Я оказался здесь лишь по тому, что вел недостойную, жалкую жизнь. Я был плохим человеком. Вам не стоит в этом сомневаться. Никогда не сомневайтесь в этом, я очень вас прошу. Обо мне не расскажут детям, как о проказнике волке, съевшем индюка на хозяйском дворе. У этой истории есть своя мораль, в истории обо мне нет ничего поучающего и полезного.
Вы обманите себя, посчитав мою жизнь удивительной только по тому, что она чем-то не похожа на другие жизни, с которыми вам приходилось иметь дело. Сотня моих жизней положенная на весы торговца – легче и дешевле, чем один обыкновенный день достойного человека.
Сейчас вторая половина осени и хороший рассказчик непременно начал с того, что детально описал бы её прелести: жаркие краски опавших листьев на пустой мостовой, лёгкий плаксивый ветерок, холодное, глубокое, как Женевское озеро небо. Он бы точно не скупился на слова, описывая стылые стены казематов, коридоров, вездесущую плесень и окно размером с кирпич с унылым видом на пустырь.
Меня перевели уже в третью камеру. Я не успел привыкнуть ни к одной из них. В первой и третьей мне не было невыносимо скучно или страшно, шесть дней тому во второй умер человек.
Мне не спалось, когда в камеру привели громадный бородатого «борова» с крепкими покрученными ручищами, каждый палец его казался металлическим прутом. Он сидел на койке, расставив широко ноги и поместив между ними своё покатое пузо. Чхал и харкал мокротой себе под ноги, так и уснул сидя, запрокинув назад голову. Его всего подёргивало, он храпел и противно булькал до самого утра. Этот здоровила выводил меня из себя, он заставлял меня волноваться. Стоило мне закрыть глаза, как казалось, что его волосатая жёлтая кисть сжимает мне горло. Я не сводил с него глаз всю ночь. Но громила не просыпался, он всё сопел, посвистывал и рычал, как неумелый трубач, а в это время большой палец на его ноге обгладывала крыса. Боров прекратил «трубить» уже к наступлению утра, когда свежая прохлада и скудный свет прокрался в крошечное окно. Я попросил ключника, чтобы моего соседа поспешили унести и с облегчением уснул.
Мне виделся сон. Может быть, если вы владеете определённым даром или просто умеете толковать сны, вам не покажется сложным связать его с событиями, что скоро будут иметь место в моей жизни. Если, конечно, вы посчитаете нужным, тратить на это своё время.
Я лежал на прекрасной летней поляне, на постилке из сочной зелени. Через траву неохотно пробивались голубые цветы и тянули свои головки к яркому тёплому солнцу. На меня садились бабочки. А ленивые ящерицы взбирались на мой живот и подставляли под лучи свои спины. Иногда меня поливал приятный дождь. А прямо из-под меня вырос гриб, его смаковал и точил умный пугливый червь. Когда он замечал в небе силуэт птицы, он торопился спрятать своё розовое тельце под грибной шапкой. Больше не было ничего. Но однажды меня под лопатку бутснули сапогом. Меня хотели расшевелить, во чтобы-то не стало, они растоптали гриб и бутснули снова с пущей силой. Но я так долго пролежал на этом месте, и земля, и травы не желали меня отпускать, цепко хватаясь за мою спину. Тогда меня подковырнули совком и бутснули в последний раз. Я перекатился и замер лицом в траве. Они достали крепкую рыбацкую верёвку и ловко накрутили вокруг моей шеи петлю. У них был грязный ленной мешок, к нему они привязали другой конец верёвки. В мешке трусились слепые, не вылизанные щенки. Их было трое, и каждый жалостно скулил на свой щенячий манер. Меня высоко подняли над головой и швырнули в глубокий сточный канал. Я чувствовал, как меня притягивает вонючее тёмное дно, а густая скользкая вода щекочет мне бок. Я опускался к ледяному низу канала и тащил за собой щенков, с которыми меня связывало, что-то большее, чем просто рыбацкая снасть. Я представлял то яркое и приветливое солнце, что согревало меня ещё минуту назад, но видел лишь гадкую обволакивающую тину. Я представлял умиротворённые покачивания полевых цветов, но видел лишь хищные движения голодных пиявок, направленных к щенячьему мешку. Я представлял вольных, парящих надо мною птиц, но видел лишь недоумевающие рыбьи глаза.
На днях меня навестил молодой человек. Он был один из тех журналистов и революционных бунтарей, что ведут свою борьбу из-под полы. Он прекрасно знал, кто в стране наживается на чужих несчастьях, имел цели и жизнь, наполненную благородным смыслом. Молодой человек заплатил охране за возможность встречи с преступником, который месяц назад зарезал трёх важных чиновников. Ему угрожала опасность, но он был уверен, что риск его оправдает себя, как только он получит ответы на свои вопросы. Он видимо хотел представить меня борцом за идею, народным героем, может быть, даже мучеником. Журналист пытался уцепиться за какой-нибудь важный момент моей истории, но соскальзывал с неё, как талый снег с черепичной крыши. Я отвечал на его вопросы не пригодной для героизма правдой. Он спросил меня: «Зачем ты это сделал?». «Мне обещали хорошо заплатить». – Всё, что я мог ему ответить.
«Знал ли ты имена и чины тех людей , которых убил?»,- он задал новый вопрос. Я ответил: «Нет».
Мой собеседник расстроился, он пришёл ко мне не желая верить в то, что я плохой человек, но ничего после не могло убедить его в обратном. Вместо прощания он сказал: «Не бойся расстаться с такой жизнью, для страны и народа это смешная потеря».
Я молча поклялся ему в этом.
Я оказался здесь лишь по тому, что вел недостойную и жалкую жизнь. Я был плохим человеком.
Много лет назад в тёплую весну. Я шёл с прекрасной девушкой вдоль тенистой набережной. Я влюбился. Она была юным милым созданием, армянкой из богатой фамилии, по-моему, её звали Жизиль. Она аккуратно и грациозно ставила каблучок при каждом шаге, а я некрасиво растопыривал ноги, шаркая рядом. Мне хотелось её удивлять, но я никогда этого не умел. Проходя мимо булочного лотка, мне удалось стащить с прилавка румяный горячий багет. Я размахивал им, как кинжалом, а воздух вокруг него наполнялся свежим ароматом печеного хлеба. Хоть живот и сводили голодные колики, но, не смотря на это, на потеху Жизиль, я крошил в руках багет и щедро швырял большие куски в голубей. На всю улицу был слышен её звонкий смех и испуганное порхание птиц.
Была теплая осень. В порту меня ожидали друзья. Наша мечта должна была осуществиться именно тем утром. Корабль отплывал в новый мир, наполненный невиданной красотой, знаниями, приключениями и богатствами. Мои друзья залезли на смотровой кран и встревоженно глядели на дорогу, где я так и не появился. Я был влюблён в прекрасную девушку, в армянку из богатой фамилии, по-моему, её звали Жизиль. Тем утром, крепко обнявшись, соприкасаясь ресницами, мы не хотели расставаться ни на секунду. Я больше никогда не видел своих друзей, а Жизиль никогда больше не встречалась со своей семьей.
Мы были влюблены и бедны. Не всегда удавалось сводить концы с концами, но мы легко находили утешение друг в друге. Мы были уверенны в том, что постареем одновременно и вместе.
Была холодная зима. Жизиль сильно заболела. Она не вставала с кровати уже неделю, а я не мог отыскать денег, чтобы купить даже чаю для неё. У нас не было родных и близких, никого, кто бы мог помочь. Она видела, что я боюсь оставлять её одну. Я боялся выходить из дому. Но больше этого я боялся возвращаться домой с пустыми руками. Я боялся проходить мимо пристани. Я боялся садиться в отплывающее судно. Но страх оставил меня, когда город исчез за горизонтом.
Сегодня утро казни.
Ни один фрагмент моей камеры не выдает особенности этого события. Во всем, на что я могу сейчас посмотреть, отражается одичалое каменное равнодушие. Этим стенам привычно прощаться сырым блеском и затхлым дыханием с теми, кого им больше не нужно стеречь.
«Если перед приходом охраны в мою камеру заглянет Господь, я попрошу у него не дрожать». Но он не заглянул. Меня окликает ключник, и я покорно поднимаюсь на голос. По пути в бетоном тюремном туннеле я вспоминаю сочную траву и подточенный гриб из моего сна. Передо мной открывают дверь, меня сажают в экипаж. Я успеваю отхлебнуть глоток свежего утреннего воздуха. Экипаж останавливается на центральной городской площади.
«Какие же все нарядные» Мужчины и женщины пришли посмотреть на меня, они залазят друг другу на плечи и боятся упустить из виду важную часть процессии. Меня ведут по живому коридору, даже если бы мне отсрочили ещё год, я бы всё равно не смог пересчитать всех глаз, в которые мне пришлось заглянуть. «Какие же все нарядные»
Солнце словно смущаясь глядеть вниз на площадь, то и дело играет в прятки, скрываясь и снова выныривая из-за фиолетовой тучи. Я засмотрелся на горожан, которые ссорились и толкались, пытаясь отвоевать самое видное место. Меня слегка ударили в спину, чтобы я продолжил снова идти. Я ступаю на скрипучую деревянную ступеньку и покачиваю тело вперед, чтобы заставить её скрипеть ещё громче. И снова получаю напоминание в спину. «Я оказался в центре огромной сцены, по тому, что вел жалкую и недостойную жизнь, но почему все такие нарядные?»
В последний раз я смотрю на толпу горожан, желающих увидеть, как восстановится справедливость, с толпы доносится шуршание и не умолкающий щебет, как с птичьего двора.
Среди всех лиц я бы хотел отыскать взглядом молодого журналиста и сдержать свою клятву, но больше всего, больше всего на свете, мне хотелось еще раз взглянуть в прекрасное весёлое лицо Жизиль. Чтобы она посмотрела на меня, смело принимающего наказание за свою жалкую историю.
Над сценой возвышается запятнанное косое лезвие, оно приготовилось для меня, но я не боюсь. Ключник отмыкает деревянные колодки, у меня спрашивают последнее пожелание.
«Мужайтесь»
Я не боюсь.
«Камень не виноват в том, что щенки идут ко дну»
Я делаю последний медленный вдох, на голову надевают мешок, торжественно отбивается дробь, ключник в такт барабанит пальцами, стихает шуршание и щебет, тяжёлым занавесом опускается лезвие, солнце снова прячется за тучей.
