Коровами обычно торгуют на ярмарке.

Я пошёл в городишко. Иметь корову – моя давняя мечта, мне хотелось душевного тепла и духовной близости. Я был уверен: нежное сердце коровы таит неиссякаемые запасы человеколюбия и заботы о ближнем.

Корова умна и отзывчива. Пусть лопнет по швам идиот, говорящий, что корова ничего не понимает! Корова умеет петь и плясать. Пусть лишится языка болтун, заявляющий, что корова неуклюжа! Корова даже пьёт водку… Молчать!

И вот я возник на окраине городишки. Шум и гам захлёстывали ярмарку. Там и сям шныряли пьяненькие рожи, продавцы божились и делали честные глаза, прочий люд шуршал, гомонил и восклицал отрывочно: «Мошенник! Зарезал! Рвач! Глаза твои бесстыжие!». Особым ничтожеством выглядел нетрезвый крестьянин, опиравшийся о ветхий столбик и оглядывавший всю эту суету царственным, как ему казалось, взглядом; на самом же деле этот взгляд был мутноватым и туповатым, а сам глядящий отличался оборванностью одежонки и сизою небритостью щёк. Вот кто-то подошёл к нему и спросил: «Сколько просишь за корову?». Тот пошатнулся, раскосил обезьянью рожу улыбкой и что-то булькнул в ответ. Подошедший выпалил: «Дурак, пороть тя некому!» и отошёл прочь. Тут только я заметил, что позади босяка стоит изящная скотинка в рыжих пятнах и с задорными рогами. Корова радовалась и улыбалась (чистая правда!), приплясывая на верёвке вокруг столбика. Я не мог поверить, что этот драный обормот, мотающийся рядом, и есть её хозяин. Сейчас узнаем.

Я подошел и начал: «Послушай, любезный…», но не успел закончить фразу. Обормот улыбнулся, провыл сладко «ы-ых!», изображая правою ногою какое-то танцевальное па; потом присел, встал и только тогда выговорил: «Бери болезную, почти даром!». Последнее явно относилось к коровушке; та прислушалась, мотнула головою и весьма поэтично протянула: «Му!». Гнилой столбик качнулся; обормот дохнул винным перегаром; сознание мое несколько помутилось: мне показалось, что корова махнула хвостом, и его конец написал в воздухе латинское Z; затем навозная земля разверзлась под ударом коровьего копытца, из трещины вылетело облачко зелёного дыма, и в его эфирном нутре чей-то голос выдохнул: «Господи, когда ж я сдохну…» Я мотнул головою, прогоняя видение, а затем всё же спросил о коровьей цене…

Не помню, как это случилось, но вскоре я дружески беседовал с  крестьянином. Его звали Николашкою, а корову – Машенькою. Обормот решил поселиться в городишке – некий одинокий родственник, недавно ушедший в мир иной, оставил Николашке и его жене (которую я, слава те Господи, не имел чести лицезреть) небольшой домик. Теперь босяку не была нужна корова, ему требовались приличные сапоги, одежда да шапка, да ещё для жены сарафан с обувкою; да ещё он пожелал бы, чтобы на водку хоть немного осталось. Из всех этих желаний и сложилась цена на Машеньку – и не скажу, что невысокая. Я задумался на минутку, а Николашка тем временем вынул из котомки штофик, откупорил, глотнул белесой жижи, нюхнул рукав, высморкался в землю со смаком и утер нос двумя пальцами.

- Слушай-ка, выпей, а? – прогудел он мне. – Чую, человек ты хороший. Из бутылки брезгуешь? Так у меня вон и стопочка есть. Выпей, а?

Я не люблю фамильярностей; и еще я не люблю пьяниц, сам не пью водки… и вообще… и вдруг вижу, как штофик, поцеловавшись с граненою стопкою, наполнил ее своим содержимым, после чего чувствую, как оное – содержимое – перелилось в моё собственное горло. И мне стало так хорошо и легко, что я вынул деньги, отсчитал требуемое и отдал Николашке… леший меня возьми! Тот принял бумажки, помусолил, бормоча; затем убрал за пазуху и завопил на всю ярмарку: «Продано! Выпьем!». Я поскорее ухватил коровью верёвку и хотел уйти, но Николашка поймал мою руку.

- Ты чо, обиделся? – удивился он; его рожу скосило набок, щетина встала дыбом, глаза раскрылись так, что в зрачках я прочел недоумение. – Пойдем, выпьем, я угощу!

Я, дурак, согласился. Этот Николашка был колдун, не иначе. Выдернув ладонь из его лапищи, я молча зашагал к трактиру, а оборванец семенил рядом и трепал языком:

- Хороший ты человек… Сразу видно… И лицо у тебя доброе… Я тебя уважаю!

Он опьянел и освинел, его хохот обрёл неприличие. Мне становилось стыдно за моего спутника; однако силуэт трактира, возникший на горизонте, дал надежду на скорую развязку. До синих пятен надоел мне этот проклятый Николашка!

Я привязал Машеньку у входа в трактир и вошел в заведение. Пьяница – за мною. Нет нужды описывать внутренности – до звания интерьера им не хватало чистоты и невинности – этого пристанища винопийц. Скажу только, что я не смог долго дышать смрадом несвежей пищи, дешевого вина и злого табака; в голове моей пухла муть и звенели адские бубенцы. Вогнав в глотку три рюмки неприятного пойла, я вышел на улицу. За мною плелась какая-то синеватая тень, увенчанная сморщенным жёлтым личиком; у меня не хватило здоровья разглядеть ее хорошенько. Целую вечность я отвязывал конец верёвки от столба, стараясь не замечать чувственных вздохов, издаваемых моею благоприобретенной скотинушкою. Потеряв, наконец, терпение, я в сердцах отгрыз узел зубами и плюнул им в перспективу, взмахнув при этом головой, хлопнувшей ушами. Дурацкий хохот, последовавший за сим, означал, что мой плевок попал в человечье тулово; мгновеньем позже оное вынырнуло из вечерних сумерек. Неизвестный оказался, естественно, Николашкою. Он вновь привязался ко мне, на этот раз с предложением пойти к сапожнику и выбрать сапоги. Идти было недалеко, и мы двинулись неуверенными ногами. Корова с достоинством плелась позади.

Найдя сапожника, который не успел еще убрать самодельный короб со своим товаром, Николашка залез в груду сапог, аки червь в навозную кучу. Выдернув из нее блестящие голенища, натянул их на ноги и поплясал на месте, хрюкнул от удовольствия и сразу же нудно запричитал, сбивая цену. Сапожник плаксиво отбрехивался; потом начал злиться, и в его лексиконе изредка замелькали нецензурные примеси. Оборванец же веселился от всей души, щеголяя козликом в новых сапогах.

- Водки!!! – весело и страшно выл он, забыв видимо, что мы уже не в кабаке. – Хозяин! Три стакана и кенгурячью ногу в соусе! Как подаёшь, скотина?! Пш-шёл вон!

При этом одною рукой пьяница доставал из-за пазухи уже известный штофик с мутною жижею, другою шарил в кармане в поисках стопочки. Две посудины звонко поцеловались – уж в который раз сегодня! – и вновь одна наполнила другую из стеклянного брюшка. Сапожник взял протянутую стопку, вздохнул жалобно, лихо глотнул, сморщился и понюхал рукав.

- Лешак с тобой, забирай сапоги! – крякнул он.

Николашка вытащил деньги и со счастливым смехом сунул их в сапожникову жёсткую ладонь. И вновь на сцену явился стеклянный дуэт: штофик пустел, стопочка не успевала просыхать. К опустошению последней за каким-то лешим примкнул и я. Николашка драл пьяную глотку и сладко корчился – восторг так и пёр из него. Сапожник тоже повеселел: неверными руками он собрал свои изделия в короб, взвалил поклажу на хребтину и взял Николашку под руку. Они шли навстречу рождающейся луне, поддерживая друг друга и слаженно мотаясь в стороны. За ними шагал я, таща на веревке добрую мою коровку. Она не выражала недовольства, не упрямилась и не клянчила еду, она лишь вертела хвостом и прищелкивала удалыми копытцами. По пути мы еще раза три-четыре заходили в кабаки и трактиры, дабы омыть чрево свежей порциею водки. Я не понимал, куда иду; помню только, что будто под моими подошвами чей-то тонкий голос сиротливо всхлипывал стихами: «Я лежу в сыром кювете, проклинаю всё на свете»…

Очнулся я в неизвестной комнате, в чужом доме. Никак не мог понять, где я, кто я и даже почему я. Голова болела до треска в ушах, желудок мурлыкал песню недовольства, поперек горла стоял неглотаемый ком, твердый, как статуя.

- Водочки бы… - слабый и сиплый голос иглою вонзился в ухо. Голос показался знакомым. Ну конечно, вон он, Николашка, высунул рожу из одеяла! Вид моего несчастного спутника, похмельного и немощного, соответствовал состоянию оного, кожа отличалась меловою бледностью, руки мелко прыгали. Бедняга редко и шумно дышал, тяжко ворочая головою.

- Водочки бы, - повторил он голосом несмазанной дверной петли. – Машенька, будь добра…

И тут на сцену обрушилось последнее явление, и жизнь закончилась. Из-под дерюжки на полу вылезла корова и вышла вон; через минуту она вернулась, войдя на задних ногах, тогда как передние были обременены подносом с водкою, хлебом и салом. «Умираю!!! – возопил я мысленно. – Увы мне! Горячка! Конец! Тру-ту-ту!». А Машенька уговаривала меня, мыча добрым голосом: «Поправься, друг мой!» - и шмыгала носом. Я в ужасе зарывался в одеяло и честно умирал под коровьи увещевания. Но страх внезапно прошел, захотелось выпить и закусить, и я высунулся из моего убежища. Взял стопочку, опрокинул в горло, нюхнул кусочек хлеба с сальцем и отправил сей дуэт также в пищевод. Голове вдруг полегчало, и желудок, возрадовавшись, беззвучно похвалил меня за помощь. Николашка невдалеке глотал стопку за стопкой, наливаясь здоровой краскою. Корова между тем уселась на краешек моей кровати, по нашему примеру тяпнула водки, съела сала, и ее лицо озарилось целой серией разнообразных улыбок. Тут и оборванец развеселился: он подошел к Машеньке, обнял, поцеловал, назвал умницей и красавицей; та согласно закивала головою.

Видимо, я сошел с ума. Но мне стало так хорошо, так весело, как никогда не бывало! В таковом состоянии я пребываю и поныне; вероятно, я обречен на него пожизненно. Однако я ни о чем не жалею: мне хорошо, так разве это плохо?

Вот почти вся история. С Николашкою я вскоре расстался; Машенька осталась со мною, и к концу описываемого дня мы были дома. В те благой памяти дни я не был еще женат; в холостяцком быту мне пособляла моя добрая матушка. Познакомившись с коровою короче, она нашла ее приятною, прониклась к ней хозяйскою любовью, а меня хвалила искренно. С тех пор, поужинав, чем Бог послал, я еженощно укладывался на одинокое моё ложе (позднее я вступил в брак и поделил его с красавицей женою), Машенька усаживалась рядом, читала мне сказки на сон грядущий, пела колыбельные – у неё приятное контральто – а потом сладко посапывала на своем топчанчике. Ну так кто теперь возразит мне, что корова не умна и не обаятельна?