Окна комнаты выходили на юг, и солнечные лучи били прямо в глаза. Подняться и закрыть вылинявшие портьеры не было сил. Уже целый час как винный отдел в соседнем гастрономе был открыт, но мысль о его посещении казалась бредовой фантазией. Да и мыслей практически не было. Была тошнота, головокружение и неимоверная слабость. Постучав три раза, в комнату вошла соседка тётя Маня. Взглянув на меня и открыв было рот, чтобы по привычке выругаться, она как-то странно поджала губы, задернула портьеры, повернулась и вышла. Через несколько минут, зайдя уже без стука, ни слова не говоря, напоила меня чаем и дала какую-то таблетку. Полегчало. Маня предложила вызвать скорую, но я категорически отказался. На сей раз, что будет, то будет. Она вышла, оставив дверь приоткрытой.Постепенно накатилась полудрема, и, как обычно, в последнее время передо мной поплыли воспоминания, которые я иногда пытался записывать. Память, как бульдозер, сгребала все накопившееся на «жизненном пути», но у бульдозера явно не хватало топлива, и его мощность таяла день ото дня. Мелкие детали уходили под гусеницы, и лишь крупные куски, как обломки железобетонных конструкций, сгребались в бесформенную кучу.
В тот день я отправлялся на сборный пункт. По моей просьбе мама проводила меня только до конца квартала. Она все время беззвучно плакала, на углу прижалась ко мне, обняла, едва доставая до моего подбородка и, всхлипывая, сказала: «Береги себя, сыночка!» «Сыночка» она всегда говорила с ударением на первом слоге. Я с ужасом думал о том, как мама будет противостоять нашим соседям по коммуналке. Отец умер два года тому назад, и одна надежда была на инвалида дядю Мишу, её двоюродного брата, жившего в десяти минутах ходьбы от нас. Соседи знали, что в гневе он бывал страшен.Во дворе сборного пункта нас построили вдоль забора и начали перекличку. Некоторых вызывали из строя и уводили внутрь здания военкомата. Меня тоже вывели, и военный с непонятными мне знаками различия провел по длинному коридору в кабинет военкома, потом обратился к девушке в гимнастерке, барабанившей на пишущей машинке.- Это Поляков. Выпиши ему предписание. Затем повернулся ко мне.- Вы направляетесь в школу младших командиров. Когда получите бумагу, зайдите в кабинет военкома. Школа младших офицеров оказалась артиллерийским училищем. Жизнь не очень уютная, но достаточно сытая. Свободного времени почти не было, как и закадычных друзей. Когда выпадали свободные часы, я поочередно доставал из своего вещмешка две книги – «Избранное» Пушкина и англо-русский словарь Мюллера, которые я взял с собой совершенно сознательно. Их можно было читать и перечитывать бесконечно. Январским утром 43-го года на последнем построении нам вручили новенькие, только что появившиеся погоны. На моих красовалась одна маленькая звездочка. Это вполне соответствовало моим незавидным успехам в теории и практике артиллерийского искусства.
Зенитная батарея, к которой я был приписан, долгое время была на боевом дежурстве под Москвой, а когда её перебросили на Север, к старой границе с Финляндией, там уже все было кончено. К неописуемому счастью мамы я вернулся домой целым и невредимым. Но погрузиться в гражданскую жизнь мне не дали. В знакомом военкомате я получил направление в военно-инженерную академию, учебу в которой с первых же месяцев я тихо возненавидел. После зимней сессии меня вызвал в кабинет генерал, начальник академии, и в ответ на приветствие молча швырнул на огромный письменный стол листок, на котором я успел заметить выписку моих экзаменационных оценок. Потом он опустил рядом с ним свой мясистый кулак.- Как это понимать, товарищ младший лейтенант? Это что еще за фокусы? Матанализ – два, физика – два, черчение – не сдано, английский язык – сдан за весь курс? Полная бредятина! Вы в самом деле свободно владеете английским?Я промолчал. - Хорошо! Мы это проверим! Можете идти.Через две недели меня вызвали на комиссию. В аудитории, где мы обычно занимались гражданской обороной, за первыми столами сидели две мои преподавательницы английского, незнакомый мужчина в военной гимнастерке без знаков отличия, пожилая женщина, психолог, как позднее объяснила мне наша англичанка, и подполковник, «старшой» нашего курса. Мне предложили прочитать и перевести текст, задали по нему несколько элементарных вопросов, а потом мужчина в гимнастерке положил перед собой англо-русский словарь и стал гонять меня, что называется от А до Я. Минут через двадцать ему это надоело и он аккуратно закрыл увесистый томик. - Вы что, в самом деле знаете все шестьдесят тысяч?- Ну, плюс минус…- Ладно. Вы свободны. Прошел месяц. Я как-то незаметно перестал ходить на занятия. Сначала из-за бронхита получил освобождение на неделю, потом проволынил еще три дня, а увидев, что меня никто не трогает, стал скрываться в библиотеке, где читал географические альманахи и английские детективы оригинальных изданий. Там меня и нашел дежурный офицер. - Поляков, мать твою! Я тебя уже битый час ищу! Пошли к начальнику.Когда я зашел в кабинет и представился, на меня странно «торчала» генеральская лысина, а слева и справа от нее сверкали золотые погоны. Это было обусловлено нелепой позой начальника, стоя подписывавшего какую-то бумагу, лежавшую на столе. Потом он выпрямился и протянул мне конверт. Его широкое лицо с обвислыми щеками, покрытыми густой красной сеткой мелких кровеносных сосудов, ничего не выражало. Глаза смотрели сквозь меня. - Распишитесь вот здесь. Можете идти.
Через неделю я был зачислен на первый курс Института Военных Переводчиков. Буквально с первых дней моя жизнь стала напоминать кадры из трофейного немецкого фильма. «Пестрая лента жизни» понеслась под звуки эстрадной музыки на еженедельных вечеринках в роскошных квартирах моих однокурсников и московских ресторанах. У меня впервые появился настоящий друг, сын генерала ГРУ. Мы были с ним одного роста и чем-то так неуловимо похожи, что нас иногда принимали за братьев, несмотря на то, что я был брюнет, а он почти блондин. Наши девушки, как правило, тоже были на удивление похожи и по характеру и внешне. В отличие от меня Андрей имел три медали и орден, хотя повоевал только один год. Его отец неодобрительно относился к нашей дружбе, но мы были неразлучны. Моя мама всегда с удовольствием принимала всех моих друзей. Коммунальная война, как и Отечественная, к тому времени закончилась, и мы с Андреем частенько сидели на нашей общей кухне, уплетая картофельные драники со сметаной.
Учиться было легко и довольно интересно. Многое из методик преподавания в этой фешенебельной разведшколе казалось мне наивным, так как я прочитал уйму документального материала из подшивок американских и британских газет и журналов, а кроме того к тому времени я мог за считанные дни проглатывать художественные книги на английском, а позднее на немецком и французском. У меня уже сложилось свое определенное представление о западной жизни, и оно далеко не всегда совпадало с тем, что нам предлагали преподаватели и инструкторы. Четыре года пролетели видениями с запахами духов, губной помады, грузинского вина и пыли библиотек.
В тот странный день я подходил к выходу из двухмоторного пассажирского самолета, приземлившегося в Киншасе. Сердце билось несколько ускоренно, ожидание неизвестности добавляло в кровь адреналин, несмотря на все тренировки, инструкции и надежные документы на имя гражданина Ирландии. Я попрощался со стюардессой и спустился по трапу вслед за пожилой парой. До здания аэропорта метров восемьсот пришлось идти по хорошо прогретому бетону. Пройдя таможню, я подошел к стойке паспортного контроля. В этот момент два белых офицера, стоявших неподалеку, развернулись и подошли ко мне, обратившись по-французски.- Ваши документы.Я недоуменно поднял брови.- Ваши документы – по-английски повторили они. Когда я поставил на пол чемоданчик и полез в боковой карман пиджака, меня крепко схватили за руки, надели наручники и повели по проходу в сторону от зала ожидания. Три дня я относительно комфортно просидел в камере-одиночке. Допрашивали меня только один раз, да и то как-то вяло, безо всякого интереса. Единственное, что они определенно знали, что я советский шпион. Причем свежеиспеченный. Через два месяца чиновники французского МИДа проводили меня от рейсового парижского самолета до служебной комнаты в аэропорту Шереметьево. Один из них зашел в нее минут на пять, затем, сняв с моих рук пиджак, отомкнул замок наручников и подтолкнул меня к двери.
Допросы на Лубянке тянулись нескончаемой чередой нелепых фантасмагорий. Насколько я понял из вопросов следователей, кто-то из наших «ушёл» и сдал практически целый выпуск. Меня обвиняли в сговоре и «коварных планах предательства Родины». После шести месяцев одиночной камеры я был почти счастлив, когда меня перевезли в лагерь, но уже через неделю пришло понимание безнадежности моего положения. Голод и непосильная работа в лесу обещали близкий конец. Ранние осенние заморозки не оставляли никаких иллюзий. Что-то случилось с моим горлом, я с трудом мог глотать и пить, накатывалась страшная слабость и по всему телу пробегали горячие волны. В то утро за завтраком я не успел поднести ко рту ложку с гороховой кашей, как стул из-под меня выполз, и все вдруг погрузилось во мрак и тишину. Очнулся я на койке в санчасти. Носатый, лысый врач с отрешенным потухшим взглядом делал мне укол. «Аид?», - спросил он. «Майне мутер», - ответил я. «Гит». Через пять дней, когда я покачиваясь ходил по коридору санчасти, ко мне подошел долговязый охранник в очках на веревочках и велел собираться. Он отвел меня в клуб и показал две комнаты, в одной из которых стояла койка, а в другой огромный верстак, заваленный бумагой и всякой чертежно-рисовальной всячиной. - Будешь художником нашей зоны. - Но…Долговязый молча взглянул на меня и вышел из клуба, плотно прикрыв дверь. Спустя год после смерти «Отца всех народов» меня освободили. Через несколько месяцев после возвращения из лагеря мне удалось устроиться на работу в «Moscow news», где после рутинной работы переводчика я смог найти свою тихую заводь – раздел юмора и «английский язык от семи до семнадцати». Кроме того у меня были часы в Пединституте. Это был редкий гадючник с мелкими интригами, завистью и подсиживанием. Я вел лексику и домашнее чтение. После посещения моих занятий, деканша Лебедева злобно верещала у себя в кабинете.- Ну, хоть бы одну ошибку сделал, сволочь! Об этом мне рассказывала младший преподаватель Лидочка, с которой у меня был довольно нелепый, непродолжительный роман. Засидевшись в девках, она была переполнена нежностью и наивным стремлением всем помочь. Может быть при наличии у меня более устроенного быта мы поженились, но наше с больной мамой «коммунальное» существование к этому не располагало, да и худенькая Лидочка мало напоминала мне былых длинноногих, статных подружек…
К этому времени я все чаще и чаще уходил в себя. Соседка Маня называла это запоями. В перерывах между ними я тоже не брезговал «поддержанием тонуса», о чем мое начальство стало догадываться. Уволить по причине непрофессионализма меня было невозможно, поэтому я чувствовал атмосферу охоты и выслеживания жертвы. Мама умерла, и я остался один в маленькой комнате большой коммуналки. Общение с собутыльниками не доставляло большого удовольствия, да и не являлось обязательным условием ритуала, а скорее мешало достижению состояния отрешенности и покоя. В редакции я держался из последних сил, стараясь сберечь по возможности незамутненной воду в этой относительно тихой заводи. С институтом было сложнее. Денег постоянно не хватало. Постепенно мне перестали одалживать даже перед самой получкой. Иногда удавалось стрельнуть пятерку у симпатизировавших мне студенток, но и эта категория возможных кредиторов стремительно исчезала.В этот осенний день я, как всегда, опохмелился предусмотрительно оставленным полстаканом, положил непочатую бутылку водки в портфель и пошел на занятия. Моя группа не пришла. Как оказалось, их забрали на две недели в колхоз. Может быть меня и предупреждали, но я этого не помнил. Оставалось только запереть аудиторию на швабру и с комфортом отдаться в лапы зеленого змия.
Но в этот раз что-то пошло не так. После первой порции перед глазами пошли розовые волны, на которых меня качало, разворачивая из стороны в сторону. Вокруг стали появляться незнакомые люди, проходившие мимо, не здороваясь и не обращая на меня внимания. Некоторые из них были в военной форме. Я почувствовал, что необходимо что-то предпринять, все дышало опасностью, меня сковывал страх. «Тебе не хватает силы воли, сыночка», - услышал я мамин голос. «Нет, мама! Я смогу!» Внизу на поясе у меня была рация. Нужно было срочно сообщить в центр о предателях и диверсантах. Сейчас я её включу, вот только нужно раздеться, чтобы вытащить антенну и дотянуться до выключателя. Я снял пиджак, аккуратно повесил его на преподавательское кресло, затем стал быстро срывать одежду, пригибаясь под столом и стараясь не показываться проходящим мимо людям. Потом я отломал швабру, распахнул дверь и, прикрывая рацию руками, выскочил в коридор. Я знал, что в конце коридора в большом кабинете есть комната, где мне могут помочь включить передатчик. Но дверь с табличкой «Деканат» оказалась запертой. Понимая, что это мой последний шанс, я прижался к двери спиной и стал отчаянно колотить в нее голой пяткой. Наконец дверь с треском открылась и я почти кубарем ввалился в штаб. Две страшные бабы в париках уставились на мой передатчик и попытались связаться по телефону с Главным Штабом, но им это не удалось. Я перевернул стол, вырвал провода из розетки и примотал к своему передатчику. Теперь ничто не сможет заглушить его сигналы!
Из больницы я выписался через две недели. Увольнение из института было вопросом времени. Меня уже ничего не волновало. Ушло омерзительное ожидание неприятностей, липким страхом давившее долгие годы. Иногда охватывало приятное чувство парения, тихого проваливания в огромную воздушную яму. Я закрывал глаза и уплывал туда, где не было суеты призраков и монотонного шума улиц. Сегодня это чувство было особенно острым. К нему примешалось ощущение безграничной жалости к самому себе. Не было сил поднять руку и вытереть сбегавшие по щекам слезы. Шторы покрылись темно-красной пеленой, развернулись и превратились в черный бездонный провал.
В послеобеденное время курилка на нашем этаже представляла собой конференц-зал, в котором обсуждались все социально-политические проблемы современности. Языки трепались, как высыхающие простыни на весеннем ветру. Было нескучно. В этот день обсуждалась тема влияния славы на характер человека и его образ жизни. Весьма актуально для наших незамысловатых судеб. Аргументировано и быстро мы пришли к единому мнению, что слава портит человека и его биографию. Короче, лучше жить тихо и не высовываться. Однако неожиданно наш великий рукотворец дядя Вова степенно возразил.- А я вот лично знаю мужика, которому слава пошла на пользу. В нашем управлении, работал вахтером Петя Малов. Невысокий такой, довольно добродушный, вечно пьяненький, правда, в меру. У него было замечательное хобби. Бизнес, можно сказать. Буквально каждый день в одиннадцать часов в гастрономе напротив нашего управления толпа страждущих штурмовала входную дверь, после чего её нужно было ремонтировать. Этим ремонтом он и занимался, получая за свои труды плату алкогольной натурой. - Однажды он зашел ко мне в цех и показал страницу газеты военных времен. Там на фотографии была изображена сцена награждения рядового Малова медалью «За отвагу». Награждал рядового полковник Брежнев Л. И. Оба были вполне узнаваемы даже без подписи. Я попросил у Пети вырезку и пообещал, что постараюсь что-нибудь из этого «соорудить». Дело в том, что вся страна готовилась отметить семидесятилетие «нашего дорогого» и, чем черт не шутит…- Короче, отгладил я этот листок, отксерокопил, написал соответствующее письмо и отправил в «Правду» и ЦК. Сам Малов отнесся к моей инициативе весьма скептически, тем не менее, обрадовался, когда к нам пожаловали корреспонденты. Петю сфотографировали, опросили и через несколько дней куда-то пригласили. Вскоре он уволился с работы и исчез. Встретил я его через пару лет совершенно случайно в кафе «Дружба». Когда я там обедал, он подсел к моему столику. На предложение выпить он ответил категорическим отказом, а потом поведал удивительную историю. Вскоре после посещения корреспондентов, его вызвали «наверх», выдали ордер на двухкомнатную квартиру и пропуск в спецраспределитель. Кроме того, он получил очень приличную пенсию по инвалидности и всевозможные льготы. Я уже точно не помню, но и его жену каким-то образом пенсионно обустроили. - В биографии Брежнева, между прочим, этот снимок имеется. Отретуширован, понятно. Все как положено. А вы говорите, слава портит…
