закрыл глаза и непроизвольно втянул голову в плечи. Захотелось громко крикнуть: «МА-МА….!» К сожалению, детдомовец не помнил лица той женщины которой мог адресовать свой последний крик… Раздалось еще три выстрела и  молодой учитель понял, что рядом уже ни кто не стоит. Стало  одиноко… Очень … Совсем…

Страшный удар в затылок оборвал cвязь с действительностью …

…Скорбным караваном двигались шестеро саней в сторону Бодайбо, маленького городка золотоискателей, трагическая история которого всего за каких-то четверть века, дважды потрясла мир беспрецедентно массовыми «Ленскими», расстрелами…

Перед выездом, Фадея, упавшего после удара рукоятью пистолета, вытащили изо рва, и бросили в сани. Кульцев расстегнул на его груди рубаху и, швырнув в лицо горсть снега, подождал, пока парень придет в себя.

- Надеюсь, наука пойдет на пользу. Завтра покажешь себя в деле…

Дернув вожжами, Борис бросил их на грудь лежащему Лыткину. Конь послушно двинулся с места…

 

Кровавый марафон мог вымотать кого угодно.

Борис с каждым днем всё отчетливей сознавал, что силы его уже на исходе. Если физически он успевал восстановиться, то психологическое состояние беспокоило его все больше. Его раздражали даже ничтожные мелочи, все подчиненные стали казаться ему недоумками и бездельниками. Их поведение, когда они при встрече  жались к стене и испуганно таращили глаза, нервировало и вызывало желание выхватить из кобуры «Наган».

Сегодня услужливая, вечно щебечущая Алевтина, подав постояльцу ужин, тоже нарвалась на его звериный рык и, не в силах прийти в себя от испуга, тихо сидела на кухне.

Почти не притронувшись к еде, Кульцев остервенело тарахтел чайной ложечкой, размешивая давно остывший чай, и, зло сузив глаза, смотрел в одну точку.

Денек сегодня был не в пример остальным… И дело не в том, что возглавляя «санный выезд» ему пришлось в течение дня совершить три рейса на «полигон».  Подкосила его совсем не значительная, однако, не приятная новость. Новость, заставившая его десятки раз в течение дня повторять не понятное: «Ну, «Фадя!...», «Ну, «Дея!…» и каждый раз зло сплевывать под ноги.

Фадей исчез…

Специально направленный посыльный  в течение целого дня разыскивал его по городу, но как оказалось, Лыткина не видел никто. Он нигде не оставил следов.

- Ах, ты щенок! Ну, неужели ты думаешь, что я тебя не найду? Куда ты денешься из района, откуда даже беглые старатели не могут вырваться? Из этой дыры только три дороги в мир, и все они под контролем. Ну, «Фадя…»! Ну, идиот!..

Бориса злила глупость молодого человека, который казался ему перспективным. Неглупый, самолюбивый, с характером… Немного мягковат, но это было бы  исправимо, если… Черт возьми!... Он сам подписал себе приговор! Фадей украл наградной пистолет… Тот самый, который Борис хранил в сейфе вместе с расстрельными делами.

- Ну, «Дея…»! – Чайная ложечка зазвенела еще чаще. – В тайгу ты не сунешься… Там смерть! А через три дня тебя приведут, и ты поймешь, за что меня наградил Нарком. Ты позавидуешь  мертвым!

Тяжелый кулак опустился на стол, от чего чашка, подпрыгнув, легла на бок. Холодный крепкий чай, растекшийся по белой скатерти, напомнил черную лужицу застывшей крови, подобную тем, которые так часто приходилось видеть на снегу «полигона». Раздосадованный, не находящий себе места эмиссар, ребром ладони смахнул лужицу со стола и увидел, как сидящий на сундуке кот, брезгливо поморщился от попавших на него чайных капель.

- И ты здесь? Сидишь, наблюдаешь… Корчишь из себя мудреца. Что ты можешь знать?..

Не стоило расстроенному чекисту  так неосмотрительно обижать животное, которое, может быть, знало то, чего не хотел бы знать сам Борис. Например, что в июле 1940 года во время командировки в город Киев он будет арестован, что после восьмимесячного следствия он будет приговорен к расстрелу, что, моля о помиловании этот «ударник расстрельного труда» будет писать слезные письма в приемную ЦК ВКП(б). Может быть, именно от знания этих подробностей в застывшем взгляде надменного кота читалось презрение и жалость.

- Ну, что уставился, вражина?..

Борис протянул руку, но на этот раз кот не убрал голову, а резким молниеносным движением, как умеют только кошки, дважды взмахнул мохнатой лапой. От неожиданности Борис взвыл. На тыльной стороне его ладони брызнули кровью глубокие порезы.

- Ах ты, сука!..

Реакция Кульцева была под стать кошачьей. В мгновение ока в его окровавленной руке оказался  наган. Грохнул выстрел. Но плох был бы кот, если бы он позволил «расстрельных дел мастеру» себя казнить. Увидев, что мордастый «философ» волшебным образом испарился, измученный эмиссар, дав выход накопившейся горечи, злобе и ненависти – взорвался!

С гибельным восторгом он разрядил верный наган в косящую глазами кошачью мордочку мирно тикающих ходиков, от чего по комнате разлетелись стрелки и искорёженные  шестерёнки, а гиря, со скрежетом вытянув длинную цепочку, грохнулась на пол.

- А-а-а-а-а!....

По-волчьи протяжный вой эмиссара вырвался за пределы бревенчатого домика и надолго повис над безлюдной ночной улицей невезучего города.

 

 

 

 

 

 

 

                                         «ВЕСЁЛЫЙ СПУСК»

 

 

«Белый вариант…»

Тоже мне… Это вообще не вариант!

Ведь взбрело же кому-то в голову грунтовую дорогу, покрытую щебнем, назвать белым вариантом. Лет десять назад она, вероятно, и была таковой, но за время эксплуатации каждая мелкая ямка, наполняемая водой во время осенних дождей и весенней распутицы           , успела превратиться  в колдобину величиной с воронку от артиллерийского снаряда. Выбоин этих было так много, что раздолбанный автобус «Кубань» вынужден был вилять между ними, как полуторка по прифронтовой рокаде. Судя по всему, именно на такой дороге у  А. Твардовского:

                             …Соскользнув с бревна в ночи,

                             Артиллерия тонула,

                             Увязали тягачи…

…На Тисульской автостанции, изучив сомнительной достоверности расписание автобусов,  Антон выяснил что из райцентра на Желтоухи ходят всего лишь два автобуса в сутки. Первый, утренний, ушел три часа назад, а до вечернего еще и палкой не докинешь.

Тоска…

Антон оглянулся по сторонам. На площадке перед приземистым глинобитным зданием автостанции никаких транспортных средств не было, если не считать старенького автобуса «Кубань», украшенного гордой надписью «Автоклуб». Рядом с автоклубом, печально возвышаясь над ним, торчал наклонившийся столб, увенчанный алюминиевым колоколом громкоговорителя. Его безвольно повисшее «громкое говорило», вероятней всего, не функционировало, так как тонкий провод, ведущий к автостанции, был оборван у самого его основания.

«Тоска…» еще раз подумал Антон и понял, что больше всего тоскливых ощущений концентрируется у него в области желудка. Тоскливее всего ему стало в том момент, в тот момент, когда он обнаружил, что с торца здания автостанции есть небольшое крылечко перед гостеприимно открытой, неряшливо покрашенной синей краской, облупившейся от времени дверью, над которой красовалась большая, нанесенная прямо на штукатурку надпись БУФЕТ.

Утолить желудочную тоску или, как говорят, заморить червячка Антону не дал вышедший из буфета энергичный, с большим пакетом в руках и такой же проплешиной на темени мужичонка. Ни к кому не обращаясь, он трижды прокричал «На Желтоухи!» и открыл дверку автоклуба.

От такого везения, Антон забыл даже о чувстве голода и направился к машине. С третьего раза дверь автоклуба удалось закрыть.

- Доехать сможем?- Плохо закрываемая дверь заставила стройотрядовца засомневаться.

Водитель в зеркало заднего вида оценивающе измерил взглядом Антона и, сверкнув золотой «фиксой», осклабился:

- Тело довезу, а за душу не ручаюсь…

Заработать на попутном рейсе водителю автоклуба предстояло не много. Кроме Антона на Желтоухи  подсела только одна пожилая женщина. Для пассажирских перевозок автобус не был приспособлен, от чего Антону и чертыхающейся тетке, сидящим на установленных вдоль бортов  двух скамьях, приходилось все время за что-то цепляться, боясь втемяшиться в большие, надежно прикрепленные к полу шкафчики. Изъездив в составе агитбригады половину сел Молдавии, Антон хорошо знал, что  это ящики для перевозки усилительной аппаратуры и, так называемой, кинопередвижки.  Попутчица Антона то и дело  нервно дрыгала ногой, оберегая две свои до отказа набитые сумки от столкновения со скользящими по полу большими, круглыми, как бочонок, железными банками с кинопленкой.

Следя за молчаливой борьбой женщины, Антон сумел разобрать названия некоторых фильмов на ерзающих по полу банках. «Дарсу Узала», «Афоня»… На остатке оборванной этикетки  одной из банок значилось - «…ак Кинли».

- Наверное  «Бегство мистера Мак Кинли» - подумал Антон. – Ну, что ж, культурная составляющая присуствует. Значит, не такая уж и дыра эти Желтоухи.

 

Обдав клубами дорожной пыли вышедшего на остановке Антона, автоклуб исчез.

Сплюнув пыль и продрав от неё глаза, «путешественник» осмотрелся по сторонам. Прямо перед ним, метрах в сорока, не очень ровной линией  выстроились потемневшие от времени бревенчатые домики. По сравнению с белоснежно-радостными домами молдавских сел, эти выглядели мрачными даже хмурыми. За домами, в редких просветах между высокими березами, зеркальными проблесками  светилась, может быть, река, а может большое озеро. За спиной парня такие же домики карабкались на высокую гряду холмов, мохнатой сосновой подковой охватывающих деревню. Вдоль дороги, по обе её стороны, до самых домов широкой полосой тянулась ровная зеленая толока. На ней, безразличные, не ожидающие никаких событий, паслись две бородатые козы да десяток непуганых кур.

Место, где «фиксатый» водитель высадил Антона, остановкой автобуса можно было назвать с большой натяжкой. Здесь, не мудрствуя лукаво, вколотили в землю  высокий столб и приспособили  к нему табличку с надписью ОСТАНОВКА.

Как оказалось, на остановке Антон был не один.  У столба, крепко обняв его, стояла неопределенного возраста женщина с большим алюминиевым чайником в руке. Почувствовав присутствие Антона, она  с трудом подняла поникшую голову и, окинув его мутным взглядом, неожиданно промурлыкала:

                         … Только ты меня не провожай,

                         Я одна до дому доберусь…

- Ну, вот… Приехали… - Цепкая память музыканта с двух фальшиво прозвучавших строк безошибочно определила новый шлягер Давида Тухманова. – Знал бы «дядя Додик» о популярности своих произведений у коренного населения…

Антон подхватил сумку и, оставив вдохновенную «певицу» дальше подпирать столб, отправился на поиски необходимого адреса.

Что-то удивительно знакомое было во всем, что сейчас окружало Антона. И своеобразные дворики, и беспечные козы, и благостная сельская тишина, и чудаковатые персонажи. Подвыпившая тетка с чайником, чертыхающаяся, дрыгающая ногой попутчица  и неумолкающий, простодушно болтавший всю дорогу водитель автоклуба, похожий на «Пашку-пирамидона»…  Стоп!.. Да. «Пашка-пирамидон»… Ну, конечно же! Шукшин… Василий Макарович!

Антон понял… Он окунулся в неповторимую шукшинскую среду, знакомую по фильмам великого алтайца, среду где живут необычные, странноватые, люди, не всегда удобные для окружающих, но по своему интересные и привлекательные. Это открытие пронзило сознание музыканта.

- Черт подери, а ведь я сам сейчас смахиваю на Егора Прокудина. Правда, он прибыл в деревню из тюрьмы…

Вспомнив сцену встречи героя  «Калины красной» с родителями Любы, Антон вздохнул… Как-то его встретит Ульяна? Ведь для неё эта встреча будет совершеннейшей неожиданностью. Внутри все напряглось, с каждым шагом состояние непонятной тревоги все больше охватывало парня. Сам того не замечая, Антон принялся тихо бубнить припевчик, который мурлыкала владелица алюминиевого чайника:

                                Только ты молчи, не возражай,

                                Не тревожь печаль мою и грусть…

- Тьфу, черт! Прицепилась...

Сплюнув навязчивую мелодию, Антон вдруг остановился как вкопанный. Прямо на него с потемневшего от времени растрескавшегося столба, удерживающего половинку таких же темных, тесовых ворот, смотрел почтовый ящик с большой цифрой «1». Над ящиком красовалась не совсем ровно приколоченная  табличка: «Веселый спуск». Музыкант не ожидал, что нужный адрес всплывет перед ним так внезапно. Ноги   отказались слушаться. Помнится, такие же ощущения возникали у него на севастопольском водолазном полигоне, когда перед очередным погружением под воду, надо было оторвать от земли тяжелые свинцовые подошвы трехболтового снаряжения. Медленно, словно боясь спугнуть кого-то, Антон повернул голову и взглянул во двор. Ему даже показалось, что в момент поворота головы его шея, подобно несмазанному колодезному коловороту издала протяжный, противный скрип.

Во дворе молодая женщина в ситцевой юбке и синей спортивной куртке, наклонясь над деревянным корытцем, сделанным из выдолбленного внутри бревнышка, наливала в него воду из белого эмалированного ведра. Её стройные босые ноги сиротливо торчали из больших резиновых калош. Закончив, она, словно почувствовав на себе взгляд Антона, повернулась. Их глаза встретились. Это была Ульяна. Короткого мгновения хватило девушке, чтобы узнать гостя. Пустое ведро, распугав сбежавшихся к поилке кур, выскользнуло из руки и со звоном упало к ногам. Через секунду очнувшаяся от оцепенения девушка, стремглав сорвалась с места и, растеряв по пути калоши, скрылась в доме.

Без особого труда отыскав защелку, Антон открыл калитку и вошел во двор. Заспанный темно-рыжий пес, дремавший у ворот, потрясенный бесцеремонным вторжением чужака, забыл о своих обязанностях и, не издав ни звука, удивленно уставился на него.

Не чувствуя под собою ног Антон подошел к крыльцу. По пути сюда, парень десятки раз прокручивал в своем воображении возможные варианты встречи с любимой девушкой, но вид пустого крыльца и лежащей на нем резиновой калоши с красной байковой подкладкой обескуражили его. Растерянность и чувство беспомощности охватили нежданного гостя. Если бы виски не ломило от редких, оглушительных ударов отсчитывающих неровный пульс, могло бы показаться, что сердце остановилось.

Откинув рукой старую, застиранную гардину, занавешивающую вход, в двери появилась Ульяна. Медленно, словно в сомнамбулическом сне, она прошла по крылечку и, остановившись на ступеньку выше Антона, обняла его за шею.

- Тошенька… Тошенька… Тошенька…

Антон почувствовал, как всё её тело дрожит в ознобе.

-Тошенька, любимый, ну что же ты так? Ведь я могла умереть… от счастья…

Почувствовав, как подкашиваются ноги девушки, бывший студент бережно усадил её на крылечко и, не выпуская её из объятий, присел рядом.

- А я от горя…  Куда ты убежала? Ты всегда исчезаешь без предупреждения…

- Я убежала… чтобы уколоть себя булавкой... Мне показалось, что это наваждение, что я брежу. Ведь я всегда думаю о тебе. И во сне, и наяву.

- Глупенькая, моя… Я приехал… навсегда…

Ульяна медленно  подняла голову, и Антон прямо перед собой увидел ставшие такими родными, полные родниковой чистоты слёз глаза, в которых отражалось бездонное небо.

- Навсегда…

 

- Не смей!

Тарелка в руке Ульяны повисла над столом.

- Папа… Да забудь ты наконец эти древние порядки. Антон приехал ко мне, и он мне не чужой.

- Нишкни! Разговорилась… Эти, как ты выражаешься «древние порядки» никому еще вреда не принесли. А ты, как я погляжу, о них уже забыла.

- Ой, папа… Оставь, пожалуйста…

Ульяна расставила тарелки, нарезанный белый хлеб горкой выложила на большую, украшенную ручной вышивкой салфетку.

-Ты знаешь, почему прежде чем накрыть стол, надо на него ставить солонку? – Девушка не скрывала своего счастья и безумолку щебеча, порхала по комнате. – Когда архангелы уводили из Содома семью праведного Лота, его жена оглянулась назад и превратилась в соляной столб. А почему? А потому что, угощая архангелов, забыла поставить на стол солонку. Вот так!

- Не богохульствуй! - старик засопел, сердито стрельнул глазами в сторону дочери  и грузно поднялся из-за стола.

У печи звякнула снимаемая с горшка крышка, и по комнате распространился  ни с чем не сравнимый грибной аромат.

Пока девушка готовилась подать к столу тушеные с картошкой грибы, её отец неторопливым движением взял один из стоящих у пузатого медного самовара стакан, перевернув верх дном, поставил его на тарелку гостя, рядом уложил его ложку и, зацепив все это заскорузлыми, натруженными пальцами правой руки, убрал со стола. Наблюдая за этими манипуляциями, Антон, который уже давно истекал желудочным соком, подумал, что ему отказали от стола, а этого сейчас совсем не хотелось. Но парень ошибался. Взамен унесенной посуды хмурый старик поставил перед ним глубокую керамическую миску, такую же чашку, старую, затертую  деревянную ложку и не торопясь, сел к столу.

- Папа! Ты опять за свое? – Увидев перемену, Ульяна застыла с горячим горшком в руках.

Старик молча сопел.

То, что отец Ульяны его приездом был  обрадован мало, Антон понял сразу. Высокий, жилистый старик с окладистой бородой, то и дело хмурил брови и старался не встречаться взглядом с незваным гостем. Невзирая на едва заметную хромоту, он довольно быстро передвигался по двору. Значительно больше хлопот ему доставляла слегка подвисающая, непослушная левая рука. Антону показалось, что эти физические недостатки и неуживчивый характер, с которым ему придется сейчас мириться, являются  последствиями перенесенного когда-то апоплексического удара.

- Не обращай  внимания. У нас с папой тут...- Ульяна безнадежно махнула рукой и подвинула парню полную керамическую миску. - Деревянной-то ложкой пользоваться умеешь?

- Да, нет… я это…- смущенный гость, не зная как себя вести, мямлил что-то нечленораздельное.

- Давай, не стесняйся, ведь голоден, небось, как волк. А я как знала, нынче утром по грибы ходила. Роса-а – до колен. Вся мокрая пришла. А у вас, поди, в Молдавии грибов-то и нет?

- Почему же? Как и везде… полно. - Под взглядом насупленного хозяина дома музыкант чувствовал себя крайне неуютно, отчего разговор не клеился.

- Так у вас ведь и лесов-то нет, один виноград.

- Ну почему же? У нас прекрасные, древние Кодры. Даже фильм есть такой «Атаман Кодр». Не видела?

- Нет. Но в прошлом году привозили фильм, про молдавских музыкантов. Такой красивый… и музыка удивительная. Названия  не помню.

- «Лэутарий»?

- Да, да. Кажется так…

- Надолго к нам? – решил напомнить о себе хозяин.

- Я, Северин Лукич, пока не знаю.

- Северьян…

- Простите… Северьян. Я пока не готов ответить.

- Пап, ну, пожалуйста, дай человеку  покушать. Дай ему освоиться, отдохнуть. Ну, я прошу тебя.

Северьян молча вытер усы, пригладил ладонью седую бороду и отложил ложку.

 

- Ты не обижайся на него.  Он у меня очень хороший. Добрый и любит меня безумно. Понимаешь, после смерти мамы у него никого, кроме меня, не осталось. А тут ты появился. Вот и ревнует.

Они сидели на большом до блеска вылизанном кийской волной прибрежном валуне. Противоположный берег Кии топорщился отвесными зубчатыми скалами, поросшими редкими худосочными соснами, в поисках живительной влаги вцепившимися в камни когтистыми лапами корней. Тонкие, высокие, с редкой кроной они не шли ни в какое сравнение с могучими, добродушно-сытыми лесными соснами и выглядели  неопрятной оранжево-зеленой щетиной, придающей строгим серым скалам еще более суровый вид.

- Так это он от любви к тебе вместо нормальной тарелки мне черепок подсунул?

Выуживая по одному из ладони Ульяны маленькие плоские камешки, Антон ловким щелчком отправлял их в прозрачную слюдянистую воду, струящуюся между камнями у самого берега.

- Ты обиделся? Тошенька,  прости его… У нас уклад жизненный… ну, как бы это сказать, очень отличается от других... Словом мы из староверов… А у них чужому человеку следует принимать пищу из отдельной посуды.

- Ах, вот оно что… - Антон помолчал минуту и добавил, - странные староверы. Первое что я увидел здесь - пьяную тетку с чайником. А насколько я знаю, староверы с алкоголем не дружат.

- Глупенький, я сказала мы из староверов. Не вся наша деревня, а мы… семья наша.  Моя мама, царство ей небесное, была истинной кержачкой[2]. Нам  с папой от неё доставалось. Я ребенок,  а папа у нас пришлый, вот мы оба два ею и воспитывались в старой вере.

- У нас на севере Молдавии тоже есть старообрядцы, так они живут общиной. То есть не отдельная семья, а все село живет по единым законам.

- Мама сказывала, что когда-то и они жили общиной. Давно очень… и далеко от сюда…

 

Тихая деревушка Хвойники затаилась в непроходимой  тайге в двухстах километрах от крупных населенных пунктов. О существовании ее власть узнала перед войной в сороковом году, благодаря геологам, наткнувшимся в тайге на мужские и женские скиты-монастыри. В относительной близости от скитов размеренно и патриархально  текла жизнь староверской деревушки.  Однажды группа районных начальников, потратив на дорогу целую неделю, добралась до Хвойников.

Появление делегации  в непролазных дебрях  стало для таежников неожиданностью. Не менее удивлены были и представители власти.

Пока в стране организовывались колхозы, и леспромхозы до староверов руки не доходили. А они, оказывается, обустроились в тайге – ахнешь! Тут тебе пашни и сенокосы, пасеки, лошади, скот, мельница, кузница. Растет картофель и всякая другая овощ, зреет озимая рожь, гречиха, горох; по делянкам - лен, конопля, из них сами же ткут одежду… А народ какой! Бородачи, один к одному, словно спелые грузди, кровь с молоком. Никто не пьет и не курит, семьи огромные. Каждый себе хозяин…

Кусок был лакомый…  Власть огляделась, почесала темя, спешилась. Привязала вьючных лошадей.

Затеяли речь о колхозе.

Бородачи слушали и помалкивали. А что они могли сказать, если многие из них сбежали сюда от коллективизации, от раскулачивания.  Не нашлось у власти надежных слов, не смогла она убедить честных землепашцев. А ведь могло так случиться, что община добровольно стала бы артелью или же колхозом. Однако партейцы торопились,  не хватило им времени или терпения. В ход пошли угрозы…

Не сговорились… Власть убралась восвояси.

А дальше – война.

В следующий раз Хвойники увидели власть в 1951 году. Пришла она молчаливой цепочкой, по мартовскому снегу, на лыжах, с автоматами наготове.

- Тять, глянь-ко…  

Северьян увидел их первым. Подле приземистого сарая они,, вместе с тестем,  раскидав их по двору, осматривали, чинили и бережно укрывали на лето хитромудрые звериные ловушки. Промысловый сезон заканчивался, и до следующей зимы нужды в них уже не было.

С широкого пригорка, где Сафрон обустроил свое жилище, хорошо была видна Пихтовая падь. Плавно спускаясь  с горного кряжа, она становилась все шире и шире, пока, наконец, не превращалась в широкую долину, на которой раскинулись угодья хвойниковских староверов.

По левому склону Пихтовой пади лыжники, словно утята за кряквой, спускались длинной, извилистой цепочкой. Рядом с тремя головными лыжниками, изредка проваливая когтистыми лапами прочный наст, нетерпеливо натягивая поводки, ломились истекающие слюной псы. Выйдя в долину, цепочка вдруг растеклась широким, устрашающим полукругом. Еще ничего не произошло, но этот полукруг, стремящийся охватить деревню, тишина, с которой он надвигался, низко склонившие головы собаки, свирепо рвущиеся вперед, заставили сжаться сердце Северьяна. Знакомое чувство смертельной опасности  охватило его.

- Тять, глянь-ко…

Сафрон нехотя повернул голову, но то, что он увидел, заставило его выпрямиться. Выронив лисий капкан, его руки безвольно опустились.

- Нечистики заявились…

Власть действовала несуетливо, продуманно. На сельский сход времени не тратили. «Представители» по два-три человека входили в избы  и, обвинив всех присутствующих  в антисоветской и антиколхозной агитации, приказывали приготовиться к переселению.

Заголосили бабы… Завыли собаки... Растерянно мычали коровы, выгоняемые из стойла не привычно-бородатыми хозяевами, а дурно пахнущими махрой, бесноватыми чужаками со скоблеными физиономиями. Не прошло и часа, как на широкой деревенской улице появились два санных обоза из конфискованных лошадей. К одному из них стали сгонять мужчин.

- Хромай сильней… - Сафрон взял под руку своего зятя.

- Это еще зачем?

- Хромай, говорю!

На окраине загорелась первая изба. Бабы, испуганные дети заголосили пуще прежнего. Никогда еще Пихтовая падь не слышала таких причитаний. Понимая, что своих отцов, мужей, старших сыновей, вероятней всего, они больше не увидят, женщины валялись в ногах карателей.

- Оставьте его… Оставьте!.. – Максимила, пытаясь удержать Северьяна, вцепилась рукой в полу его  потертого зипуна.- Да есть ли у вас сердце. Ведь увечный он. Ужели не видно?

Офицер, ни слова не говоря, взял Максимилу за руку и оттолкнул ее от мужа. Поскользнувшись на утоптанном снегу, женщина могла бы упасть, но ее поддержал крепкий мальчик лет десяти.

- Не толкай мамку…

Кажется, ребенок был первый, кто воспротивился власти за все время карательной акции. Понимая бессмысленность сопротивления, староверы безропотно, но с достоинством принимали насилие.

- Грех на женщину руку поднимать. – Северьян укоризненно посмотрел в глаза опричнику.

- А ты мой грех за меня замолишь.

- Он замолит, коли ты его отпустишь. – Сафрон остановился, и вдруг, прейдя на торопливый шепот, горячо зачастил. – Отпусти, Христом богом молю. Жена у него хворая и куды ей одной с дитём малолетним. Да, и сам-то он немощен. Медведь его заломал. Отпусти… Ну, пошто ты так смотришь? Коли нет, так убей его здесь. Чай, пищаль-то свою не зря носишь. Убей! Ить, он-то и пяти верстов пройтить не смогёт…

Выпалив все это скороговоркой, взволнованный Сафрон умолк и через секунду, уже ровным, спокойным голосом закончил:

- Отпусти… Не верю, что мать, породив тебя, сердца тебе не додала.

«Представитель», подобно лошади в летний зной отгоняющей надоедливых мух, тряхнул головой, остановил на секунду взгляд на пылающей деревне и, оттерев плечом Северьяна в сторону, толкнул Сафрона вперед.

- Пшел… проповедник.

- Спаси тя Христос… - осенив крестом перетянутую ремнями спину военного, Максимила повисла на шее Северьяна. - Сева… господи… как мы теперь…

Прислонясь щекой к вздрагивающей голове приникшей жены, и, обняв здоровой рукой прижавшегося к нему сына, Северьян смотрел в след уходящему тестю, человеку, однажды уже спасшему ему жизнь, а сейчас, скорее всего, жертвовавшего собой.

Пылала деревня…

Бородатые мужики всего за два часа оставшиеся без семьи, без крова, без прошлого и будущего, словно стадо, угоняемое из родных мест, топтались у саней, недавно бывших их собственностью, и в пол голоса недоумевали:

- Зачем жечь? Зачем?! Красота така. Всё погубили… Нечистики. Без души… Вот курица бегат – у неё нет души. Корова –  бездушна. А человек? Это… Это же творение божье. А они? Такой разор учинили… Безбожники.

Услышав мужичий ропот, каратель, взбираясь на облучок саней, презрительно сплюнул:

-  «Безбожники»…Уж больно вы святые… Даже церкви в селе нет. Тьфу!

Маленький, неказистый, смиренного вида старовер вдруг рванул на себе ворот армяка и ткнул себя в грудь сухоньким  кулачком:

- Не в бревнах, а в ребрах церковь моя. Да, и не уразуметь тебе. Одно слово – «нечистик»!

…Догорал день… Догорали Хвойники.

Мужчины убыли в неизвестность…

Женщины и дети отправились в путь, окончившийся для них выселками.

Никогда еще Северьян не чувствовал себя таким беспомощным и жалким. Причиной тому были отнюдь не физические его увечья. Уже не первый раз в его судьбу вмешивалась чужая воля, грубо попирающая человеческое достоинство и вытаптывающая душу. Но испытания еще не закончились. Он не мог знать, что его десятилетний сын не перенесет безумных тягот предстоящего пути и угаснет огоньком тонкой свечи, найдя последний приют под неприметным холмиком у перекрестка дорог.  

Обоз покинул уютную, любовно взлелеянную руками поруганных староверов долину. Последним, что увидел Северьян, оглянувшись со склона Пихтовой пади, было огромное, ещё дымящееся черное пятно выгоревшей деревни на фоне белой, заснеженной тайги и большой, охваченный огнем крест над её пепелищем. Это пылали гигантские крылья ветряной мельницы, до которых, наконец, добрался всепожирающий  сатанинский огонь.

 

- Антон, гляди-ко, как он ластится, а хвост… хвост-то! Не ровён час, оторвется1 Ах ты, подхалим… - Ульяна потрепала радостно скулящего пса по загривку. – И чем ты его подкупил?

- Так хорошего человека собака видит издалека. Правда, Бублик?

Пес, названный таким необычным именем, вероятней всего, в честь собственного, лихим крендельком закрученного хвоста, то и дело радостно подпрыгивал, норовя лизнуть вытянутую руку чем-то очень понравившегося ему, Антона.

- Как быстро он к тебе привык. И двух недель не прошло.

- Жаль… не со всеми у меня такое взаимопонимание…

Антон тяжело вздохнул.

С каждым днем в его сознании укреплялась мысль, что его приезд  в далекий поселок был больше ребяческим порывом, чем продуманным, взвешенным решением. Задрипанные Желтоухи не торопились его принимать. Два дня назад хмурый, вечно чем-то недовольный Северьян сказал ему прямо:

- Зря ты сюда приехал, паря…

- Почему вы так думаете?

- Не готов ты к жизни у нас. Ты ведь немного с другой планеты. Я не знаю как вы там, у себя в Молдавии живете, но смотришь ты на жизнь не по-нашему.

- Я не очень вас понимаю, Северьян Лукич, - Антон действительно не понимал, куда клонит отец Ульяны. – Глаза у всех устроены одинаково.

- Одинаково говоришь? Может оно и так, да взгляд у нас разный. Вот гляжу я на тебя, речи твои слушаю… Парень ты грамотный, знаешь много из того, что нам неведомо. На жизнь хочешь смотреть широко, жадно, стремишься охватить взглядом  все сразу… Только от стремления этого глаза твои как у речного рака… Торчат в разны стороны и зрят каждый свое. Нам же нет нужды такой окоем иметь.   Мы живем просто и глаза у нас как у камбалы на одной  стороне. Стало быть, зрим мы кучнее, зато точнее.

- Это что? Занимательная ихтиология? – Рассуждения старца задели Антона, и он не упустил возможности лягнуть его интеллектом.

- Ихтиологией займемся, – в прищуренном глазу Северьяна сверкнула ироническая искра, -  когда пойдешь со мной на Кию хариуса удить. Я же хочу тебе сказать, что не всяк асфальтовый человек найдет в себе силы жить простою, праведной жизнью.

В чем-то Северьян был прав. Адаптироваться к новой жизни будет не легко. Поди, ж ты! «Асфальтовый человек»… Не прост оказался будущий (Антон в этом не сомневался!) тестюшка!

Породнится с доброжелательным молдаванином чертовы Желтоухи не торопились. Быстро найти работу не удалось. Как и следовало ожидать, в поселке его не ждали и доходных мест для него не берегли. Это угнетало… После разговора с Северьяном, Антон действительно стал чувствовать себя инопланетянином. Редкие просьбы Ульяны сбегать в магазин за хлебом или еще чем-либо для кухни заставляли вспомнить северьяновы керамическую миску и деревянную ложку, порождая неловкость, и чувствуя себя бездельником, согласиться на любую работу.

Магазинчик, под броской красно-синей вывеской «Сельпо», занимал крыло небольшого кирпичного здания на, если можно так выразиться, «центральной площади» Желтоух. Продавщица, верткая, бабенка лет тридцати с жирно намалеванной карандашом «мушкой» на щеке, скользнула взглядом по вошедшему Антону и отвернулась. Подперев сложенными руками свой увесистый бюст и облокотясь прилавок, она, за небольшой стеклянной витриной продолжила о чем-то щебетать с мужчиной, в такой же позе стоящим нос к носу с ней.

Антон подошел к весам, стоящим в средней части прилавка, полагая, что рабочее место продавца находится именно здесь. Магазин сельской потребительской кооперации трудно было с чем-то спутать. Выдавало его товарное соседство. Здесь на одних полках прекрасно уживались килька и будильники, хозяйственное мыло и банки сгущенного молока, ученические тетрадки и халва. Несомненным украшением магазина были висящие на проволочных плечиках, два не проданных за лето ситцевых сарафанчика, «весёленькое» платьице с фонариком-рукавом и рассохшаяся, располагающая всего  пятью струнами,  гитара появившаяся на свет в соседнем леспромхозе. Статус серьезного торгового заведения, некую, можно сказать, академичность ему придавали расположившиеся между сапожным кремом и липучкой для мух, четыре одинаковых гипсовых бюстика аккуратнобородого неизвестного, который с одинаковым успехом мог быть и композитором Петром Чайковским, и академиком  Иваном Павловым, и даже самодержцем Всея Руси Николаем вторым.

Справедливо посчитав, что он дал продавщице достаточно времени для любезничания, Антон тихонько прокашлялся.

- Секунду…

Этим, женщина словно отмахнулась от нового посетителя.

- Чего изволите? - услышал, наконец, потерявший надежду Антон.

- Килограмм сахару, пожалуйста.

Не прекращая болтовни, продавщица схватила лист оберточной бумаги, не глядя, одним движением, свернула большой кулек, ловко подцепила из стоящего на полу мешка большой алюминиевый совок сахара. В её точных, быстрых движениях читался почерк профессионала. Однако на этом её старания закончились. С полным кульком в руке она снова застряла в конце прилавка, где продолжила о чем-то увлеченно шептаться, то и дело рассыпая звонкий горошек призывного смеха.

Досадливо вздыхая,  Антон переминался с ноги на ногу, разглядывая видавшие виды чаши древних весов. Изнемогая от ожидания, сам того не заметив, бывший студент, вернее его рука, машинально переставила килограммовую гирьку с одной чаши весов на другую, что не раз выводило из себя торговок на кишиневском рынке.

Многократно проверенный в Кишиневе трюк сработал и за Уралом.

Появившаяся перед весами хохотушка, привычно шлёпнув на чашу кулек с сахаром, вдруг остолбенела,  сразу не сообразив, что именно произошло. Её лицо вытянулось, выдавая напряженную работу мысли.

- Ты  чего это?

- Я? - Антон попробовал найти в вопросе какое-нибудь содержание. - Ничего.

- Я тебя спрашиваю, что ты себе позволяешь? - Веселье как ветром сдуло. Женщина начала всерьез заводиться.

- Простите, в каком смысле?

- Сейчас как заеду по башке – будет тебе смысл! Ты что это гири тут переставляешь?

- Извините, а что от этого изменилось? Гирям безразлично, где стоять, слева или справа. Вы, наверное, знаете закон: «От перемены мест слагаемых…» Так это приблизительно то же самое. Результат взвешивания от этого не меняется.

- Не меняется, но порядок должен быть! У нас гирька должна стоять слева!

- Ясно! В Желтоухах свои законы физики.

- Ну, если дело касается закона, то это ко мне, - человек за стеклянной витриной, оттолкнулся от прилавка и повернулся лицом.

В мужчине, навалившемся на прилавок за витриной, да еще со спины, вошедшему Антону было сложно узнать представителя власти, но, тем не менее, это был он.

- Да, молодой человек. Если вас интересуют наши законы так это ко мне.

Увидев погоны старшего сержанта милиции, Антон понял, что начальник перед ним не особо важный и шапку перед ним решил не ломать.

- Если честно, то «ваши» меня мало интересуют, так как отличаться от законов страны они не должны… Будьте добры, килограмм сахара.

Окрыленная поддержкой женщина принялась раздувать конфликт.

- Ну, Серёжа, как тебе нравится? То ему гирьки не на месте, то ему законы не те, может тебе и сахар горьким покажется! Живут люди тихо, спокойно, так ведь нет! Приедет вот такое и начинается…

- Кстати, разрешите полюбопытствовать. Кто вы и откуда? – Сержант явно заинтересовался прозвучавшим «приедет вот такое».

- Любопытствуйте, на здоровье.

Дерзость Антона сержанту не понравилась.

-  Вера, мне кажется, он меня не понял -  в его голосе зазвучали металлические нотки. - Ваши документы!

- В Желтоухах «комендантский час»? Почему это я должен за сахаром ходить с «аусвайсом»? Прежде чем наводить порядок в околотке приведите, пожалуйста, в порядок свою форму одежды.

Вид у сержанта был действительно экстравагантный. Обшлага рукавов его форменной рубашки были завернуты почти до локтя, расстегнутый ворот обнажал волосатую грудь украшенную кулончиком-козерогом на серебристого цвета цепочке. Откинутый вниз, расстегнутый галстук висел на животе за счет металлического зажима, и его белые резинки вульгарно болтались ниже пояса.  Даже сержантские погоны на его плечах сложились шалашиком, словно снизу  сквозь них, как гриб сквозь асфальт, пыталась прорасти офицерская звездочка.

Руки сержанта, не ожидавшего такого наезда,  потянулись к воротнику  рубашки.

- Ой, Серёжа, какие документы? Это же влазень, Улькин примак. – Обретшая уверенность Вера сложила руки на животе и с презрением рассматривала своего оппонента.

- Какой Ульки? Артемьевой, что ли?

- А какой ещё?  Молдаванец, говорят… Из Кишинева. И где она его подобрала?

- Та-а-а-к…- застегнув рубашку, страж порядка приладил на место свой галстук.

- Я получу, наконец, свой сахар.

- Мне кажется, в ближайшее время он вам не понадобится. Я вынужден вас задержать.

- Извините, на каком основании? – Антон уже проклинал себя за трюк с гирькой.

- Вы задержаны до выяснения личности.

- Правильно, Серёжа. Разберись-ка, из какого это он Кишинева. И молдаванец ли он вообще? Поди знай, может и вовсе… Гирьки ему менять… надо же!

- Разберемся, Вера. Во всем разберемся. – сержант взял Антона за локоть. – Пройдемте.

- Фуражечку не забудьте. - Антон указал сержанту на прилавок. - Да и бутылочку выпитую спрячьте. Неловко как-то, ведь на службе.

Милиционер досадливо поморщился, взял забытую за витриной фуражку, закинул в рот лежащий рядом кусочек шоколадки и, предоставив право Вере позаботиться о растерянно торчащей на прилавке пустой,  несколько минут назад распитой «чекушке», повернулся к «молдаванцу»:

- Пройдемте...

Опорный пункт правопорядка находился в этом же здании. В маленькой комнатенке со скрипучими полами было всего два стула. Канцелярский стол  с обтянутой коричневым дермонтином столешницей и стоячая металлическая вешалка завершали ее убранство.

«Бедненько – подумал задержанный, - даже телефона нет»

- Ну? - Сержант небрежно швырнул фуражку на вешалку и сел за стол.

Не дожидаясь приглашения, которого могло и не последовать, Антон развернул стул, сел на него верхом и уперся локтями в его спинку.

- В каком смысле? – Играть в поддавки он не собирался.

- Та-а-ак… - Поведение задержанного нравилось сержанту все меньше и меньше. – Фамилия, имя, отчество.

- Извините, я арестован?

- Задержан до выяснения личности. Я уже сказал.

- В таком случае потрудитесь заполнить протокол задержания. Да, да… Протокол. Или не знаете, как это делается? Ну, хоть какой-нибудь листочек у вас найдется?

На столе было шаром покати. Антон продолжил атаку.

- Ой, у вас и карандаша нет! Черт, а я свой Паркер дома забыл! – если бы у сержанта  в руках был карандаш, от такого наглого наезда наверняка он был бы уже сломан. - Ваше предложение назвать себя я расцениваю, как стремление познакомиться. Меня зовут Антон. Я, как справедливо заметила ваш собутыльник по имени Вера, приехал из Кишинева.  А вы, если я не ошибаюсь Сергей.

Может быть оттого, что она была слегка подогрета водкой, кровь в жилах представителя охраны правопорядка вспенилась.

- Ты что здесь выкобениваешься? Конокрад!

Чайничек обиды закипел и в груди кишиневца.

- Ах, вот как? Оказывается, это я у тебя украл боевого коня? Тебе не на чем на задание ускакать?

В тесной комнатенке два молодых человека, практически ровесники,  в запале сверлили друг друга глазами. В весовой категории Сергей немного уступал, а наглый молдаванин с удовольствием использовал отсутствие свидетелей. Скрипнув зубами, сержант попытался взять себя в руки, снова перешел на «Вы» и, нажимая на каждом слове, провозгласил.

- По свидетельству Александра Сергеевича Пушкина, в «проклятом городе Кишиневе» который даже «язык бранить устанет» живут ЦЫ - ГА – НЕ! А  как представитель органов правопорядка, смею вас заверить, что их отличительная национальная черта – страсть к хищению лошадей. Вот так, гражданин конокрад!

- Приятно иметь дело с таким просвещенным милиционером. Тем более, что свидетелем у него проходит не кто-нибудь, а сам Пушкин. Могу обрадовать, если его произведения читать глазами околоточного надзирателя, то многое из наследия великого поэта написано для тебя. Например «К Чаадаеву»: «…Души прекрасные порывы!» Чем не служебная инструкция для милиционера?  А?

- Что ты имеешь в виду?

- Ничего. Кстати о цыганах… Когда научишься правильно произносить слово «молдаванин», то, может быть, поймешь, почему советником Петра Великого был государственный деятель и ученый Дмитрий Кантемир, и почему имя этого молдаванина сегодня носит гвардейская дивизия танковых войск нашей страны.

- Так, достаточно… - Сержант хлопнул ладонью по столу. - Я спрашиваю, какие документы, удостоверяющие личность у вас есть?

- Студенческий билет.

- И все?..

- Пока все.

- Парень, а у нас никаких учебных заведений в Желтоухах нет. Нормальные студенты сейчас лекции слушают, а ты чего здесь ищешь? Да ведь я могу тебя посадить за бродяжничество. Кто ты? Откуда? А может ты в розыске? А может за тобой след кровавый…

- Постой, постой… Как тебя занесло! Послушай, Сергей. Ты ведь нормальный парень. Давай без «конокрадов» и без Пушкина. Мы с Ульяной работали в Сайге. Я приехал за ней потому, что мы любим друг друга. Запрос в Кишинев я уже отправил. Через неделю мне пришлют паспорт и все твои сомнения в отношении меня и моей биографии развеются.

- Я попрошу без фамильярности. – Сергей обрел уверенность и в  его голосе зазвучали металлические нотки. – Никакой не «Сергей» и никакой не «нормальный парень». Для вас, гражданин…

- Мирон…

- Та-ак… а только что был Антоном!

- Мирон – фамилия.

- Ладно, и с этим разберемся. Для вас, гражданин Мирон (он же Антон), я старший сержант. Вам придется написать объяснительную записку с указанием всех ваших данных. Места жительства, прописки, вашего учебного заведения, причины приезда, вернее, его цели. А так же почему не приступили к учебному процессу первого сентября. То есть все, что может прояснить обстановку сложившуюся вокруг вашего приезда в Желтоухи.

Сержант подвигал ящики стола и, не обнаружив в них ничего, кроме огарка свечи и закостеневшей хлебной горбушки, направился к двери.

- Сейчас я принесу бумагу, а вас попрошу подумать.

За вышедшим сержантом щелкнул дверной замок.

 Отшвырнув стул, Антон встал. Как так получается в жизни, что какие-то ничтожные события засасывают тебя и помимо твоей воли приводят к неприятному финалу. Вот… называется, сходил за сахаром! Черт побери! Ну, как сейчас объяснить Ульяне, что просто так, на ровном месте, без повода сцепился с этим деревенским «шерифом»? Антон попытался пройтись по тесной комнатенке, но места было настолько мало, что пришлось уткнуться носом в окно и остановиться. Сейчас придется написать какую-то бумагу… Кто-то начнет её изучать, рассматривать на свет, накладывать резолюции, разрешать или запрещать… Да, черт возьми! Ведь преступления никакого не было. Свидетелей разговора в опорном пункте тоже!  Ладно… Всё! Нет бумаги - нет и дела!

Антон протянул руку. Щелкнули шпингалеты, и с открывшейся оконной рамы брызнула пересохшая краска. Отодвинув в сторонку горшок, который давно забыл о когда-то росшем в нем цветке, «задержанный» перепрыгнул через низкий подоконник и, оказавшись на улице, плотно прикрыл за собой окно.

 

- Тошенька, господи! Ну зачем ты убежал? Он что, съел бы тебя?

- Я не убежал.  Мне надоели его пьяные придирки, и я ушел.

- Тош, ну, чес слово, ты как ребенок. Какие придирки? Ну, захотел участковый проверить документы у незнакомого человека. И что? Это его право. То есть, обязанность. А ты сразу задираться.

- А потому как на Руси не все  караси, - негромко проворчал Северьян.- Еще и ерши есть … Правда, не плохо бы ершу знать когда щука зубы менят.

Отец Ульяны уже полчаса пытался приладить оборвавшуюся петлю на  дряхлой штакетной дверке загона, в котором вертелись два толстых кабанчика месяцев по восемь. Уморительно шевеля розовыми пятачками, они то и дело тыкались ими в оградку и альбиносисто таращились на хозяина круглыми, в белых пушистых ресницах, глазами. Во всем, что было необходимо сделать по дому, Северьян категорически отказывался от помощи Антона, оставляя за собой право оставаться независимым. Он действительно довольно сноровисто работал здоровой, хорошо тренированной правой, изредка помогая ей вяло подвисающей левой рукой.

- Если щукой вы называете участкового, то проблему его зубов можно решить и без стоматолога. – Антон все еще не мог угомониться.

- Ой, паря, - Северьян укоризненно покачал головой. – Больно ты самоуверен. Не встречался ты с властью на узеньком мосточке.

Сидя на крылечке дома, Ульяна по одному брала из плетеной корзины большие белые грибы и, тщательно протерев мокрой тряпочкой, складывала в стоящий на крыльце эмалированный таз, откуда они попадали в руки сидящему на ступеньку ниже Антону.

- А почему бы не помыть в воде эти грибы? Столько времени тратишь, протирая их. -Бывший студент разрезал каждый гриб на части и ловко нанизывал их на длинные спицы.

- Дак, ить они же столько воды напитают, что сушить ты их будешь до будущего лета. – Ульяна внимательно посмотрела на Антона. - Тош, ну забудь ты о нем! Зачем так нервничать?

- Да, не нервничаю я.

- Я же вижу. Ты так мелко режешь грибы, и руки у тебя до сих пор дрожат.

- Еще бы… Будут тут дрожать. И «конокрад» я, и «след кровавый» за мной тянется…

Оставив свое занятие, Ульяна обняла парня за шею.

- Ну, успокойся, пожалуйста. Сергей не плохой, я его с детства знаю. Сколько штанов протерли за этим сараем.

Резко отстранившись от девушки, Антон удивленно уставился на нее. Его реакция заставила Ульяну расхохотаться.

- Ой, не могу! Как ты думаешь, прочему наш переулок называется «Веселый спуск»? Здесь зимой, или во время гололеда такое творится! Мимо нашего огорода, вот от этого сарая и до самой Кии, детвора катается на чем только может. И на картонках, и на рогожках, и на попе. Лучше всего, конечно, на куске медвежьей шкуры…

- Ах, вот почему когда он услышал о тебе, то словно с цепи сорвался. Может быть, он твой тайный воздыхатель? Тогда все ясно. Конечно, чтобы избавиться от меня он сейчас пришьет и бродяжничество, и тунеядство, и нарушение паспортного режима.

 - Зачем ты меня обижаешь? Какой воздыхатель? Сергей просто хороший знакомый.

- Бойся ближнего – дальнему ты не нужен… - Закончив возиться с калиткой Северьян повернулся. – Мы сегодня обедать будем?

- Папа, что ты подзуживаешь!?

- Доча, я спросил: мы сегодня обедать будем? Иди, накрывай на стол, ибо семья без супа –  это сожительство.

Ульяна обиженно вскочила и ушла в дом. Северьян подошел к крылечку, медленно, с трудом присел и принялся протирать грибы.

- Зря ты… Ульяна девушка чистая и ревновать её к детству не след. Сказано ведь: детства луговина – Родины пуповина… - Помолчав, старик глубоко вздохнул, - думаю, надоть  тебе оставить Желтоухи.

- Что же вы, Северьян Лукич, все норовите меня выдавить отсюда? Поверьте, я если уеду, то только с Ульяной!

- Не кипятись. Я говорю, на время. Вот паспорт твой прибудет, и все разрешится само собой. А пока на рожон лезть нет нужды. Люди при погонах дюже самолюбивы. А Серёгу ты зацепил. Будет мстить.

- Так, неужели, у него ума хватит ни за что, ни про что, взять и...

- Иди, знай… Господь всем раздал по черепу, да не каждому с мозгами. Посадить не посодит, а вот помытарить сможет вдоволь. Ну-ко, мы с тобой, на недельку-другую на Марьин пупок пойдем. От греха подальше…

- Здрасть!.. А за скотиной кто ходить будет? – Сложив руки на груди, Ульяна стояла  подперев плечом дверной косяк. – Я от твоих кур с поросятами в Сайгу сбежала, а сейчас опять?

Не ожидавший что дочь слышит их разговор, Северьян тяжело повернулся всем корпусом, и  посмотрел на нее долгим взглядом.

- Была бы жива мама, ты говорила бы по-другому, - старик вздохнул и, помолчав, добавил, - Я давно чаял поставить баньку на заимке. Вот и изладим мы её с Антоном. А ты тута и сама управишься.

- И как я тут одна?

- Я, доча,  ночей не спал, когда ты  в Сайге работала. Всё душа была не на месте. А сейчас и волноваться неча. Всё вокруг знакомые да соседи. Родилась здеся. Ты же дома…

 

 

Сотни лет ушло и немыслимого труда стоило неутомимой Кие, чтобы прорубить в елово-пихтовом среднегорье свою извилистую дорогу к мощному Чулыму, а уже вместе с ним и к Великой Оби. Для этого ей пришлось собрать воедино силы всех рек и речушек северной части Кузнецкого Алатау. Титанический труд её был замечен и вознагражден свыше. Солнечными искрами заблестели в водах Кии редкие песчинки червонного золота, а её верные помощники, реки Берикуль и Талаюл и вовсе, играя прибрежной галькой, позволяли себе сверкнуть солнечным зайчиком, отраженным от увесистого самородка.

 Чуть ниже по течению от Желтоух, описывая большую, извилистую загогулину, Кия стремится обогнуть высокий горный кряж, венчает который гора Каз Казым.

Северьянова заимка находилась в нескольких километрах от села в направлении этой горы. Досталась ему заимка от шорца по имени Астам Тотыш, который долгие годы был соседом, другом и опорой его семьи.

По окончании войны, провалявшись по госпиталям пару лет, Астам вернулся в родные места. Родных он не нашел. Строить новую жизнь сил у шорца не было, и остался Тотыш бобылем. Поселился в деревеньке, в которой было всего несколько дворов. Как она называлась уж никто и не упомнит, но однажды весной, когда сошел снег, на дороге к перевалу Марьин пупок нашли тело ограбленного старателя. Никаких следов, как чаще всего случается в делах с «подснежниками», не нашли, только в левом ухе его обнаружили несколько золотых песчинок. Так и прицепилось к Тотышевой деревеньке название Желтоухи.

Астам жил тихо, слыл угрюмым молчуном. Подперев поленом дверь своей избы, неделями пропадал в тайге, промышляя пушного зверя. Однажды, в очередной раз вернувшись из тайги, он обнаружил новых соседей. Жили они замкнуто, вели себя насторожено, выглядели запуганными, но вскоре (от людской молвы ничего не скроешь) Астам узнал, что мужчина-инвалид и скорбная, всегда в темных одеждах, женщина это переселенные староверы, трагически потерявшие сына подростка. Эти скромные трудолюбивые люди чем-то тронули душу старого шорца, и он пытался всячески помогать им. Помощь они принимали осторожно, с недоверием, однако, спустя несколько лет, когда Максимила родила девочку и, оттаяв начала снова улыбаться, Астам Тотыш был признан и стал, почти что членом семьи.

Северьян зачастил на заимку Астама. Здесь ему пригодилась охотничья наука тестя Сафрона. Силки, ловушки, капканы были не только его увлечением, но и превратились  в прибыльный промысел. Так продолжалось до тех пор, пока однажды постаревший Астам Тотыш беседуя с Северьяном на завалинке своей избы,  вдруг сказал:

- Сева, попроси Максисмилу принести мне чистое белое полотенце. Да, да… Сейчас. Будь добр, сходи, пожалуйста.

Северьян удивленно посмотрел на друга.

- Сходи,  сходи… Очень надо.

- Ну, разве что очень надо… - Северьян улыбнулся, хлопнул соседа по колену и, встав, поволок свою ногу восвояси.

Закрывая за собой калитку, он снова услышал голос Астама:

- Сева, я дарю тебе свою заимку… От ныне она твоя. Ну, иди, иди…

Услыхав о просьбе Астама, Максимила, всплеснув руками, вскрикнула:

- Господи, это к смерти!

Напрямую, через огород, по ухоженным грядкам кинулась она во двор соседа. Когда туда доковылял Северьян, старый шорец, вытянувшись во весь рост, лежал на завалинке со сложенными на груди руками, а плачущая Максимила закрывала ему глаза.

 

…Выйдя спозаранку, к заимке подошли уже к двум пополудни. Если бы Северьян был более ходок, то на дорогу ушло бы не более двух часов. Большую часть пути прошли по дороге на перевал Марьин пупок, и только в конце пришлось свернуть намало кому известную таежную тропу. Она весело бежала среди высоких елей, в вершинах которых что-то невнятно бормотал ветер, то вдруг сворачивала в густой осиновый перелесок, то, обходя непреодолимую баррикаду из небрежно набросанных каменных глыб, принималась карабкаться  на  вылизанную ветром скалу. За каждым поворотом открывались чарующие таежные пейзажи. Они были настолько разнообразны и, пленительны, что у Антона начинала кружиться голова.

Заимка открылась неожиданно. Небольшая охотничья избушка стояла на маленькой террасе, прислонясь к обрыву, надежно защищенная от холодных ветров с перевала пушистой пихтовой стеною. Перед избушкой - небольшая полянка, часть которой, усеянная пересохшей ботвой, в свое время явно была огородом. В пяти метрах от крыльца, под высокой осиной, намертво прибитый к двум вкопанным в землю столбикам,  стоял грубо сколоченный стол с такой же, годами проверенной, скамьей.

Околдованный волшебным пейзажем, Антон застыл на краю террасы, любуясь небольшим озером, открывшимся в таежной дали. Его искрящая гладь живым серебром утекала к горизонту и, сливаясь с синевой утопающих в туманной дымке гор, растворялась в небе.

- Какая красота… Это музыка!.. музыка… - Антон физически почувствовал,как его грудь распирает какая-то новая, до сих пор не слышанная мелодия.

- Да… Русская земля не токмо подле Кремля… - В двух шагах, за спиной Антона стоял Северьян, буквально у его ног, тоненьким водопадом срываясь с террасы, журчал  вытекающий откуда-то из-за избушки прозрачный ручеек.- Улина мама тоже  любила здеся постоять… любила.

Пряча предательски заблестевшие глаза, старик отвернулся.

Конец дня прошел в хозяйственных заботах. Из известного только ему схрона, в маленьком сараюшке, Северьян извлек ведерко полное столовой посуды, закопченный  котелок, и топор с пилою. Уборка избушки, заготовка дров, проветривание спальных мешков, знакомство с заимкой заняло довольно много времени.

- Посуду бы помыть, - сказал Северьян, ни к кому не обращаясь.

- А вода из ручья?

- Да, уж. Другой нет… - старик шлепнул себя по щеке, - эка, комарьё обрадовалось. Попьют они у нас кровушки.

Антон подхватил ведро и, установив его на большой плоский камень под водопадом на краю террасы, наполнил его. Затем, вылив половину воды в чумазый котелок, он взял со стола алюминиевую миску и опустил её в воду.

Услышав, как вскрикнул Антон, улыбающийся Северьян, повернулся к нему.

- Ну, что? Не ожидал?

- Вода горячая, Северьян Лукич!

- Ну, не горячая, ты не преувеличивай. Это тебе от неожиданности показалось.

- Но как это?!

Антон не мог поверить. С тех пор как он оказался в Желтоухах, горячую воду можно было получить только после предварительного нагрева. А тут… В лесу! Ну, словно оказался у себя на Ботанике! Кишинев, да и только! Кран открыл - и мой посуду.

- Как? Астам, прежний хозяин, знал, где построить заимку. Здеся из обрыва бьет горячий источник. – Северьян заговорщицки подмигнул, – Пойдем, покажу чёй-то…

Метрах в пятнадцати за избушкой, под самым обрывом, возвышающимся над террасой, прямо над ручьем стояло небольшое деревянное сооружение очень похожее на деревенское отхожее место, только значительно шире.

- Заходь, не бойся. - Северьян открыл жалобно заскрипевшую дверь.

Антон осторожно заглянул вовнутрь. Помещение с маленьким окошком под самым потолком было совершенно пустое, если не считать длинной скамьи у стены и нескольких крючков-вешалок над ней.

- Заходь, заходь… Не меньжуйся. - Северьян вошел в помещение, присел на скамью, нагнулся и, подковырнув пальцем утопленную в полу ручку, вцепился в неё и, сильно дернув, открыл большой люк в подпол. – Вот она… купальня моя.

Старик застыл в ожидании  изумления Антона.

Под полом оказалась небольшая, в пол метра глубиной яма, аккуратно выложенная большими камнями-голышами, скрепленными между собой цементным раствором. Это была настоящая ванна, внешне напоминающая одновременно черепаший панцирь и булыжную мостовую. Теплый ручей  нес разогретую в недрах горы воду в эту ванну и покидал её, как и положено, через специально оставленное отверстие.

- Отверстие закрыл, десять минут и ванна полна. Купайся… Супруга моя, Максимила, любила тута омовения совершать. Говорила, вода из горы святая. Охо-хо… - Снова заныла свежая рана в сердце Северьяна. - Сама ведь святым человеком была. Прими, господи, душу ея светлую…

Антон, молча перехватив из руки старика ручку тяжелого люка, осторожно опустил его на место.

- Так вы здесь хотите баньку соорудить?

- Да нет, Антон… Мне при такой купальне банька не нужна. И строить-то не из чего. Поживем недельку на лоне природы, присмотрюсь к тебе. Надо же мне узнать, что за счастье дочери моей привалило. А там и паспорт твой прибудет.

- Ах, вот оно что! Проверка на вшивость…

- Ладно тебе. Ты парень видный  и лицом хорош. А бог лица просто так не раздават. Не зря, стало быть, Ульяне глянулся. А за то, что я сейчас сказал, ты на меня не серчай. Нынче ведь  християнства не видно в человеках… Ни поста, ни креста, ни молитвы… -  чтобы встать Северьян оперся широкой, натруженной ладонью на колено Антона. На его узловатых пальцах темнели неровные подковки ногтей. - Солнце садится. Пора бы приготовить чего ни будь на ужин.

… Тихо потрескивал костер. Яркие искры редкими оранжевыми звездочками улетали в крону осины и угасали среди готовой отправиться в осенний полет листвы. Пляшущие языки пламени отбрасывали на деревья, темной стеной столпившиеся вокруг поляны фантасмагорические, уродливые тени, превращая их в огромных чудовищ от чего в душе возникало чувство сладковатой, интригующей жути. Звенящая тишина плотным покрывалом окутала  заимку, но тонкий музыкальный слух Антона, сканируя пространство, рисовал в его воображении сказочные звуковые картины. Вот не умолкая, журчит теплый ручей, рассказывая о таинственном подземном царстве, которое он недавно покинул,  вот на соседнюю пихту спланировал обеспокоенный светом ночного костра, лупоглазый филин и в недоумении стал прислушиваться, как булькает в котле немудреная похлебка. Падающий осиновый лист, которому надоело без конца трепетать в ночном безветрии, громко стукнулся о ветку, изящно описал в воздухе изысканный пируэт и плавно опустился на стол.

- Северьян Лукич, а почему листья осины дрожат?

Старик помолчал, отхлебнул из кружки горячий, дымящийся чай и длинной обуглившейся на конце веткой поправил горящее под котлом поленце.

- Много тому причин… Осина ведь дерево проклятое.

      - Бедное дерево. За что это?

- Бают, что когда Богоматерь пряталась с младенцем Иисусом под деревьями от воинов царя Ирода, все деревья умолкали, стараясь не шуметь, чтобы преследователи не обнаружили беглецов. И лишь осина продолжала шелестеть, как ни в чем не бывало, за что и была проклята. А ещё осина повинна в том, что на ней повесился мучимый раскаянием Иуда Искариот. Другие деревья гнали его прочь, а вот осина сжалилась… - Северьян добавил кипятку из висящего рядом с котелком чайника. – Однако осину всегда пользовали против всякой нечисти. Про осиновый кол слыхивал?

- Да, кое-что…

- Во времена оны, люди на ночь двери осиновым колом подпирали, дабы в дом зло не проникло, а бельё тяжело больных людей на осину вешали, веруя, что дерево на себя их хворь возьмет и человек исцелится. Так-то…

Антон на секунду задумался. Хорошо слушались у отгоняющего таежную тьму и сырость, ласково греющего костра тихие, незатейливые рассказы старика.

- А листья, все же, от чего дрожат?

- Сказывают что крест, на котором распяли Христа, был из осины… Осиновыми были и прутья, которыми бичевали его перед распятием. Так вот трепетать осина начала именно от ужаса, когда узнала, что из неё сделают роковой крест.

Неспешно лилась беседа. Незаметно убегало время…Чем дальше вслушивался Антон  в тихую речь Северьяна, тем больше у него возникало ощущение, что перед ним не темный, отсталый человек всю жизнь коптивший небо в таежной староверской глуши, а обычный, пусть не очень современный, однако знающий, относительно довольно образованный,  умудренный жизненным опытом человек.

- Северьян Лукич, а как так случилось, что у вас много, ну если не смешных, то, во всяком случае,  интересных названий?

- Каких это?

- Ну, «Веселый спуск» скажем, или «Желтоухи». «Марьин пупок» в конце концов. Вот почему ваша заимка «пупком» называется?

- Ты что-то путаешь Антон. Она не называется так.

- Но ведь вы сказали: «пойдем на пупок, надо баньку изладить».

- Ты не правильно понял. Марьин пупок это перевал. Вот он там, выше, а заимка на полпути к нему. Просто так привычней говорить. Пойдем, мол, на «пупок».

- А почему перевал так назвали?

- О, это долгая история. - Северьян вытряхнул из кружки хлопья чайной заварки.

- А мы разве спешим? Раз баньку строить не будем, то я готов слушать.

 

На стыке Алтая и Саян, где горная Шория соседствует с Хакасией, крохотная, затерявшаяся в складках поросших хвойником гор Мариинской тайги, речушка со странным названием Берикуль вливается в реку Кия в самых её верховьях. Сегодня не верится, что на ней, маленькой и шумливой – её в некоторых местах разбежавшись можно перепрыгнуть, - без малого двести лет назад разыгрывались нешуточные, порой кровавые, страсти.

Речка Берикуль не простая – золотоносная. Подобно другим местам, моют золото Берикуль   богат множеством историй. Одна из них связана с происхождением названия этой речушки.

В поселке Берикульский  любой пацаненок расскажет вам захватывающую историю о том, как двое беглых каторжан, сторонясь проторенных дорог, продираясь сквозь тайгу нехожеными тропами, набрели на безымянную лесную речушку. Когда, изнывая от усталости, они свалились не берегу речки и припали к ней губами, встать они уже не смогли, ибо  из воды на них смотрели желтые глаза золотых самородков. Одного… другого… третьего… Берега были просто усыпаны золотыми россыпями. Забыв о преследователях и усталости, варнаки кинулись собирать золотые слитки. «О, да здесь золота - хоть бери куль и собирай!» - якобы воскликнул в азарте один из беглецов. И перестала река быть безымянной.

 «Берикуль»...

Так это или нет, но жил в пятнадцати километрах от Берикуля старообрядец-крестьянин по имени Влас Боровой. Жил он со своей воспитанницей в избе на берегу озера  Большой Берчикуль. Время от времени Влас отправлялся в глухую горную тайгу. Его воспитанница Марья, как и положено, следила за хозяйством, молилась и ждала его. Через недельку-другую Влас возвращался с добрым золотым уловом.  Не торопясь, в тайне ото всех, старатель-одиночка мыл золото. Намыл он его много.

В избе Власа, в красном углу висела икона. В благодарность божьему провидению за  подаренную золотую жилу, Влас любовно и не скупясь, украсил икону намытым золотом. Но это было не все его золото, а ничтожно малая часть того, что он добыл. Опасаясь быть ограбленным, хоронил Влас свое золото где-то, в одному ему известном схроне. Даже воспитаннице своей секрета  не доверял.

Сложно сказать какие нелады были у Власа Борового с властями, почему он, зная где есть золото мыл его тайно, тем более, что правительство не запрещало заниматься золотодобычей, получив соответствующее разрешение, а, подталкивая к этому богатых купцов, поощряло создание частных приисков.

В 1826 году верхотурский купец первой гильдии Андрей Попов решил прибавить к успешной виноторговле еще и золотодобычу. Собирая сведения о  богатых находках золота, и прослышав об удачливом старателе-отшельнике с озера Берчикуль, он послал к Боровому своих подручных, но тайны Влас не выдал. Тогда купец отправился на озеро лично, но опоздал. К его приезду удачливый старатель Влас Боровой был кем-то удавлен.

 А может, купец и не опоздал…

Так или иначе, 11 августа 1828 года купец первой гильдии Андрей Попов подал в Дмитровское волостное управление Томской губернии заявку на отвод  площади на реке Берикуль. Выходит, не так уж и мало знала воспитанница Власа Марья. Андрей же Попов не зря был купцом первой гильдии, умел, стало быть, договариваться, или просто был более щедр, чем Марьин наставник Влас. Во всяком случае, вскоре после бесславной кончины старателя Большой Берчикуль покинула и воспитанница его Марья.

Но разве может человек, однажды ослепленный блеском золота покинуть места, где его россыпи сверкают буквально под ногами? Золото не разлагается!

 Не прошло и пол года, как Марья снова появилась в сорока верстах от Берчикуля, на  левом берегу Кии. На этот раз она была уже хозяйкой небольшого постоялого двора, возникшего  на пути к перевалу у горы Каз Казым. Постоялый двор Марьи мало чем отличался от обычного кабака, разве что возможностью получить недорогую постель на одну ночь.

Постоялый двор появился как нельзя кстати. Прииск «1-я Берикульская площадь», на котором начал работы новоиспеченный золотодобытчик Попов, только в первый год дал несколько пудов золота. Движение через перевал у Каз Казыма оживилось, и дело Марьи стало  приносить первые плоды. Оказалось, что в тайге «старалось»  немало одиночек, загадочных таёжников, которые буторили золотишко тайком, так как многие из них были беглыми каторжниками, многие просто осторожничали как Влас Боровой. Но кем бы они не были, всем им приходилось время от времени прикупать что-то для своей отшельнической жизни, будь-то соль, спички или керосин. А иногда возникало желание просто выпить. Все это приводило их в Марьино заведение.

Гостеприимная хозяйка сумела обустроить даже уютную комнату, где разогретые медовухой старатели могли перекинуться в картишки на золотишко. И не беда что иногда тело  счастливого обладателя выигрыша, весной, после того как сойдет снег, находили на небольшом балкончике отвесной скалы. В десяти метрах над этим природным выступом шла узкая дорога на перевал, на которой было очень удобно встречать ничего не подозревающих путников.

Дело процветало. Хозяйка постоялого двора очень быстро вошла во вкус, женщина расцвела, у неё загорелись глаза. Трудно было в ней узнать измученную послушанием воспитанницу старовера-отшельника. Или Влас Боровой был слишком косноязыким наставником, или купец Попов нашел более доходчивые аргументы, но результат был очевиден. Марья с удовольствием вкушала от жизни все, что ранее для нее было  греховным и считалось «от лукавого».

«Золотой дождь» накрыл  заведение Марьи, когда она поняла, что старатели выползают из тайги на свет божий не только для того, чтобы выпить и проиграть в карты свой «песочек». Мужики были здоровые, замшелые, провонявшиеся кострами и потом, а женщина (да, такая цветущая!) на полста верст в округе,– она одна.

Нет. Не зря торговаться Марью научил сам Попов. Купец первой гильдии!

Вожделея обладать обворожительной хозяйкой горного приюта, изголодавшиеся таежники не торгуясь соглашались на любые условия.

А условие было одно, и оно было неизменным.

Прежде всего, только Марья решала, будет претендент осчастливлен ею или нет. Её решение было окончательным. Далее счастливчик обязан был хорошенько попариться в  баньке постоялого двора и, если после бани и всего что было им выпито, у него еще оставались силы, он допускался в спальню, где мог лицезреть обнаженную хозяйку. Лицезреть и только! Так как дотронуться до неё он мог только после того, как заполнит её пупок золотым песком. Врядли нашелся бы скупердяй, который пол года прокормив в тайге комаров, увидев возлежащую на пуховой перине «Данаю», отказался от сделки.

И Марья это знала. Знала она так же и то, что сладенькая ямочка на её соблазнительном животике была достаточно глубока, что бы в ней поместилась добрая унция золотого песка. Еще хозяйка нескучного заведения понимала что наедине с незнакомыми таежниками, ей, в случае необходимости, оставалось надеяться только на прячущийся за высоко взбитой подушкой нож, который она держала в игриво закинутой за голову руке.

Долгое время постоялый двор на пути к перевалу был широко известен в золотопромышленном районе рек Кия,  Берикуль и Тулуюл. Но однажды  весной постоялый двор не принял новых постояльцев. Он оказался просто закрытым на замок. В нем не было ни одной живой души. Не появилась Марья и через неделю. Внутреннее убранство дома оставалось на месте еще около полугода, а потом постепенно все пришло в упадок. Прошло время, и от некогда процветавшего заведения остался  лишь фундамент.

Может быть, Марья посчитала, что средств она заработала достаточно, а может, эта же мысль пришла в голову и кому-то другому, во всяком случае, хозяйка постоялого двора исчезла, не оставив следа. Однако, память о ней здесь осталась на долго.

С той поры, перевал через горный кряж у горы Каз Казым называют, как и сто лет назад - «Марьин пупок».

 

Перегоревшие поленья костра развалились на уголья и стали покрываться темным налетом. Языки пламени прекратили свою пляску, от чего причудливые тени, устав бесноваться на деревьях, угомонились и исчезли. Круг сузился, и у костра стало еще уютней.

История, рассказанная Северьяном, окунула Антона в незабываемую, фантастическую атмосферу приключенческих рассказов его детства. «Золотая лихорадка», «Юкон», «Клондайк», «Доусон-сити», - эти знакомые с детства названия тут же всплыли в пмяти. Лицо рассказчика, изредка подсвечиваемое бликами затухающего костра, показалось ему иллюстрацией к повести «Белый клык»,  которую он при свете карманного фонарика читал по ночам под одеялом.

- Да-а… - То ли от ночной прохлады, то ли от нахлынувших впечатлений, Антон поежился. - У вас тут, никак, Эльдорадо. Страна золота и драгоценных камней.

- Ну, насчет Эльдорадо ничего сказать не могу, - Северьян поковырял остывающие угли, - а вот Джек Лондон со своей «золотой лихорадкой», отстал от нас лет на тридцать. Тута она и началась, да и закончилась, значительно ранее, нежели у них.

Антон оцепенел… Открыв рот и удивленно таращась на Северьяна, он пытался понять, как тот прочел его мысли. Да и не в мыслях-то дело! Как этот старик-лесовик, человек, надоевший ему своими «токмо», «надоть», смог не только правильно произнести слова «ихтиология», «Эльдорадо», «золотая лихорадка», но и знать кто такой Джек Лондон?!

Северьян, не замечая изумления Антона, закончил:

- Ста годов хватило, чтобы все жилы из земли повыдергали. Понагнали драг, где-то золото взяли, где-то похоронили. Нынче все прииска мертвые стоят, лишь черные вороны дремлют на скалах, да одичалые собаки поют в облака…

 

 

 

                                БОГАТСТВО  СЫТЫМ  НЕ  БЫВАЕТ…

 

 

 

- Хватит дрыхнуть… Слышишь? – Растолкав спящего Виктора, бригадир толкнул форточку и в балок ворвалась струя  холодного осеннего воздуха. - Поедешь на Большой Берчикуль. На рыбхозовском причале погрузишь катер и отвезешь его в Городок в ремонтные мастерские. Думаю, до вечера управишься.

- Какой катер? На каком причале?

- На каком? А куда мы ездили на рыбалку? Проснись ты, наконец!

- А… Что-то помню. – Заспанный водитель трелёвщика двумя руками взъерошил давно не мытые, слипшиеся волосы и поёжился. – А кто мне катер даст?

- Артельный старшой. Ну, тот… друг твой узкоглазый. Тогда вы с ним крепко нарыбачились.

- На то она и рыбалка. Наливай, да пей…

Вынув из-под кровати кирзовые сапоги с завернутыми голенищами, Виктор натянул их на ноги и потянулся к чайнику стоящему на  самодельной металлической плите, посредине балока.

 Балок, эдакий деревянный домик на полозьях, снаружи обитый листами железа, - передвижное жилище лесорубов, называющих друг друга лесовалами. Внутри бытовки четыре дощатых полки покрытых сплющенными матрацами и серыми байковыми одеялами, служили постелью для лесовалов. Обогревался балок большой  прямоугольной буржуйкой на которой сверху, накапливая тепло, лежали несколько огнеупорных кирпичей. Буржуйка стояла по центру балока, поэтому нименовалась центральным отоплением. Освещалось помещение «лампочкой Ильича», что нечасто бывает на лесозаготовительных делянах, однако «летучая мышь» висела на стене. Её не выкинули - часто всё хорошее неожиданно заканчивается, в том числе и электричество. Хромоногий стол, два «черномазых» чайника на кирпичах, да рукомойник на стене завершали убранство балока.

- А кто хлысты трелевать будет? - Надолго присосавшийся к чайнику Виктор вспомнил об основной работе.

- Ничего, на пилораме  запаса бревен на три дня хватит. Обойдутся.

- Пилорама пилорамой, но, кроме этой, у меня ещё две деляны. Когда я вывезу?

- Откуда такое рвение? Героем CоцТруда хочешь стать? Возьми с собой Мойшика, поможет тебе хорошенько застропить катер. Все равно, два дня ковыряется, а сдвинуться с места не может. И смотри внимательно у Берчикуля. Не утопи в болоте трелёвщик.

- Ладно… Не первый год замужем. – Виктор снова потянулся за чайником.

- Чешись быстрей. - Бригадир сокрушенно покачал головой и уже на выходе обернулся, - и проветри берлогу… «Замужний».

В двадцати метрах от балока, на изрытой гусеницами площадке, стоял горчичного цвета древний бульдозер «Катерпиллер», отвал которого покоился на двух толстых березовых поленьях. Собственно говоря, это был челябинский «Сталинец», но  поскольку его прототипом был американский «Катерпиллер», то его так и называли. Разложив на левой гусенице бульдозера целую гору инструментов, и тихо мурлыча что-то под нос, длинный мужик лет тридцати, в лыжной шапочке и клетчатой байковой рубашке, выглядывающей из-под промасленной фуфайки, вертел в руках шланг высокого давления. Трудно было заподозрить, что имя Мойша имеет к этому курносому блондину какое ни будь отношение. Просто, обычное имя Миша в сочетании со странным для этих мест одесским говорком и южным темпераментом стали поводом для приклеившейся к нему клички.

- Ну, и что ты заглядываешь в этот шланг как сорока в мосол? – Виктор уже сполоснул холодной водой заспанное лицо и заглянул Мойшику через плечо.

- Шланг лопнул… а без гидравлики отвал не поднять. Придется пошпринцать мозгами.

- Да, если рабочий инструмент не поднимается – всё! Импотент… «Шутка. Бамбарбия!»

В ответ Мойшик размахнулся и швырнул лопнувший шланг в кусты.

- «Будь проклят день, когда я сел за баранку этого пылесоса!»

Было заметно, что новый фильм Гайдая добрался и до Карнаюльского леспромхоза. 

- «Да отсохнет его карбюратор вовеки веков!»

- Ты, Вицын, все мозги пробухал. Откуда у дизеля карбюратор?

- Ладно, не умничай. Сбирайся, едем. – Против такой клички Виктор, вероятно не возражал.

      - Для чего собираться? Для покататься с ветерком?

      - «Бугор» говорит, что кто-то из лесхозовских шишек на Берчикуле катерок бэушный прикупил. Надо отвезти в Городок. Там в мастерских ему подводные крылья приладят. Представляешь, какая у них рыбалка будет? Гужеваться будут как в кино!

- Да… Берчикуль - лужа большая! Шоб я так жил! - Плеснув из стоящей рядом канистры немного солярки, Михаил отмыл руки и тщательно вытер их тряпкой. – Думаешь, до вечера крутнемся? Туда, сюда - километров двадцать пять.

- Надеюсь.

- Ладно. Забежу, ватничек зацеплю, - и Михаил скрылся в балоке.

…Дорога на Берчикуль, самое большое озеро Кузбасса, обещала быть долгой. Огромное, приплюснуто-круглое, около пяти километров в диаметре, оно раскинулось всего в нескольких километрах от лесосеки в урочище Карнаюл. Добраться до него по прямой мешала стремительная горная речушка Дудет, и следовало дать доброго кругаля, почти до самого поселка Городок, чтобы через мост преодолеть эту водную преграду.  

 - Ну-ка, шлемазл, пусти за рычаги настоящего танкиста, - Михаил вскочил на гусеницу и юркнул в кабину трелёвщика.

Виктор удивленно посмотрел на самоуверенного бульдозериста, и безнадежно махнув рукой, обошел машину с другой стороны и полез в кабину.

- Действительно, ты прав. Молодым везде у нас дорога, а вот старикам, как ты понимаешь, почет…

- Почет… Ни фига себе! – Настроение у Михаила было всегда хорошим и трудно было понять, когда он шутит, а когда говорит всерьез. - Тебя алкаша, только за рычаги пускать.

- В России алкоголизмом не страдают, им наслаждаются, - проворчал Виктор, удобней устроился  в кресле и закрыл глаза.

-  Ну, ты, даешь. Уже с утра насладился.

- Дурак, ты. Водка – это психотерапевт, у которого часы приема в любое удобное для вас время. Понял? Вот так! А теперь, следи за дорогой, а мы ударим крепким сном по мукам совести.

Чудная все-таки машина этот трелёвщик.  С виду дурацкий, самодвижущийся механизм на гусеничном ходу, со скворечником угловатой кабины впереди, способный сам себе на спину взгромоздить огромную пачку бревен, и лихо тащить их по переувлажненным лесным грунтам. То, как легко он преодолевал валежник и высокие пни вызывало ощущение уверенности, которое соответствовало и без того хорошему настроению.

                               Покатался я по Северу,

                               У начальника в долгу!

                               Комсомольцы рядом ехали

                               Завоевывать тайгу.

                               Комсомольцы пели лозунги

                               И сознаться не могли,

                               Что они в натуре ехали

                               Заколачивать рубли.

Вечно что-нибудь мурлыкающий под нос Мойшик, запел в голос. Перекричать урчащий двигатель трелёвщика он не пытался. Он любил петь, и ему нравилась тайга. После нескольких лет проведенных на лесоповале, он научился понимать этот суровый край. Нельзя сказать, что он полюбил его, ибо оказался здесь он не по своей воле, просто он научился его понимать, и пока ему здесь нравилось. И всё.

                               А когда звонок прозванивал,

                               Вербовался на повал,

                               Леспромхозовские фантики

                               С корешами пропивал.

                               Те стаканчики граненные

                               Будут с нами до конца, 

                               Как от гусениц трелевочных

                               Прям на сердце – два рубца!

- Перестань скулить…- Дремлющий Виктор заворочался и, пытаясь прикрыть лицо, потянул ворот фуфайки.

- «Нам песня строй пережить помогает!» Шо ты понимаешь в высоком искусстве? Эти слова написал человек, который, как базарят, в нашем лагере чалился. Давно уже откинулся. Фронтовик… Не помню его фамилию, но, говорят, большим человеком стал. – Мойшик помолчал, видимо, что-то вспоминая. -  «Скулить»… Ты посмотри тайга, какая! Горы! Тут ведь глаз подхарчить на долгие годы можно. Душа сама запоет…

- Ой, ой! Где? Первый раз вижу. Ой! Кр-расота, куда же я смотрел раньше?! – Ёрничая, Виктор вскочил, вытаращился в лобовое стекло и тут же осекся. – Эй… Ты куда это? Заблудился, что-ль?

- Спи спокойно, дорогой друг!  Зачем лишние круги нарезать? Трелёвщик это тебе не «Жигуль». Махнем через Дудет на перекатах и весь сказ.

- Утопить машину хочешь?

- Не ссы, все под контролем. Закрой рот с той стороны и спи.

Весной, когда в горах тают снега, Дудет бывает значительно полноводней, но сейчас, осенью, он растерял энергию и плавно катил свою прозрачную воду. Широкие плёсы его чередовались  с пенными перекатами. Перекат - мелководный участок, вернее, некий булыжный вал перекрывающий русло реки, пологим склоном обращенный против течения, а обрывистым – по течению, через который она перекатывается, образуя небольшой шумливый водопад.

У одного из таких перекатов, на покрытом голышами берегу Дудета, Мойшик остановил трелёвщик и выбрался из кабины. Чтобы лучше рассмотреть предстоящую переправу, он взобрался на большой прибрежный валун и, засунув руки в карманы брюк, долго пытался рассмотреть возможные препятствия сквозь бликующую поверхность воды. Видимо, этого ему показалось мало, и, спрыгнув с постамента, он, на сколько позволяли ему сапоги, вошел в воду. Через минуту решение было принято.

Вскочив в кабину, Мойшик подмигнул безразлично взирающему на все происходящее Виктору.

- Пристегнуть ремни!

Трелёвщик  не торопясь, вполз в воду и уверенно двинулся к противоположному берегу.  Сквозь рев двигателя был слышен голос его кормчего:

                       Всё перекаты и перекаты

                       Послать бы их по адресу…

                       На это место уж нету карты,

                       Плыву вперед по абрису.

Поймав кураж, Мойшик возбужденно сверкал глазами и орал, а его  коллега, растеряв остатки хмеля, привстал на своем сидении и предусмотрительно приоткрыл дверцу кабины. Пару раз машина нащупав гусеницей глубокую яму, наклонялась на бок, слегка черпая кабиной воду, но это действительно был не «Жигуль». Уж если трелёвщик выбирается из болотной жижи, то каменистое дно, да еще по чистой воде, для него было не хуже доброго шоссе. Еще рывок, и машина пошла по берегу.

- Видишь, как я твоей телеге сандалии помыл? Учись, шкет, пока я жив! - Довольный собой Мойшик толкнул локтем соседа и закончил песню, -

                        …А если рядом с тобою кто-то,

                        Не стоит долго мучиться,

                        Люблю тебя я до поворота,

                        А дальше как получится.

 

…Длинными рядами, растянутые на высоких кольях, трепетали на ветру десятки метров  рыболовецких сетей. Два рыбака в одинаковых брезентовых куртках внимательно, метр за метром, изучали их и, найдя места разрыва, ремонтировали  сеть при помощи специальных линейки и челнока.

- Привет, мужики! Не скажете, где найти Алтана?

- Чего?

 - Алтана, говорю… Глуши двигатель, - кинул Виктор Мойшику и вылез из кабины на гусеницу. – Где найти Алтана Жалсанова?

- А, так вон он там, - рыбак наклонил голову, долго перекусывал капроновую нить, которой латал дыры, и только после этого ткнул освободившимся челноком в сторону домика на берегу, - в конторе.

Виктор спрыгнул с гусеницы трелёвщика и  направился к конторе.

Небольшой деревянный домик был продолжением широкого дощатого причала обвешанного со стороны озера десятком старых давно отслуживших свое автомобильных колес. У причала меланхолично покачивались на волне два используемых для траленья сетью служебно-разъездных катера и легкий прогулочный катерок.

Вскоре на крыльцо домика вышел Виктор в сопровождении узкоглазого коротышки. На пороге конторы они минутку-другую о чем-то поговорили. По тому, как они заразительно смеялись, можно было понять, что им есть что вспомнить. Наконец, Виктор повернулся к трелёвщику, сделал левой рукой круговое движение: «Заводи!», а правой взмахнул вдоль берега, после чего пожал руку коротышке и загромыхал сапогами по причалу.

В метрах восьмидесяти от причала, почти у самого берега торчал из воды алюминиевый нос притопленого катерка.

Мойшик запустил двигатель, мелено спустился к указанному Виктором месту и у самой воды, заблокировав фракционном левую гусеницу, дал газу. Взъерошенный щебень, голыши веером брызнули из-под правой гусеницы, и лихо развернувшийся на месте, трелёвщик застыл задом к воде.

- Ни хрена себе! Разворотил весь берег, - проворчал недовольно подошедший Виктор.

-А шо ты хотел? Это тибе не лисапет. - Мойшик швырнул в кабину свой ватник, спрыгнул с трелёвщика и, стащив с головы лыжную шапочку, вытер ею лоб. - И шо, этого утопленника грузить будем?

- Его…

- Шоб я так жил… - удивленный «лихач» почесал темя. - А монгол твой даст ксиву подорожную, хоть какую?

- Он бурят.

- А шо, есть разница?

- А ты, никак, боишься, что в тайге из-под куста гаишник выскочит?

- Так они только в кустах и водятся. Иди, докажи, что мы эту дырявую посудину  не сперли. Мне ж это, не мимо милиции, а как раз таки, на самые нары…

Они стояли, рассматривая торчащий из воды нос катерка, и лениво перебрасывались ничего не значащими фразами. Щуплый, неказистый Виктор, взаправду похожий на недотёпу в исполнении Вицына, и рослый, соломенноволосый Мойшик, в клетчатой байковой рубашке  напоминающий золотоискателя с Клондайка.

- Ну, да ладно. Меня на бзду не возьмешь. Время - деньги.

Мойшик легко взобрался на трелёвочную платформу, поковырялся в ящике ЗИПа и достав оттуда полутораметровый чокер, так же легко спрыгнул на землю. Вернее, хотел легко спрыгнуть, но приземление завершилось «нештатно». Металлическая подковка на каблуке его правого сапога прочертила белесый след на вылизанном до блеска озерной волной, вывороченном со своего места гусеницей трелёвщика, шатко лежащем, голыше. Соскользнувшая нога неудачника взлетела вверх, не оставив прыгуну другого выхода как приземлиться пятой точкой на место откатившегося в сторону камня.

- А-а-а… Ети ё мать!..- лицо бульдозериста исказила гримаса адской боли, закрыв глаза, он откинулся на спину и затих.

Подошедший Виктор, помолчав над неподвижно лежащим прыгуном, решил поинтересоваться:

- Ну,.. и чё там?

- Копчик…

- Херово… Сломал?

- Откуда я знаю? Болит…

- Что делаем дальше?

- Лежим.

- Долго?

- Отстань ты, наконец… Пристал как лишай до цуцика. - Мойшик с трудом попытался встать. - О-о-о… Черт! Помоги, что ли!

Виктор подхватил сзади под мышки поднимающегося бульдозериста и, когда тот почти встал на ноги, вдруг, молча бросил его и упал на корточки. От неожиданности Мойшик не устоял на ногах и мешком плюхнулся на землю.

- Шо ж ты  делаешь, малахольный? - приготовленный запас матерных слов не успел сорваться с его языка. На него смотрели вывалившиеся из орбит, безумные глаза Виктора двумя руками прижимающего к земле свою шапку, в том самом месте, где минуту назад покоился поврежденный зад Мойшика. – Ты шо меня падаешь, скаженный?

Виктор молчал. Продолжая вжимать свою шапку в землю, он, почему-то, стал часто глотать воздух и безумно озираться по сторонам. «Раненному» надоело задавать вопросы, и он выдернул шапку из рук обезумевшего товарища. Под шапкой лежал большой величиной с кулак, довольно странной формы камень, напоминающий коряво слепленного из пластилина цыпленка с неловко прилаженной собачьей головой и коровьим выменем вместо лапок. Хотя Виктор мгновенно вернул шапку на место, Мойшик успел рассмотреть, что грязный, извалянный в прибрежной глине камень неожиданно сверкнул золотистым лучом одного из своих изломов.

- Шо это?

Виктор молчал.

- Иди ты!!! – В диких глазах товарища, где-то в самой их глубине Мойшик,  нет, не увидел, - предугадал, зарождение неутолимого,  алчного огня. – Золото?! Шоб я так…

Виктор молча прикрыл рот говорящего рукой.

- Да, убери ты…- оттолкнув руку, бульдозерист брезгливо вытер губы.

Помолчали.

- Надо ехать…

Прямо шапкой, вместе с галькой и глинистым песком,  подцепив находку, Виктор полез в кабину трелёвщика. Мойшик ни на шаг не отставал от него. Когда с огромными предосторожностями, с оглядкой, шапка была приоткрыта и «цыпленок-монстр» был избавлен от грязи, стал известен размер счастья свалившегося на них. Вернее, на которое свалился Мойшик. Это был очень большой самородок причудливой формы, весом около восьмисот граммов.

Далее все делалось делалось молча, слаженно и быстро. Было полное впечатление, что, общаясь на телепатическом уровне, они всю жизнь проработали рядом как тренированный, многоопытный экипаж.

Самородок был аккуратно завернут в тряпку, и надежно спрятан под сидением. Трелёвочный трос размотан на необходимую длину, чокерный захват закреплен за буксировочный крюк на носу катера, который через пять минут был втянут на платформу и надежно застроплён.

Заурчал двигатель и трелёвщик медленно, как бы даже воровато оглядываясь, вскарабкался на берег и сопровождаемый удивленными взглядами латающих сети рыбаков и стоящего на причале бурята Жалсанова, не разбирая дороги, беспощадно круша истлевшие  бревна бурелома, скрылся в прибрежной тайге…

Чем дальше от Большого Берчикуля отползал трелёвщик, тем оживленнее становились лица его экипажа. Правда, если быть точным, то выражение лица у Виктора с безумно-ошарашенного стало озабоченным, а вот оживленным оно стало у хронически жизнерадостного Мойшика. Сначала он просто что-то мурлыкал, но так, как его распирало изнутри, пришлось, как настоящему акыну, петь то, что видишь:

                                …А вокруг голубая,

                                Голубая тайга…

- Нет, я знал… Знал, что что-то должно случиться! – Мойшика прорвало. Нарочитый одесский говорок пропал и он зачастил нормальной русской речью. - Ты что думаешь, я, после того как откинулся зря остался работать здесь? Зря отказался от «благ цивидизации», от газовой плиты и унитаза? Я хотел в корне изменить свою судьбу. Я ждал! Я жопой чувствовал… И она меня не подвела! Правда она у меня сейчас, ой, как болит! Но нужную точку на планете она мне указала!

                              …Жопа толще баобаба…

                               Вобщем, правильная баба!

                               Зулейка - ханум,

                                              Зулейка - ханум…

Случайно родившийся акын умер, ибо Мойшик вспомнил более подходящий репертуар. Виктор, вцепившийся в сидение под которым лежал самородок, загнанно оглядывался по сторонам.

- Ну, что молчишь? Заклинило? Коль под задницей клад, не говори что не рад. Тут орать от счастья надо, - Мойшик открыл дверку трелевщика и над тайгой раздался победный крик, - А-а-а-а-а… Вот так! А он молчит… ты со мной не разговариваешь? Как говорят у нас в Одессе: «не уважаешь меня, уважай моё образование».

- Чё?! – Виктор проявил признаки жизни.

- Чё,чё! Хрен через плечо!

                                … За окном стучат копыта,

                                Под столом дерут джигита.

                                Зулейка – ханум,

                                               Зулейка – ханум…

- Под столом! Бедный джигит… Ему таки да, не повезло. - Мойшика от счастья по-настоящему «пёрло».

- Остановись. - Хмурый Виктор, наконец-то, проронил слово.

- Вот так номер! И мне замолчать?

- Я говорю, стой. Заглуши мотор.

Мойшик остановил трелёвщик и, заглушив двигатель, удивленно уставился на напарника. Над тайгой повисла, как говорят в таких случаях, звенящая тишина. Да, звенящее осеннее комарье не упустило возможности, может последний раз в этом году, угоститься кровушкой случайно появившихся жертв.

После долгой паузы, Виктор, акцентируя каждое слово, твердо произнес:

- НАМ НАДО ПРОПАСТЬ.    

- Та-ак… - теперь пришла очередь округлить глаза и Мойшику. – А ну, еще раз…

- Я говорю, нам надо пропасть. И желательно без следа.

- Без следа обычно деньги пропадают, а нам это зачем?

Виктор с презрением посмотрел на, казалось бы, опытного бывшего зека.

- А ты что, возьмешь этого «рыжего» и отнесешь его в скупку? Или сразу в «лягавку»?

Скажешь, дескать, бабка в хозмаге спички покупала да и обронила. Глядишь, за находку премию выплатят. Червонец… А если повезет то и «четвертак».

Мойшик молчал. Как распорядиться находкой он еще не подумал и выглядел крайне растерянным.

- А как нам можно пропасть? Вот как?!

- Испариться! Да так, что бы и память о нас похоронили. При деньгах любой документ выправить можно.

- Ну, вот… Опять…

Мойшик сник. Разудалой весельчак в нем исчез. Помолчав, он зло плюнул в лобовое стекло и, содрав с головы лыжную шапочку, невзирая на то, что забрызгано стекло было с наружи, стал яростно его протирать. Сквозь стиснутые зубы тихим бормотанием просочилось:

                    …Быть может, старая тюрьма центральная

                     Меня, мальчишечку, по новой ждет…

- Прекрати ныть! Тоже мне, «бывший зек, большого риска человек». Это явно не про тебя. Кто пять минут назад хотел «в корне изменить свою судьбу»? Давай, меняй. Как там у вас на зоне: «за базар отвечать надо!»  Или  всю жизнь  в тайге комаров кормить будешь?

«Большого риска человек» молча смотрел в боковое стекло кабины. Вдруг, сверкнув глазами, он прервал гнетущую паузу, резко напялил на голову свой растянутый, видавший виды головной убор и, запустив двигатель, рванул с места.

                       …Таганка, все ночи полные огня,

                       Таганка, зачем сгубила ты меня…

Виктор впервые улыбнулся и отвернулся к окну.

…Через час трелёвщик снова стоял на берегу Дудета. На этот раз напарники не искали удобный для переправы перекат. Напротив. Их выбор пал на не широкий, а за счет этого и более глубокий плёс на излучине реки, где течение, подмывая  противоположный берег,  делает его более обрывистым.

- А не утопим ли мы его совсем… так что и видно не будет?

- Не бойся, как только двигатель воды хлебнет, он тут же и заглохнет. Это же не плавучий танк. Как говорят французы - все будет «абгемахт»,.

Неказистый, как потравленный червями гриб Виктор вдруг оживился. Казалось, он всю жизнь топил в реках тракторы, и знал, как они себя ведут перед смертью. Как только место гибели работяги-трелёвщика было определено, убийца техники захлопотал вокруг своей машины. Прежде всего, он отыскал на берегу здоровенный булыжник, закинул его в кабину и последовал за ним следом. Откинув ее вперед, широко распахнул дверь кабины

и запустил двигатель.

Мойшик стоял на берегу и рассеянно наблюдал за происходящим.

- Ну, с богом… - Виктор включил пониженную передачу и, когда трелевщик медленно пополз к воде, быстро накатил булыжник на педаль регулировки оборотов двигателя. Убедившись в том, что его машина уверенно направляется к месту своей гибели, он протиснулся в дверь и покинул кабину. Через движущуюся гусеницу ему удалось перепрыгнуть в то время, когда машина уже достигла воды и, оказавшись в ней по колено, Виктор так и остался стоять, наблюдая, как лесной трудяга, вдоволь нахлебавшись из реки, умиротворенно замер.

Снова стало тихо.

Посреди Дудета, словно жертвы странного столкновения на реке, торчали из воды увенчанная выхлопною трубой с глушителем кабина трелёвщика и носовая часть прогулочного катера.

- Вот теперь пусть гадают, как трелёвщик с катером встретились, и кто кого протаранил. – Виктор выбрался на берег и принялся выливать воду из своих сапог.

- И гадать не будут. Вытащат на берег и весь секрет. – оптимизма Виктора Мойшик не разделял. -  Ну, и что, по твоему мы «исчезли»?

- Конечно. Утонули… водой смыло… да мало ли. Пусть думают что хотят. Уходить надо отсюда. И поскорее.

- Уходить… Тайга большая, а дорог в ней мало. - В голосе Мойшика радости больше не было.

- Вот чего нам сейчас не надо, так это дорог. Волчья тропа наша дорога.

 

Не кривя душой, его можно было назвать уродливым. Да оно, по сути, и было таковым. Но Северьян любил это дерево.

Старая-престарая осина, стоящая перед избушкой была в некотором смысле центром Северьяновой заимки. Две мощные свои ветви она простерла над прижавшейся к обрыву избушкой заботливо укрывая её от непогоды. Верхняя часть кроны у неё просто отсутствовала. Видимо, когда осина была еще молодая, удар молнии срубил её верхушку, раздвоил до половины ее ствол, от чего самая нижняя ветвь осины вынуждена была расти параллельно земле.  Дерево росло, набирало сил, а без верхушки оно пошло вширь, и горизонтально растущая ветвь вскоре стала толще самого ствола. Чтобы  своим весом не расщепить ствол до самого пня, ветке пришлось отпустить два отростка, которые вскоре окрепли, уперлись в землю и стали для неё надежной опорой.

Столик и скамья под древней осиной были любимым местом отдыха Северьяна. Вот и сейчас старик сидел, прислоняясь к стволу старого дерева, и размышлял.

«…Все-таки здорово я придумал привести сюда Ульяниного избранника. Мало ли что могло случиться с ним в Желтоухах.  Ведь власть не любит когда её задирают. А Серега, как ни крути,  - власть. Антоха правильно прочуял, что участковый положил глаз на Ульку. Ей то на Серёгу плевать, конечно, а тот со зла, или от ревности может таких дров наломать, что и подумать страшно.

А вот Антон парень хороший. Смышленый, образованный. Не лежебока и рукастый. Всего за неделю столько дров с ним заготовили. Картошку выкопали. А прясло вон как починил. Теперь на заимку ни одна косуля не проберется. Медведь, конечно, проломиться сможет, да чего ему тут искать? Малины нет, пасеки тоже. Кстати, пасеку не плохо бы тут завести, да видимо, не получится. Антоха здесь не приживется. Заберет Ульку да и уедет к себе в Молдаванию… Охо-хо… Ну, и ладно. Чему быть того не миновать. Она уже сбегала отсюда.  Да… Сбегала. Вернулась только из-за смерти матери… Ох, Максимила… Ну, ничего, я тебя не брошу. Скоро я к тебе приду…»

О чем бы ни думал Северьян его мысли так или иначе возвращались к Максимиле, к её внезапной смерти и сердце старика охватывала щемящая, неизбывная боль, заставляющая его все чаще думать о собственной кончине.

Вдруг кто-то толкнул его в плечо и чей-то теплый, шершавый язык обслюнявил щеку.

- Бублик, бродяга, что же ты делаешь?! Так и помереть от неожиданности можно.

А счастливый пёс, с разбегу вскочивший на скамью для приветствия своего хозяина, скуля и повизгивая, уже наматывал круги вокруг осины, резвясь убегал к избушке и возвращаясь снова, вскакивал на скамью ластясь и виляя крендельком своего пушистого хвоста.

- Ну, босяк, как ты здесь оказался? - обрадованный Северьян потрепал холку любимого пса. - Ой, подозреваю, что не сам сюда пришел.

- Да, папуля, конечно не сам.

Из кустов обрамляющих поляну вышла Ульяна. В брюках и сапогах, в теплом свитере и штормовке она выглядела геологом или сборщиком кедрового ореха. Подойдя,  она чмокнула отца и поставила на стол черную кирзовую сумку с продуктами.

- Привет папа. Я вам вкусненького принесла. Небось, надоело сидеть на кашах?

- Ну, зачем же на кашах. Картошку собрали. Тушенка еще осталась. Дай-ка я тебя поцелую. - Севрьян подвинулся, уступая дочери место на скамье. - А нонче у нас вообще будет грибной суп.

- Ой, какие вы у меня молодцы. А где  Антон? - Ульяна повернулась к избушке. - Спит, наверное?

- Не возводи напраслину на парня. Он, как я заметил не из лентяев. Спозаранок  пошел по грибы, я же толкую, грибной суп у нас замыслен.

- Ой, пап, а он не заблудится? Еще забредет куда…

- Нет, не бойся. Мы здеся с ним исходили всё. Вдоль и поперек. Думаю, скоро уже явится. А что дома? Справляешься одна? Скучно, наверное?

- Нет, папа. Там не соскучишься… - Ульяна вздохнула и, встав,  как-то слишком торопливо принялась выкладывать на стол принесенные продукты. – Может, хочешь перекусить?  Я вот курочку принесла… Как бы не испортилась. Или пирожков?

Неоправданная суетливость дочери, не свойственная ей озабоченность не ускользнула от внимания Северьяна.

- Не стряслось ли чего, доча? Чёй-то ты не в себе.

- Все в порядке папа. Ничего не случилось. - Не поднимая глаз от стола, Ульяна пыталась чем-то занять свои  странно задрожавшие руки. Она то снимала крышку с кастрюльки, в которой принесла  вареную курицу, то  водружала её обратно, то развязывала узелок с пирожками, то заглядывала в пустую сумку. Наконец, её нервы сдали окончательно и, присев рядом с отцом, она уткнулась лицом в ладони и заплакала.

- Господи, да что же случилось?  - Северьян обнял дочь за плечи и привлек к себе. -  Ну-ка, доченька,  успокойся. Слезами горю не поможешь. Давай, сказывай. Всё по прядку.

 Иногда человеку, попавшему в сложную ситуацию много и не надо. Достаточно было губам Северяна коснуться её волос, чтобы Ульяна снова почувствовала себя ребенком, под защитой своего большого и сильного папы. Взяв в свои ладони пальцы лежащей на коленях больной руки отца, она прижала их к своей щеке и в очередной раз поняла, как они нужны друг другу.

- Вчера приходил участковый. - Обретя относительное спокойствие, она продолжила. - В Желтоухах ограбили магазин. Сергей почему-то уверен, что это сделал Антон.

- Он что ополоумел? С чего это ему так решилось?

- Сергей говорит, что больше некому.  В деревне все на виду, все друг про друга всё знают, а  Антон, видите ли, пришлый, без паспорта, непонятно кто и откуда. Что у Антона был конфликт с Веркой-продавщицей и он мог ей отомстить. И повадки, дескать, у него лагерные.  Из опорного  пункта, мол, сбежал через окно, так мог и из тюрьмы сбежать.

- Боже правый! - Северьян задохнулся от негодования. - Да что он прицепился к парню! Его ведь  не было в деревне.

- В том-то и дело. - Ульяна снова принялась всхлипывать. - Он спросил, где Антон, но я не хотела говорить, где вы и сказала, что он не надолго уехал. А ему только этого и надо. Антон, говорит, женишком попритворялся, ограбил магазин и скрылся.  А еще говорит, что магазин ограбил человек, который собирался в дальнюю дорогу: консервы там, водка, спички, пара свитеров.

- Этот участковый бредит. Так ведь любого из нашей деревни можно арестовать. У нас здесь тоже тушенка из этого магазина  и спички. Все из одного магазина кормимся.

- А еще, - Ульяна чисто по-женски завыла, - дамский ридикю-ю-ль… Вместе с продуктами пропал дамский ридикю-ю-ль…

- Да пусть там всё пропадет, мы то знаем, что Антон ни причем.

- А Сергей сказал, что Антон мог его взять, чтобы сделать мне прощальный подарок, и потребовал, чтобы я показала ему свои сумочки.

- Идиот! Ну и что? Ты показала?

- Конечно. Но он сказал, что тот ридикюль похож на кисет для табака, а я даже не знаю, что такое кисет.

- Ладно, доча. Успокойся. Бог милостив. Он всё видит. Правда выплывет наружу. -  Северьян тяжело вздохнул. - Только иногда долго ждать её приходится.

 

Когда они появились, хозяева заимки, в ожидании Антона, готовились в избушке к обеду.

- Кажется, никого нет. Я бы здесь пару суток отлежался. - Мойшик подошел к столу, швырнул на него тяжелый вещмешок и, опустившись на скамью, устало прислонился к стволу древней осины.

- Некогда отлеживаться. Надо ноги отсюда уносить. И как можно быстрее. - Виктор развязал вещмешок. - Перекусим и в путь.

На столе появились  банка тушенки, несколько ржаных глазурованных пряников.

- Меню на зависть… Холодная  жирная свинятина со сладкими пряниками. - Мойшик взял пряник и попробовал его на зуб. - М-м-м… Прянички моего года рождения, шоб я так жил.  Твердокаменные.

- Извини. Колбасы и хлеба в магазине не оказалось.

- О, колбаса! Колбасе бы крылья, так лучшей птицы на свете бы не было.

- Ульяна у нас гости. -На пороге избушки стоял Северьян.

 Его появление для незваных гостей было настолько неожиданным, что их лица, и позы, в которых они замерли, выглядели так, словно их застукали на месте преступления. Первым взял себя в руки Мойшик.

- Ой, как вы нас напугали! Мы не думали, что кто-то есть в доме. Вы уж извините. Не всегда на заимке обитателей сыщешь.

- Здравствуй хозяин. – Когда за спиной Северьяна появилась Ульяна, Виктор кивнул и ей. -  Мы малость с устатку. Отдохнем немного, перекусим и пойдем. Не обессудь.

- Что ж, хлеб да соль. Мы не возражаем. - Северьян приковылял поближе к столу. - И куда путь держим?

- Да мы, отец, инженеры лесного хозяйства. - Мойшик достал большой складной нож и  ловко вскрыл банку тушенки. – Мы тут должны присмотреть пару новых делянок  для лесоповала.

- Правда? - Северьян внимательно посмотрел на «инженера». – А ведь у нас здеся деловой древесины нетуть. Ко мне сюда частенько наш лесничий заглядыват. Чайком балуемся. Так вот он и говаривал, что здесь слишком высоко для лесосеки.

- Оно то так, – Мойшик понял, что его версия не выдержала критики. – Но согласно плана лесного хозяйства, мы должны произвести инвентаризацию лесного фонда, наметить санитарные вырубки. Словом, дел не в проворот.

Понимая, что не пройдет и пяти минут как Мойшик провалит экзамен на звание «инженера лесного хозяйства», Виктор решил вмешаться.

- Батя, а не пожертвуешь нам стаканчик на пять минут. Больно сыро в лесу. Кости ломить начинает.

Он залез рукой в вещмешок и выудил оттуда бутылку водки. Видимо вынуть бутылку ему что-то мешало, поэтому перед бутылкой на столе появился странный мешочек из черного бархата с такими же черными шнурками завязочками.

При виде водки Северьян нахмурился.

- Староверы мы. С этим зельем дружбы не водим. -  Взволнованный старик не отрывал взгляда от черного мешочка. – Да и посуды лишней у нас не быват. Доча подь сюды.

Почувствовав, что от гостей исходит какая-то опасность, Ульяна подойти не решилась.

- Ты не знала, как выглядит кисет для табака? Почти так же, как этот ридикюль, который я видел в нашем магазине.

Северьян протянул руку и взял со стола  черный мешочек. Хозяин заимки уже не сомневался в том, что за «инженеры» его посетили, но его движение было крайне не осмотрительным.

Развязка была стремительной.

- Не тронь!

Пытаясь вырвать заветный мешочек, Виктор дернул его к себе от чего шнурок-завязка остался в руке Северьяна.  Золотой самородок, выпав из бархатного хранилища, ударился о столешницу и свалился на землю. Ярось ослепила Виктора. Увидев, что Северьян попытался наклониться за его сокровищем, к которому ни кто не смел  даже прикоснуться, Виктор схватил только что вынутую бутылку и опустил ее на голову старика. Северьян тихо ткнулся лицом в землю.

Не издав ни звука, словно разъяренная рысь, прыгнула Ульяна на спину злобного заморыша и, свалив его на землю, принялась колотить его по голове своими маленькими кулачками. В ту же секунду из открытой двери дома выскочил спавший там Бублик, молнией метнулся к осине и мертвой хваткой вцепился в руку Мойшика, который, нашарив под столом самородок, уже запихивал его в черный мешочек. Взвыв от боли, бывший бульдозерист и полоснул собаку ножом.

Визг раненной собаки, и крик  Ульяны, которую дважды ударил по лицу вывернувшийся из-под нее Виктор, взвились над поляной.

- Антон, Антон! На помощь!

Ульяна попыталась убежать но длинноногий Мойшик, в два прыжка догнал девушку  и, схватив за волосы, заломил её руку за спину.

- Антон! - Ульяна продолжала сопротивляться.

- Замолчи, шалава… - Мойшик стянул с головы вязаную шапочку  и зажал нею рот девушки. – Замолчи, убью!

 Старый Северьян попытался подняться на ноги, но не смог и, размазывая по щеке струящуюся из раны на голове кровь, остался сидеть на земле. Прошла всего минута, а сколько она вместила... Следы насилия были везде. Кровь на лице и на ладони, кровавый след уползающей раненной собаки на траве, кровь на лезвии ножа в руке преступника. Тёрпкий, удушливый спазм перехватил горло. В нем чувствовался незабываемый, до боли знакомый, горький вкус безысходности и бессилия.

«Господи, опять… За что нам это?» Кружилась голова, подступала тошнота. Как сквозь вату, словно издалека Северьян слышал голос незваного «гостя».

- Поведешь нас на перевал, – злобно процедил Виктор.

Ульяна высвободив лицо из рук Мойшика, выкрикнула.

- Никуда я вас не поведу! Антон вам головы поотвинчивает!!

- Жить захочешь, - поведешь… - из кучи жердей лежащих у прясла, Виктор выбрал одну  наиболее ровную и, укоротив ее ударом о скамью, сделал ухватистый посох. - Поведешь, или гнать тебя я буду этой дубиной.

С трудом встав на ноги, Северьян оперся на стол.

- Иди, доча, иди… Не противься злу. Не по християнски сие. Проведи их.

- Папа!

- Иди…

- Вот видишь, какой мудрый старик, хоть и калека. Только вот оставлять его не следует. Глядишь, и вправду этот Антон знаменитый придет. – Виктор накинул на плечо лямки вещмешка и взял в руку посох. – Позаботься о нем.

- Да уж позабочусь, - проворчал Мойшик.

- Пошла… - Виктор толкнул Ульяну.

- Папа!

- Пошла, я сказал.

Северьян молча смотрел как его Уля, подталкиваемая  злодеем, то и дело удалялась по тропинке и, в конце концов, скрылась в зарослях окружающего заимку леса.

- Ну, что, отец, пойдем и мы. Некогда мне.

Мойшик уже успел срезать бельевую веревку и,  играя ножом, подтолкнул Северьяна в спину.

- Отойдем в сторонку,   нечего здесь на виду эшафот устраивать. 

- Непобедимая и божественная сила честнаго и животворящаго Креста Господня,
не остави мя грешнаго, уповающаго на тя… - старик осенил себя широким крестом и низко поклонился.

Нет, никогда Северьян не мог подумать, что вот так, как жертвенного тельца, его поведут на заклание.

- Да, паря… Доброделание, я так разумею, не твой конек.

- Ну, этого наделать я еще успею! В Библии или в Писании, не помню, говорится: «Всё в руце божией».

- Не поминай в суе...  Ваш бог в мешочке черном лежит и крови алчет. Одно слово - «нечистики». И ты, и друг твой.

- Уж каков есть. Друга в тайге не купишь.

- Друга купить нельзя, зато продать можно. Ваше золото сего ещё потребует.

- А ты, дед, не делай преждевременных выводов.

Издалека могло бы показаться, что любящий внук, заботливо поддерживая под руку, ведет на прогулку своего деда, который строго выговаривает ему за очередную шалость.

- Умыкнули где-то ломоть золота и уверовали, что разбогатели? Нет… Так не быват… Вот ужо и руку на ближнего подняли. И это только начало. Далее еще кого-сь живота лишите, и ещё… А опосля и друг дружку порешите. И так без конца. Как круги на воде…

А всё потому, как богатство сытым не бывает. Оно алчет ещё и ещё. Ему завсегда мало…

Пока Северьян выговаривал своему конвоиру, Мойшик подвел его к толстой ели, широким шатром раскинувшей свои нижние ветви, и усадил к самому стволу. Затем надежно привязал к нему старика, внимательно проследив, чтобы веревка не впивалась ему в руки. Северьян, приготовившийся принять смерть, с удивлением следил за его манипуляциями.

- Ну, и что дальше?

- А дальше, отец, сохраняй революционную сознательность и не рыпайся. Бог даст, найдут тебя. Открой рот.

Пахнущая потом и машинным маслом лыжная шапочка надежным, плотным кляпом заполнила рот связанного. Срубив пару еловых веток, Мойшик прикрыл ними старика.

- За дочку не беспокойся, шоб я так жил… - Сложив нож, беглый «инженер лесного хозяйства» спрятал его в карман и исчез.

…Тишина, только вершинах деревьев что-то тихо бормочет ветер.  

Северьян попытался пошевелиться. Дико болела голова. Боль не позволяла сосредоточиться. Спрятанный за стволом ели, своей избушки видеть он не мог. Взгляду его открывалась только древняя осина. Безжалостно искалеченная случайной молнией, она напоминала упавшего на колено, но пытающегося встать человека. Так она жила долгие годы… Она боролась… Может быть их судьбы были чем-то схожи…

«Ну, вот и пришел конец моей схиме…» В затуманенном сознании роились обрывки мыслей вперемежку с неясными, расплывчатыми картинами. Тоска и отчаяние сжимали сердце. Нет, смерти старик не боялся. Он не раз стоял на краю гибели, но подумать о том, что умирать придется вот так, связанным, с вонючим кляпом во рту он не мог.

Чем он так прогневил бога? Может, он наказан за то, что снова дотронулся до золота? Однажды,  очень давно, когда к Рождеству Христову он подарил жене золотые сережки, Максимила сказала: «Золото у человека в душе и мыслях, а это - бесовский металл, от него горе и слезы». Ровно три месяца спустя его семья пережила высылку, во время которой погиб их малолетний сын…

 Вот и сейчас золото увело его единственную, любимую дочь в неизвестность. Вернее он сам её отдал в руки злодеям. А что он мог сделать? Противиться - значит погибнуть. Так, может, смирение будет вознаграждено всевышним? Бедная моя, родная моя, кровинушка, доченька… Северьян, словно в бреду, (или он действительно бредил) повторял все ласковые слова, которых так мало говорил своей дочери. Почему так устроены мужчины? Трепетно, самозабвенно любить дитя и стесняться проявить эту любовь, стараться выглядеть суровым и требовательным, не позволяя себе лишний раз прикоснуться, обнять, погладить любимое чадо, обворовывая свое нуждающееся в нежности сердце. Из-под закрытых век старика, не выкатилась, нет! Выступила, медленно, с огромным трудом выползла густая, тяжелая, словно она была отлита из ртути, слеза. Выползла и застыла в глубоких складках морщин.

Время от времени сознание Северьяна застилала тягучая мгла. Вдруг ему показалось, что кто-то нежно прикоснулся губами к его связанным онемевшим рукам. С трудом открыв глаза, старик увидел своего верного израненного пса. Через всю поляну, протащив свои задние обездвиженные ноги, окровавленный пес приполз к хозяину и, лизнув руку, прильнул к вытянутым ногам старика. Его голова покоилась на коленях Северьяна, а в не мигающих  глазах застыли слезы. Бублик плакал.

Трудно было на что-то надеяться связанному, искалеченному человеку вместе с израненным умирающим псом, но с появлением Бублика слабый лучик надежды затеплился в глазах старика…

- Северьян Лукич! - Антон  взошел на крылечко и заглянул в открытую дверь избушки. - Принимайте улов. Заплутал я малость в лесу, зато грибов нашел уйму.

Оставив на крыльце полное лукошко, он подхватил стоящее рядом ведро и ушел к ручью. Через минуту он вернулся с водой но, направляясь к столику под осиной, вдруг остановился как вкопанный. На столике лежала перевернутая банка, из которой вывалились жирные, серо-розовые куски тушенки. Рядом валялись несколько перепачканных пряников. У ножки скамьи блестели осколки разбитой водочной бутылки. Земля и притоптанная трава вокруг стола были щедро забрызганы кровью.

- Северьян Лукич! - Выронив ведро, Антон ринулся в избу, через секунду снова появился на крыльце и застыл, растерянно оглядываясь по сторонам. Сложив руки рупором, он громко, стараясь быть услышанным даже у сверкающего вдали озера, прокричал: - Се-ве-рьян Лу-ки-ич!

 Нет… Окруженная лесом заимка, не смогла услышать даже слабого эхо. Все так же тихо, как и обычно, шепталась листва старой осины. Охваченный тревожным предчувствием, понимая, что здесь произошло нечто страшное, Антон подошел к столу. Кто и зачем обрезал веревку, на которой проветривались спальные мешки? Откуда здесь бутылка? Что за кровь, и кто здесь так наследил?  Где отец Ульяны? Господи, ну зачем он оставил старика одного?  Десятки вопросов роились в мозгу и ни на один из них ответа не было.

Тишина, повисшая над заимкой, постепенно становилась угрожающей.

- Северьян Лукич…

На этот раз крик был значительно слабее и прозвучал он довольно робко. Антон крикнул не для того чтобы быть услышанным. Ему необходимо было подбодрить сябя. Жуткое молчание леса, исподволь стало сковывать страхом сердце парня. Шепот листвы вызывал в воображении пугающие картины, казалось, что вокруг поляны, в  кустах столпились и перешептываются  толпы злыдней и вурдалаков, а грязный, взлохмаченный Див, злобно хихикая и тихо скуля, раскачивается на верхушках деревьев. Этот тихий, навязчиво повторяющийся скул раздражал и пугал одновременно. Приблизительно так, суча от нетерпения ногами и повиливая крендельком своего хвоста, поскуливал Бублик выпрашивая что-нибудь вкусненькое.

Сто… Стоп!..

Бублик!

Антон замер… Да. Тихий, похожий на тонкий посвист, звук доносился от большой, стоящей в дальнем конце поляны, ели. Антон, внимательно прислушиваясь, медленно двинулся в её сторону. Да, ему не показалось! В мгновение ока парень пересек поляну и приподнял еловый шатер.

Увиденное повергло его в шок…

У подножья ели, склонив окровавленную голову на плечо, с кляпом во рту, сидел не подающий признаков жизни Северьян. У его вытянутых ног, тихо повизгивая, лежал обессиленный Бублик.

Придя в себя, Антон кинулся освобождать Северьяна от пут. Ломая ногти, зубами он тщетно пытался развязать веревку. Увидев, что на шее старика бьется тонкая жилка, неопытный спасатель, наконец, догадался вынуть кляп изо рта несчастного. Северьян глубоко вдохнул. Принести нож и кружку воды было минутным делом, и вскоре лежащий в избе старик уже мог говорить. Узнав о произошедшем, Антон не мог сдержаться:

- Убью! Собственными руками задушу!

- Будь осторожен. Это нелюди…

- Да, кем бы они ни были! Зубами рвать буду! - Глаза парня метали искры. – Как их догнать, когда они ушли?

- Не могу сказать. Память отшибло… Видать, не меньше часа. Они пошли по тропинке. Она ведет  к дороге на перевал вокруг Близнецов. Эти скалы обойти будет быстрее, коли поднимешься на обрыв сразу за купальней. Тама есть рубленные в камне ступени. Сынок, догони их. Христом богом молю! Ульяна это все что у меня есть.

- У меня тоже. – Антон метнулся к двери.

- Постой. В купальне под полом найдешь сверток. Это тебе сгодится. – Северьян с трудом поднял руку и перекрестил парня. – Благослови тя, господи!

Вбежав в купальню, Антон нащупал ручку и рванул на себя люк. В открывшейся ванне тихо лопотала протекающая по её дну теплая вода. Было темно. Не опускаясь в ванну, Антон стал торопливо ощупывать камни, снизу прилегающие к полу. Наконец, его рука наткнулась на какой-то пакет. Выхватив его из-под пола, Антон выскочил из купальни и нетерпеливо дернул сложенные края густо покрытой плесенью тряпки, а затем и вощеной бумаги. Содержимое свертка не удержалось в руках жаждущего мести музыканта и упало ему под ноги.  Пистолет…

Он был не просто хорошо смазан, он утопал в толстом слое солидола. Такая мера предосторожности не была излишней, ибо когда потрясенный Антон избавил находку от смазки, оказалось, что пистолет был в прекрасном состоянии. Вытерев оружие досуха, Антон проверил обойму. В ней находился один-единственный патрон. Сверкнула какая-то попутная мысль: «Один патрон оставляют для себя…», но от неё не осталось и следа, когда на кожухе затвора обнаружилась неприметная с первого взгляда надпись: «Лучшему чекисту. Нарком Н.Ежов.»

 

…Выбор был невелик.

Стать убийцей или погибнуть самому.

После того, свидетелем чему пришлось сегодня стать, что довелось перенести, надежд на третий вариант не оставалось. Слов на ветер Кульцев не бросал.

Оставив Фадея упорядочить личные дела казненных, Борис отправился со вторым рейсом на расстрельный полигон.

Подобно молчаливой, бесконечной очереди приговоренных подходящих к краю траншеи, в бездонном шкафу, согласно алфавиту, папка за папкой, выстраивались их личные дела.

После удара Кульцева затылок ломило от безумной боли, в ушах стоял непрерывный  звон, и дрожали руки. Но Фадей, поглощенный думами о предстоящем, этого не замечал. Завтра он станет убийцей. Он будет монотонно и безнаказанно, одного за другим убивать безропотных людей не сделавших ему ничего плохого.

Очередная папка. Паспорт, заявление коллег по работе о преступной деятельности, протокол допроса… Всё… Фадей подвинул к себе бланк, куда он заносил данные. Всего два пункта. Фамилию и номер дела. Перо прыгало в дрожащей руке, превращая некогда убористый, красивый почерк в неразборчивые каракули. Отложив ручку, Фадей открыл паспорт. С маленькой фотографии на него смотрел молодой человек чем-то напоминающий его самого. Дата рождения указывала на то, что парень всего на полтора года старше.

 Был старше… Сейчас его уже нет. Вчера, а может, даже сегодня его не стало.

Фадей уронил голову на сложенные на столе руки. Через минуту он встал. Последнюю папку и паспорт молодого человека он спрятал за брючной ремень и прикрыл сверху свитером. Все лежащие на столе личные дела, секретарь иркутского эмиссара, сгреб в охапку и швырнул в сейф. Прикрыв тяжелую дверь несгораемого шкафа, он на секунду задумался, потом снова открыл её и вынул из маленькой ячейки лежащий там пистолет. Обойма была полной. Опустив пистолет в карман, Фадей закрыл дверь шкафа. Он выглядел спокойным.

Решение было принято.

…По насту шлось значительно лучше. Правда, наст был в основном на лесных прогалинах, где мартовское солнце успевало слегка растопить верхний слой слежавшегося снега, а ночной мороз схватывал его, образуя прочную скользкую корку. Зато в лесной чаще,  а ей беглец отдавал предпочтение, снег продолжал оставаться глубоким и рыхлым. Если бы не снегоступы,  то, проваливаясь по пояс в метровый снежный пухляк, далеко бы уйти не удалось.  Это древнее приспособление, в серьезно облегчающее охотничий промысел в тайге, соорудил из гнутых деталей старого венского стула и мотка медной проволоки сосед по общежитию.

Фадей надеялся, что сосед не очень обидится, обнаружив исчезновение снегоcтупов. Кроме них он взял в общежитии только спички, теплую одежду, алюминиевый солдатский котелок и все съестное, что оставалось в комнате.

Опасаясь погони, беглец останавливался только для ночлега, а весь световой день шел, шел… Направление движения выбирать не приходилось. Фадей не сомневался, что реальные выходы из Бодайбо, по Витму на Мамакан, по реке Бодайбинке на прииск Кяхтинский и третий в направлении Тельмамы, будут перекрыты Кульвецом, как только он узнает, что его секретарь исчез. Оставался только один выход – напролом через тайгу… Куда?.. А какая разница? Выжить в тайге – шансов нет, оставаясь в Бодайбо – тем более… Обходя золотые прииски, разбросанные вдоль речки Бодайбинки, можно было уйти на север, но там бесконечная тайга и пугающие-безразличные горы.

Фадей выбрал юго-запад. В этом направлении, насколько он знал, в трехстах километрах от Бодайбо лежал Байкал. Там были люди, а само название озера было живым, теплым и не шло ни в какое сравнение с жестким, непонятным, безжизненно холодным словом – Север…

Нет, не знал расстрельных дел мастер, старший лейтенант государственной безопасности Гурвич, что когда он, весь перепачканный чужой кровью, медленно теряющий рассудок от кровавого пиршества, покидая полигон, возвращался в Бодайбо, навстречу ему, параллельным курсом, в двухстах метрах от  дороги, продираясь по заснеженной тайге, уходил в сторону Байкала его непокорный секретарь. Может быть, впервые в жизни ему отказало его знаменитое чутье, чутье хваленого охотника за людьми.

… Как ни экономил Лыткин продукты, к исходу четвертого дня в котелке, болтающемся у него на поясе, с каждым шагом напоминая о себе, гремели две последние горсти гороха. Сварить их Фадей не решился. Прежде всего, не стоило терять драгоценное время на их приготовление, а во-вторых, когда двадцать горошин отсчитанных для очередного обеда по очереди попадали в рот, то, промерзшие, твердокаменные как медвежья картечь, они разжевывались бесконечно долго, создавая  ощущение затянувшейся трапезы.

Не только постоянное чувство голода преследовало беглеца. Ему казалось, что за ним неотступно следят светло серые, почти белые, словно выгоревшие на солнце глаза  Кульцева, а в ушах, подобно заезженной пластинке, бесконечно повторялось: « К яме… К яме его!»  Не смотря на свою незаурядную физическую форму, Фадей стала сдавать перед неожиданным испытанием. Бесконечная гонка дала себя знать, и он почувствовал смертельную усталость. Школы выживания, пройденной в добровольном обществе ОСОАВИАХИМ, и норм комплекса «Готов к труду и обороне» хватило только на то, чтобы правильно организовать ночлег в лесу. Однако, каждое утро, выползая из очередной снежной «могилы», и до тех пор, пока в котелке не закипал «чай» из ольховой коры, он чувствовал себя окоченевшим трупом.

Утро пятого дня было особенно тяжелым. В начале пути для того, чтобы разжечь костер, шли обрывки протокола из украденного личного дела, но оно давно закончилось, а сегодня руки окоченели на столько, что отказывались даже выковырять спичку из коробка. Наконец  иголки сорванной сосновой лапы зашипели и, брызнув душистым сосновым ароматом, вспыхнули. Ольховый отвар уже вызывал тошноту, и Фадею пришлось запить трудно разжевываемые горошины кипятком из талого снега.

Сколько пути удалось преодолеть, Фадей не знал, так же как не мог понять, удается ли ему придерживаться выбранного направления. Отогрев у костра непослушные пальцы, он принялся привязывать к ногам снегоступы.

Простейшее веревочное крепление, которым деревенские пацаны испокон веку цепляли к ногам разного рода придумки для скольжения по льду, были использованы и соседом по общежитию, соорудившим спасительную для Фадея «приспособу». От этих креплений ноги Фадея горели огнем и болели дикой, непреходящей болью. Стянутые веревкой стопы были уже серьезно подморожены, и каждый новый шаг отдавался болью во всем теле. Обычно создатель украденных Фадеем снегоступов, проверив в тайге свои силки и ловушки, возвращался в общежитие и, свалив у порога комнаты пойманных зайцев, принимался растирать ноги и снисходительно произносил одну и ту же фразу: «Мои вездеходы, конечно, режут мне ноги, но ведь и зверю нужно дать шанс». По отношению к пойманным зайцам это смахивало даже на некое благородство, но, видимо, не каждому зверю этот шанс надо давать.

Зверь может им воспользоваться.

Большой бурый медведь возник перед глазами Фадея неожиданно. Сначала падающий от усталости парень, обходя валежину, как бы в полусне увидел большое  лохматое нечто у корня вывороченной ветром березы. То, что это лежащий медведь, Фадей понял только после того, как зверь повернул к нему украшенную круглыми варежками ушей голову, и,  пошевелив влажным, блестящим как у собаки носом, грозно взревел. Сонливую усталость  как ветром сдуло. Сердце сжалось от страха, и первой, естественной реакцией было – бежать… Бежать, потому, что зверь неожиданно быстро встал на четвереньки и повернулся к нему.

В этот момент хуже всего было быть человеком.

Волк, кабан, лиса или росомаха не вызвали бы у косолапого хозяина тайги такой ярости. Медведь всегда считался зверем умным, злопамятным и мстительным, но этот был очень обижен людьми. Когда он, злобно рыча, встал на задние лапы, Фадей увидел, что в плоскую, широкую, пятипалую лапу его железными зубами впился окровавленный капкан. Варварское орудие лова двухметровой цепью было прикреплено к большому березовому полену, своеобразному якорю, который преждевременно пробудившийся о спячки зверь вынужден был всюду, до полного изнеможения таскать за собой. Фадей, в испуге метнулся в сторону, но снегоступы, нелепо торчащие на ногах, сослужили на этот раз плохую службу. Зацепившись друг друга, они спутались, и Фадей навзничь растянулся перед вздыбившимся медведем. Подобно кандальному каторжнику, влачащему за собою  тяжелую гирю, медведь неуклюжей шаркающей походкой пошел на упавшего человека. Полено-потасок мешало ему идти, с каждым шагом медведь вынужден был поддергивать его за собой, явно испытывая от этого нестерпимую боль. Снегоступы, раскрытыми зонтиками торчащие на ступнях, мешали Фадею встать. Истошный крик человека и яростный рык раненого медведя трагическим аккордом  разорвали таёжную тишь.

В последний момент, когда клыкастая звериная пасть обдала его удушающим, кисло- вонючим дыханием, обреченный вспомнил о пистолете. Затвор был передернут в то мгновение, когда разъяренный медведь уже опускался на свою жертву. Словно защищающаяся кошка, лежащий на спине человек поднял ноги навстречу зверю, и первый удар когтистой лапы пришелся в левое колено. Хлопок выстрела был практически не слышен. Пуля, попавшая в могучую медвежью грудь, прервала оглушительный рык, но не остановила зверя. Следующим ударом зверь разодрал добротную меховую куртку и Фадей не столько почувствовал, сколько услышал треск ломающихся собственных ребер. Прикрыв голову согнутой левой рукой, не видя, куда стреляет, он продолжал, нажимая на курок, выстрел за выстрелом разряжать обойму. Пятисоткилограммовый, агонизирующий зверь судорожными рывками слабеющих лап еще несколько раз рванул руку и бок поверженного противника и, упав на него, затих.

Последнее, что почувствовал несчастный беглец - густую, горячую медвежью кровь, согревающую его окоченевшие пальцы, сжимающие  наркомовский пистолет.

 

Любопытная, глазастая, украшенная торчащими ушками мордочка выглянула из крохотного дупла, и смешно топорща усики, принюхалась. «Ой, солнышко…». Обрадованная пушистохвостая, бурая белочка с белым животиком тут же оставила свое  убежище и, пробежав по оранжево-красной сосновой ветке,  подставила солнышку свой бочок. Как приятен после долгой зимы этот ласковый солнечный бокогрей. Сотни зеленых иголок залоснились на солнце новым, не тем что лютой зимой, а более ярким, сверкающим цветом. Захотелось быстро-быстро повертеть головкой в разные стороны, чтобы прислушаться:  уж не весна ли пришла? Кисточки на ушах радостно уловили невидимые весенние вибрации. Вот за рощицей бежит-бормочет веселый ручей, вот ивовые сережки качнулись от присевшей на ветку кедровки… «Весна! Просыпайтесь!» Но набежавшая тучка скрыла солнце, а неожиданный порыв ветра из соседнего распадка обдал неприятным холодом. Две переплетенные друг с другом ольхи качнулись и надрывно-скрипуче заголосили почти сросшимися ветками. «Ой, извините… Еще не весна…», - и белочка, испытывая неловкость за преждевременную радость, повернулась, чтобы снова спрятаться в дупло, но внезапно зазвучавшая песня её остановила. Крикливый поползень, вниз головой сидящий на соседней сосне, пропел ей длинную весеннюю руладу: «Тью-тью-тью», «тцыт», «тцыт», «тюй-тюй-тюй», «тьоч», «тьэг»… Его деловито поддержал барабанщик-дятел, у которого всю зиму чесался клюв: «Да-да-да!» «Тук-тук-тук!»… И вдруг, серебряным колокольчиком пролилась песня самой  звонкой лесной пичуги – пеночки: «Пью-пью-пью-пью!», «Тля-тля-ля-ля-ля-тля!»… Этого было достаточно, чтобы белочка снова обрела уверенность и весеннее настроение.

«Да! Это весна…Весна!!»

…Щурясь на солнце, закутанный в толстое пуховое одеяло, сидящий на завалинке Фадей наблюдал за весенним пробуждением природы.

Вот уже два месяца прошло с тех пор, как истерзанного медведем, бывшего просветителя, бывшего секретаря знатного мастера расстрельных дел, привезли в этот хлебосольный, гостеприимный дом. Строго говоря, гостеприимным он был только для единоверцев, потому что в доме старовера обычно чужаку места нет. Но для несчастного нашлась даже целая комната.

Маленькая староверская деревушка с непритязательным названием Хвойники жила по своим законам. Законам праведным и строгим. Сафрона, который дал приют чужаку никто особенно не осуждал. Все понимали, что неизвестный человек пострадал и по их вине. Ведь это хвойниковские охотники поставили в тайге капкан, в который угодил  недостаточно нагулявший жиру, потому и оголодавший, до срока покинувший берлогу медведь.

Кряжистый, неторопливый в движениях, надежный и основательный Сафрон проявлял удивительную заботу о раненом. То и дело интересуясь состоянием больного, он только раздражал свою щупленькую, юркую как мышка жену Павлу. Однако его забота была излишней. Больше двух недель метался в бреду скомканный медведем человек, но видимо на небесах Фадея ещё не ждали. Молодость и материнская забота незнакомой женщины заставили  смерть отступить. Снадобья Павлы, изготовленные по одной только ей известным рецептам, удивительно быстро заживляли раны.

Когда Фадей впервые открыл глаза, он увидел сидящую рядом, незнакомую женщину, в белой, плотно повязанной косынке, из-за плеча которой выглядывала настороженное девичье лицо.

- Где я?

Нет. Фадей не спросил. Он хотел спросить, но у него не получилось. Вместо слов с губ сорвался тихий, похожий на хрип звук. Услышав его, Павла обрадовано прошептала:

- Очнулси… Помолчи, помолчи, касатик, рано тебе ещё слова всяки молвить. Слава те Матерь Божья, Пресвятая Богородице… - Отложив в сторону блюдечко с водой и тряпицу которой она смачивала пересохшие губы страждущего, женщина трижды перекрестила чело и зачастила. – «От сна востав, благодарю Тя, Всесвятая Троице, яко многия ради благости и долготерпения не прогневася на мя грешнаго и лениваго раба Tвoero, и в нечаянии лежаща, воздвиже мя утреневати и славословити державу Твою непобедимую»… Максима, посиди-ко здеся. Я быстренько.

Обрадованная Павла вскочила и убежала, а стоявшая за её спиной девушка осторожно присела на её место. Её широко распахнутые удивленные глаза не могли наглядеться на представшее перед ней чудо возрождения. Два десятка дней и ночей вместе с мамой провела она у постели этого красивого молодого парня, сколько раз им казалось, что его вздох был последним, и как радостно билось сердце, когда очередной стон возвещал о том, что жизнь ещё не покинула его. И вот он открыл глаза… Он будет жить… Впервые в жизни девушка почувствовала, как её сердце переполняется непостижимой смесью восторга, нежности и страха. Что это? Счастье, или может… Что это?

Парень смотрел на  прекрасное видение и ничего не понимал. Где он, что с ним, что это за люди?.. Сознание ещё не вернулось к больному. Тягучая, мутная пелена застилала глаза. Лицо сидящей рядом виделось, как-будто через туманную дымку, подобно отражению в живой воде оно то расплывалось, то проявлялось снова. Большие взволнованные глаза девушки медленно заполнялись этой водой, и вот первая капля выкатилась из её переполненных глаз и, словно хорошо ограненный бриллиант, сверкнула яркой, солнечносветной искрой.

Фадей снова провалился в беспамятство…

… Речь возвращалась трудно. Уже затянулись раны, зарубцевались длинные, рваные следы от чудовищных когтей, а вот сложить отдельные слова в предложения Фадей мог с большим трудом. Сначала его попытки заговорить напоминали  сильное заикание. Больного заклинивало на какой-то одной букве, через которую он не мог перепрыгнуть и, начиная нервничать, тряс головой, злился и, в конце концов, замолкал.

- Ничего, Севочка, все пройдет. Это хворь у тебя с испугу приключилась. Больно ты Хозяина испужался. А кто его не боится? Самый страшный зверь в тайге. - Павла  ласково, как ребенка погладила больного по голове. – Не злись, голубь. От этого только хуже. Я знаю, что делать следует.

Фадей уже давно заметил, что его называют каким-то непривычным именем, но так как нормально говорить он еще не мог,  стал принимать это как должное.

Однажды Сафрон принес самодельный костыль, задвинул его под здоровую правую руку парня, и, поддерживая с другой стороны, перетащил Фадея в горницу, где усадил на скамью у печи, возле которой хлопотала его жена.

Пригладив волосы на голове Фадея, Павла взяла со стола большой ковш с холодной водой и, используя полотенце как прихватку, сняла с печи стоящую там металлическую кружку. Движения были размеренными, не торопливыми, её губы шевелились, тихо произнося какие-то заклинания. Так же неторопливо, даже грациозно женщина подошла к сидящему Фадею, и, держа над его головой ковш с водой, тонкой, едва заметной струйкой стала выливать в него расплавленный в кружке воск.

- Матушка-водичка, унеси с раба Божиего Северьяна хворь всяку, печали тёмны, злу горечь, всё наносное, перекрёстное. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь.

Тонкая восковая струйка вливалась в ковш застывая в холодной воде причудливым волнистым холмиком, сплошь покрытым  шишечками, трещинками и рубцами. Если бы Фадей мог увидеть, что происходит, ему могло бы показаться, что восковая струйка, падая в воду, не застывала в ней, а, превратившись  в воображаемую, невидимую иглу, продолжила движение и, преодолев  ковш, проникала в голову и вонзалась в его воспаленный мозг…

Вспышка осветила память Фадея. «Северьян…Северьян… Ну, конечно! Вот откуда это имя. Сева… Так звали парня, чье дело я унес. Они нашли на мне его паспорт….» Вспышка была ослепительной. В  памяти стали сверкать картины недавнего прошлого, от которых закружилась голова. Тошнота подступила к горлу. Теряя сознание, Фадей слышал обрывки молитвы читаемой Павлой:

- …Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняй, Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны, и очисти ны, от всякия скверны, и спаси Блаже, души наша…

Три дня кряду целительница «выливала испуг». Разглядывая застывшие восковые отливки, вынутые из ковша, Павла, горестно вздыхая, качала головой и тихо бормотала:

- Не токмо Хозяин виновен в страхе твоем. Больно слаб здеся след медвежий.  Эвона сколь много шишечек всяких, как черепа человечьи разбросаны. Прости  Господи… Глянь-ко.

На светло-коричневой отливке густой бородавочной россыпью, наползали друг на друга маленькие застывшие капельки воска. Врожденное ясновидение женщины было удивительно мощным. Ей удалось разбудить, уснувшую было, память, заставив впечатлительного больного увидеть недавнее прошлое,  пережить новое потрясение, что  и стало переломным моментом в выздоровлении.

С этого времени слова обращенные к богу стали главным средством возвращения речи. Целыми днями Максимила сидела рядом с Фадеем, который стал уверенно отзываться на новое имя, и помогала ему разучивать молитвы, которых, как оказалось, было великое множество.

- За стол следует садиться с благоговением. - Максимила сидела  с ровной спиною и слова произносила важно и немного нараспев.   Ей очень нравилось быть наставницей. – Перед началом пищи старший вслух молвит молитву Исусову, а все за столом ответствуют «Аминь». Потом говорят: «Благословите покушать», а сташий им : «Бог благословит». И с молитвой и молчанием вкушают во славу Божию.

Фадей-Северьян молча любовался девушкой. Когда она говорила, от движения губ ямка на её по-детски пухлой щёчке то появлялась, то исчезала, а  тонкая бровь легким взмахом подчеркивала отдельные слова.

- Ну и пошто ты молчишь? Повторяй за мною: «Благословите…»

- Блаа… гос…слоо... в-вите по-пок…кушать.

- Ну вот, уже хорошо… Ежели прилучится кому-либо из христиан войти в горницу во время трапезы, то он должон сказать: «Ангел за трапезой». За столом ему ответствуют: «Невидимо предстоит». Ну…молви…

- Н-неви..дим..мо пре-пред…стоит.

- Вот как хорошо. Скоро язык совсем развяжется. У нас молитв очень много, выучишь - щебетать будешь как птаха лесная…

…Фадей вслушивался в гомон лесных птиц  обрадованных приходом весны, наблюдал за хлопотами нерешительной белочки и чувствовал, что его тоже охватывает непонятное волнение. Что это такое он объяснить не мог. Может быть предчувствие весны? Нет, это было бы слишком просто. Новое ощущение ширилось, наполняло его сознание новыми удивительно возвышенными чувствами. Что-то назревало. А может, оно не назревало, а уже свершилось? Видимо, да. А иначе, почему ему так хорошо здесь? Так спокойно? Почему окружающие его люди стали так ему близки?

Может потому, что вместо лозунгов у них звучат молитвы. Они просты и искренни. Не призывают ни к чему, ни в чем  не подозревают друг друга. У них нет вождей и кормчих, даже в вере своей у них нет пастырей. Они живут, прислушиваясь как камертону, к своему сердцу. Они бесхитростны и доверчивы. Они чисты в помыслах своих и делах… Главное ради чего они живут – это семья. А семья это целый мир… Как без этого жить!? Как…

Фадей понял, что он не хочет покидать эти места. Он не хочет возвращаться туда, откуда убежал. Сколько бы молитв не пришлось бы ему выучить, он согласен денно и нощно повторять их, чтобы забыть все, произошедшее с ним в том чудовищном мире.

- Христос Воскресе, - подошедшая Максимила прервала думы парня.

- Во-воис-стину  вооскре-есе… Х-христос-соваться надо, к-коли так. - Фадей улыбнулся своей наставнице.

Девушка заботливо поправила пуховое одеяло, в которое он был завернут.

- Ой, Сева, какой ты говорливый стал. «Христосоваться»… Куличика с молоком отведать не желаешь? Тятя, поутру был на току тетеревей. Принес петуха большущего. Нонче, стало быть, разговеемся…- Девушка украдкой оглянулась по сторонам, - Христос Воскресе…

Неожиданно чмокнув Фадея-Северьяна в щеку, она убежала…

 

Раздался тихий свист и из-за кустарника цепляющегося за каменистый склон, уходящий вверх, появился Мойшик.

- Тьфу, черт! Испугал. - вздрогнувший Виктор зло сплюнул под ноги. – Я думал, ты вообще не появишься.

- Ну, и шо бы было? Ничего. Ведь сумка-то заветная у тебя. Ты мне напоминаешь сейчас Пиню Гофмана, короля подтяжек из шикарной фильмы «Искатели счастья». Такой же маленький, плюгавенький ёлд, с золотишком под мышкой.

                         Ветер воет, дождь идет

                         Пиня золото несет…

- Заткнись. Плюгавенький… - Хмурый, сосредоточенный Виктор не разделял игривого настроения своего подельника. – Что со стариком?

- А шо с ним может быть? Мертвые не потеют… Перо под ребро, жидкий стул и светлая память.

- Что?... Что ты сказал?! - Идущая впереди Ульяна повернулась и схватилась за сердце. У девушки подкосились ноги, и она стала оседать на землю. - Убийцы… убийцы. Будьте вы прокляты. Нелюди! Папа… папочка…

Виктор зло зыркнул на Мойшика, яростно повертел пальцем у виска и повернулся к плачущей девушке.

- Перестань. Он пошутил. Он у нас очень веселый… Ёлд… Ты меня слышишь? Он пошутил. Вставай. Вставай, шалава и не зли меня, а то я этой дубиной примусь считать твои ребра. Вот я, как раз, я шутить не собираюсь, - сверкнув глазами, Виктор замахнулся своим посохом.

- Не пойду. Можешь убивать… - закрыв руками голову, девушка продолжала плакать.

- Ша, Витёк. И шо ты такой нервеный? Барышня устала, сейчас посидит трошки, и  все мы прогулочным шагом пойдем на эту горку.

Мойшик наклонился к девушке, но та громко, пронзительно завизжала.

- А-а-а-а,  не трогай меня!

- Таки да, барышня плохо себя чувствует.

- Вставай, - Виктор взял себя в руки и его голос зазвучал более миролюбиво. – Через пол часа ты пойдешь домой. Ты слышишь? Я сказал - через полчаса. Но только если не будешь здесь транжирить наше время.

Ульяна медленно поднялась. Выбора у девушки не было.

 Дорога  медленно взбиралась на перевал, становясь все уже и уже. Тонкой  лентой она цеплялась за отвесную стену, повторяя все складки нахмуренных, вековых скал. В некоторых местах её ширина не превышала двух с половиной метров. Когда нога, наступив на неверно лежащий камень, шумно соскальзывала с него - все идущие замирали в оцепенении и даже сквозь вой ветра, рвущегося через перевал, можно было слышать, как тревожно бьются их сердца.

- А-а-а… Черт!

В месте, где горная тропа поворачивала почти под прямым углом, огибая выступ скалы, идущий последним Виктор вдруг поскользнулся и упал. Он лежал, прислоняясь спиной к уходящей вверх стене, прижав к груди согнутую в колене ногу, и стонал. Вторая его нога  была безжизненно вытянута в сторону обрыва.

- И шо там приключилось? - оглянулся Мойшик.

- М-м… Помоги, - по искаженному лицу Виктора было видно что травма серьезная.

- Сейчас, только штаны подтяну, - Мойшик встал над лежащим и, почесав темя широко улыбнулся. – Слухай, ты разлегся тут ну прям как Даная. Шоб я так жил…

Он наклонился к вытянутой ноге Виктора, но тот криком остановил его.

- Нет, нет. Постой. М-м-м… Я, кажется, сломал… в щиколотке…

Удивленный Мойшик выровнялся во весь рост и развел руками.

- Ну, вот… Только этого и не хватало. И шо мне теперь делать?

- Уже ничего…

Ступней своей, якобы поврежденной ноги, Виктор словно крючком зацепил пятку стоящего перед ним Мойшика и, резко распрямив вторую, с силой ударил  его в колено. Удар был рассчитан точно. Выпрямляемая против естественного сгиба нога откинула  Мойшика назад. Шансов не было. Широко взмахнув руками, упавший навзничь весельчак, не успев даже вскрикнуть, упал в пропасть.

 Все произошло на глазах потрясенной девушки. Она видела, с каким коварством щуплый, ничтожный негодяй расправился со своим подельником, ёрничающим убийцей её отца. Виктор поднялся на ноги, спокойно отряхнул  свои видавшие виды, промасленные штаны, подошел к краю обрыва и, заглянув в пропасть, плюнул туда.

- «Ёлд!»… Сам ты «ёлд».

Подняв вещевой мешок, он вынул оттуда бархатный ридикюль, переложил его себе за пазуху и исподлобья стрельнул взглядом на стоящую в пяти шагах от него, дрожащую Ульяну.

- Что смотришь?

- Не подходи ко мне… - Ульяну бил озноб,  с трудом выговаривая слова, она пятилась назад. – Я боюсь тебя… Не подходи…

- Не бойся. Я тебя не трону. Придурок был обречен. Даже обезьяна, прежде чем съесть ананас, примеряет его к своей заднице, а этот не смог просчитать игру на несколько шагов вперед. Так что перестань  хлюпать носом и пошли.

- Я не пойду… Ты и меня убьешь.

- Зачем ты мне нужна?  Ты мне не мешаешь.

- Да? А чем помешал мой папа? Беззащитный инвалид. Из-за своего куска золота вы готовы всех утопить в крови. Будь оно проклято ваше золото! Пусть оно превратится в камень!

- Ну, уж нет! Золото остается золотом всегда. – Виктор выхватил из-за пазухи черный мешочек. - Оно не гниет и не ржавеет. Это единственное что не теряет своей ценности. Вот! Смотри, потому, что больше никогда тебе не удастся увидеть столько золота сразу…

Дрожащей рукой он выхватил содержимое из ридикюля и протянул его в сторону Ульяны. Их взгляды скрестились на его растопыренной ладони.

Над перевалом взвилась тишина. Даже ветер в изумлении онемел.

И внезапно рев раненного зверя её вспорол.

- А-а-а-а!!!

Это кричал Виктор.

На его ладони лежал обыкновенный булыжник…

- А-а-а-а!!! - не веря своим глазам, убийца крутил в руках камень и выл. Его вой постепенно перешел в жалкий скул растерянного, трусливого шакала. - Нет! А-а-а… как?  Что это?  А-а-а… Это ты! Ведьма, ведьма… убью! Сука!!

Отшвырнув в сторону камень, он схватил свой посох и, размахнувшись, кинулся на упавшую от страха Ульяну.

- Назад!

Грохнул выстрел.

- Ещё шаг, и я разнесу твою  дубовую башку!

На тропинке стоял Антон. Увидев направленный на него пистолет, коварный заморыш опустился на колени.

- Антон! - увидев любимого, Ульяна метнулась к нему, но тот взмахом руки остановил её.

После секундного раздумья парень осторожно подошел к стоящему на коленях и ударом пистолета уложил его ничком. Отшвырнув в сторону ставшее ненужным оружие, быстро, не давая очнуться, Антон перевернул Виктора лицом вверх. Расстегнув  верхние пуговицы ватника и рубашки лежащего, он  сложил крест-накрест кисти поверженного у самого его горла и, снова  застегнул над ними одежду. Поверх кистей, сквозь оттопыренные локти, как сквозь две ручки древней корабельной пушки,  спаситель просунул длинный посох, которым только что угрожали его будущей жене. Сложив невезучего «золотопромышленника» почти вдвое, Антон по очереди, сначала с одной затем с другой стороны, закинул его ноги за концы посоха, торчащего по бокам скрюченного тела.

- Яка аша… (Вот так)

Антон даже не заметил, что в волнении он перешел на родной язык. Да и до того ли было. В его объятия, наконец, упала его любимая Ульяна.

- Антон. Тошенька… Ну, где же ты был? Тоша…

Маленькая, столько перенесшая за последние два часа девушка, раненным воробышком билась в объятьях музыканта. Пытаясь успокоить её, Антон гладил её волосы, покрывал поцелуями мокрое от слез лицо.

- Все прошло… Родная, все закончилось. Успокойся. Я рядом. Всё хорошо.

- Нет… Нет. Ты не знаешь. Они убили папу… - её слова утонули в рыданиях.

- Нет, милая. Папа жив.

- Как?!

- Да. Он жив, я полчаса назад разговаривал с ним. И он нас ждет.

- Могу засвидетельствовать. - Прислоняясь плечом к злощастному выступу скалы, у которого две минуты назад разыгралась драма, с пистолетом в руке стоял желтоухский участковый Сергей. - Я буквально сейчас видел его в добром здравии.

- Ну, вот. - Антон неприязненно ухмыльнулся. - Доблестная милиция как всегда вовремя.

- Только намеков не надо. Мы всегда появляемся в решающий момент, но пока нашего вмешательства не потребовалось.  - Сергей увидел лежащий на земле пистолет и,  подойдя к нему,  неторопясь поднял его. - А вот ехидно мне знать, чей это пистолетик так ненавязчиво валяется  под ногами у представителя власти?

Ёрничающий Сергей попытался изобразить комиссара Мэгрэ. Возбужденный схваткой с преступником и ещё не остывший Антон легонько отстранил Ульяну и повернулся к надоедливому участковому.

- Там всё написано.

Сергей спрятал в кобуру своего «Макарова»,  повертел в руках найденный пистолет и, обнаружив, наконец,  витиеватую надпись, по слогам прочёл:

- «Лучшему чекисту…»  Ни фига себе! Так ты чекист? Конечно, для того чтобы каким-то дрыном, как веревкой связать преступника надо иметь за плечами хорошую школу.

Сергей пнул ногой  пришедшего в себя связанного Виктора, который сейчас был очень похож на лежащего на спине, беспомощно дрыгающего ножками жука-скоробея. От пинка участкового он, словно пресс-папье, несколько раз качнулся из стороны в сторону.

- И почему ты не сказал об этом сразу? А то ведь я подумал…

Антон не дал ему договорить. Подойдя к Сергею, он спокойно взял из его рук пистолет.

- Подумал… Не занимайся не свойственным тебе делом.

- Я говорю, подумал, что вот, наконец-то, я тебя прищучил и смогу предъявить незаконное хранение оружия. А ты оказывается «лучший чекист».

- Дурак ты. Читать надо до конца. Здесь написано. «Нарком Н.Ежов». Как ты понимаешь, я с ним не был знаком и лучшим чекистом он назвал явно не меня.

 Антон широко размахнулся и изо всех сил швырнул пистолет с обрыва. По широкой дуге, плавно переворачиваясь в воздухе, в бездну улетел свидетель многих кровавых событий, тяжелыми шрамами вписанных в историю великой страны. Событий, которые оставили больше вопросов, чем ответов, о которых мы так мало знаем и все меньше и меньше помним.

Сергей с открытым ртом провел глазами улетающую улику. Он понял свою оплошность. Но…дело сделано. Он широко улыбнулся и развел руками.

- Ну, и хитрый ты  «конокрад»! Я же говорю – цыган!

- Ещё раз назовешь меня «конокрадом» - полетишь следом.

- Ой, хватит вам хорохориться друг перед другом. - Ульяна  успокоилась и обрела былую уверенность. - Подумайте лучше, что с этим негодяем делать.

- Ну, это моя забота.- Сергей снова вынул из кобуры свой пистолет.

- Вот и хорошо, - взяв под руку Антона, девушка прильнула к нему. – Пора, дорогой. Нас папа ждет.

- Да, - со вздохом ответил Антон. – Мне, кажется, ему есть о чем нам рассказать.

 

Обратный путь был легким. Так всегда бывает когда идешь домой. Тропинка весело убегала вниз. У каждого были свои причины для хорошего настроения. Освободив любимую девушку, Антон чувствовал себя героем. Сергей, сопровождая преступника,  понимал, что в недалеком будущем его ожидают служебные приятности. Ульяна, пережив  тяжелейшее потрясение, была счастлива оттого, что всё, наконец-то закончилось, что папа жив, а сама она идет опираясь на твердую, надежную руку Антона.

- Серёжа. А как ты здесь оказался?

- Как? Ну, вы как дети, честное слово! – Сергей заважничал. – Вы думаете, страна нас зря обучает, одевает, обувает. Оружие напрасно  выдает.

- Ой, Серёжа, ладно тебе. – Ульяна улыбнулась. – Конечно, не напрасно. А, всё-таки, как?

- Вот так! Всему виной талант и профессионализм! - раскрыв дело связанное с убийством и ограблением, сержант, не скрывая радости, шутил. - Подхожу  к вашему дому. Смотрю - соседка кормит твоих кур. «Где Ульяна?» спрашиваю строго. Она задрожала,  упала на колени и взмолилась: не вели казнить, говорит. Ушла, говорит, гражданин начальник, ваша подозреваемая на заимку проведать своего подельника. Раскололась, то есть. И вот я здесь.

- У-у-у!- насмешливо протянул Антон, - Шерлок Холмс! Ни дать ни взять.

- А ты думал!

Идущий впереди Виктор вдруг остановился. Связать преступника было не чем, поэтому, освободив его ноги, палку, сковывающую руки, оставили на месте, от чего жалкий заморыш шел сильно согнувшись и оттопырив локти вперед. Палка, торчащая в стороны, то и дело цеплялась за кусты, болью отдаваясь в вывернутых руках, что исключало любую попытку Виктора дать дёру.

- Что стал?

- Больно… Освободи руки, её богу не убегу.

- Чего?! Больно?! Бога вспомнил? – от доброго настроя сержанта не осталось и следа. – А старику не было больно, когда ты его искровенил? А напарнику, которого ты турнул в пропасть?

Сергей размахнулся и пнул жалкого замухрышку ногой в зад, отчего бывший водитель трелевщика, пробежав несколько шагов, еле удержался на ногах.

- Возмездие неотвратимо, и оно тебя настигло. Больно ему! Гнида! Моли бога, чтобы я не организовал тебе «при попытке к бегству».

Сергея трясло от негодования. Презрения и ненависти к ничтожному выродку он не скрывал.

- Нервно вы живете…- Антон тяжело вздохнул. Впечатлительный музыкант всё еще переживал события последних часов.

- Что же мне, расшаркиваться перед убийцей? Ах, простите, вам не жмёт? – огрызнулся Сергей.

- Нет, я не о нем. - Антон приподнял ветку, склонившуюся над тропинкой, и пропустил под ней Ульяну. – Откуда столько злобы в людях? Человека в пропасть – как крошки со стола. Раз и смахнул! Старика ни за что ни про что… Собачонку, и ту! Не понимаю… А я?        Потрогал гирьку в магазине – преступник. Не понравился продавщице – грабитель.             Всё у вас на вспышке, на эмоциях. Нервно живете…

- Всяко бывает, ведь по золоту ходим. И ты привыкай, раз приехал.

-  Стоит ли? Уедем мы от золота вашего. Правда, Уля?

- Ну что ты, Тоша? У меня папа.

- Так он поедет с нами. Будет с моим отцом виноград растить, вино делать.

- Не знаю. - Ульяна погрустнела. – Мама у нас здесь…

Грусть любимой парню была понятна. Чувство родины - это росток, который однажды, не известно на каком году жизни, появляется в душе человека и исподволь, постепенно набирая силу, пускает мощные корни приковывая его к родным местам. В то же время, Антон твердо знал, что придет день когда, покинув этот красивый таежный край, они  уедут  в его любимую Молдавию, где главным сокровищем для него были отец, соседи, друзья – люди мирные, трудолюбивые и веселые.

 

 

Берцовая кость, торчащая из древнего, стоптанного сапога... Выбеленные временем ребра и позвоночник, перехваченный свободной петлей зеленого от плесени, растрескавшегося брючного ремня.… Истлевший человеческий череп в полуметре от лица.

От увиденного он снова потерял сознание. Оно то возвращалось, то пропадало.

В очередной раз, придя в себя, Мойшик понял, что он не ощущает своего тела. Он не мог пошевелиться, не мог крикнуть, он не чувствовал боли, не чувствовал как мелкая каменная крошка впивается в его левую щеку. Пред ним лежал человеческий череп, пустыми глазницами заглядывающий  ему в лицо. Способность видеть подтверждала что Мойшик еще жив.

Несчастный не мог знать, что он пришел к финальной точке того пути, который добрую сотню лет подряд проходили многие его предшественники – любители золотых россыпей, старатели Берикуля. Что лежит он сейчас на том же скальном балкончике, который становился последним приютом для многих ограбленных посетителей Марьиного постоялого двора.

…Появилось ощущение холода.

Вернее, сначала пришла боль. Она была нестерпимой и всеобъемлющей. Все тело болело одной безумной болью. Казалась, что болела каждая клетка, каждый волосок.

Лишенный возможности двигаться, и даже просто отвести взгляд, бывший бульдозерист смотрел на  заглядывающий ему в глаза череп и в его пустых, безразличных глазницах ему мерещился вопрос, на который ответа он найти не мог.

Зачем?

Зачем когда-то выпил лишнего, и впутался в ограбление? Зачем  на зоне фраерясь перед сидельцами, не умело сыпал одесским говорком, изображая бывалого блатного. Зачем остался в комариной тайге? Зачем  связался с этим негодяем?.. Зачем?... Зачем?...

Вопросы цеплялись друг за друга, выстраиваясь в  кривую линию его никчемной жизни.

Зачем, пока Виктор, ударив старика бутылкой, боролся с его дочерью, заменил злосчастный кусок золота обычным булыжником?

Зачем нужен сейчас этот, лежащий за пазухой самородок, который при падении, от удара о землю провалился в грудную клетку?

Гипнотизирующий взгляд пустых глазниц обдавал могильным холодом. Холод стал проникать и снизу, от стылых камней. Постепенно коченели мышцы…

 

Наблюдая, как жизнь покидает незадачливого любителя золота, кривозубо скалился пустоглазый череп.

 

 

 

 

 

 

 

                                  С О Д Е Р Ж А Н И Е

 

 

I.                   САЙГА …………………………………………………..

 

II.                ЭМИССАР……………………………………………….

 

III.             ВЕСЕЛЫЙ СПУСК……………………………………..

 

       VI .       БОГАТСТВО СЫТЫМ НЕ БЫВАЕТ.......

[1] Лэутары – молдавские народные музыканты, название происходит от старинного лютневидного музыкального инструмента «лэута»

[2] Кержаки –этническая группа русских старообрядцев. После разгрома старообрядческих поселений на реке Керженец а Новгородской губернии (1720г.) десятками тысяч бежали за Урал. Носители культуры северорусского типа. Одни из первых русскоязычных жителей Сибири.



 

 

Рекомендуем:

Скачать фильмы

     Яндекс.Метрика  
Copyright © 2011,