братья Ceniza
Топор
Раскольников заглянул под лавку – топор исчез!
Дворницкая – она самая, в С – м переулке: пыльная, с двумя скрипящими ступеньками, ведущими в полутьму; и лавка стоит на месте, у стены, а вот орудия предстоящего убийства, определяющего так много в русской литературе, да что там в литературе, в жизни русской интеллигенции – орудия нет.
Голова трещала после вчерашнего спора в рюмочной о праве вши на самоопределение. Родион ощупал пустые петли, пришитые к изнанке пальто, и подумал: «Надо было вернуться домой до полуночи, и с вечера все приготовить». Все Заметов, ехидина! «Расскажи-ка нам, Родя, о том, у кого право и кто имеет?»
Раскольников обшарил каморку, в надежде, что инфернальное орудие труда где-нибудь да обнаружится, просто дворник запамятовал и переложил. Тщетно: под лавкой не было, на лавке тоже, в углу с инвентарем шарил долго и не нашел. Видимо, бес на этот раз был не на стороне философа.
«Что же делать! Боже мой! Боже мой!» – Проклятие вырвалось из его души.
Родион выскочил на улицу и поспешил к заветному дому, где старушка в тошнотворно-желтых покоях щелкала деревянными костяшками на счетах, подбивая проценты. Проходя мимо булочной, он увидел странного господина. Невысокого роста в побитом молью пальто, он глядел пронзительным взглядом из-под циммермановской шляпы на Раскольникова, и, когда тот поравнялся с ним, ухватил его за рукав и указал на стенные часы в лавке: было десять минут восьмого.
От господина веяло чем-то диавольским, а лицо казалось смутно знакомым. Студент отшатнулся, но в этот самый миг узрел часовые стрелки, и мысли побежали в другом направлении.
Представился перочинный ножик, которым он точил карандаши. Таким ножиком только вшу и можно раздавить. Родион почувствовал, как мурашки побежали по спине. «Вздор! Лучше совсем ничего не думать!”
Дубинка! Пришлась бы кстати. Да разве в городе ее достанешь?
Так и не решив, что предпринять, Раскольников свернул в подворотню. Окна, выходившие на огромный квадратный двор, были отворены. В квартире на втором этаже жарили котлеты, и от мясного вперемешку с луковым запаха у Раскольникова подвело желудок.
– Маша! Горит у тебя, опять травиться будем, – возмущался мужской голос в глубине квартиры.
«Лучше яду ей в котлеты!» – мелькнула мысль.
А что? Вполне аристократический способ лишения жизни.
«Яду, мне яду, Маша!» – Бывший студент, без пяти минут роковая звезда литературы, сглотнул слюну. Заметов, гад, подливать-то подливал надушенными ручками в перстнях, да на закуске экономил.
Вот кто вошь дрожащая. Иезуит! Котлет бы сейчас, даже с ядом!
Но не было ни яду, ни дубинки, ни даже перочинного ножа. Раскольников хотел повернуться и уйти, но все та же темная личность в заношенном пальто стояла в чугунных воротах и сверлила его угрюмым взглядом из-под циммермановской шляпы.
«Следит, что ли? И где-то я видел его. Кажется, в бреду…Ба! Да он тоже вчера был в рюмочной, и что-то все записывал за мной карандашиком в блокнот, пока Заметов подливал. Одна шайка-лейка».
Вспомнить бы еще, что он говорил им, что-нибудь неблагонадежное, а, значит, уже следят за ним. Все они твари дрожащие! Чувствуя непреодолимый страх и отвращение к странному прохожему, Раскольников распахнул дверь на черную лестницу и заскочил в подъезд.
Он не помнил, как огромными шагами, перескакивая через ступеньки, преодолел первый пролет. На втором этаже он остановился и, прижимая руки к груди, чтобы унять стукающее сердце, прислушался. Тихо… Он перегнулся через перила и глянул вниз. Никого…. Странный человек не шел за ним.
«Хвост. Оторвался», – подумал студент. – «Самое время найти топор».
Он огляделся. Одна квартира стояла отворена на площадку, свежеокрашенные полы блестели в ней. Людей не было. Родион заглянул внутрь, даже не надеясь, что здесь будет топор. Его и не было.
Тихо, крадясь, он стал подниматься дальше. На четвертом этаже остановился перед заветной дверью и, поправив на себе одежду, позвонил в колокольчик.
«Хорошо ли я выгляжу? Она недоверчива… Может, надо было в бакалею заскочить… Деньги, деньги, прокляты деньги.. Нет денег, нет бакалеи. И, кстати, чем я буду доказывать, что не тварь я дрожащая и право имею…Ни топора, ни дубинки… »
Мелькнула еще мысль о какой-то предтече позитивизма, ее перебил фальшивый звук шарманки, хранящийся на задворках памяти… Говорят, в Сибири не так уже плохо…
Меж тем за дверью было тихо. Родион хотел дернуть колокольчик еще раз, но тут услышал шаркающие шаги. Дверь с щелчком отворилась, и на Раскольникова уставились два вострые настороженные взгляда. Они долго ощупывали его с головы до ног. Раскольников вспомнил, что небрит, да и рожа после вчерашнего опухшая. Он заволновался и толкнул дверь, цепочка натянулась.
– Кто таков? Чего? Куды прешь? – возмутилась старуха, налегла на дверь.
– Бонжур, Алена Ивановна, Я к вам вещь в заклад принес. Эту…как ее… портсигар! – заторопился Раскольников, опасаясь, что дверь закроется.
– Алена Ивановна! Это я, ваш клиент, студент и философ Раскольников.
В глазах старухи мелькнула искра узнавания, и она, сняв цепочку, посторонилась, впуская студента.
– Ну? – она выжидающе смотрела на руки Раскольникова. – Где?
Студент полез во внутренний карман пальто, но папиросочницы там не было. Тогда он сунул руки в брюки, там болталась мелочь – всего должно быть около полтинника. Заметов вчера отсыпал, со словами: «Родя, без процентов ссужаю. Ведь на такое дело идешь – моя полушка тебя согреет».
Жмот, мог и больше дать.
Еще он нащупал скатанную шариком бумажку, это вчера, он, выпросив у господина в циммермановской шляпе листочек из блокнота, он записал Сонечкин адресок. Ах, Соня, Соня! Страусиное перо на шляпке призывно качается! Однако же где портсигар? Может Заметов стащил, или господин в шляпе? Соня не курит.
Заклада не было, и Раскольников в растерянности замер. Взгляд его смотрел куда-то поверх Алены Ивановны, губы шевелились, в голове складывалась новая комбинация, и когда пальцы наткнулись на сеченое ребро монетки, озарением вспыхнула идея: если старый план не удался, пора импровизировать!
– Алена Ивановна, заклад потом. У меня к вам другой вопрос: не хотите ли вы расширить ассортимент банковских услуг?
Не зря он посетил несколько лекций по экономике еще до того, как философия поразила его ум.
– Что такое?! Ничего не пойму! – вскричала вздорная старуха.
– Да я говорю не для заклада пришел, а спросить, не сдадите ли в аренду одну вещь? Вы мне вещь на попользоваться, я вам – деньги.
Старуха непонимающим куриным глазом смотрела на его подбородок, силясь понять, о чем он говорит.
«Вот тупая, карга! С такой пустоголовой каши не сваришь».
Раскольников почти совсем отчаялся, но тут в голове у старухи что-то щелкнуло, и она оживилась:
– Какую вещь?
– Топор мне нужен! Топор! – он почти кричал, больше не заботясь о том, что может спугнуть процентщицу.
Голод, больная от похмелья голова и преследование странного господина слились в этом крике души.
– Топор! – еле удерживаясь от того, чтобы не затопать, выкрикнул Раскольников и перевел дух.
Старуха развернулась и молча ушла в кухню.
– Да! Да! Да! Топор. То-по-ррр! – кричал ей вслед Раскольников.
– Именно, топор. На «то» начинается, на «рррр» кончается, а в середине «по». По! Не Эдгар Алан По, а просто «по». По! П-по-по-нятно?
Его вдруг затрясло мелкой дрожью, он схватил себя за волосы и принялся их рвать, и топал ногами, упиваясь тем, что можно уже больше не притворяться.
– Что ж ты, батюшка, так разволновался. Будет тебе топор, – зазвучало над ухом. – На вот, выпей водички.
Раскольников приоткрыл глаз: рядом стояла старуха, в одной руке у нее был топор, а в другой стакан с водой.
– Вишь, до чего учеба в университетах доводит. Разве так можно волноваться?
Раскольников вдруг почувствовал, что во рту у него пересохло, он схватил стакан и огромными глотками принялся пить тепловатую с металлическим привкусом воду. Говор старухи успокаивал его.
– Я вот свои сбережения и без университетов скопила, хотя всю жизнь мечтала. Да мечтала! Я тоже была когда-то молодой и мечтала о том, что вот еще чуток насобираю деньжат и поступлю на курсы благородных девиц. Ведь не вошь же я какая, а тоже, поди, право имею. И буду в белом фартуке и бантах танцевать на выпускном балу с усатеньким гимназистом. Ну, вот таким, как ты. А тут крутишься как белка в колесе, какие банты, вишь, какое тряпье ношу, фланель вокруг шеи. Встанешь утром, думаешь, ага, Лизавету отправила, отдохну, значит, сама. Платок повяжу красивый, на Невский выйду – все перемена в жизни. А тут звонок, и пошли посетители, и заклады несут, и топоры в аренду хотят… Все на круги своя…
Раскольников удивленно смотрел на старуху, не замечал он за ней таких глубин мысли. Вот ведь, заранее не угадаешь, в чьем теле встретишь родственную душу.
– Эх, сансара… – шмыгнула носом старуха. – Так будешь топор брать, философ?
– Ах, да, – спохватился Раскольников. – Сколько?
– Пятьдесят копеек за день аренды, и рубль залога. Смотри, аккуратней пользуйся.
– Рубль пятьдесят! – вскричал Родион, у него всего-то полтинник, – Да вы грабительница, Алена Ивановна.
Как он ошибся на счет родственной души! Скрягой всю жизнь и была, скрягой и помрет.
– Да мне надо-то на полчаса всего! Плачу двадцать пять копеек за полчаса аренды топора и двадцать пять – залога.
– Сорок! Сорок за аренду и сорок залога, – в глазах старухи заплясал огонек наживы.
«Итого, восемьдесят копеек! Грабительница! Удушительница молодых дарований!» Раскольников в отчаянии заломил руки, никто ему столько не одолжит. Заметову вместе со вчерашними копейками он должен пять рублей.
Ох, деньги, деньги…
– Двадцать пять за двадцать минут аренды, и двадцать пять залога! – он задрожал каждым нервом, чувствуя себя гончей, мчащейся по следам добычи.
– Ладно, тридцать – за пятнадцать минут! – не уступала старуха.
– За пятнадцать минут я не успею. А, черт с тобой! Давай за двадцать пять копеек на пять минут, – он был на таком пределе, что, пожалуй, и минуты хватит.
– Продано! – воскликнула старуха и топнула ногой.
Щелк! Раскольников услышал, как внутренний капиталист победно стукнул челюстями. Старухины глаза в этот миг тоже сияли, и даже фланелевая тряпка больше не уродовала ее.
– Уфф, уморила ты меня, Алена Ивановна. На, держи свои копейки, – Раскольников достал из кармана деньги и ссыпал мелочь в сложенную ковшиком старухину ладонь.
Он взялся за топорище, но старуха не отдавала.
– Что еще? – спросил философ.
– Как же! А залог? Двадцать пять копеек залога – мало. Рубль давай, серебром. Как же, дуру нашел. Пятьдесят копеек за топор, и смылся. Ищи тебя потом по всему Петербургу.
– Да у вас же адрес мой есть! – не сдержался Раскольников.
– Адрес наврать можно.
– Я не врал. Ну, нету у меня рубля, ни серебром, ни золотом!
– Как же! Все, поди, на философские книжки потратил, вместо того, чтобы инвентарь купить. Не зря я на курсы не поступила. Денежки целее будут.
Раскольников и старуха, вцепившись в топор, стояли друг против друга. Старуха щупала взглядом худого небритого студента, с опухшим от похмелья лицом, одетого в убогую рванину, которую и одеждой-то неловко назвать. Инстинктом учуяв, что больше пятидесяти копеек здесь не взять, она сдалась:
– Ладно, пятьдесят копеек за все и паспорт в залог.
Паспорт у Раскольникова был при себе. Носил после того, как его забрали в кутузку из «Хрустального дома». Просидел всю ночь в компании воров и забулдыг до выяснения личности.
Он вытащил из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист и протянул старухе.
– Подавись, грымза старая!
Та взяла, и, продолжая второй рукой удерживать топор, встряхнула бумагу. Старуха прочитала: «Раскольников Родион Романович…»
Она измерила взглядом фигуру студента и заключила:
– Похож.
Убрала паспорт запазуху и только после этого отпустила топор.
Раскольников, взвыв от ярости, прижал топор к груди и, думая о том, какая же все-таки она жадная, бросился к двери.
– Пять минут! Не забудь. А то проценты будут! – летели вслед старухины слова.
Родион, перескакивая через ступеньки, бежал вниз. Надо было торопиться, отсчет времени начался. Он выскочил на улицу.
Странный господин в циммермановской шляпе прогуливался по двору. В руке у него был блокнот и карандашик. Он оглянулся на стук двери, и брови его поползли вверх при виде всклокоченного молодого человека с топором. Послюнив карандаш, он лихорадочно застрочил что-то в блокнотике.
«Ходит тут, пишет! Гусь в шляпе!» – подумал Родион.
«Пойми, Родя, традицию старушек лущить еще Гоголь открыл. Вспомни Хому Брута! Но ты первый, кто сделает это идейно. Не тушуйся, Родя – на такое дело идешь!» – передразнил студент господина.
– Га! На тебе! – крикнул философ.
Подскочив к «гусю», студент вручил ему топор. Блокнотик и карандашик полетели на землю.
– Эй! Куда? – крикнул господин. – А как же «тварь дрожащая, или право имею?!»
– Давай сам как-нибудь, писатель! Три минуты у тебя.
Молодой человек прибавил скорости. Только на Кузнецком мосту он остановился и, с непониманием глядя на пустые руки, произнес:
– Вот черт!
Кажется, у него был топор. Или не был? Он не помнил. Морок, что ли? Бред? Горячка? Почесав затылок, он огляделся, никого рядом не было. Он подошел к перилам и посмотрел на отражение в реке. Всклокоченный, расхристанный, но вполне нормальный гражданин. Облегчение снизошло на его душу, он почти повеселел. Сунул руку в карман и, нащупав там скатанную шариком бумажку, он подумал: Сонечка!
Насвистывая фривольную мелодию, он развернул бумажку, на ней было написано: «Родиону Раскольникову от Федора Достоевского с любовью. Преступление, мой юный друг, уже наказание».
«Достоевский какой-то? Наверное, тот хмырь в шляпе? А где же Сонин адрес?»
Он сунул бумажку обратно в карман и пошел в рюмочную. Может, Заметов знает. Он всегда и все знает: «Знаю, трудно тебе будет, Родя, ох, непросто».
Хороший человек, Заметов, пока деньги требовать не начнет. Как вчера.
