Вован чалился третий срок – человек опытный, хоть и молодой. И когда этот дар в нём снова проснулся, и поднял его со шконки к потолку, в тот же самый миг накопившийся в душе житейский опыт обречённо загундосил: «Хана тебе, Владимир, всё, теперь полная хана». Вован проплыл в воздухе к чёрному льду окошка и вгляделся в посыпанное крупной солью небо. Луна затаилась где-то сбоку, за тучкой. Повисел он перед стеклом несколько минут и вернулся к месту сна, закутался в шершавое одеяло. В жилах медленно гасла полузабытая им огненная сила, треклятый опыт ворочался на дне души и твердил мерзопакостно: «Хана тебе, Владимир, теперь и отныне хана…»
Впервые свой нелепый и лишний, неудобный для жизни дар Вован обнаружил в пятилетнем возрасте. Зарубили чёрную курицу – в суп. А Вованчик рядом случайно топотался – ну и увидел, как дёрнулась птичья тушка, всколыхнулись перья куцего хвоста, услышал, как с деревянным стуком сверкающее лезвие топора вонзилось в колоду. Кто же думал, что у сельского парнишки, росшего среди людей, похожих на животных, и среди животных, похожих на людей, окажется столь слабое сердце? Впал малыш в истерику, прорыдал ночь; утром рано, с весёлым солнышком родители ушли в поле, а его заперли в избе на амбарный замок. Вован очухался поздно; на столе кринка молока, да лепёшка, да пара яиц… Поел кое-как, разложил на половичке нехитрые игрушки, делом занялся. И второй день, и третий. Вроде забылась несчастная, съеденная семьёй курица. Бегает Вован по избе с кошкой наперегонки или один сидит, то кавалеристом, то лётчиком себя воображает; но чувствует – громадные плахи над ним вроде покачиваются; потолок-то крепкий, из осины да лиственницы, но страшновато всё одно – мнится мальчишке, что рухнут доски, придавят. На четвёртый вечер попросился:
- Возьмите с собой, скучно мне одному…
Отец пошевелил усами, посмотрел тревожно:
- Лады. Только подъём рано, по-солдатски.
Окучивают родители картошку, мокрые от пота, а линии делянок к горизонту бегут, кусты картошки словно великан рассыпал щедро, до края неба. Посуетился Вовчик, попробовал потяпать возле мамки – не получается, не по рукам мотыга. Тяжела! Побрёл в ближайшую рощицу.
- Не ходи далёко-то! – мать кричит.
За первым же рядком берёзок раскинулась полянка. Слева муравейник чёрный шевелится, а по всему кругу поляны – ромашки белоснежные, и в сердце каждого цветка будто маленькое жёлтое солнышко горит. Набрал полную грудь лесного воздуха мальчонка – и закружилась голова, закувыркались в глазах цветные пятна: много ли пятилетнему пацану надобно? То ли счастье жизни, то ли мира красота, то ли другая неведомая сила толкнула его в спину, пробежал он шажок-другой – и взлетел. Не испугался ни капельки, а в восторг пришёл, поднялся на уровень вершин берёзовых и замер. Смотрит сорока любопытно с ветки, усмехается вроде. А чуть в сторонке чёрная курица парит, та самая, растопырив неподвижно, словно коршун, короткие крылья, - смешная, толстопузая курица. И смех чей-то ласковый…
Обернулся мальчонка и видит: фея из сказочной книжки рукой машет, к себе приглашает. Он к ней осторожненько подплыл.
- Кто научил тебя летать? – безмолвно спросила фея.
- Я сам, - так же молча ответил Володька.
- Самому трудно! – вздохнула девочка. – Тебе к нам надо. Если ты сам научился, значит, ты великий маг родом из нашего мира.
- А какой он – ваш мир?
- Светлый. Светящийся. Душевный. Он совсем рядышком, но видят его только избранные. Их мало очень.
- Я не хочу без мамы и папы.
- Дурачок, - засмеялась фея. – Ладно, когда повзрослеешь, тогда поймёшь, - и она послала мальчику воздушный поцелуйчик.
Володька засмущался поцелуйчика, колени его подогнулись, и рухнул он вниз, но не ушибся нисколечко, а приземлился плавно.
Никому ничего не рассказал. И позднее, уже парнем ставши, не проболтался ни по дружбе, ни по пьянке, хоть и не раз и не два ещё подымала его в небо нездешняя сила.
Что характерно – летал он только на воле, а во время отсидок ничего подобного с ним не происходило. Да и как на зоне, где для приватности места вовсе нет, где на виду каждый шаг, где вся жизнь проистекает под пристальными взорами соглядатаев – караульных по службе и караульных доброхотов, как сохранить, уберечь секрет подобный? В том, что ничего хорошего, полезного в случае обнародования его загадочных полётов не выйдет, Вован был уверен твёрдо. Зачморят, изуродуют, отобьют крылья и почки так, что ползать не захочешь, не то что летать. Всякий талант на зоне блатари и менты используют в своих интересах, и редкий человек выворачивается из-под их пресса. А Вован что – в блатные не лезет, с козлами не шушукается, ведёт себя правильно, как и полагается трудовому мужику. На еду не жадный, к скудости привыкший. Мамка его, тётя Нюра, посылочки строго по расписанию шлёт – всё своё, деревенское; даже табачишко на огороде выращивает, махорка знатная – все в бараке уважают его курево. Что маловато – плохо, а вот что регулярно – сильно хорошо. В общем, идёт жизнь путём, катится по нормальным рельсам. И вот надо же – залетел. В буквальном смысле, можно сказать, залетел. В тот вечер отряд рано угомонился, и Вован тоже, как все. А очнулся – под потолком, и житейский опыт гундосит противно: «Хана тебе, Владимир, теперь хана…»
На другой половине планеты, в небольшом мексиканском городишке, в прочном каменном доме с прикрытыми ставнями окнами, сидели за столом несколько смуглых седовласых мужчин и дама. Ставни прилегали плотно, но сквозь узкие щели меж досок в самих ставнях солнечные лучи широкими лезвиями нарезали пространство на серые ломти – как плохо пропеченный ржаной хлеб.
- Кто у нас в той местности?
Спросил самый старый, с седыми усами и седыми бровями, человек с внешностью американского индейца. Скорее всего, в его жилах действительно бежала кровь древних американских племён. Возможно, все знали ответ на этот вопрос; поэтому после долгой паузы, просто чтобы продолжить разговор, кто-то обронил:
- Клятвоотступник… Он там один во всей Сибирии.
Старый индеец помолчал, а затем медленно, раздельно и очень тихо начал говорить:
- Мы защищаем границы нашего мира тысячи лет. И лишь однажды в триста лет в нашем мире рождается Летающий по воздуху телом или Шагающий по воде ногами. Это всегда могучий воин. Сильнее нас. Дар богов случаен, но всё же чаще он достаётся нашим детям - с древней густой кровью. Каждый из нас без труда назовёт имя прадеда по мужской линии хоть в двадцать пятом поколении. Однако род этого сибирского юноши обрывается на имени простого деда! Слишком короткий век. Может быть, и дар его так же мал и мелок, как линия рода? Может быть. А может быть, его давние предки пришли в Америку через Берингов перешеек, и мы – их потомки, его родственники? Он не знает, и мы не знаем. Но мы не имеем права пренебрегать ни одним шансом. Нам нужен этот сибирский шаман. Вопрос: кто оценит силу его дара?
Сидевший рядом со стариком задорный юноша с римским профилем воскликнул:
- Вчера я посетил его сон. Смутен он был и тревожен. Летун глядел на меня сквозь чёрное стекло и россыпи звезд. Пошлите меня к нему! Пошлите меня к нему! Необходимо установить физический контакт с этим человеком!
Женщина, единственная среди мужчин, мягко положила ладонь на руку юноши:
- Это далеко. А времени мало. Нехорошо доверять это дело Клятвоотступнику, но мы не видели его много лет. Возможно, он стал иным. Время лечит и прибавляет мудрости. Сейчас он единственный из нас на той половине земного шара. Я прошу разрешения передать ему наш приказ.
Смуглые джентльмены, слегка помедлив, один за другим положили на стол левую руку ладонью вниз.
- Да будет так, а не иначе, - разом охрипнув, произнёс старый индеец. И очень злым взглядом одарил даму. Та весело улыбнулась ему в ответ.
Спустя час на другой половине земного шара сибирский Нагваль вышел из телепатического сеанса с американкой в крайнем раздражении духа. Он сумел передать в заключение беседы обычную вежливую формулу прощания, но это далось ему с таким трудом, что очертания формулы вышли зыбкими. «Шаман теряет силу внутреннего безмолвия!» - огорчённо решила американка, прерывая сеанс. А белокурый сибирский шаман в гневе быстро ходил от стены к стене и бормотал:
- Эти выжившие из ума старпёры хотят, чтобы я собственными руками взлелеял конкурента! Поднял из лагерной пыли! Не бывать этому. Они хотят, чтобы я открыл ему глаза на священный дар! Недотёпы! Нет, я не открою, я закрою ему глаза, да так закрою, что он не откроет их во веки веков!
Разоблачили Вована третьей ночью. Опять он парил в лунатическом блеске над спящими братанами, слабо перебирая пальцами босых ног, и душа его пребывала не в этом душном, страшном, лагерном мире, а совсем в другом, заворожённом; и не травы, не цветы, не синее-пресинее небо волшебны в том мире, чувствовал Вован, а доброта и воля, щедро разлитые по мириадам атомов бытия.
- Падла – домовой! Падла – домовой! – сдуру, со сна заорал козёл Муха на тумбочке, и рухнул от этого истошного дурацкого вопля Вован, растянулся во весь рост на центральном проходе.
Смотрящие по бараку - Гриня и Минай, позёвывая, разборку учинили. Потупился Вован, переминается с ноги на ногу. У Грини на плече татуировка синеет зловеще: «Идущий в ад попутчиков не ищет». А татарин Минай исподлобья смотрит, кулаки сжимает.
- А ну покажь! – велят смотруны Вовану.
Что делать? Ослушаться невозможно. Подпрыгнул по-пацанячьи, взмыл Вован, медленно проследовал под потолком вдоль брёвен маточных; дышит острой смесью табачного дыма, испарений сотен тел, постиранного белья. Лица арестантов приняли детские выражения.
- Твою мать через семь ворот да с погонами!
- Ёксель-моксель, да он по проволке это!
- По какой такой проволке, ёптерный ты малахай?
- По этой… едрёна-макарона… во! чубайсовской проволке! Нано которая!
- Идэ эта проволка? В рот тебе ноги! Ты ея пошугай!
- Астрал! Ёперный балет, чистый астрал!
- Чегой-то?
- Ну, ёшкин пистолет, когда человек помират, я-то знаю, то душа его, значица, отлетает с астральным телом к звёздам. А он, Летун то исть, зуб даю, его душа, конечно, летат живьём, ещё не умерши, вроде по ошибке… Аномалия, короче.
- Магия это, господа! Чис-та-я ма-ги-я! По-научному говоря, волш-ба!
- Не-е… Энто гипноз. Мы усе под гипнозом. Вот у нас у цирке, помню, одын артыста цельный зал гипнотизировала, пока евонные подельники кассу брали. Часики у Фильки Киркорова скрали – на миллион долларов! Едва нашли потом. Цыгане работали.
- Так у тебя, Летун, погоняло Летун поэтому?
- Не, кликуха тут ни при чём, - задыхаясь, отвечал Вован, ещё не веря, что всё обошлось миром. - Я на одной работе долго не мог. Неделю, месяц – и сматывал удочки. Начальство возьмёт трудовую, а она толстая, как «Война и мир». А, летун, мол. Так и пошло – Летун.
Много ещё чего в ту ночь говорилось в бараке, ещё пару раз Вован показательно летал по воздуху; двое попросили и их научить летать (гигнулись со смехом на карачки); однако в конце концов все угомонились, улеглись заново, а смотрящие решили так: ни-гу-гу-ни-ко-му-по-ка! Минай, тяжёлый бритый татарин, кулак большой над круглой головой воздел, и Гриня толстым пальчиком грозит – не шуточки шуткуют. Вовану же велели:
- Не буди людей по ночам, не шляйся по воздуху, не пугай братву. Придёт час.
Час пришёл через пару дней. В барак подселили Малика. Удивительно было видеть среди грубых вещей и убогой обстановки зоны этого лощёного арестанта. Он – наверное, единственный из двух тысяч жильцов колонии – щеголял в белоснежной рубашке тонкого шёлка. Кожа у бандита молочная, в тон сорочке, и такая нежная, что крохотные розовые ниточки сосудиков просвечивают. На зоне две тысячи серо-зелёных и жёлто-коричневых морд, а тут одна – цвета сливочного пломбира. Глаза у Малика светлые до прозрачности, но прочесть в них что-нибудь невозможно, потому как вся мысленная и чувственная работа в нём происходит по другую сторону непроницаемой белой маски. Холёная кожа и прозрачные глаза надёжнее металла скрывают внутренний мир, который бандит раз и навсегда выделил, вырезал для себя из остального большого мира. Выделил, вырезал – и очертил, огородил, замкнул намертво.
Малик не признавал никаких законов, кроме собственных. Поэтому и проводил годы на зоне, хотя легко мог бы уехать в любое тёплое место на планете. Он не хотел, среди зэков чувствовал себя комфортно, уютно. А на воле всё сложно. Кто он, откуда – не ведал доподлинно никто. Менты обращались к нему по фамилии: Маликом он проходил по документам. Воры в законе, верхушка преступного мира, цедили сквозь зубы – Малик, Малой. Презрительно цедили – потому как звание своё воровское он купил, хотя и честно купил, за миллионы зелёных. От рядовых зэков, мужиков серых и мелких блатных, Малик требовал, чтобы его называли загадочным словом Нагваль. Пожилой профессор философии, севший за взятки от студентов, объяснял как-то: мол, Нагваль – это маг древних индейцев, то ли ацтеков, то ли майя - кто их разберёт; мол, Нагваль этот имеет от рождения двойную энергетическую силу, вроде как яйцо с двумя желтками, и способен сдвигать точку сборки других людей. Какая такая точка сборки? Неведомо. Лагерная братва этого не понимала и за глаза кликала Малика чисто по-русски - Колдуном. Но профессору из уважения и на всякий случай, для питания мозгу, определили навечно из общака двойную порцию сахару. И первую рюмку, если случалось, тоже ему. Профессор уважал выпивку.
И вот Колдун оказался в бараке Миная и Грини.
Сказать, что Малика боялись, не будет правильно; это более сложное чувство, чем страх; как смесь разных ароматов – запахов роз и полыни, тройного одеколона и мужского пота, женских духов и мочи, рысистых лошадей и росистых ландышей. Боялись, восхищались, уважали, презирали – всё разом. Людей по-настоящему умных на зоне мало, а впечатлительных хватает. Говорили, что Колдун имеет несметные богатства, аж сотни миллионов долларов. Денежки упрятаны в оффшорах; упрятаны, однако же не спят, а работают: на Малика трудятся целые бригады международных бухгалтеров и адвокатов. Он легко греет любую зону, за что и не трогают его паханы; любому менту Малик может купить квартиру - и покупает порой. О происхождении его капиталов говорят разное, но сходятся в том, что грабил он по молодости, в лихие девяностые, банки, обменники, инкассаторов. Проделывал это жестоко, трупами устилал пути отхода. Однако при нем самом живых денег сроду не находили: каким-то образом весь хабар он немедленно переправлял за границу, а там уж добыча оседала в респектабельном банке. И оружия огнестрельного Малик в руках не держал. Банда его, случалось, за один вечер в нескольких местах жгла, взрывала, убивала, но стволами и прочими опасными игрушками заправляли парни Колдуна, а при нём – лишь одна финка любимая, финский нож. При арестах лично ему убийства или руководство бандой предъявить никак не могли, тем более что натасканные адвокаты вставали зверьми на задние лапы, пасти стозубые разевали, и получал Малик то три, то пять годочков. А на зоне Колдун располагался по-хозяйски. Здесь ему всё было ясно, как себя вести, с кем разговаривать, не то что на свободе. Малик мгновенно выкупал у кума приличное помещение – какой-нибудь домик завхоза, окружал себя компьютерами и умело командовал из-за колючки капиталами и агентами. Его финансовая империя росла; деньги он любил до нервной дрожи.
- Вот, на дембель пошёл, - усмехнулся Малик мокрыми губами Грине и Минаю. – Надо в ваших краях добить пару месячишков. Мне в библиотечке кой-какой ремонт шаманят, аппаратурку ставят, так что денечка два у вас перекантуюсь. С народом пообщаюсь, а то засох в своей хате. Не против?
Смотруны не возражали - искренне. А что – знатный постоялец. Лакеи ему уже шконку свежим бельём заправляют, притаранили раскладной столик, кожаный баул с личными вещами, спортивную сумку с припасами. Колдун первым делом вынул из баула зеркало, любовно отёр; затем хрустальные стаканчики, коньяку бутылку; горстями из спортивной сумки высыпал апельсины.
- Вот, вроде как бы прописываюсь! – и для забавы десяток апельсинов швырнул наугад братве, кто поймает. Финкой знаменитой с наборной ручкой рассёк несколько плодов. Об этой финке легенды в воровском мире ходили. Рассказывают, что Малик с ней с тринадцати лет не расстаётся: то ли брат старший, погибший, ему её задарил, то ли он первого фраера этим ножичком завалил, ещё пацанёнком будучи. Сколько уж раз финку изымали при арестах, но Колдун всегда выкупал любимую игрушку. Так и объяснял ментам: перо берегите, дорого дам; а исчезнет – и детей не пожалею. Понты понтами, а в последний раз полковнику-сыскарю вроде бы Малик «мерс» новый пригнал за этот ножичек. У богатых свои причуды.
- Ну, с новосельицем!
Выпили по второй.
- И где же, - говорит вдруг Малик, - ваш парень-акробат?
Переглянулись Гриня с Минаем: кто продал? Не иначе Муха-козёл! Ну, ответит гнида за парашу. Делать нечего, крысятничать поздно – зовут Вована.
Летун явился, глянул тревожно на апельсиновое золото, на гашишные огни в родниковых глазах Колдуна, на мерцающее сквозь капли сока лезвие бандитского талисмана, на узкий мокрый рот. Змеились, извивались зловеще губы Малика, ломались углом.
- Какая ходка? За что страдает?
- Третья, - Гриня отвечает. – Тяжкие телесные. Он у нас к животине больно слаб. То птичку спасёт, то собачку на свою голову… хе-хе! В последний раз на драндулете типа мопед из деревни в деревню ехал. А по обочинам стадо паслось. В том числе кобылица с одной стороны, ну а жеребёнок, значица, с другой. Драндулет-то напугал дитя лошадиное, оно и кинулось к мамке через дорогу, аккурат под колеса нашего Летуна. Получился маленький цирк: грохнулся наш ездун через руль в дорожную пыль. Лежит, глотает ее. Колёса крутятся, мопед тарахтит. А пастух с перепугу схватил бич и давай охаживать жеребёнка, тот, ясный перец, за мамку прячется. Летун поднялся едва, выплюнул передние зубы вместе с дорожной грязью, вырвал у конюха кнут да как звезданёт его – за жеребёнка, значица, мол, не обижай маленьких. И ударил-то всего разок, но в конец кожаного бича был вшит свинцовый шарик; вот и вылетел у пастуха глаз со косицею. Инвалидность. Несчастный случай, в общем, но – свой трояк Летун огрёб…
- Жалостливый! За жеребёнка томится! Что ж, жеребёнок – он тоже ребёнок, слово такое проглядывает в нём. Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты нам дана? Из ничтожества, значит, воззвали сельского дурачка. Ну что ж, Летун жалостливый, пей - заслужил.
Малик влил в хрустальные чистые стаканы жидкость чайного цвета, поднял свой стакан на уровень родниковых глаз. С конца финки подал Вовану дольку апельсина. Выпили чинно.
- А раз даден тебе, дураку, дар необычайный силой враждебной, Летун-акробат, то вот тебе заданьице первое: слетай-ка ты, мужик, по вечернему небу в лавку гражданскую, да принеси-ка нам не пойло поганое - водку российскую, а виски шотландское. «Белая лошадь» зовётся. Давно не пил. Твоя-то мамка-кобыла какой масти была?
- Каурая, - только и сказал Вован. Да и то как сказал – прохрипел, протолкнул набор звуков сквозь слипшееся от заговорённого пойла горло.
- Вот и поглядим там, каков из тебя воздушный боец, - сказал загадочно Колдун и осклабился, оскалил ровный ряд мелких острых зубов. Глаза его вдруг изменились – или это один Вован заметил? Зрачки Нагваля вроде выпрыгнули на мгновение и тотчас вернулись, но уже не круглыми, как у людей, а вертикальными восклицательными знаками, и Вован шкурой почуял, как его словно ощупывают слепые липкие пальцы. Внезапно он успокоился и беззаботно, весело глянул внутрь Колдуна, прямо в его восклицательные знаки. Колдун зажмурился, а когда открыл глаза – они обычно глядели вокруг.
- Не боец я тебе, не танкист и не гладиатор, - слегка усмехнулся Вован. – Мужик я простой.
Вздрогнул Колдун, ведёт себя вроде спокойно, а в жилах у окружающих кровь стынет. Минай заикнулся было, мол, опасно, не стоит мужика гонять, расшибётся или заметут, но Малик губы скривил презрительно, засмеялся, как зашипел, протянул купюру Вовану и манием руки двинул его прочь. Глянул Вован на Гриню, на Миная, плечами молча пожал: мол, сделаю, коли общество велит.
Вышел Вован в локалку: тихо темнело. На вышке маячил часовой, искал от скуки звёзды, выползать которым в небо ещё было рановато. Тропкой позади барака Летун неслышными шагами пробежал к запретке. Трехметровый забор из металлического профиля обильно украшала поверху колючка. Через каждые пять-семь метров проволоку подпирали железные штыри-копья. Эти копья установили по просьбе самих зеков. По осени, а особенно в зимнюю непогоду, ветер в спиралях колючки завывал и грохотал над зоной страшнее волчьих стай, наизнанку выворачивал сидельцам души. Смотруны пошли к хозяину, сказали: не надо неприятностей, позволь мы эту музыку сами заглушим. Хозяин позволил, и блатари организовали работу. Специальные люди ходили вдоль запретки, слушали, думали, спорили и говорили: здесь! Мужики бетонировали в указанном месте штырь, подпирая колючку. С тех пор кошмарные симфонии ветра на заборе зоны прекратились.
Запретка – полоса вспаханной и разровненной граблями земли между двумя рядами заборов. Вован вздохнул, поправил на себе гражданскую рубашку, снял кепи – едва не забыл, мог бы засветиться, - и каблуками оттолкнулся от зоны. Взлетел слишком высоко – метров на шесть выше колючки, на часового не глядел, работал руками и ногами. Шлёпнулся в заросли черёмухи – далеко от лагерного забора. Выбрался на дорогу, носовым платком тщательно протёр лицо и шею, крякнул, кашлянул и бодро побёг по колее к магазину. Окрестности он знал по рассказам, как и всякий зэк их знал – в деталях. На кассе продавщица с бейджиком «Яна» на скромной груди внимательно глянула на Вована, на его рубашку, на колбообразную бутылку шотландского вискаря «White Horse», сунула под лампу его купюру и фыркнула:
- Чего ж без закуски-то?
- Да есть там закусь, - тоскливо ответил Летун. – Апельсины. Золотые. А вот белых лошадок нет. И девушек нет. Ни одной.
Он взял пакет с бутылкой, сгрёб сдачу, поклонился загрустившей продавщице и вышел в ночь. Да, уже цвела ночь. Господи, что это была за ночь! Это была нечеловеческая ночь, то есть это была ночь, вовсе не предназначенная для людей. Люди не были и никогда не будут достойны подобной красоты. Вован отошёл от дороги, от магазинского фонаря в тень, под ближайший вяз, опустился на колени и начал молиться. Лбом он иногда касался мокрой травы. Слёзы капали в ту траву. Он касался собственных слёз, и слёзы казались ему звёздами. Запахи звали его вдаль.
Но думал Вован: Колдун найдет способ за свою тысчонку наказать и Миная, и Гриню, и весь отряд. Вован открутил пробку и сделал крошечный глоток: никакой белой лошадью напиток не пахнул – вроде клевер, немножко пырея, овёс, чуть полыни, васильки и дым… он хлебнул ещё… да, торфяной дымок и какие-то заморские фрукты. На душе полегчало. Вован весело вскочил и побежал по дороге. Его сердце – после молитвы и виски – смеялось.
Бац! Оказалось, он бежит не в ту сторону – прочь от лагеря. Потому что прямо перед ним упала с неба река. А откуда же ещё, если не с неба, падают реки?
Река не шумела привольно, а шелестела, словно и не вода это изливается, а шёлк струится промеж зеленых берегов. Мостик железный, старый перекинут через русло, узкий – два человека с трудом разминутся. Настил из ржавого, дырявого металла, как в детских конструкторах; ограждения в нескольких местах рыбаками проломлены – для удобства. А у самого всхода на мостик, на подъеме, сидит на перилах девица, юная – лет шестнадцати. Джинсики, волосы короткие, личико миловидное, ногу в кроссовке на колено другой ноги закинула кокетливо, из наушников едва слышно музыка сочится.
- Слышь, Летун, пора тебе уже, заждалась…
Вздрогнул Вован, смотрит во все глаза – она не она? Вроде она – фея из далёкого-дальнего детства, из белого кружева ромашек, из дыма зеленых берёзок.
- Куда… пора?
- Смешной! Забыл? Не место тебе в этом мире, нездешний ты.
- Забыл… Мне братве надобно… отдать. Я быстро, - и Вован показал девушке бутылку.
- Давай, Володя! – голосок серебристый, наушники на шею сбросила, голову запрокинула. – Только вот проблемка у тебя возникнет, вероятно. Когда он атаку начнёт, не бойся; быстро зажигай сердце внутренним огнём, у тебя получится.
- Кто – он?
- Да неважно. Главный не он, а ты. Помни: надо зажечь сердце, сгореть изнутри. Оболочка останется здесь, а душа, энергетическая сущность то есть, окажется там, где надо. Жду!
…Из ничего, из пустоты образовался перламутровый пузырь, словно перепоясанный тонкими огненными нитями на четыре части. Вроде не одна фигура, а две. Вован, не думая, не медля, швырнул в плазменный шар то, что держал в руке - бутылку виски, совсем как севастопольский матрос противотанковую гранату. Стеклянный снаряд пронзил пузырь как пустое место и звонко раскололся внизу о случайный камень. Однако мерцающий враг метнулся в сторону; метнулся, но не исчез, не пропал, а завис над Летуном сзади, как безжалостный опытный истребитель, готовый нанести удар. Вован сосредоточился и почуял: тонкая пленка энергии, облекающей его тело, впитывается в него, входит внутрь, и сжигает, освобождает его от этого мира и от всего, что он знал и пережил, от всех дум и страданий земных, и он, Вован, скручивается в одну микроскопическую точку, превращается в нечто новое, неизведанное, и вымахивает свежей, блистающей волной светлой энергии куда-то в другой мир, где давным-давно, с детских лет его нетерпеливо ждёт весёлая фея и кто-то ещё, родной и близкий.
…Когда железный штырь распарывал ему брюхо, в самый последний, сакральный миг он увидел себя, парившего над ромашковой поляной, увидел изумленный глаз наглой сороки, увидел чернопузую курицу в позе коршуна и услышал крик матери: «Не ходи далёко-то!..»
…Гулко, как сорока на плече, застрекотал автомат. Ещё один. Лежавший неподвижно на шконке Малик распахнул глаза, сбросил оцепенение, вышел из обморока. С молочным, без кровинки, лицом поднялся из-за столика, на котором золотились апельсины и цветами радуги играла наборная ручка финки.
- Вот и всё. Конец феномену. Шаман в Сибири должен быть один, - сказал непонятно и направился к выходу. За ним, один за другим, потянулся весь барак. Лишь Минай на миг замешкался возле столика, скрипнул крепкими зубами и сунул в рукав робы финский драгоценный нож.
Четыре пса роняли жёлтую пену с белых клыков, задушенно кидались на трёхметровый забор, слизывали с рифлёного железа ниточки крови, выскребали тёмные капли из августовской задубелой земли. Полукругом плотно стояли зэки, в середине бесились овчарки, а на заборе неживой тряпкой висело тело Летуна, пробитое штырем, как средневековой пикой, и текли по забору полосы крови – черные в лунной полутьме и бегающих лучах прожекторов.
- Что он вдруг, когти-то рвать?
- Через запретку? Задом наперед?
- Не, тут другое…
- Пипец спокойной житухе!
Тихо переговариваются зэки; майор матерится семиэтажно, орёт:
- Стремянку тащите, суки! Две!
Глухой, тяжёлый удар о землю: будто кто свалил с грузовика шестиведёрный мешок картошки. Только где тут мешок, какая картоха… Расступились люди: лежит ничком, вниз лицом в белой рубашке некто, а из белого полотна торчит между лопаток наборная рукоять любимой игрушки, пластмассовые пластинки перламутром отсвечивают. Сверху, с темной рубашки неба пялится бледный круг Луны – на лагерь, на собак, на толпу зэков, словно отражается белая Луна черным кровяным пятном на белой рубашке убитого.
- Колдуна замочили! – выдыхают зэки и пятятся, медленно увеличивая расстояние между собой и тем, кто перестал быть человеком, если и был им когда-то.
