Девятое ведро Марья, оступившись, опрокинула на себя. Шуба, валенки – все теперь мокрое. А морозцу только того и надо – по водице-то сразу до косточек пробрал. Сушиться надо!  Марья, бросив ведро у проруби, поковыляла к дряхлым избенкам, вкривь и вкось торчащим из сугробов на высоком берегу. Есть здесь люди-то? Пустые избы стоят, нежилые… Разве зайти куда да самой печь растопить? Нет, не успеть ей – скорее сама околеет, чем холодную избу протопит. Костер развесть надо!

   Утоптала Марья снег окоченелыми ноженьками да из ближайшего плетня потянула растрескавшуюся жердину. Ох, тяжко!  Где ж силушку то взять – всю холод высосал.

- Кхе, кхе… - закашлял кто-то рядом. – А ентот забор, между прочим, частная собственность.

Марья обернулась. Откуда ни возьмись, явился перед ней дедулька. Горбатенький, хроменький, седая борода веником, глаза зеленые с прищуром. Смотрит на нее и вроде как усмехается.

- Обогреться хотела, мил человек, - просипела Марья виновато.

- Да ты, родимая, никак,  в прорубь ныряла! – подивился дед, глядя на ее заледенелую, коробом стоящую одежу. – В избу тебе надо, к печке. Айда ко мне, пока совсем не прозябла.

И под руку Марью подхватил, чтоб идти поскорее. А в избе-то сперва Марью на печь уложил, валенки ее да шубу на просушку пристроил, а засим самовар поставил да баню затопил. Не дедок, а отец родной! А как отогрелась Марья да чаю с баранками напилась, стал расспрашивать ее: кто, мол, такая и откуда? И рассказала ему Марья, в тепле размякнув, что была она царевной, жила да не тужила у батюшки в тереме, пока не посватался к ней Емеля, крестьянский сын. Что увез он ее на печи от царя-батюшки на берег моря-окияна да выстроил там дворец золоченый. И стали они в том дворце жить-поживать. И все по щучьему велению.

  Засмеялся дед, не поверил Марье. Бродяжка, мол, ты сирая, а не царевна. Раскрыла тогда Марья торбу свою дорожную и вынула из нее колечко, Емелей на свадьбу дареное. Все равно не верит ей дед – не признает в ней царскую дочь. Тогда достала она ожерелье жемчужное, царем-батюшкой на именины подаренное. Опять старик не верит, что царского роду она, - смеется. Вынула тогда Марья из торбы дорожной серьги с каменьями драгоценными, от родимой матушки в наследство полученные – тогда только признал  дед в Марье царевну и в ножки ей поклонился.

- Отчего же, - спрашивает, - царское твое величество изволит в драной шубейке без челяди да без охраны пешком по нашенскому захолустью прогуливаться да еще и в прорубь окунаться? Тут рассказала ему Марья про жизнь свою горькую. Как полюбила дурака Емелю по щучьему велению, вышла за него, лентяя немытого, сиволапого, замуж, а когда опомнилась – уж поздно было: деток от него нарожала, да и жалко стало его бросить – дурак ведь, пропадет без нее. И все бы ничего, притерпелась бы да и жила, пусть без любви, зато в достатке и уважении, кабы Емеля к зелену вину не пристрастился. Пьяницей запойным стал, горьким пьяницей. И чему удивляться? Когда средства есть, а интересов нету – тут дурака к вину и потянет. По первости-то Марья все Емелю уговаривала по белу свету поездить, страны заморские посмотреть. Али библиотеку во дворце устроить. Книжки ученые почитал бы муженек – глядишь, какой-никакой умишко в башке его стоеросовой и завелся бы. А у Емели на все один ответ: «Мне неохота!» Потом Марья стала похитрее речи вести: «Отчего бы тебе, Емелюшка, ума да деловитости по щучьему велению себе не пожелать? Годы твои молодые, расцветные, пройдут, а тебе окромя печи и вспомнить нечего будет». А Емеля, даром что дурак, понял, что на его драгоценную лень Марья покушается, и так ей ответствовал: «От многого знания да от многой суеты беспокойство одно да огорчение. Лучше в покое да праздности жизнь прожить. А от печи очень даже большая польза организму – она тепло дает и хворь в тело не пущает. Так что иди, жена, деток нянчи, а в мои мужские дела не суйся – вот и весь сказ». А детки-то, к слову сказать, все в папашу родимого пошли – непутевые да бестолковые. От пьяной-то любви разве другие получатся? Ох, и намучилась с ними Марья, пока вырастила. Дочка-то Василиса за Соловья-разбойника замуж выскочила и за море уехала. А сынок Иванушка женился на жабе. Живет теперь в ейном болоте, позеленел весь и тиной оброс. Жаба та Ивана колотит чем ни попадя, а он сидит и не квакает, подкаблучник. А самое-то горе горькое нынче летом случилось: от пьянства беспробудного хватил Емелюшку удар. Неделю он пластом лежал, а отлежамшись, заговариваться начал. Что по щучьему велению не пожелает – ничего не получается. Может оттого, что говорит невнятно, заикается, а до середины договоримши, забывает, с чего начал. Хозяйство за полгода все поразвалилось: что обветшало, что слуги порастащили. Во дворце холодно – топить нечем. Из запасов – один горох, да и тот мышами порченый. Вот собрала Марья, что от растраты сберечь удалось да в путь-дорогу отправилась. Щуку волшебную найти хочет и попросить ее: коли уж Емелюшка косноязычием захворал, то пусть с Марьиных слов последний раз та щука чудо сотворит – повернет время вспять на тридцать лет, да запрет Марью покрепче в терему, чтоб не увез ее Емеля от царя-батюшки. Уж лучше Марье в девках век вековать, чем так жизнь прожить, как привелось.

  Слушал Марью старичок горбатенький да головой кивал, а как закончила она свой рассказ, молвил слово ответное:

- Твой-то Емелюшка непутевый – он ведь брат мой родной. Было нас у отца трое: я, Савелий, - старший; Терентий – средний; а Емелька-дурак – меньшой брат. Ты от него горюшка хлебнула, да ведь и нам несладко пришлось. Как отправился он к царю-батюшке, печь-то из избы выворотилась – считай, полдома порушилось. А ведь дело-то к зиме шло. Кое-как залатали стену-то, а печь добрую сложить денег недостало. Как живы остались в ту зиму – сами дивимся. А на всех деревенских с тех пор помрачение рассудку нашло – щуку стали ловить. Ну, зимой-то лед дырявили да ведрами день и ночь воду черепали, али с удой у полыньи сидели. Трое в ту зимушку в проруби потонули, пятеро, на льду сидючи, замерзли. А после половодья совсем народ ошалел – с бреднями всю реку исходили, под каждым кустом морды понаставили.  А толку никакого – никому щука не дается! Городских понаехало – пропасть. Тоже щуку ловить. Все покосы затоптали, берега загадили. Но нет худа без добра: стали мы городских за плату в свои избы селить. Сами – в коровник, а избу – в наем. Богатеть народец начал, новые домишки ставить. А сколько ни строй – все не хватает – городские  едут и едут.  «Бум» это называется. Да что говорить, хорошее было время! Я в своей избе даже сундук музыкальный завел. Внутри у него подставка для специальных железных тарелок с дырдочками, а сбоку рукоять как на вороте у колодезя. Рукоять ту крутишь, а ящик музыку играет. Хочешь – жалобную, хочешь – плясовую. Да… Было время…

- А что ж сейчас-то все запустело? – подивилась Марья.

- А годков эдак пять назад приехали к нам двое иноземцев. Сами чернявые, узкоглазые и лопочут-то как мяукают: «Сяо-мяо». Ну, пустили их на постой. А гнать бы надо поганой метлой из деревни в лес, чтоб медведи их задрали. Да кто ж тогда знал, что они учинят!  Ночью напустили эти лихоимцы в реку какой-то иноземной отравы, так что к утру вся живность водяная кверху брюхом всплыла. И рыбу потравили, и лягух, и пиявок с мотылем. Мертвая река стала. А щуку так и не поймали. И кончилось на этом наше процветание. Городские ездить перестали, доходу не стало, поля к тому времени лесом заросли – не распашешь. Те, кто добро скопил, в город подались. Я вот тоже рванул было в столицу, да не повезло мне – по дороге напали на меня разбойники, чуть до смерти не убили и добро все отняли. Хорошо, брат Терентий у разбойников меня отбил и обратно на себе притащил. И никого, окромя нас, с той поры в деревне нету.

- Должно быть, богатырь братец-то ваш! – восхитилась Марья Терентьевой доблестью.

- Сила-то и верно, есть. Да, по правде сказать, Терентия только увидишь  - так и убежишь без оглядки. Разумом он ослаб, диковатый стал. Ходит голышом, в избу к себе не пущает, а сам все улыбается да бормочет невесть что. Нерадостное стало тут житье, родимая, и надеяться на лучшее резону нет. Совет я тебе дам по-родственному: ты, ваше величество, ночь-то спи-почивай, а с утра возвращайся-ка к своему Емелюшке. У вас худо живется, а у нас - еще хуже.

Сказал так Савелий и загасил лучину.

   Проснулась поутру Марьюшка – в избе стыло, зябко. И Савелия не видать. Слезла Марья с печи, хватилась – ни кольца, ни ожерелья, ни сережек. Одна пустая торба под лавкой валяется. Взвыла Марья, во двор кинулась, в амбар – нигде Савелия нет. Ушел и последнее ее добро с собой унес! Хотела Марья с горя в прорубь кинуться, да духу не хватило. Села на перевернутое ведерко – горевать да долю свою оплакивать. Глядь – на пригорке человек в одних портах, простоволосый, босой – по снегу прыгает и руками машет. Поняла Марья, что это Терентий полоумный. Страшно ей стало. А он рысью к ней подбежал, улыбается и вроде как за собой зовет. Марья головой помотала – как за безумным-то идти? А Терентий вдруг улыбаться перестал и говорит звучным голосом:

- Не плачь, Марьюшка! Знаешь, кто я такой? Я владыка счастья. Хочу всех честных людей счастливыми сделать, только время для того еще не пришло. Вот дай срок – распознаю всех воров да разбойников, и пусть по заслугам своим в несчастье живут, а честные весь свой век по моему велению в радости проведут. А тебя, горемычную, жалко мне стало. Пойдем, дам тебе счастие.

  Как во сне пошла за ним Марья. Привел ее Терентий в свою избу и говорит:

- Знай, Марьюшка, щука та чудесная, какую все искали, уж полгодочка как у меня. Проси ты у нее что пожелаешь, и все она сделает, коли я прикажу. Моя она теперича. Я ей хозяин.

Завел он Марью в чулан, а там ящик из досок сколоченный. Заглянула в него Марья, а на дне в опилах щука лежит. Пасть зубастую открыла – будто молвить чего хочет. Сухая совсем, на шкуре соль выступила, хвост с краев обломался. Заплакала Марья над ней горькими слезами, но не оживили слезыньки щуку волшебную. И ясно стало Марье, что кончились чудеса, и надежда на счастье  кончилась. И побрела она по снегу белому назад к Емеле.