То что видят твои глаза обман. Открой их. Реальность абсурднее, чем ты думаешь.

День первый.

Октябрь был в самом разгаре. Желтый, сочный и даже, немного теплый.  Листья искрились на солнце, что редко выглядывало из-за туч, или мокли под проливным дождем, частенько орошающим землю.  Подоконник в это время был  холодный. Отопление еще не дали, а солнечные лучи были так редки и слабы, что едва ли могли нагреть белый пластик, служащий мне кроватью. Наверное, из этих предположений Она положила на подоконник большой шерстяной плед. Он был шершавый и закатанный, черного цвета и пах ее духами. Что-то цитрусовое, с капелькой цветочного аромата, может быть розы, и кофейных зерен. Приятно и чуть терпко, но не раздражающе.

В выходные, когда моя хозяйка оставалась дома и бродила по комнате, погруженная в свои мысли, Она иногда, вдруг, останавливалась, смотрела на меня долгим ничего не говорящим взглядом и закутывала мое оледеневшее тело в плед так, что только голова и высовывалась наружу. Осенью с Ней всегда происходило одно и то же. С тех пор, как Она подобрала меня, еще совсем маленьким и принесла к себе, каждую осень, вот уже пять лет, я смотрю на нее с холодного подоконника и гадаю, почему так? Людям свойственны странные поступки. Они отпускают тех, кого любят и совсем не замечают тех, кто  любит их. Но ведь если бы было по-другому, мир бы, скорее, всего, сошел с ума. Вот и Она, похоже, тоже сходила с ума.

Я никогда не видел в её квартире мужчины, да и женщин, правда, тоже не бывало. Но, Она общалась с каким-то человеком по интернету. Они много говорили с ним, практически всегда о погоде. Их обоих привлекала эта тема. Каждый день они писали друг другу о подмеченных изменениях в природе. Пожелтели ли листья, появился ли на их кончиках красноватый оттенок, долго ли шел дождь, и какой длинны были его капли.  Они могли говорить об этом часами и совершенно не уставать.

Каждый раз, когда Она садилась за компьютер, я слезал с нагретого телом подоконника и запрыгивал к ней на стол или садился на колени. У нее были очень мягкие, стройные ноги. Мне всегда было предпочтительнее сидеть на ее коленях, чем на столе. Он был у нее всегда завален. И вот когда мы наконец устраивались поудобнее, Она включала свой допотопный компьютер, заходила на одну единственную страницу, бывшую у нее в закладках и непременно находила его онлайн. Он всегда приходил чуть раньше ее. И тут начиналась переписка. Её округлые, розовые пальцы, маленькие как у младенца, порхали по клавиатуре быстро и четко, рождая на свет прекрасные слова, звучащие в моей голове музыкой Баха и Моцарта.

Самым любимым их временем года была осень. Зимой Она много болела, и ей приходилось заматывать тонкую шею огромным ярко-оранжевым шарфом и без конца пить чай с лимоном и вареньем. Она пахла тогда неповторимо. Тонкий аромат лимона щекотал ноздри, а варенье ласкало  своим сладким, мягким запахом. Но она терпеть не могла лимон и сладкое тоже не ела. Поэтому каждая новая кружка превращалась для нее в пытку. Летом Она тяжело переносила жару, поэтому ей приходилось ставить возле стола вентилятор, работающий беспрерывно, и постоянно принимать ледяные ванны, чтобы не расплавиться перед монитором. Весна…Весна навевала на нее тоску. Она могла часами сидеть перед открытым окном, обдуваемая ветром и смотреть на распускающиеся деревья, на зеленеющую траву и первые цветы, и отчего-то это навевало на нее грусть. Она вздыхала тихо, но так печально, что у меня ныло сердце. Но весной Она любила петь. Теплыми вечерами Она брала в руки старую, исцарапанную гитару, и пару раз небрежно перебрав струны, начинала петь. Она не пела красиво. По крайне мере я бы не назвал это так. Этим словом характеризуют что-то типичное, соответствующее стандартам. Красивое дерево, красивое платье. Это слово можно применить к вещи и может даже к человеку, но не к ее голосу. Он был легким, как ветер поутру, он был прозрачен как роса, покрывшая острые кончики худых травинок, он слепил как солнце и поражал в самое сердце, как пуля меткого стрелка. Он был таким и никаким больше, и одного слова для этого голоса было мало. Она пела много и всегда что-то разное. Она обычно садилась напротив меня, и когда пела, всегда смотрела в окно вопрошающим взглядом и улыбалась. А осень? Осень подходила ей идеально. Она не болела, не грустила и не умирала от жары. Но от этого метанья её становились только сильнее. Когда Она не переписывалась с ним и не была на работе, Она бесцельно бродила по квартире или смотрела в окно. Что-то мешало ей, давило на нее, а что, Она и сама не знала.

Осенью они всегда переписывались больше обычного. Вместо трех часов пять, вместо шести семь и далее по нарастающей. В этом времени года для меня лично совсем не привлекательном, они видели только им понятное волшебство. Что-то такое,  недоступное глазу простого человека или меня, например. И во время переписки ее пальцы порхали еще легче, улыбка была шире и светлее и вся Она, казалось, парила в воздухе, окрыляемая неземным, Божественным чувством.

Но однажды все изменилось…Это был день, когда наша с ней реальность начала меняться. Я бы никогда не подумал, что такое может случиться, но в жизни бывает всякое, и корова может заговорить, если очень постараться.  Это был день, когда в дверь неожиданно позвонили. Резкий скрипучий звонок разделил тишину на две части и Она, медленно оторвав взгляд от окна, обратила его в прихожую и, медленно тронувшись с места, пошла открывать дверь. Из интереса я слез с подоконника и проследовал за ней. Повернув ключ в замочной скважине, она посмотрела на толстую дверь и резко дернула ее на себя. На пороге стоял Он…я сразу понял, что это Он. В его руках были осенние листья, Он улыбался…

День второй.

Осенняя Луна.

Ясная, синяя ночь опустилась на окна, покрыв их тонкой вязкой пленкой. В квартире было, пожалуй, холоднее, чем вчера, и мне пришлось самому укутаться в плед с головой. Ей было сегодня не до меня. Со вчерашнего дня этот странный субъект, имя которого Она не удосужилась узнать, сидел рядом с ней у окна, на кухне, и говорил об осени. Она слушала Его, изредка улыбаясь и не отрывая глаз от его темного, точеного до неприязни профиля. Он перебирал в руках осенние листья, уже изрядно пожухлые и говорил быстро и тихо, словно шептал зловещее заклинание. А возможно, так оно и было. После его прихода в квартире стало холодно и неприятно. Казалось, что из жилого помещения наша с ней квартира постепенно превращалась в пещеру. Хорошо еще, что про мою кормежку она не забывала. Всегда в одно и то же время Она отрывала от него свои серо-черные глаза, вставала со скрипучего качающегося стула, подходила к холодильнику, доставала из него разные лакомства и накладывала их в мою миску. Честно, мне было крайне унизительно есть под его пристальным взглядом. Эти тягучие, темные глаза, затягивающие смотрящего в них в какую-то зыбкую, расшатанную трясину, манили, словно восход солнца. В них можно было смотреть бесконечно, и каждую секунду, когда он моргал, их выражение, цвет, весь облик в целом менялись безвозвратно. Но есть под таким взглядом было невозможно. Несварение, как последствие, гарантировалось стопроцентно. Поэтому мне приходилось разворачивать миску на сто восемьдесят градусов и поворачиваться к нему своей пятой точкой. Все-таки шерстке на мягком месте неусвоение пищи не грозило. Её вообще мало что волновало, в отличие от меня.

Сегодня ночью ей нужно было уйти на дежурство. Она работала в поликлинике, недалеко от дома, в детском отделении. Когда дверь с лязгом закрылась и комнату затопила прессующая тишина, он подошел к подоконнику, где я вальяжно развалился, закутавшись в плед, и, придвинув стул впритык к стене, сел напротив меня. Примерно час мы изучали самые темные уголки в пыльных помещениях наших душ, когда он вдруг неожиданно улыбнулся. Так зловеще и с острой, как бритва, усмешкой. Кивнув в сторону окна, он проговорил в свойственной ему тихой манере:

- Луна… - Я посмотрел в указанном направлении. На небе круглым, приплюснутым блином висела Луна. Она светила тусклым, бледным светом и выглядела сегодня беднее, чем когда-либо. Я вопросительно взглянул на него. «Ну и что, что Луна? Будто в ней сегодня есть какая-то необычность? Просто круг на небе и ничего более. Небогатое у Вас воображение, сир», - заметил я про себя, а впрочем, вслух произносить не стал. Он посмотрел на меня долго, насмешливо и презрительно, но потом громко расхохотался и ткнул пальцем в остывшее стекло.

- Ты внимательнее смотри, она сегодня не такая, как всегда. Только сегодня и только сейчас она уникальна как никогда, смотри, да не отрывай взгляд, а то пожалеешь! – он говорил это все так же тихо, шепотом, и его низкий, басовый голос приобретал ноты фальши и скрежета. Словно невидимый пленник, заточенный у него внутри, рвался на свободу и карябал его когтями изнутри. Я ответил ему таким же долгим взглядом, полным нескрываемого презрения, и вновь повернул голову в сторону окна. Мне стало отчего-то любопытно, что такое мог разглядеть он на лунном диске, чего не увидел я. И когда мои глаза наконец встретились с серым пятном на небосводе, я увидел удивительную картину. И правда, она была уникальна. За те несколько минут, что наши с ней взгляды не встречались, Луна успела сильно измениться… Выпуклая, объемная и осязаемая, она свисала с почти черной глади, искрясь ярким красно-серебряным светом. Тонкие, серебряные нити выходили из  твердой оболочки, протыкая ее насквозь и извиваясь на небе длинными некончающимися лентами. По каждой, даже самой узкой, нити развевающейся на ветру, шли крошечные человечки в темных шароварах и толстых длинных кафтанах. Они были ростом с указательный человеческий палец, но отчего-то внушали страх. Когда я взглянул на них, шерсть невольно встала дыбом и захотелось отвести глаза, но я лишь пару раз вяло моргнул, зевнул для статуса и продолжил наблюдать. Лилипуты, держа в руках крошечные факелы, маршировали по бесконечным лентам и что-то бросали на землю. Сначала, я не очень приглядывался, а потому и не мог разобрать, что было в их кукольных белых ручках. Но когда я соизволил все же напрячь собственное зрение, то увидел нечто, на мой взгляд, интригующее, а между тем довольно простое.

Листья…Они бросали на землю маленькие и большие, золотые и уже почти красные листья. И эти неправильной формы, ассиметричные объекты выскальзывали из их раскрытых ладошек и медленно скользили по воздуху, подхватываемые размеренными потоками ветра. Их острые концы блестели в пылающем свете Луны и напоминали падающие звезды, одна за другой покидающие небосклон. Их было так много но, ни один листик не задел другого в полете. Напротив, литья опускались на землю так спокойно и ровно, будто были привязаны к ней на веревочку. Тишина была разрушающая. Я слышал все и даже отчетливее необходимого. Я слышал его глухое, рычащее дыхание и еле слышные песни человечков, смешанные со звоном маленьких колокольчиков, прикрепленных к их длиннющим шапкам. И от всего этого мне стало ужасно грустно. И мне захотелось спросить у него:

«Что значат эти падающие листья?». Он не оторвал взгляд от окна, в котором сам же и отражался, и как-то горько и солоновато усмехнувшись, ответил:

- Эти листья – люди, которых сегодня не стало. Услышав его ответ, я еще долго смотрел на падающие листья и любовался сверкающим блеском их вершин. Так завораживающе теперь казалось мне все это зрелище, что я смотрел и не мог насмотреться вдоволь. «Это люди, которых сегодня не стало…» - крутились у меня в голове его слова. А между тем, Луна постепенно начала уходить с небосклона, подбирая длиннущие нити под свои округлые бочка, и маленькие человечки, тоже начали скрываться из виду.  Мне стало в одночасье и грустно, и одиноко, и ужасно по-кошачьи паршиво. Оторвав взгляд от небесного изображения, я уткнул голову в еще теплый плед и попытался заснуть.

«Эти листья-люди, которых сегодня не стало» все звучали у меня эти слова, где-то на краю засыпающего сознания. В эту ночь мне приснилось много много листьев. Наверно, это был просто листопад…

День третий.

Осень и кофе.

Она вернулась в 6:00 часов утра. Усталая, погруженная в какие-то голодные думы, которые, казалось, откусывали от нее по кусочку за каждую новую мысль. Я проснулся от звука ее шагов. Маленькие, влажные «лапки» шлепали по деревянным полоскам, стараясь не разбудить меня. У неё это плохо получалось, но я мысленно улыбнулся нелепости движений, которые она производила каждый раз, когда намеревалась упасть на пол. Ох, уж эта неуклюжесть! Но это придавало ей шарма. Все-таки нелепая женщина выглядит очаровательнее идеальной. Поэтому к совершенству и не нужно стремиться.  Не потому что ты не сможешь его достичь, но потому, что это отгородит тебя от всего остального мира, сделает непонятной, холодной, чужой. Лучше быть неидеальной, но любимой. Она и была такой.

Когда я посмотрел на него, Он по-прежнему сидел на стуле, даже не изменив позы. Его глаза сегодня были темнее, чем вчера, и напоминали горький эспрессо. Я невольно подумал о том, что это её любимый напиток, и мне отчего-то стало противно. Разувшись в прихожей и беспорядочно покидав обувь в разные стороны, Она прибежала в гостиную. Он перевел взгляд с кипы листов на ее столе, на нее саму, и глаза его дрогнули от мимолетной нерешительности, которая, впрочем, скоро сменилась его обычным, холодным спокойствием. Она улыбнулась, обнаружив этот странный объект в своей квартире. Думаю, Она боялась, что он уйдет. Я же на это тайно надеялся, хотя после вчерашней луны, все же терзался небольшим, колющим любопытством. Но я мог легко подавить его, поэтому наблюдать их странные разговоры и дальше не желал. Он тем временем совершенно не считаясь с моими желаниями, тихо спросил её:

- Хочешь кофе? – Она кивнула и, отвернувшись от него, побрела в ванную. Поманив меня за собой, он направился на кухню. Я недовольно скривился от его хозяйского жеста, но, голодный и все еще сонный, слез с насиженного места и поплелся за ним. Развалившись в углу у двери, на двух плитках, которые вопреки всем законам природы и ледяного пола, были горячими, я стал наблюдать за его точными, острыми движениями. Он был похож на нож, вонзающийся в окружающее пространство и разрезающий воздух пополам. Взяв две чашки, он поставил их на стол, достал из верхнего ящика, висящего прямо перед его глазами, медную, потерявшую всякий цвет турку и упаковку молотых кофейных зерен и начал колдовать. Мне, правда, казалось, что он злой колдун, готовящий шипящее зелье в огромном железном котле.  Режущий нос аромат возник передо мной, окрашивая все в коричнево-черный цвет. Я вдохнул его поглубже, и он прополз внутрь меня, застряв где-то в желудке. Мягкий, горьковатый и рассыпающийся на части запах кружил вокруг, а он не придавал этому ни малейшего значения. Тонкая оранжевая нить просочилась в темное кофейное пространство, принося с собой убаюкивающую осеннюю мелодию. «Что за кофе ты варишь?» - спросил я его, съедаемый любопытством. Бережно держа турку над пылающим огнем, он посмотрел на облезлые стены ее кухни и ответил:

- Осенний кофе – и замолчал, предавшись мыслям, поглотившим его глаза. «Что это за сорт?» - вновь влезая в его голову, поинтересовался я. Он вдохнул черный аромат, пробуя кофе скорее носом, нежели языком

- Это аромат увядания, чувствуешь? Осенний кофе это не сорт, а состояние души. Состояние, когда все внутри человека постепенно умирает, приходит в упадок и угасает, становясь таким же черным, тягучим, мягким, как этот кофе. И это время вовсе не заря человеческой жизни, это смерть внутреннего Я. Люди могут жить сорок, пятьдесят или даже восемьдесят лет с мертвой душой, их это нисколько не беспокоит. Но тот момент, когда она теряет свои краски, когда вянет и крошится, но еще дышит и надеется, это мы называем осенним кофе. Сказав это, он разлил готовый напиток в чашки и, усевшись на стул, замер и стал ждать. Мы больше не говорили. Я ни о чем не спрашивал, он ни на что не отвечал. Длинная, толстая змея молчания ползла между нами, нисколько не отягощая обстановку своим присутствием.

Вскоре появилась Она. С мокрыми волосами, поменявшими цвет из-за воды, в какой-то несуразной, огромной пижаме, в которой Она утопала с головой и с потухшими глазами, смотрящими на него устало, и почти не двигаясь. Он ткнул пальцем на кружку, стоящую на столе. Из нее валил белый пар.

- Что это? – безлико спросила она, смотря на объект, который я упорно не хотел называть человеком.

- Эспрессо – ответил он, скромно пожав плечами – Просто эспрессо – а потом, переведя взгляд на меня, улыбнулся резко, зло и очень печально. «Лгун!» - подумал я и, закрыв глаза, предался пустому сну. Они о чем-то говорили, изредка смеялись, так тихо-тихо, и, наверное, им было хорошо. Только я никак не мог отвлечься от звука ломающихся сухих листьев, гремящего в воздухе, подобно смертному приговору. Посмотрев на нее, я вдруг подумал: «Знает ли она о своей душе?». Нет, скорее всего, нет. Как и большинство других людей, Она тоже думала, что ее душа будет жить вечно, хотя на самом деле она, как и у других, уже начинала гнить…

День четвертый

Осенняя дорога, предпоследний путь.

Обычно Она никогда не гуляла в конце осени. Несмотря на то, что любила это время до безумия, в тайне, в самом глубоком уголочке своей души, она очень боялась. Боялась увидеть умирающие, пожелтевши посеревшие листья, мокрый, разбухший от дождей асфальт, уже не голубое, а какое-то грязное и чужое небо. Она боялась увядания. Тот идеал осеннего пейзажа, который она бережно создавала в своем мире и который дополняла все более красочными, совершенными подробностями, он был нужен ей. Нужен для того, чтобы прожить все остальные, ненавистные ей сезоны и опять встретить вечную, полную очарования непоседу осень. Но сейчас мрачная, скользкая тень покрывала город, и тот затягивался в толстый неразвязываемый узел. Зачем Она собралась на улицу? Возможно, в этом опять виноват «странный субъект». Он ни на секунду не покидает ее квартиры и каждый раз, когда Она уходит на дежурство, садится около меня и упрямо действует на мои потрепанные нервы. Чего Он добивается? Кто Он и зачем Она ему нужна? Вопросы, которые навсегда останутся без ответов. Но в любом случае я и не собирался их задавать. И комментировать её безрассудные действия тоже не видел смысла. Она все равно не послушала бы меня. И сейчас Она бегала из угла в угол и из комнаты в комнату, натягивала на себя то брюки, то юбку, то снова брюки и, в конце концов, остановившись на красном вязаном платье, напоминавшем мне рождественский чулок,  Она замерла посреди комнаты, чтобы Он смог ее разглядеть, и при этом даже ни разу не взглянув на меня. Ей уже было неважно, мое мнение. Её интересовали его мысли и его холодный взгляд, я был третьим, и если не лишним, то явно менее нужным, чем Он. Посмотрев на «субъекта», я увидел, как Он несколько раз медленно и обстоятельно кивнул и, поднявшись со стула, направился к выходу. Она посмотрела ему вслед, но не тронулась с места,  только когда он скрылся в прихожей, Она словно ожила, подошла ко мне и, взяв на руки, крепко прижала к своей теплой груди, где быстро билось сердце. Я прислушивался к этому странному звуку, похожему на удары молотка о гвоздь, и мне было очень спокойно. В музыке её сердца я отчетливо слышал грусть. Грусть, разочарование и тоску. И мне было ее жаль. Не оттого, что я очень сильно любил её, нет, кошки не способны любить, но я искренне привязался к ней, и мне не хотелось расставаться с её мягкими ногами и большими, полупустыми глазами. Мне нравилось жить у нее, но отчего-то именно сейчас я понял, что наше с неё время подходило к концу.

Вот Он зашел в комнату, облаченный в толстую темно-зеленую куртку и, прислонившись к дверному косяку, стал ждать. Она не опустила меня на землю, а, наоборот, еще крепче прижала к себе и тоже пошла одеваться. Он помог ей надеть ботинки и куртку, а Она почти не дышала, и только её сердце все стучало и стучало о хрупкую грудную клетку. Так со мной на руках она и вышла на улицу. В воздухе неспешным вихрем кружились листья: блеклые, изнуренные и уже даже не желтые. Ветра почти не было, а изредка пробегающие мимо нас струйки воздуха трепали её выбившиеся из пучка волосы и мою растрепанную шерстку. Мы шли молча. Впервые с того момента, как он появился в ее жизни, они были вместе и не разговаривали. Обычно они не могли молчать, но сейчас умирающая осень произвела удушающее впечатление на них  обоих. Лишь мне, неспособному понять их причуды, было далеко до их страданий и переживаний. Я просто наслаждался природой. Мне были чужды лужи, на которые они старались не наступать. Мне было непонятно, почему в их глазах, обращенных к затянутому пышными, темными облаками небу, столько боли и одиночества. Я не чувствовал того, что они, и потому был один, а Они были вместе. Именно в этот момент я осознал, что не Он не подходит ей, а я тот якорь, что тянет ее ко дну. Я не знал, сколько еще времени отведено ей, но прекрасно понимал: это время Она должна провести не со мной.

Наконец мы дошли до парка. Вся территория была окружена высокими деревьями, названия которых я даже не знал. Меня природа привлекает чисто визуально, все теоретические знания я отвергаю, чтобы не портить красоты. Поэтому стараясь не вслушиваться в их разговоры, чтобы не дай Бог не узнать что-нибудь лишнее, я  сосредоточился на обстановке, меня окружающей. Это место, словно отгороженное от остального мира, было почти не тронуто процессом старения, и все здесь переливалось и сверкало красно-зеленой жизнью. Изредка опадающие листья не кружили в воздухе, а мерно и величественно скользили по воздушным волнам, то поднимаясь то, опускаясь, и совсем не хрустели в полете. Людей в парке не было, и мы сели на ближайшую скамейку, особенно не утруждаясь в выборе. Они опять замолчали, предавшись блаженной тишине естественной красоты. Только раз наше молчание имело одну и ту же окраску: восхищения и умиротворенности. Ничего в этот момент не имело принципиального значения. Все проблемы и даже увядание осени отошли на второй план. Перед нами была жизнь полная, гармоничная и нерушимая. Совершенная и в тоже время не идеальная, но оттого еще более прекрасная. Несколько птичек пролетели высоко над нами, напевая что-то легкое, спокойное, как вздох, и у меня потекли слюнки. Что ни говори, а естественное начало, физическая сущность человека довольно часто берет верх над его духовным началом. Что уж говорить про нас, про кошек. Как мы можем противиться нашим биологическим потребностям, когда высшие, казалось бы, существа не в силах сделать это? Никак. Мы этого не можем. Если бы могли, стали бы выше людей, а разве такое когда-либо случиться? Едва ли….Я посмотрел на нее и постарался запомнить этот образ. Её пухлые красные губы, длинные пальцы и тонкую, девчачью талию. Ее растрепанные волосы, причудливо обрамляющие детское личико и мягкие длинные ноги. Быстро бьющееся сердце, по тоскливо-красивой мелодии которого я всю оставшуюся жизнь буду нестерпимо скучать. И, конечно же  её голос: тонкий, серебристый, желто-оранжевый, и так похожий на цветущую живую осень. Споет ли Она ему когда-нибудь? Или этот голос был только для меня? Имею ли я право так считать? Сомневаюсь.

Встав со скамейки, Он направился к узкой тропинке, ведущей в глубь маленькой рощицы, раскинувшейся под бдительным взором тусклого неба. Она поднялась за ним, и внимательно изучая бледный просвет между деревьев, спросила:

- Что это?

- Осенняя дорога, – ответил Он. Впервые Он сказал правду не только мне, но и ей.

- И куда она ведет? – не унимая своего любопытства, спросила Она.

- Кто знает, – пожав плечами, сказал Он, – кто там был, назад не вернулся, потому рассказать тебе о ней никто не сможет. Лишь единицы возвращаются оттуда.

- Почему они возвращаются? – вновь задала Она вопрос, будто маленький ребенок, который постоянно спрашивает обо всем на свете.

- Потому что их там не приняли, – грустно прошептал Он, и мне вдруг

стало его жаль, а потом стало жаль себя за то, что пожалел его. Замкнутая цепочка.

- Их не приняли, потому что они плохие?

-  Нет. Не потому, что они просто плохие, а потому, что даже тьма не способна принять их под свое крыло.

- А что они такого сделали? – спросила Она, пристально глядя в его глаза, а Он смотрел на небо, по которому неспешно текли облака, и думал о чем-то своем, впрочем, как и всегда.

- Они никогда не любили, – ответил Он немного погодя и, отвернувшись от тропинки, пошел назад, домой. Все еще прижимая меня к себе, Она вгляделась в маленькую щелку между толстыми, корявыми стволами деревьев и  спросила у меня:

- Как думаешь, если бы я пошла туда, меня бы тоже вернули назад?

Я пожал своими кошачьими плечами и задумался, чтобы случилось, если бы она ступила на эту осеннюю тропу.  Она тем временем, словно довольная моим ответом, направилась следом за ним, на бегу задавая какие-то погодно-природные вопросы.

Когда в одиннадцать часов, она вновь ушла на ночное дежурство и квартира резко помрачнела от нашего с ним присутствия, я спросил его:

- Тебя ведь тоже вернули назад? – я спросил вовсе не потому, что мне было интересно, мне нужно было быть уверенным, что я оставляю ее  нужному человеку. Был ли он таким?

Он посмотрел на меня все так же спокойно-прохладно и погладил против шерсти. Я не стал шипеть на него, мне был важен ответ, и я его ждал.

- Да, меня вернули назад, – сказал Он, ожидая следующего вопроса.

- Потому что ты не знаешь, что такое любовь? – спросил я, не зная, что я сейчас услышу из его уст.

- Можешь не волноваться за нее, теперь я знаю, – ответил Он, улыбнувшись все той же злобно резковатой улыбкой. Он понял меня, понял, что я имел в виду. А я понял его. Легко и спокойно спрыгнув с подоконника, я направился к двери. Он заботливо проводил меня и, остановившись в прихожей, спросил:

- Не хочешь попрощаться с ней?

Я покачал головой.

- Нет, пусть все будет так, как есть. Ты составишь ей лучшую компанию, чем я, так что мне пора.

Он долго смотрел на меня, проникая внутрь кошачьего сердца, но, так и не найдя нужного ответа, поинтересовался:

 - Кто ты?

Я усмехнулся длиннющими белыми усами.

- Я? Кот. Простой черный кот, и ничего более.

Он засмеялся громко и раскатисто.

- Лгун, – сказал Он с упреком и, потрепав меня за ухо, открыл дверь и ушел в гостиную. Я смотрел ему вслед и думал: «Надеюсь, Он сможет позаботиться о ней. Пусть ей осталось немного. И не так далек тот день, когда Она сама ступит на осеннюю дорогу. Но я бы очень хотел, чтобы в этом пути сквозь опадающие красные листья Она было не одна». Теперь Он тоже был готов пройти этот путь. Я же стал для них лишним. Прошмыгнув в полуоткрытую дверь, я спустился по холодным, влажным ступеням и выскользнул наружу вместе с каким-то высоким существом, лица которого я не разглядел. Ночь была бесшумная, светлая и беззвездная, и я порадовался, что мой путь до парка будет освещен почти цельным лунным блином.  

Когда я пришел на место, проводник уже ждал меня у входа на осеннюю тропинку.

- Как всегда, вовремя, сир, – сказал он, поклонившись и коротко кивнув в ответ. Я нырнул в уже темную щель, надеясь раствориться в тумане, который, я знал, никогда не окутает меня полностью, как бы я ни старался.

Не глава

Последний путь.

Всего несколько слов о том, что произошло после моего ухода. Она очень расстроилась, когда узнала о моем исчезновении. Я даже, признаться, и не думал, что это так опечалит ее. Однако Она скоро развеселилась, расцвела и зажила полноценной жизнью. Моя охрана ей уже была не нужна. И я искренне радовался, что теперь у нее появился лучший защитник, чем черный кот на подоконнике. Наблюдая за ними издалека, я не переставал удивляться их многочасовым разговорам каждый день, тем титаническим усилиям, которые они прикладывали, борясь с хандрой во все времена года, кроме осени. Мне нравилось, что они похожи, что им есть, что делить на двоих. Я совсем не хотел видеть их у себя, хотя знал, что однажды и им придется ступить на ту тропу, по которой я сам ходил и не раз. Но их путь не будет подобен моему. Познав, что такое любовь, человек не сможет идти по осенней дороге, так как это делаю я, тот, кому никогда не доведется узнать, что это такое. Наверное, именно поэтому я бы хотел, чтобы последний путь каждого человека был цветущей осенью, а не осенью умирающей. Ведь какой будет осенняя дорога, зависит только от вас, мы можем лишь сопровождать вас по ней, но сделать её приятной, озаренной светом и желто-красными листьями можете лишь вы сами, чего я вам всем искреннее желаю…До встречи на осеннем пути, ,и надеюсь, вы никогда не вернетесь назад, чтобы не рассказать людям о том, кто же я на самом деле такой…До нескорой встречи друзья, до нескорой встречи…