Сергей Прохорович с проклятьем спустил ноги с кровати. Уснуть теперь точно не удастся! Что за наказание с этими внуками – просидел вчера с Антошкой до одиннадцати вечера. Вроде и спать ложился нормально, и давление было не выше нормы, и таблетки необходимые выпил по расписанию… да только сна старику было отпущено всего до трёх часов ночи. Сиди теперь в кресле, лупай глазами в телевизор и жди, когда за окнами начнёт робко просачиваться серенький зимний рассвет.

Сергей Прохорович прошаркал на кухню и налил из термоса горячего пахучего чая. Невестка в своё время подсказала. Мол, чёрта ли вам, папаня, ночью у газовой плиты шарашиться, - неровён час опять, как в прошлый раз, заснёте и спалите  ещё и второй чайник. Заливать с вечера чай в термос давно вошло в привычку, - и старик каждый раз вспоминал узкое лицо невестки и её тонкие поджатые губы. М-да, Галка, вот теперь и ты сама – бабушка. И ещё чуть-чуть и ты тоже будешь дряхлым призраком бродить по квартире, дожидаясь холодного, воистину старческого, рассвета.

В телевизоре шла какая-то чушь. Сергей Прохорович наткнулся, было, на фильм о войне, где кто-то обречённо носился под разрывами снарядов, убивая фашистов пачками. Однако пока старик возился с халатом, пока искал очки, оказавшиеся почему-то не на месте, пока устраивался в кресле и, кряхтя, тыкал артритным пальцем в пульт – главный герой трагически погиб и по экрану поползли титры.

- Ну, вот, - сказал Сергей Прохорович, не особо расстраиваясь. – Только было жопу пристроил…

Он взял с журнального столика альбом с фотографиями и раскрыл его. По телевизору беззвучно (спасибо волшебной кнопке MUTE!) шла реклама. Вчера вечером Антошка, заинтересовавшись, расспрашивал старика, кто есть кто на фотографиях. Сергей Прохорович вначале неохотно, а потом втянувшись, листал альбом и, временами напрягая память, рассказывал:

- Это отец мой, твой прадед. Он в гражданскую два ранения получил. Во-о-от такая вмятина в рёбрах была! В Отечественную его в железнодорожные войска взяли, а потом он уже в водители попал. Так на полуторке до сорок четвёртого года и мотался. А там уж – осколок в ключицу, контузия, переломы… до сорок шестого по госпиталям валялся.

- А брат твой? Бабуля говорила, что он где-то на Урале служил? Это как так… в войну-то?

- Алексей-то? – охотно вспоминал Сергей Прохорович. -  Так его в сорок втором забрали. Попал во внутренние войска, они там зону охраняли, где начинали атомный комбинат строить. Дачу Курчатова в сорок седьмом охранял, не хухры-мухры! Есть там такая дача, где Курчатов отсыпался. Днём он на объекте или в разъездах. На дачу только спать и приезжал. Он, да министр Славский. Ну, Берия разок-другой в месяц наведывался… - пускался дед в замысловатые воспоминания.

- Батя говорил, вы в войну здорово голодали, да?

- Да уж… - помрачнел Сергей Прохорович. – Это уж, не приведи Бог кому…

Вот и проснулся сегодня старый пень,  полудохлая развалина Сергей Прохорович, ветеран труда и разнообразных грамот обладатель, увидев себя во сне семилетним Сергунькой, мешком  осевшим прямо на заснеженную дорогу…

- Ты, прямо, как туркмен сидишь! – сипло хихикнул Малик и ловко сплюнул через дырку, оставшуюся вместо переднего зуба. – Пошли, недалеко уже. Замёрзнешь, слышь?

Встать не было сил. Сергунька хотел заплакать, но и слёз не было. Ветер ровно свистел по косогору, вздувая злые снежные смерчики – «шайтаны», как называла их бабушка Малика. Ветер резал, как нож, ветер выстуживал из-под ватника остатки тепла. Ветер был настоящим фашистом – ничуть не лучше проклятых немцев, которых били сейчас наши советские солдаты…

… и батя где-то там, с ними, на большом тяжёлом танке…

… он держит Знамя с тёплыми ослепительно жёлтыми кистями и раскалённой алой звездой…

… и Сергунька, ладно опоясанный портупеей, в хромовых начищенных сапогах встаёт на одно колено, чтобы поцеловать краешек Знамени…

… и обжигает губы!

Мотая тяжёлой головой, он стоял на четвереньках, пытаясь встать. На губах запекалось что-то солёное, отчего их щипало. Сергунька поднял руку и приложил к губам варежку.

- Ты мне губу разбил! – заныл он.

- Вставай, говорю! Как туркмен хочешь замёрзнуть? – Малик уже злился. – Взял я тебя на свою голову, гадёныш!

- Эй, долго вы там? – режущий ветер донёс слова Камиля. Камилю что – он вон какой большой, сильный. Мамка у него в магазине работает, на хлебзаводе всех знает… богатая семья… хлеба много кушают…

- Серый, опять засыпаешь?!   

- Камиль, он не встаёт!!

- Ну и пусть домой идёт, доходяга! Говорил тебе – не бери!

Сергей Прохорович вздохнул и откинулся на спинку кресла. «Как туркмен сидит»… маленький заморыш, выклянчивший у Малика право пойти со старшими за мёрзлой картошкой. Её надо было выковыривать из-под земли и снега и тащить домой… где прожорливые сестрёнки уже таращили огромные синие глаза, казавшиеся странно чужими на бледных прозрачных личиках. «Гнилой-то, гнилой сколько, Малик!» «Тётя Маша, я вам по-честному, как и себе. Да вот – гляньте!» «Ох, Малик, верю-верю… храни Господь тебя и ребят ваших! Вы только с патронами не возюкайтесь, не хватало нам, матерям, чтобы ещё кому пальцы пообрывало! И не курите вы всякую гадость, не подбирайте! Так, ведь, и губы-то от сифилиса сгниют!»

- А ведь так и молчал Малик, я потом уж узнал, что картошкой он не просто так делился… - пробормотал Сергей Прохорович. – Как отец вернулся – ахнул только. Всё мало-мальски ценное, вплоть до старого комода, всё уже у в доме Камильевой мамаши  стоит.

Вчера внук сказал ему, мол, что же обратно не забрали? Ага… руки коротки забирать! Батя весь израненный, еле на ногах стоит, контузия его крутит так, что смотреть страшно. Куда ему с продавщицей тягаться. Да к ней ещё  Гриша-милиционер похаживал – попробуй, тронь.

- А туркмены, Антошка, тогда мёрли со страшной силой. Их в сорок третьем несколько эшелонов привезли. В сорокоградусные-то морозы – в одних драных халатах. Всё своё ни в шапках держали. Лохматые такие шапки. В них и запихивали у кого что есть – спички, табак, мелочь всякую. Ведут их на работу – то один, то другой у дороги садится… а встать уже не может.  Если с такого шапку стянуть, считай через пару часов – труп. Да если и не трогать – всё одно труп. Если уж сил идти нет – дело хана. Эх, и перемёрзло же их, бедолаг! За что их? А кто его знает, Антон! Мы и не интересовались. Сидят – значит, есть за что…

«Эй, пацан, который год теперь, а?»

Сергей Прохорович встрепенулся. Фу, ты! Задремал в кресле! А тут и гаркнули прямо над ухом. Постой-постой… во сне гаркнули, конечно же. Во сне!

А прямо, как наяву.

Странно то, что все прошедшие годы, все семьдесят лет Сергей Прохорович так никогда и не вспоминал странного человека в цветастом клоунском костюме, чудной яркой каске и кривыми лыжными палками в руках. А уж ботинки у него были – цирк, да и только! Блестящие как мыльница и неуклюжие, как тряпичные обмотки, которые соседский дед под гигантского  размера калоши наматывал.

Подробностей сейчас и не вспомнить… осталось только впечатление чего-то дурацкого и абсолютно нереального. Наверное, именно поэтому Сергунька даже в мыслях не принял неизвестного дядьку за шпиона и диверсанта.

- Эй, пацан, который год теперь, а?

Сергуньга пожевал губами и, борясь со слабостью, ответил:

- Сорок третий, сами что ли не знаете? Если вы контуженный, то вам обратно в госпиталь надо. – Он вздохнул и добавил. – Который в школе. Для тяжелораненых.

- Ни хрена себе! – сказал дядька, не очень-то, похоже, удивившись. – А я смотрю – паровоз по ту сторону дымит и зэки какие-то копошатся… А город какой?

- У вас хлеба нет? – против воли пискляво сказал Сергунька. Как всегда, стоило только упомянуть о хлебе, в животе провернулся холодный ржавый железнодорожный костыль.

- Чего? А, хлеба… нет, хлеба нет. На вот, держи шоколадку. Подожди, я разверну… обёртку оставлю… год изготовления на ней…

Дядька ещё что-то говорил, но Сергунька уже не слышал. Он набил рот шоколадом, стараясь, чтобы слюни не текли по щекам. Он давился и глотал, торопясь, пока глупый дядька не передумает. Ах, какая сласть! Совсем, как американский шоколад, который иногда приносила домой мать, если у них на заводе вдруг «расщедривалось начальство» говорила она тогда.

- Город, говорю, какой это? – сердито сказал человек и Сергунька с огромным усилием проглотил вязкий по неземному вкусный комок.

- Ала… Алапаевск, - прохрипел он.

- Алапаевск? Ни хрена себе… а я из Свердловска.

Они ещё о чём-то говорили, но сейчас уже и не вспомнить. Сергуньку подташнивало, но ноги уже не отказывались идти и он тащился рядом с дядькой. Интересно, почему он тогда не взял Сергуньку за руку? Сергей Прохорович представил себя со стороны и хмыкнул – вшей, наверное, боялся подхватить. А вшей у них дома не было, не зэки какие-нибудь, не враги народа.

О чём же они говорили? Помнится, дядька сердился, что Сергунька сказал, мол, домой вас не поведу – у нас подселённые живут. По всей улице, считай, либо ленинградские, либо ещё какие подселены. А у них расконвоированных двое. Тихие, правда, спокойные. На заводе работают, сталь льют для фронта и для победы.

- Ну, ты, пацан, и заторможенный! Мне бы переодеться надо. А потом в НКВД, чтобы в Москву попасть, понял?

- В Москву… - протянул Сергунька, думая только о том, как долго держится во рту восхитительный вкус. Эх, Валька с Полиной унюхают запах – рёву сколько будет, что им, сестрёнкам, не принёс! А сами прошлый раз весь хлеб и сожрали. Всю дневную норму! Вот мать ругалась вечером!

- Да, в Москву ехать надо. Со Сталиным встречаться. С Советским правительством.

«Контуженный, точно! - вяло подумал Сергунька. – У Петьки рыжего братан с фронта приехал – совсем рехнулся. То песни поёт невпопад, то плачет. А заплачешь тут, полбашки снесло, пластинку, говорят, вставили, чтобы мозги не выпадали наружу. Петька врал, что пластинку снять можно, что, мол, брат на ночь и делает. Врун!

- Мне бы до темноты хотя бы где-то пересидеть. Видишь, одет не по эпохе…

- Ты, дяденька, лучше к бабушке Груне зайди. Вот её дом, тут. У неё там Гриша-милиционер живёт.

- Милиционер, говоришь? – дядька задумался, сидя на корточках и покачивая головой в своей странной разрисованной каске, на которой немецкими буквами было что-то написано. Ну точно, немецкими, какими ещё? А может, американскими. Как на шоколаде и коробках из-под яичного порошка. Мама говорила, что американцы хотят второй фронт открыть, а англичане боятся и «резину тянут». Американцы весёлые, Сергунька сам осенью в кинохронике видел. Плывут на огромных кораблях и летают на самолётах в одних трусах – жарко!

- …блин и смартфон не взял…

- Чего?

- Ничего. Занесло меня к вам, как в болото… нет, чтобы в Москву или ещё куда… да хоть бы и в Свердловск! Съехал, называется, по трассе… блин!

Смешной дядька. Психический, наверное.

Потом, в незаметно надвинувшихся за разговорами сумерках, дядька с Сергунькой пошли к мосту и незнакомец свернул направо к дому бабушки Груни и Гриши-милиционера. Здоровенный кобель лениво облаял их из будки. Кобелю тоже не хотелось вылезать в промёрзший, прорезаемый ледяными струями ветра, мир.

Сергунька получил напоследок ещё одну, маленькую, шоколадку в чудесной «золотинке» и спрятал её за пазухой, откусив немного. Чуть-чуть. И даже не половину. Он решил отдать это чудо маме и пусть она сама делит между сёстрами и Сергунькой. Пусть всё будет по-честному. Вот только не знал он, стоит ли говорить о той, первой шоколадке? И мучаясь угрызениями совести, решил, что не стоит. Сёстры могли и отлупить – даром, что вон, какие вытянулись. «Дурная трава кверху тянется!» - сердилась, бывало, мать.

Дядька что-то говорил напоследок, Сергунька кивал головой, глядя на то, как человек  нервно затягивается необычной, трофейной, наверное, сигаретой из яркой коробочки. Потом незнакомец развернулся и побрёл по тропинке, неуверенно ступая в своих безобразных «говноступах», как сказал бы соседский дед. А Сергунька поплёлся домой.

- Хм… что же я матери-то сказал тогда? – пробормотал Сергей Прохорович. – Не помню. Надо же – не помню!

Вроде, мать пришла позже обычного и сходу надавала сёстрам подзатыльников. Наверняка досталось и Сергею Прохоровичу…

Прошлое мёртво уходило вглубь, как застывшая толща зеленовато-чёрного зимнего льда. И не разобрать уже было что там, - на расстоянии, казалось бы, вытянутой руки, – семьдесят лет назад. Ни упоминал ли кто при Сергуньке о появившемся у Гриши-милиционера незнакомце странной наружности, ни о чём-либо вообще. Ничего - кроме постоянного, пожирающего как раковая опухоль, голода.

- Ну, ты даёшь, дед! – сказал на следующий день внук Антон, сделавший дежурный звонок деду на сотовый. – Говоришь, он в горнолыжном костюме был? Это ты, наверное, телевизора насмотрелся. Типа, «Скользящие», помнишь?

Сергей Прохорович помнил. Нет, этот дядька на путешественника во времени не тянул. Наверное, катался себе… или катается, или ещё будет кататься, среднестатистический мужик лет тридцати-сорока где-нибудь на Ежовой или Солнечной, а то и на Уктусе… и въезжает прямиком в прошлое, да ещё и в Алапаевск, куда по железной дороге верных сто восемьдесят километров.

И трясётся такой дядя в редком ельнике, дожидаясь сумерек и не желая выделяться своим нарядом, и клянёт судьбу, и строит планы великие – Москва, Сталин, НКВД. «Обратите внимание, товарищи, на состояние атомной промышленности. Ах, какие у меня доказательства? Костюм, лыжные палки, ботинки, часы-трусы и обёртки от шоколада… и сотовый телефон!» Впрочем,  как раз этого-то при нём, похоже, и не было…

Ну, на деньгах год выпуска покажет, если деньги при себе…

- Нет, - пробурчал дед, - ни хрена у этого парня не вышло. Это ж рано или поздно известно бы стало!

- А откуда ты знаешь? – спросил него внук Антон и Сергей Прохорович услышал, как тот бибикнул на кого-то. – Урод, прямо под колёса бросается! Так вот, я говорю – откуда ты знаешь? Может и добрался мужик до Москвы и Сталина и живём мы все теперь в альтернативной реальности!

Днём, подремав, Сергей Прохорович отправился на кухню загружаться дневной порцией лекарств. «Энап», «Ренитек», «Гипотиазит» и так далее – тонкая верёвочка, держащая на поверхности не желающее умирать существо… пенсионера… человека. В телевизоре показывали сериалы про ментов, бандитов, гнали эстраду, заумно рассуждали о какой-то далёкой от жизни московской чуши. Перещёлкав все тридцать с лишним каналов, Сергей Прохорович решил прогуляться до магазина и купить кончившееся ночью молоко. Идти было далековато – через три квартала. Там и дешевле, и молоко вкуснее. Хм… во всяком случае – дешевле.

Поскрипывая по снежку, выпавшему за ночь, кутаясь в тёплый шарф, Сергей Прохорович думал о том, как стыло и погано было брести за гнилой картошкой… и как он засыпал там, на дороге… и каким замечательно вкусным и сытным был шоколад.

Простая мысль пришла ему в голову: вполне возможно, что незнакомец всё-таки изменил историю хотя бы тем, что маленький шестилетний доходяга смог вернуться домой в страшном, мертвенном январе тысяча девятьсот сорок третьего года.