Памяти моего отца Арона Еремеевича Добрушина посвящается.

      Мне кажется, что из шести детей моей мамы, я был её самым любимым. Иначе, как Арончик, она меня не звала. Может быть потому, что мастью я отличался от своих братьев и сестер. По её рассказам я родился рыжим, и поначалу отец не хотел меня признавать, но со временем наша схожесть стала столь явной, что он успокоился.
Одно из моих первых воспоминаний детства... Мне три или три с половиной года. Сижу на завалинке дома, играю на балалайке. Высокий мужчина в форме подходит и берет меня за руку, что-то ласково говорит и заводит в дом. Обращается к моему отцу, и они начинают громко беседовать. Насколько я тогда понял, этот военный хотел меня забрать в Санкт-Петербург и учить там музыке, а для этого мне нужно было креститься. Я не понимал, что это означает, но отец был категорически против. Военный старался его переубедить, говорил что-то о консерватории, о моих способностях, но отец настаивал на своем. Помню, как военный погладил меня по голове, улыбнулся и ушел. Позднее я узнал, что это был полковник, служивший в Петербурге и приезжавший летом к своим родителям в наш город, Новгород-Северский. Еще я помню, как в это время в нашем городе было шумно и по улицам ходили люди с красными флагами. Мой отец достал откуда-то из кладовки большой револьвер, предварительно разобрав и почистив его, и с моим старшим братом Самуилом стрелял в кучу золы и поленьев в открытой печке. Это называлось «Революция», а мой отец, как я позже узнал, был членом какой-то либерально-демократической партии. Вскоре эта суета прекратилась, так как революция не удалась и все успокоились.
Когда мне исполнилось пять лет, я первый раз попал в больницу, да еще прямиком на операционный стол. К нам в гости приехал из Клинцов дядя Исаак. Привез подарки, шумел, обнимался. Схватил меня под мышки и стал подбрасывать. Вверх я подлетел вполне благополучно, но при приземлении дядины руки мне не встретились и я опустился на плохо пружинившие ноги. Тут же почувствовал в паху острую боль и упал на пол. Мама подскочила ко мне, спросила, где болит, сняла мои штаны и внимательно осмотрела. Мама была костоправом, курила, не верила в бога, хотя отец был довольно набожным и регулярно ходил в синагогу. Она принимала роды, и соседи часто обращались к ней за помощью. «У него грыжа», - сказала она. Меня положили на телегу и отвезли в больницу. Я помню, что осмотр вел очень большой дяденька с бородой, в длинном белом халате. Потом меня мыли в большой ванне. А когда накрыли лицо вонючей тряпкой, я чуть не задохнулся и закричал, но потом всё вдруг провалилось в темноту. После операции шов довольно долго не заживал, и мама мне его чем-то смазывала, но вскоре я опять попал к большому дяденьке с бородой. Мы играли в чурки с соседскими ребятишками на улице возле дома, когда к нам подошел здоровый лохматый парень в косоворотке. Он остановился напротив меня, расставив ноги и как-то смешно уперев руки в бока. «У-у, жидёнок!», - проговорил он, схватил меня двумя руками на ворот рубашки, приподнял от земли и отбросил от себя. Я упал на кучу досок, лежавших у края дороги, причем торчавший пятидюймовый гвоздь пробил мне ягодицу, и я, как жук на булавке, повис на лежавшей под углом доске. От боли я не мог даже кричать. Мои приятели бросились звать мою маму, а соседка, случайно видевшая все, побежала за городовым. К счастью гвоздь пробил только самый край «филейной» части и рана быстро зажила.

В этом же году меня отдали в Хедер. Это был самый настоящий «хедер» - узкая, маленькая комнатушка, посередине которой стоял длинный колченогий стол, а за ним сидели мы – запуганные мальчишки лет пяти-семи. За нашими спинами, между стульями и облезлой, пятнистой стенкой расхаживал сутулый, худой, патлатый старик и, тряся козлиной бороденкой, что-то крикливо нам диктовал. Мы должны были это повторять, бессмысленно вглядываясь в загадочные буквы странного текста в потрепанной книжке со смешным названием Сидур. Иногда он останавливался и писал на маленькой грифельной доске, висевшей на стенке, отдельные слова, растолковывая их смысл. Каким-то необъяснимым образом мы что-то усваивали и начинали понимать смысл значков и слов в наших засаленных книжках. Иногда старик нас что-то спрашивал, и если мы отвечали невпопад, бил наотмашь длинной деревянной линейкой. Меня он поначалу не трогал, но по прошествии нескольких недель мне перепало, причем очень больно. На шее остался красный след, увидев который мой отец взял меня за руку, привел в Хедер, схватил старика за бороденку, дал ему оплеуху и сказал, что его сын у того больше не учится. На этом мое изучение древнееврейского языка закончилось. Правда, знание букв и умение читать осталось. Я с любопытством разбирал тексты и кое-чему научился сам.

Полгода мне довелось поучиться игре на фортепьяно. Потом моя молодая и очень симпатичная учительница переехала в другой город, а на уроки опытного педагога у родителей не было денег, так что мне оставалось самому подбирать музыку и аккомпанемент на старенькой фисгармонии, стоявшей в гостиной. Тем не менее, скоро я мог играть простенькие вальсы и польки и даже аккомпанировать старшей сестре, которая прекрасно пела во время семейных концертов, на которые по вечерам собиралось довольно много народу с нашей улицы. Мы играли и пели, в основном украинские песни, открыв настежь двери и окна гостиной, а народ подпевал.
Вместо Хедера я стал ходить в часовую мастерскую. И не просто ходить, а работать подмастерьем. Через пару месяцев я уже мог разбирать и собирать ходики и простые пружинные часы. Мой хозяин был не самым приятным человеком, но я не хотел огорчать отца и изо всех сил старался научиться ремеслу, тем более, что жена хозяина кормила меня два раза в день и относилась ко мне, как к родному сыну. Хозяин занимался мелким ремонтом различных механизмов и, кроме того, чинил ювелирные изделия. Однажды в мастерскую зашла богато одетая женщина и попросила его закрепить в кольце выпавший из него бриллиантик. Пока хозяин возился с кольцом, я вертелся рядом и заметил, как он подменил камешек. Через пару часов женщина пришла за кольцом, и я подал ей знак, сдвинув брови и отрицательно покачав головой. Она все поняла и пригрозила хозяину, что позовет казаков, если он не вернет ей настоящий бриллиант. Хозяин побелел и поменял камешек. После того, как посетительница ушла, он набросился на меня с кулаками и довольно крепко избил. Когда он  ушел из мастерской, я схватил молоток и, разбив все, что лежало на прилавке,  убежал домой и все рассказал отцу. Когда на пороге дома появился мой разъяренный хозяин, отец посоветовал ему больше не попадаться на глаза. С этого дня я начал работать в мастерской вместе с отцом и старшим братом.
Владелец нашей съемной квартиры и мастерской, живший этажом выше, неохотно согласился меня терпеть и платить за некоторые срочные работы. Оплата была копеечная, зато я мог учиться ремеслу у своего отца.
В это время мне еще раз пришлось побывать в больнице. В начале лета, по воскресеньям, на берегу Десны у нас «происходила война» с гимназистами. Мы их называли «буржуйскими», а они нас «мещанскими». Мы бросали друг в друга камни, стреляли из рогаток и пращей. Однажды с нашей стороны «мещанские» применили даже артиллерию. Выстрелили мелкими камнями из самодельной пушки. Было много шума, дыма и крика. Во время одного из таких боев мне в голову попал камень, и я потерял сознание. Всю жизнь на краю моего лба виднелась небольшая выемка. Чудом остался жив.
Меня начали готовить к поступлению в гимназию. Я научился читать и писать по-русски, декламировать наизусть стихи, считать и познакомился с древней историей. Но в конце лета не прошел жеребьевку. Не вписался в дозволенный «еврейский процент» и не попал в приготовительный класс. Зато через год жребий мне улыбнулся, и я пошел сразу в первый класс.

Учеба в гимназии мне очень нравилась. В нашем классе было три еврея, и мы поначалу держались особняком. Это продолжалось до тех пор, пока не произошел один не очень приятный случай. На большой перемене во дворе школы меня схватили двое второклассников и прижали к дереву. Их товарищ вытащил из кармана кусок сала и начал им мазать мне губы, приговаривая: «Ешь, жидовская морда, поправляйся! Вы нашего Христа убили! Кайся!» Я как мог, сопротивлялся. Слезы катились по моим щекам. В это время моего мучителя кто-то схватил за шиворот и двое других сразу отстали. Над нами вырос надзиратель, «педель». Держа за шиворот одной рукой «салокормильца», второй он поманил меня и, повернувшись, направился через большую, наполовину застекленную  парадную дверь и вестибюль прямиком в кабинет директора. Директор большой, худощавый, с окладистой бородой выслушал короткий и точный рассказ надзирателя, задумчиво поглаживая свои седые усы. Моего обидчика оставили в кабинете до прихода родителей, меня отпустили на урок, но вскоре вызвали к директору. В кабинете директора, в кресле напротив его стола, сидел приятный господин в тройке. Это был отец второклассника. Его отпрыск стоял посередине кабинета, опустив голову.
- Ну, Алексей, извинись перед Арончиком и пригласи его к нам на воскресный обед.
Через три дня я пришел к ним в гости. Они жили в большом двухэтажном доме. Обед, который подавала прислуга, показался мне необычайно вкусным. Все улыбались, и я чувствовал себя именинником. С Алексеем, как и с его приятелями, мы подружились. После этого случая у меня в школе практически не было конфликтов.
Мои оценки отличались большим разнообразием. Я не был самым прилежным учеником и в моем портфеле всегда лежал альбом для рисования и набор карандашей. Однажды, на уроке французского языка, я уже заканчивал портрет нашей очаровательной молодой учительницы. Мне осталось совсем немного отретушировать платье, но в этот момент на лист ватмана легла знакомая рука в кружевном манжете.
- Можно я возьму это на память?
- Ой! Я еще не закончил.
- Ничего страшного. Большое спасибо.
Но подобные вещи не всегда сходили с рук. Пару раз меня оставляли в гимназии до вечера без обеда, до прихода мамы. Один случай мне особенно запомнился. Дело было зимой. Двое одноклассников неожиданно повалили меня в снег и набили липкие комки мне запазуху. Я вскочил разъяренный и, схватив плотный комок снега с кусочками льда, бросился вдогонку. Мои обидчики подбежали к школьному подъезду и, заскочив в него, закрыли дверь как раз в тот момент, когда я кинул в них снежок. Подъезд представлял собой полуверанду с большой, наполовину застекленной решетчатой дверью. Одно из стекол со звоном разлетелось прямо перед стоявшим на крыльце надзирателем. До прихода мамы мне пришлось несколько часов просидеть в темной «холодной». Было очень скучно, одиноко и мучительно хотелось есть. Чтобы её не огорчать, я старался избегать неприятностей и вести себя поосторожней. Да и к урокам относиться прилежней.

Но жизнь не бывает без неприятностей и приключений. В мастерской мы с отцом ремонтировали все, что только можно – от велосипедов и замков до часов и пистолетов. Один из восстановленных английских велосипедов отец дал мне «в эксплуатацию». Велосипед был простой, но надежный. Я гонял на нем по булыжным мостовым Новгород Северского и его окрестностям. Однажды, когда я катился под горку по одной из улиц, из-под плетня выскочила прямо мне под колесо свинья. От удара я перелетел через руль, ударился о мостовую и едва не потерял сознание. Когда я очнулся, то увидел хозяина свиньи с большим ножом, с криками приплясывающим возле бездыханной туши. Он быстро перерезал ей горло и выпустил кровь, после чего стал громко жаловаться на меня подоспевшему городовому, требуя, чтобы мои родители компенсировали потерю свиньи.
- А если бы мальчонка убился? Что тогда было? Держал бы ты ее во дворе получше. Неровен час я тебя оштрафую!
В другой раз почти на том же месте кто-то бросил в меня из-за забора палкой, и она попала мне в лицо, сломав нос. Я упал с велосипеда и залился кровью. Виновного так и не нашли, а у меня с той поры кривой нос, несмотря на то, что мне потом в больнице продолбили искривленную перегородку. Это было ужасно больно. Теперь, когда мне нужно фотографироваться, я слегка поворачиваю голову так, чтобы нос получался прямым.

Отец часто ссорился с хозяином мастерской и решил открыть собственное дело. Он съездил в Германию, благо неплохо владел немецким, и закупил инструменты. Наше семейство селилось в правой половине первого этажа двухэтажного дома. Во второй половине находилась хозяйская мастерская, а семья хозяина занимала весь второй этаж. Мы оборудовали под мастерскую гостиную, инструмент держали в кладовке, но бывший хозяин специально залил угол дома, под которым она находилась, и часть инструмента была испорчена. Отец припугнул его, но тихая война продолжалась все годы нашего проживания в этом доме. К этому времени я уже мог самостоятельно выполнять довольно сложные ремонтные работы и у меня завелись карманные и не совсем «карманные» деньги. Гимназию пришлось бросить, и почти все время я проводил в мастерской. За некоторые индивидуальные заказы мне платили вполне прилично. Помню, как за ремонт браунинга его хозяин, старый полковник, заплатил мне серебром. С этим револьвером связаны два забавных случая. У меня появилась подружка Розочка, с которой мы вполне невинно обнимались и целовались. Как-то, идя к ней на свидание в нашу заповедную беседку, стоявшую на отшибе на берегу Десны, я услышал её крики, и, подбежав, увидел, как долговязый Давид, бывший меня на год старше, тискает мою подругу. Я достал из кармана отремонтированный к тому времени револьвер и выстрелил в воздух почти над ухом у соперника. Тот ошалел от испуга и бросился наутек. Я спрятал браунинг в траву под беседку и, как ни в чем не бывало, вернулся домой. Народ ринулся выяснять, кто стрелял, но никого не обнаружили.
А еще я поигрывал в карты. Причем, как правило, выигрывал. Как-то раз мы с приятелями сидели в парке над рекой и резались в очко. К нам подошел здоровый парень лет восемнадцати и попросился сыграть. Положил в банк два рубля и проиграл. Густо покраснев, он сгреб мозолистой лапой весь банк и положил деньги себе в карман. Я вытащил револьвер и взвел курок.
- Положи где взял!
- Ты пугачом передо мной не махай!
Я покрутил барабан и показал ему патроны с медными пулями.
- Испугаю так, что останешься с дырой в башке.
Парень оторопело вынул деньги и вернул их на место.
Отец узнал о том, что я играю на деньги и схватился за ремень. Мне в ту пору было пятнадцать лет, и я этого допустить не мог. Кроме того я играл на свои. Вырвав у него из рук ремень, я сказал, что бить себя не дам, но в карты играть больше не буду.

Война и революция поначалу не очень задели наш город. Занявшие его ненадолго немцы мирных жителей на трогали. Когда к Новгород Северскому во время Гражданской войны подошли петлюровцы, горожане организовали оборону. Я подавал тяжелый ручной пулемет через забор, но пулеметные сошки уперлись в него и все мои усилия закончились тем, что я упал и потерял сознание. Опять надорвался. Меня перебросили через забор и позднее отвезли в больницу. А петлюровцев в город не пустили. Так же и Красную Армию горожане не хотели пускать в город, но после перестрелки у окраин, их полк прошел через город. Это стоило жизни моей троюродной сестре, красавице Сарочке. Один из красноармейцев просунул через узкое окно в подвал, где прятались женщины и дети, винтовку и выстрелил. Шальная пуля убила мою сестру на месте, пробив ей шею. Зато деникинцам удалось захватить город на несколько месяцев. По доносу их контрразведка схватила моего старшего брата Самуила и обвинила в подпольной работе на Красную Армию. Его пытали, и когда красные снова отбили город и его освободили, от побоев он умер на руках у мамы.

В городе установилась Советская власть, а также безработица, голод и тиф. В нашей семье от тифа скончалась младшая сестренка, и тяжело заболел отец. В это время нам пришлось переехать к родственникам в Клинцы, и те не хотели держать у себя дома больного, несмотря на то, что отец уже шел на поправку. Его поместили в тифозный барак, где на него свалился в припадке сосед, и отец умер от внутреннего кровотечения. Я остался с мамой, старшей сестрой и младшим братом. Окончив четыре класса гимназии, закончил свое формальное образование. Ко мне перешла забота о семье, но работать было негде. Случайно в куче мусора я нашел пишущую машинку, выброшенную во время войны взрывом снаряда из немецкого штаба. Починив ее, перепаяв шрифт на русский и, научившись по учебнику машинописи за пару месяцев бегло печатать, я отправился в штаб ЧЕКа, где и предложил свои услуги «секретаря-машиниста». Меня приняли. Вместе с машинкой. Мне тогда шел семнадцатый год. С работой я успешно справлялся, но мечтал стать бойцом вооруженной охраны НКПС, Народного Комиссариата Путей Сообщения.

Часть, в которой я работал, занималась охраной железной дороги, мостов, вокзалов, складов, эшелонов. Несколько моих подружек согласились поучиться машинописи, и через несколько недель две из них были приняты на работу машинистками, а я перешел в разряд бойца НКПС. Оружие у нас было разномастное, так как по условию международного договора Советской России было разрешено иметь ограниченную армию, поэтому мы принимали на вооружение немецкие, английские и французские винтовки неизвестного происхождения, которые нужно было пристреливать и составлять для них паспорта. Это была работа, одновременно являвшаяся прекрасной тренировкой, хотя и небезопасной. Однажды у моего товарища после выстрела пуля осталась в стволе.
- Сейчас я её выбью, - воскликнул он. Не успел я его остановить, как он перезарядил винтовку и нажал на курок. Вылетевший затвор выбил ему глаз.
Поначалу меня не брали на операции, а использовали в роли курьера. С револьвером в кармане я развозил секретные пакеты в разные конторы и города. Иногда в одиночку, а с особо важными документами с сопровождающим. Как-то, не найдя места в вагоне, я пристроился на металлических листах переходной площадки, положил пакет рядом с собой и незаметно задремал. Очнулся я от того, что цепи вагонов били меня по голове, а колеса, цепляя за полу шинели, подтаскивали к рельсам, между которыми я оказался, упав с переходной площадки. Распластавшись на шпалах и подождав, пока надо мной проплывет последний вагон, я подхватился и побежал вслед за составом. К счастью, тот подходил к станции и снижал и без того малую скорость, так что я благополучно догнал свой вагон и нашел нетронутым пакет. Кстати, нас учили выпрыгивать на ходу из вагона, вскакивать на ступеньки и выступавшие вагонные скобы.
Когда я доставлял пакеты в городе, с особой осторожностью нужно было проходить через рынок. Там в толпе шныряли бандиты и карманники. Однажды один из них запустил руку в мой карман, где как раз находился секретный пакет. Я успел его схватить, но тут же получил удар в лицо. Не выпуская руки карманника, я попытался вывернуть ее, но в этот момент парнишка обмяк и, выпустив пакет, упал на мостовую. Подняв голову, я увидел нашего сотрудника, здоровенного баварца, сопровождавшего меня по городу. Он просто ударил воришку по спине и, как в последствии оказалось, отбил ему легкие. Через пару часов карманник умер в больнице. Тот же рынок стал для меня местом еще одного приключения. К тому времени мне выдали английский карабин и доверили конвоировать пленных. Как-то я сопровождал шестнадцатилетнего мальчишку, проворовавшегося где-то по мелочи. На рынке он вдруг подхватился и побежал. Я передернул затвор и выстрелил в воздух. «Всем лежать!». Передо мной образовался широкий проход, по которому бежал мой подконвойный. Встав на колено, я тщательно прицелился и выстрелил ему по ногам. Попал. Тот упал. Пока он лежал в больнице, я похлопотал перед начальством и поручился за него, взяв как бы на поруки. После больницы его вернули домой и больше он к нам не попадал.
Кроме стрельб мы ходили на занятия по рукопашному бою. Нас учили приемам джиу-джитсу. Буквально через несколько месяцев эти уроки мне пригодились. По дороге домой мне попалась троица приятелей-хулиганов. Генка-бандит «со товарищи». В  арсенале их подвигов были издевательства над летчиком, героем войны, которого они раздели догола, загнали на забор и заставили кукарекать. Это было бы смешно, если бы не было так опасно. У них в руках были буковые биты для игры в чирики, и я понял, что разборка может быть очень серьезной. Генка размахнулся, и бита, больно задев мой левый локоть, описала полукруг, невольно развернув её владельца. Он повернулся ко мне вполоборота и я, как учили, с ускорением ударил его по шее ребром ладони. Генка мешком свалился на булыжники и замер. Его дружки тоже замерли от неожиданной развязки. Потом они отнесли его домой, где тот через несколько часов умер. Меня арестовали по обвинению в убийстве. На мое счастье соседка видела, как троица на меня напала, она дала показания, и меня оправдали.
В охране у меня появилось много новых друзей. Подобралась группа ребят, игравших на различных инструментах, и мы организовали ансамбль. Тогда это называлось «Синяя блуза». Я играл на бас-балалайке, а по вечерам подыгрывал тапером в клубном кинотеатре. Все на общественных началах, разумеется. Мы пели, танцевали, разыгрывали сценки и вместе ходили купаться. Бывало, что и ссорились. Как-то один из ребят сказал, что Надя, разбитная и веселая девчонка из нашей компании, потаскуха. Я за нее вступился, да так рьяно, что нас едва разняли. Вечером мы встретились с Надей и договорились, что она сходит за справкой к гинекологу. Через несколько дней, обидчику пришлось прилюдно перед ней извиниться, так как над печатью было черным по белому написано, что Надежда - девственница. Позднее у меня с ней приключилась другая история. Когда мы, купаясь, поплыли через реку, она стала в шутку меня топить. Не очень хорошо плавая, я быстро наглотался воды. Чувствуя, что дело плохо, я рванул её за край купальника. Тот лопнул от шеи до самого низа. «Дурак!», - сказала она и, оставив меня в покое, поплыла к берегу. Потом, переодевшись, подошла ко мне и извинилась: «Неужели, ты думал, что я дам тебе утонуть?»  В это время моя подружка, Мирьям, время от времени  намекала, что пора бы договориться о помолвке, но я все оттягивал «серьезный» разговор. «А меня уже сватают», - как-то сказала мне она. «Ну и выходи замуж!» Мирьям расплакалась и через несколько месяцев вышла-таки замуж. Мне было не до того. Нужно было помогать маме и брату. Во время войны мои младшие сестры Муся и Любочка умерли от тифа, старшая сестра Таня уехала жить к своей бездетной тете Ребекке, жене Исаака Деркача, в Гомель. Там она окончила курсы фармацевтов и начала работать, но потом вместе с семьей тетки переехала в захолустный городок Унеча, где вскоре вышла замуж за Абрама Шмидта, моего товарища, счетовода из леспромхоза.

В это время я тоже чуть было не женился. Как-то, гуляя с другом Алешей по берегу реки, я увидел под невысоким обрывом, в воде на песчаном дне тела двух голых девушек. Возле кустов лежала их одежда. Мы разделись и бросились в воду. Нам удалось довольно быстро их откачать. Когда они пришли в себя, то очень испугались, так как перед ними были два незнакомых голых парня. Мы оделись и помогли одеться им. С этого дня мы стали встречаться. Моя девушка оказалась дочерью ксендза. Отношения наши складывались так, что он был вынужден вмешаться: «Я ничего не имею против Арончика, но, чтобы на тебе жениться, он должен перейти в католичество». На этом наши свидания закончились. А девушка была замечательная. Алеша же на своей подружке женился и, насколько я помню, все у них было хорошо.

Тем летом я подрабатывал на сенокосе. Как-то после работы я прилег возле свежего стога сена и крепко заснул. Проснулся уже после захода солнца и почувствовал сильный озноб. Ночью у меня поднялась температура и вскоре я начал кашлять. Через пару недель, когда у меня изо рта вылетели капельки крови, мы с мамой пошли к врачу. После осмотра, она осталась в кабинете, а когда вышла и заговорила со мной, то внезапно расплакалась. «Доктор сказал, что у тебя скоротечная чахотка, и ты не доживешь до белых мух! А ты не хочешь лечиться!» Я обнял её и пообещал, что буду делать все, что нужно и принимать лекарства. С этого дня я стал глотать какие-то прописанные мне таблетки, а кроме того каждое утро выпивать снадобье маминого изготовления. В полстакана коньяка она выжимала лимон, добавляла куриное яйцо в скорлупе и, настояв это три дня, давала мне по столовой ложке. Кроме того я должен был каждый день проезжать на велосипеде, который я сам собрал, по нескольку километров. Велосипед был добротный, английский. Зимой, благополучно пережив осень, я бегал по лесу на лыжах. Хотя туберкулез и повредил мне легкие, но угробить меня ему не удалось.
Тем временем продолжалась моя служба в вооруженной охране НКПС. Зимой я ходил возле устоев моста по льду речки Сож. Главной моей задачей было соблюдение «пустынности» пространства под мостом, и это было почти невыполнимо, так как под мостом чернели промоины, в которых местные любили ловить рыбу. Когда я в очередной раз попытался предотвратить их спуск к воде и пригрозил, передернув затвор, они подняли меня на смех, предлагая «пульнуть». Винтовка, поставленная на лед, неожиданно выстрелила, лед подо мною треснул, и я провалился в воду под заливистый смех правонарушителей. Течение, сапоги и намокшая шинель потянули на дно. Бросив на лед винтовку, и опираясь на нее, я старался удержать плечи и голову поверх ломающегося льда. С моста раздались крики, что нужно, мол, помочь мальчишке. Мне бросили с берега веревку, и я потихоньку выбрался на мелководье. На выстрел прибежал мой сменщик и начальник караула, так что я поспешил в казарму переодеваться и сушиться. На этот раз все обошлось.
На большом железнодорожном мосту пост находился в маленькой, частично застекленной будке, стоявшей на краю в разрыве перил. Из нее можно было видеть с одной стороны станцию с подъездными путями и тупиками, а с другой стороны мост с опорами и насыпью на многие сотни метров впереди. Как-то ночью я заметил, что в моем направлении по перилам движутся две зеленые точки. В свете луны можно было понять, что это какой-то зверь. Я прицелился между точками и выстрелил. Утром на мосту мы подобрали убитую мною рысь. Она шла по перилам, а так как ветер дул в мою сторону, то кошка не успела испугаться. Через несколько дней у моей мамы был новый меховой воротник.
Голодное было время. Иногда я «мешочничал», ездил в более благополучные южные районы Украины и обменивал на продукты все, что можно было обменять – починенные мною часы, замки, слесарный и столярный инструмент, мануфактуру, полученную вместо зарплаты. Как-то в сильный мороз я схватился за поручень голой рукой и она примерзла. Поезд тронулся, и мне пришлось оторвать ладонь от металла так, что на нем осталась часть кожи. Рана еще долго кровоточила, а я получил урок на всю жизнь. В другой раз меня арестовали с мешком проса на станции недалеко от Чернигова. Отвели к самому начальнику ЧЕКА при НКПС, то есть к моему самому высокому начальству. «Мешочника поймали!». «Я не мешочник, я голодный чекист! Мне семью кормить надо!» Так начался наш разговор. Я показал ему свои документы, тот напоил меня чаем с сушками и мы проговорили больше часа. Он на удивление внимательно выслушал меня, и в ответ на мою критику и даже возмущение многими «непорядками» только качал головой, не зная, что возразить.   
Вскоре после этого мне еще раз пригодилось умение стрелять. В то утро был легкий морозец, сквозь облачную пелену светило солнышко, а в толстом тулупе было тепло и уютно. Ноги в сапогах и во фланелевых портянках тоже чувствовали себя вполне комфортно. Прокопченная кукушка, густо попыхивая черно-белым, подтащила к одному из тупиков товарный вагон. Парнишка в спецовке суетливо отцепил его от паровозика и заскочил обратно в кабину. Кукушка негромко присвистнула и укатила в сторону станции. Через некоторое время я заметил, как со стороны пустырей к тупиковому холмику с одиноким вагоном подкатили деревенские сани. Трое мужичков, выпрыгнув из саней, неспеша сорвали с дверей вагона пломбу, двое из них залезли вовнутрь и начали выкидывать тюки с мануфактурой. «Грабят, ребятки»,- подумал я, передернул затвор и крикнул: «Стоять, руки поднять и не шевелиться!» На пару минут воцарилась гробовая тишина. Вдруг из окна вагона раздался выстрел. Пуля, видимо из обреза, пробила будку над моей головой. Я тщательно прицелился в стенку вагона под «стреляющим» окошком и плавно нажал на курок. В вагоне кто-то закричал от боли. Попал! «Стоять, не двигаться!»  Мужичок, оставшийся в санях, взмахнул кнутом и попытался удрать. Пришлось выстрелить в лошадь. «Стреляю в косяк!», - предупредил я, и одну за другой вогнал две пули почти в одну точку на планке двери вагона, до которого было метров сто. На выстрелы прибежали бойцы охраны и забрали всю троицу, включая раненого в ногу. Что стало с арестованными, я не знаю, но думаю, что обошлись с ними сурово. В то время мы все голодали и воровство жестоко наказывалось. Тогда я вспомнил, как во время гражданской войны, когда наш город был занят деникинцами, почти на этом же месте, подполковник-интендант распродавал армейскую мануфактуру.

В это время мама переехала в Унечи, где стала жить с Таниной семьей, в которой к тому времени появился сын Наум. Брат Пиня поступил в военное училище. Я остался один и стал жить в казарме на окраине Гомеля. В нашем отряде были разные ребята. Народ в основном простой и грубоватый. Такими же простыми и грубоватыми были наши отношения, хотя все это было окрашено взаимовыручкой и бескорыстием. В бою ты должен быть абсолютно уверен в том, кто идет рядом. В одной из первых операций мы прочесывали ночной лес. Неожиданно передо мной вырос силуэт в длинной шинели с винтовкой наперевес. Он закричал: «Стой! Кто идет?!» и тут же выстрелил, после чего бросил винтовку на землю, повернулся и побежал в темноту. Позднее выяснилось, что это один из наших ребят, поповский сын, шедший с краю цепи, ушел вперед, заблудился и вышел к нам навстречу. Со страху он не разобрался, в нарушение всех инструкций не спросил пароль, а сразу стал палить. Говорили, что он попал в психиатрическую больницу. Все лучше, чем под трибунал, а могло быть и такое…
Поначалу я жил в небольшой комнате с добродушным деревенским хлопцем Андрюшей Батуриным. Готовили мы себе на примусе, выходные ботинки и костюм носили по очереди. Как-то раз, когда Андрюша был в наряде, я приготовил яичницу и в это время меня вызвали к начальнику караула, а когда я вернулся, яичницу уже доедал наш сосед. Это была распространенная манера подшучивать друг над другом. В другой раз мне засыпали в кружку с кофе три ложки соли и опять же во время вызова в караулку. Пока я путешествовал, тот же сосед залпом выпил кофе и, взревев, выскочил на крыльцо казармы. После этого шутки прекратились, но появилась новая проблема. У меня не сложились отношения с заместителем начальником караула. Они не были враждебными, но с его стороны я чувствовал определенную антипатию. Как-то на посту ко мне, что называется, прилепилась собака. И не простая дворняжка, а крупная, красивая овчарка. Я поделился с ней своим бутербродом и кусочком сахара, получив в ответ ласковый взгляд и тщательно облизанные руки. Целый день она не отходила от меня и вечером, зайдя в казарму и перекусив, спряталась под мою кровать. Утром к нам без стука ворвался замнач и с порога начал орать на меня, выговаривая за «приблудного паршивого пса». Внезапно «приблудный пес» выскочил из-под кровати и прыгнул на моего начальника, целясь в прикрытое гимнастеркой горло. Тот чудом успел выскочить из комнаты и захлопнуть дверь. «Альма! Назад!», - скомандовал я. Как это ни странно, но собака успокоилась, подбежала и легла, положив голову мне на колени. Когда меня вызвали к начальнику караула, то мне удалось с ним договориться, и Альма осталась в казарме. До сих пор не понимаю, почему я ее так назвал, и почему она стала откликаться на это имя, но факт остается фактом – с тех пор мы с ней стали неразлучны. Однажды, когда мы с ней шли по городу, одна из прохожих подошла к ней и стала звать: «Тельма! Тельма!» Альма остановилась и как-то странно на нее посмотрела. Они были явно знакомы. Потом женщина обратилась ко мне: «Откуда у вас моя собака?»  В конце концов, выяснилось, что собака сбежала от нее после побоев. Через пару недель пришлось мне вернуть Альму-Тельму хозяйке.
 
После Гражданской войны на Черниговщине гуляло много банд. Грабежи в поездах были столь частым явлением, что наши вооруженные отряды сопровождали эшелоны. В одном из таких эшелонов мы как-то ехали в Днепропетровск. Неожиданно поезд стал резко тормозить и из соседнего вагона, где ехал инкассатор в сопровождении нашего товарища, раздались выстрелы. Налет! Видимо, бандиты, не зная об отряде, начали грабить пассажиров. Я с карабином наперевес заскочил в соседний вагон и сразу же в проходе увидал бандита с маузером в одной руке и кассой в другой. Опустившись на колено и прицелившись, я сразил его наповал. Протянув кассу своему напарнику и взяв в правую руку маузер, я поднял глаза и увидел в конце коридора второго бандита, поднимавшего в мою сторону обрез. Раздался выстрел и от двери купе мне на плечо посыпались щепки. Я вскинул маузер и нажал на курок. Неожиданно для меня из него вылетела целая очередь, и бандит рухнул на спину. В тамбуре мелькнул третий разбойник. Он не целясь выстрелил в мою сторону и, выпрыгнув из вагона, побежал вниз по насыпи. Я соскочил с подножки с другой стороны, присел за колесом, прицелился, и моя пуля вошла беглецу между лопаток. В купе мы перевязали раненого в шею охранника, вытащили с верхней полки дрожащего инкассатора и напоили его водой. Бандиты, а их оказалось довольно много, бросая награбленное барахло, высыпали из вагонов и побежали в сторону леса. Но со стороны паровоза по ним открыли огонь из Максима, так что никто не ушел. Это был мой первый настоящий бой.
В конце того же лета к нам поступили оперативные данные о том, что одна из банд готовится напасть на горожан, работавших на уборке урожая в одном из первых губернских совхозов. Вечером в назначенный день мы устроили засаду в сенях, переполненного рабочими барака. Когда стемнело, негромко заухал филин, дверь барака приоткрылась, и в просторные сени прошмыгнули двое мужичков с обрезами. В темноте я со своим товарищем навалился на них сзади и под ударами рукояток наганов они рухнули на землю. Шедшие за ними парни побежали назад вдоль по улице, но сидевший с винтовкой за плетнем наш третий боец никому из них не дал уйти. Банда была ликвидирована.
Частенько мне тоже приходилось собирать оперативные сведения и даже заводить дружбу с бандитами из соседних деревень, благо, я умел ловко играть в карты, на балалайке и гармошке. Кроме того я иногда ходил на свидания с девушками и по дороге домой попадал в различные передряги с местными парнями. Приходилось драться, причем врукопашную, хотя у меня в кармане всегда был револьвер.
Однажды на вокзале, проводив маму, я неспешно шел по платформе вдоль только что прибывшего поезда. «Носильщик! Молодой человек, вы не могли бы мне помочь?», - из окна вагона выглянула миловидная молодая женщина. Я услышал знакомый польский акцент. «Конечно, могу!» Заскочил в вагон и зашел в двухместное купе, на полу которого стоял чемодан, а на нижней полке саквояж и пара картонок. Я подхватил чемодан и взялся за ручку саквояжа. «Это легкое. Я сама понесу». «Ничего себе, легкое», - подумал я и с трудом оторвал саквояж от полки. Женщина внимательно взглянула на меня, и мы вышли на перрон. Я пошел вперед и, пройдя платформу, направился к станционному зданию. «Куда вы идете?» «Не вы, а мы», - сказал я и, подхватив саквояж под мышку, сунул руку в карман, пропустив даму вперед, - «идите, куда я вам прикажу». Та начала меня умолять отпустить её или пойти вместе с ней в гостиницу. В нашей команде уже был печальный опыт подобных посещений, когда в одном из номеров мы нашли убитого товарища. Дежурный администратор рассказал, что с ним была миловидная девушка, говорившая с польским акцентом. В коридоре станции мы остановились, и я впустил миловидную даму в неприметную, обитую дерматином дверь охраны НКПС. «Вацлав! Встречай землячку!» С трудом взгромоздив саквояж на стол, мы открыли его и обнаружили шкатулку с амальгамой. Контрабанда. Всего-то. Дальнейшую судьбу девушки я не знаю, а история принесла мне благодарность в приказе.
Вскоре на этом же вокзале я участвовал в облаве на Савинкова. Мы стояли в оцеплении и проверяли документы, контролируя все входы и выходы. Тогда легендарного террориста так и не поймали. Как утверждали потом оперативники, он прошел через мой пост, и я лично проверял у него документы. Видимо тот был загримирован.
Тем же летом наш отряд помогал в борьбе с эпидемией холеры. Нам делали прививки и посылали в «очаги». Это были холерные бараки, где мы работали санитарами, помогая горстке врачей и медсестер. Прививка от холеры состояла из трех уколов, но я по разным причинам опоздал к моменту отъезда команды и сделал только один, понадеявшись на авось. Через несколько дней работы я почувствовал себя плохо, меня положили на койку в подсобке барака и через некоторое время я потерял сознание. Когда я пришел в себя, врач сказал, что мне просто повезло и теперь я уже привит навсегда.
Зимой служба на железной дороге сводилась в основном к охране станций и мостов. Жил я в казарме в нескольких километрах от города, недалеко от наших основных объектов. Иногда на выходные ко мне из Унечи приезжала мама. После одного из таких посещений я проводил её на станцию и, не найдя попутных саней, вернулся в казарму пешком, почти бегом, так как боялся опоздать на дежурство. Прибежал взмыленный, уставший и голодный. Из-за приезда мамы я не смог поспать после предыдущего наряда. Несмотря на мою просьбу перенести дежурство, начальник караула отругал меня и приказал немедленно выйти на пост. Наскоро перекусив, я сбросил мокрую рубаху, сменив её на гимнастерку, надел длинный бараний тулуп, взял винтовку, примкнул штык и пошел вместе с разводящим на пост возле длинного пакгауза примерно в километре от казармы. Стемнело. Под крышей пакгауза на большом расстоянии друг от друга еле теплились три лампочки, питавшиеся от дизельной электростанции на окраине города. Зато луна щедро освещала поля, покрытые снегом, дорогу и железнодорожные пути. Я топтался по тропинке, иногда приваливаясь спиной к черной деревянной стене, сладковато пахнущей креозотом. Во время одной из таких остановок я задремал, привалившись левым плечом к косяку ворот. В тулупе было тепло и уютно, винтовка со штыком сбалансировано и мягко лежала на бедре. Перед глазами поплыли лошади, девушки с распущенными волосами и вдруг послышался вкрадчивый шепот: «Спи, боец, спи…» Почувствовал, что кто-то теребит мою винтовку и понял, что этот кто-то пытается вывернуть шомпол. Рванув приклад к себе, я выбросил винтовку вперед . Штык с чавканьем вошел во что-то мягкое, и я окончательно проснулся. На снегу, прижав левую руку к груди, лежал мой начальник караула. «Шомпол!» - приказал я. Тот бросил в мою сторону стальной прут. «Теперь ползи домой!» Как оказалось впоследствии, я пробил ему мышцу. Происшествие замяли, а начальника перевели в другой отряд, так как то, что он пытался проделать со мной, было противозаконным. К часовому нельзя приближаться без окрика. Ему еще повезло.
К этому времени служба в охране НКПС нравилась мне все меньше. Шел 1926-й год. Начались странные аресты бывших белогвардейцев. Это были уже солидные люди, обремененные хозяйством и семьями. Особенно меня потрясло скорое разбирательство с отцом семерых детей, который к белогвардейцам попал совершенно случайно, по принуждению, да и служил в обозе. Его арестовали и отправили в Чернигов, где, по слухам, вскоре расстреляли. В следующем году мне пришлось сопровождать два эшелона. Один с Троцким, в Туркестан, а второй с узбекскими выселенцами, которых вывозили в Голодную Степь после нападения на солдатскую казарму около их села. Поездка врезалась мне в память как кровавый рубец. В битком набитых телятниках были женщины, дети и старики. Им не давали ни есть, ни пить. Когда на одном из полустанков я попытался передать в один из вагонов чайник с кипятком, меня огрели прикладом, отвели в сторону и сказали, что в следующий раз расстреляют прямо на насыпи. На каждой остановке из телятников выбрасывали трупы, и на конечную станцию эшелон прибыл почти пустой.
Я пошел учиться на курсы помощников машиниста паровоза. Учеба продвигалась успешно, службе не мешала, но во время экзамена выяснилось, что работать на железной дороге мне нельзя, так как я страдаю незначительным дальтонизмом, то есть путал красный и оранжевый цвета, а это недопустимо. Твердо решив уйти из ведомства ГПУ, я начал добиваться демобилизации под предлогом проблем со здоровьем, семейными неурядицами и собственной неустроенностью. Главный упор делался на туберкулез и в конце концов мне удалось уйти из службы охраны и уехать в Ленинград. Напоследок меня предупредили, что я все равно остаюсь сотрудником ГПУ, и в любой момент могу быть  призван на службу.
Вскоре я поступил учеником слесаря на завод точного машиностроения имени Макс-Гельца. Позднее он назывался «Линотип». Макс Гельц был немецким Робин Гудом, анархистом-коммунистом. Командовал боевыми красными дружинами. Фактически воевал с нацистами еще с двадцатых годов. От нацистов он и сбежал в Советскую Россию, где энкаведешники сначала обвинили его в заговоре, а потом, разыграв несчастный случай, утопили. Случилось это в 1933-м году.
Верстак, тиски, напильник, лекала, сверла с утра до вечера под надзором старого мастера. Наконец я сдал экзамен на второй разряд и начал работать, постепенно превращаясь из подмастерья в напарника. Мой наставник был «суров, но справедлив» и мы неплохо ладили. Жил я в общежитии при заводе. Подружился с соседями по комнате, особенно с Сашей Шиловым, и мы весело проводили свободное время. У нас был один костюм на двоих, одна пара приличных «выходных» туфель, благо, размер обуви совпадал. По будням я носил линялую армейскую форму.

Моя карьера слесаря успешно продвигалась, и когда суровый наставник ушел в отпуск, он оставил в мое распоряжение свой верстак, что было знаком высокого доверия. На следующее утро, в приподнятом настроении я открыл дверцы шкафчика верстака и в ужасе отшатнулся. Большего балагана я не мог себе представить. Полдня ушло на то, чтобы разобрать шкафчик и разложить все на свои места. Полки пришлось тщательно вымыть, так как на них возлежала большая дохлая крыса. С комфортом отработав две недели, я ожидал похвалы от старого мастера, вернувшегося из отпуска. Каково же было мое удивление, когда вместо похвалы он разразился потоком ругательств.
- Не смог разобраться в моем беспорядке, не наводи свой порядок! Когда все лежит на месте, это значит плохо лежит! А с тем, что плохо лежит, сам знаешь, что бывает. Перепиздят весь инструмент.
В конце концов мы помирились, хотя время от времени он вспоминал моё стремление к порядку и ворчал под нос.
Я начал сравнительно неплохо зарабатывать, смог уйти из общежития и снять небольшую комнатку в коммунальной квартире на Петроградской стороне. Время от времени знакомился и сходился с женщинами. Жизнь как-то налаживалась. Одна из моих первых ленинградских подруг мне очень нравилась, но она была замужем. Мы с ней регулярно встречались, и казалось, что это серьезно, но мое предложение о женитьбе вдруг натолкнулось на резкий и поучительный отпор.
- Я люблю своего мужа, но у него туберкулез, и от тебя я получаю то, что не могу в полной мере получить от него.
На этом мы расстались навсегда. Горевал я недолго, и вскоре появились новые женщины и новые приключения. Как-то я купил два билета в филармонию и пригласил свою новую подружку. Собирался тщательно и неспешно. Билеты в филармонию лежали на столе, прижатые ножками будильника. Сняв гимнастерку и галифе, облачился в рубашку, повязал галстук и поочередно «вплыл»  в широкий клеш и мешковатый пиджак.
Дождик моросил все пятнадцать минут ожидания. Уже прозвенел третий звонок, а подруга не появлялась. Махнув рукой, направился в зал. Свет начал медленно таять. Из его закатных лучей появилась женщина и опустилась в пустовавшее рядом со мной кресло. Через несколько тактов симфонии я почувствовал мягкое прикосновение локтя. Моя рука на подлокотнике невольно напряглась. Давление локтя то нарастало, то ослабевало. Я повернулся и украдкой взглянул на соседку. В золотистой полутьме показалось, что женщина улыбается. В этот момент её рука обхватила моё запястье. Развернув руку, осторожно сжал прохладные пальцы.
После первого отделения мы спустились в вестибюль, я помог ей надеть плащ и придержал тяжелую дверь. На улице было сыро и ветрено. Она взяла меня под руку и мягко прижалась.
- Я живу недалеко.
 Пройдя по набережной два квартала и, через мрачный, пахнущий дровами двор, мы поднялись на третий этаж. Быстро повернув ключ, женщина скользнула в дверь.
- Заходи.
 Вешая на крючок её плащ, я заметил шинель офицера НКВД и фуражку с облезлой звездой. В небольшой квадратной комнате над круглым столом висел красный матерчатый абажур.
- Чай пить будешь ?
- Буду.
В это время щелкнул входной замок и из прихожей раздался характерный стук снимаемых сапог. В комнату вошел невысокий усатый мужчина. Он оглядел комнату, крючками пальцев расправил гимнастерку, скользнув рукой по кобуре. Коротко взглянул на меня и наклонил голову:
- Андрей.
- Арон.
- Пить будешь?
- Можно.
Женщина плавно задвигалась, доставая из буфета рюмки, тарелки и хлеб. Мужчина поднялся и вышел. Через минуту он вернулся и поставил на стол полную бутылку и графин. Отодвинув в сторону рюмки, достал из буфета два граненых стакана, ловко откупорил бутылку и плеснул себе. Мне досталось полстакана из графина.
- За прекрасных дам.
Выпили залпом. С первым глотком стало ясно, что в стакан недолили букву «к». В графине была вода.
- Набирается, себе налил водку, - подумал я.
Подняв пустой стакан и улыбнувшись, я резко, снизу вверх, ударил им по лампочке, отпрыгнул в сторону и рванул в дверь. В темноте раскололись два пистолетных выстрела, и загремел хриплый мат. Когда за мной захлопнулась дверь, позади уже остались полтора пролета.
 Жизнь на съеме начинала меня раздражать. По некоторым приметам стало понятно, что кто-то заходит в мою комнату и роется в вещах. Пришлось принимать адекватные меры. Купил в аптеке двухлитровую колбу, выкачал из нее воздух и залил горлышко сургучом. На тонкой нитке с крючком подвесил её к потолку возле двери, прикрепив к последней лезвие безопасной бритвы. Приходя домой, осторожно отпирал замок и, просунув в щель руку, снимал колбу с крючка. Как-то, вернувшись с работы, я обратил внимание на необычную тишину в нашей коммуналке. Дверь в мою комнату была закрыта, но не заперта. На полу валялись осколки стекла. Молодая соседка, мать-одиночка, объяснила, что хозяйка квартиры зашла в мою комнату, и там что-то взорвалось, да так громко, что она упала в обморок и её забрала скорая. Больше незваных гостей у меня не бывало, но к соседке стал без разрешения наведываться сын хозяйки, семнадцатилетний прыщавый балбес. Видимо, это была наследственная болезнь. В ответ на жалобу молодухи, я на заводе изготовил нехитрый пугач, набил его порохом с сажей из печки и установил в платяном шкафу. Спусковой курок через веревку соединялся с дверцей. В один из субботних вечеров, когда все жильцы квартиры копошились возле своих примусов, в комнате соседки раздался громкий хлопок и из коридора на кухню выскочил юный балбес, все лицо которого было покрыто сажей. Разразился гомерический хохот!
В начале тридцатых годов меня вызвали на военные сборы. Они проходили в Ленинградской области в артиллерийском полку. Кроме обычных занятий по корректировке огня, математике в определенном объеме, знакомства с материальной частью и стрельбы, мы занимались верховой ездой, рубкой лозы, преодолением препятствий. Я умел ездить верхом, хотя мне было далеко до покойных отца и брата Самуила, которые знали джигитовку. В нашем роду были даже конокрады. Мою троюродную сестру за кражу арабского скакуна из красноармейской конюшни даже расстреляли в девятнадцатом году. У меня все получалось неплохо, кроме рубки лозы на скаку. Не было необходимой силы и сноровки.
 
В Белоруссии у меня осталась девушка, с которой мы одно время встречались, Маруся Матьяс. Сначала она жила с отцом и братом, но потом пошла работать на фабрику и поселилась в общежитии. Молчаливая, с невысокой, плотной фигурой, не самыми стройными ногами, она меня почему-то очень привлекала. В Ленинграде я все чаще о ней думал и начал писать ей письма. В один из своих приездов в Гомель мы встретились и уже вместе вернулись в Питер. Её мама жила в Польше, на той территории, которая называлась Западной Белоруссией. После революции и гражданской войны она с младшим сыном оказалась по одну сторону границы, а Марусин отец со старшим сыном – по другую, советскую сторону. В начале двадцатых годов им разрешили встретиться на границе для воссоединения семьи, но отец, у которого уже была молодая подруга, при встрече «не признал» свою законную супругу и семья осталась разделенной. Маруся переписывалась с матерью и та посоветовала ей в письмах выйти замуж за жида, так как «у него должны быть доляры». Несмотря на отсутствие у меня «доляров» мы поженились.
Через год у нас родилась дочка Ирма. Девочка была маленькой, слабенькой, но очень красивой. В год её рождения на меня одно за другим обрушились неприятности. К этому времени у меня набрался кандидатский стаж, и меня приняли в партию. Это далось нелегко, так как на партсобраниях в мой адрес сыпались обвинения в карьеризме. До конца жизни я так и не понял, в чем этот карьеризм выражался. В виде партийного поручения и для преодоления моих недостатков меня послали преподавать слесарное дело в колонию для несовершеннолетних преступников, помещавшейся тогда на Васильевском острове. На небольшом инструментальном заводике при колонии мои ученики изготавливали, видимо в соответствии со своими наклонностями, замки и ключи к ним. Кроме нервотрепки и мизерной зарплаты ничего нового работа мне не давала. Когда положение стало невыносимым, я не вышел на работу. Буквально на следующий день в нашу коммуналку зашел наряд милиции, меня арестовали и под конвоем двух бойцов с оштыкованными винтовками пешком через весь город препроводили в «Большой Дом» на Литейный проспект. Правда, через несколько дней разбирательства, меня выпустили из камеры-одиночки и вернули на прежнее место работы, на Линотип. Так теперь назывался завод Макса Гельца. Общественное поручение закончилось, а кандидатский стаж продолжал нарастать…
В декабре мне опять пришлось побывать на допросе в НКВД. Я шел по Петроградской стороне и, чтобы сократить путь, перемахнул через невысокий заборчик. Тут меня подхватили под руки два особиста и немедленно этапировали в районное отделение милиции. Там, в ходе допроса, выяснилось, что в этот день произошло покушение на Кирова, и я попал, что называется, под горячую руку. По городу шли повальные аресты и допросы. К счастью меня вскоре отпустили, но я получил очередной урок.

Когда дочке Ирмочке исполнилось три годика, мы поехали в Клинцы, навестить маму и сестру Таню, работавшую в центральной аптеке. Мама, сестра с мужем и двумя сыновьями, Наумом и Яшей жили в относительно большой квартире при управлении леспромхоза, в котором бухгалтером работал Абраша, Танин муж. Мама готовила в русской печи или на плите, ухаживала за коровой, вела хозяйство. Недалеко от них снимали квартиру Деркачи. Дядя Иссак с женой Ревекой и наши три незамужние тетки. Была возможность навестить целый коллектив родни и провести лето на природе, так как парк и лес подступали вплотную к зданию леспромхоза, в котором проживало семейство сестры. Нам с Марусей и Ирмочкой предоставили маленькую крайнюю комнату. Я сразу взялся за ремонт и настройку Беккеровского рояля, стоявшего в гостиной. Погода в то лето стояла прекрасная, но, не увлекаясь сбором грибов и ягод, уже через пару дней я устроился механиком на ткацкую фабрику в деревне Глуховка, за лесом на живописном берегу речки Туросны. До революции эта фабрика принадлежала помещику Глухову. Ткацкие станки приводились в движение ремнями, вращавшимися от вала, проходившего от дизель-электрического двигателя через весь прядильный цех. Маруся помогала маме по хозяйству и гуляла с Ирмочкой, которую усердно поддразнивали старшие кузены. Периодически на кухне шла борьба за крашеные желтой и голубой краской «золотую» и «серебряную» табуретки. Братья потешались над наивной доверчивостью трехлетней маленькой и плаксивой сестренки. Быстро пролетели полтора месяца, и мы вернулись в Ленинград. Вскоре жена опять забеременела. Однажды я вернулся домой и застал страшную картину. Маруся лежала на кровати, по которой растекалось кровавое пятно. Она сделала криминальный аборт. На полу в окровавленной тряпке лежали два маленьких тельца. Увидев меня она заплакала навзрыд и сказала, что если бы знала, что у нее мальчики-близнецы, то ни за что бы на это не пошла. За криминальный аборт ей грозила тюрьма. Я сдвинул большой платяной шкаф и выбежал на улицу вызвать скорую помощь. Приехавшим фельдшеру и врачу я сказал, что у жены произошел выкидыш, когда она убирала в комнате и двигала мебель. Поверили они или нет, не знаю, но хода делу не дали. Мы приехали в больницу, и так как у Маруси была большая кровопотеря, то ей немедленно начали прямое переливание крови, благо у меня была нулевая группа универсального донора. Через неделю она уже вышла на работу. 
За эти годы мой младший брат, послужив в армии, окончил военное училище связи в Харькове, женился. С молодой женой и маленькой дочкой Диной его послали служить на Дальний Восток в Читинскую область, где он принимал участие в войне с японцами, обеспечивая связь в Монголии во время боев на Халхин-Голе.
К этому времени я почувствовал, что моя семейная лодка протекает. Маруся меня не любила. Несмотря на все мои старания и «постельные подвиги», она оставалась холодной и сварливой. Я нервничал, не высыпался, подозревал её в измене, и как позднее оказалось, не напрасно. В моем цеху работала технологом молодая, статная женщина с косой ниже пояса. Она была замужем, но её муж почти беспробудно пил, и Катя чувствовала себя очень одинокой. Мы с ней часто сидели рядом на собраниях, и она обратила внимание, что я «клюю носом». Разговорились, стали делиться своими проблемами и незаметно начали их решать совместными усилиями. Я её по-настоящему полюбил, и она мне отвечала полной взаимностью. Катя умерла во время ленинградской блокады.
Осенью 1939 года началась Финская война. Я считал её несправедливой и был рад, когда меня направили служить на запасной аэродром. В боях мне участвовать не довелось, а с финнами я встретился только один раз, когда ехал на грузовике вместе с аэродромными техниками, и вдруг нам навстречу выкатился финский грузовик. Буквально несколько секунд мы простояли напротив друг друга, потом разом развернулись и разъехались.
Вернувшись с войны, я понял, что моя семейная лодка не просто протекает, а тонет. Пару раз я заставал Марусю с незнакомыми мужиками, но скандала не устраивал, а просто предложил разъехаться. К тому времени Ирмочка большую часть времени проводила в круглосуточном детском саду, где, в отличие от дома, она получала тепло и любовь. Марусю она раздражала, а я разрывался между заводом и Катей.
Наступило 22-е июня сорок первого года. В Ленинграде с началом войны народ стал подозрительным, «бдительным». Благодаря фетровой шляпе и очкам я пал жертвой шпиономании. На Петроградской стороне толпа окружила меня и отвела в отделение милиции. Впрочем, там все быстро выяснилось, и меня отпустили.
Поскольку наш завод относился к разряду оборонных, у меня была бронь от призыва, но, несмотря на это, через пару дней я пошел в военкомат. Во время оформления мне пришлось наблюдать за формированием ополчения. Туда набирались совсем неподходящие для военной службы люди. Пушечное мясо. Воевать рядом с такими солдатами было самоубийством. Я попросился в части регулярной армии, сославшись на боевой опыт, что было абсолютной правдой. Внимательно просмотрев мои документы, военком направил меня в пулеметную роту политруком. Я получил форму с двумя кубарями младшего политрука в петлицах, винтовку Мосина со штыком и двумя магазинами, вещмешок, флягу и еще кое-какие мелочи. Вскоре в составе резервной армии мы были переброшены под Смоленск и прямо с платформ эшелона пошли в бой. Рота попала под обстрел и залегла, но сзади нас работала артиллерия и вскоре мы снова смогли подняться в атаку. Через несколько секунд я увидел, как ротный вскинул руки и упал навзничь. Я подполз к нему, собираясь забрать у него командирский планшет и взять командование роты на себя, но переворачивая еще теплое тело, увидел, что пуля вошла ему в затылок. Стрелял кто-то из своих. То, что меня подстрелят следующим, я не сомневался. Сорвав петлицы с кубарями, я отполз в сторону и предложил второму номеру, оставшемуся в бессильном одиночестве у пулемета Максим, свою помощь. Тот с радостью согласился.
Бойцы свежеиспеченной роты плохо знали друг друга и в неразберихе наступлений и отступлений мы не успевали толком познакомиться. Появился новый командир. На двое суток нас отвели на отдых недалеко от стабилизировавшегося на время фронта. Я подружился со своим напарником, молодым парнем, Сережей. Ухаживать за пулеметом доставляло мне большое удовольствие, хотя нести на себе станок «Максима» было очень тяжело. Сергей носил ствол и коробки с лентами. Иногда мы менялись, а потом, по приказу взводного, к нам прикрепили третьего бойца. После короткого отдыха нас снова вывели на передовую. Рано утром после артобстрела мы поднялись в атаку. Протащившись через нейтральную полосу, мы ввалились в пустой немецкий окоп и установили пулемет в бывшем пулеметном гнезде, на скорую руку обкопав развернутый к немцам бруствер. Я дал короткую очередь в сторону убегавших серых силуэтов и буквально сразу же передо мной разорвался снаряд. Немцы заранее пристреляли все свои огневые точки. Очнулся я от тряски носилок. Санитары обнаружили мою торчащую из земли голову, откопали и вынесли с поля боя, благо в этот раз немцы были отброшены на добрых два километра. Позднее я узнал, что Сережа после взрыва пришел в себя и позвал санитаров, а наш третий номер куда-то исчез и с тех пор мы его больше не видели. Сутки я приходил в себя после контузии. Постепенно восстановился слух, но голова еще сильно болела. Узнав, что моя рота передислоцируется, решил её догнать, так как воевать с незнакомыми людьми было смертельно опасно. Роту я поймал буквально «за хвост», перед самой переброской под Москву.
Мы отступали в течение нескольких суток. В деревнях староверов, через которые мы проходили, в нас плевали, проклинали и не давали даже воды. Они ненавидели советскую власть и ждали немцев как избавления. Часто мы шли под постоянным обстрелом и бомбежками. Как-то ночью наш взвод заночевал в брошенной избе-пятистенке. Я прилег было под окном, но мой товарищ Степан настоял на том, чтобы я лег рядом с ним под центральной стенкой. Ночью прямо в крышу над нами попал снаряд. Осколки разлетелись веером и поубивали всех бойцов, лежавших вдоль стен у окон. Только мы со Степаном остались невредимыми.
Боевой опыт и приобретенная интуиция не раз спасали меня и моих товарищей. Однажды во время атаки я пробегал с винтовкой наперевес мимо воронки и заметил в ней двух солдат.
- Здесь нельзя находиться! Сейчас начнется артобстрел! Нужно бежать вперед! В атаку!
- Пошел нах! Тебе больше всех надо – беги!
Через пару дней нас отвели в тыл и, проходя по покрытому воронками полю, я заметил в знакомой яме свежую воронку и два трупа. Это были те самые солдатики. Видимо их накрыло артиллерийским валом отсекающего обстрела.    
В один из дней мы обнаружили, что наш новый ротный исчез, остался один больной командир первого взвода, якобы маявшийся животом, молоденький студент, командир третьего взвода и я, ставший к тому времени командиром второго взвода и имевший реальный боевой опыт. При молчаливом согласии всех я взял командование на себя. Никаких документов или карт у нас не было. Все исчезло вместе с ротным. Решив ориентироваться по линии электропередач, висевшей на черных деревянных столбах, я повел роту за собой. Через пару часов марша, как раз когда мы вышли к развилке дорог, из-за поворота вылетели несколько штабных машин. Офицеры, выскочившие из первой легковушки, сразу с матом набросились на меня.
- Куда, ведешь роту, мать твою?! Почему в сторону от линии фронта, где документы?! Карты?!
Выслушав мои объяснения, один из них выхватил наган и, продолжая орать, сказал, что тут же у дороги расстреляет меня. Я понял, что возражать бесполезно и сказал, что готов, вот только сапоги хочу оставить товарищу. В это время из второй машины вылез довольно тучный пожилой военный. Присмотревшись, я узнал в нем Ворошилова. Тот взглянул на мой значок «Ворошиловский стрелок», ухмыльнулся и жестом остановил оравшего офицера.
- Давайте спокойней. Вы можете командовать ротой?
- Думаю, что могу. Опыт есть.
- Принесите карты и бланки!
Через двадцать минут у меня был офицерский планшет с картой, компасом, необходимые предписания-приказы и удостоверение на звание старшего сержанта. Удостоверение и лычки выдал мне тот самый оравший офицер. Он же вполне грамотно объяснил задачу нашей роты и маршрут следования, хотя, как потом выяснилось, об истинном положении вещей он имел весьма приблизительное представление.
Через несколько часов мы вышли на берег мелководной реки, которая должна была стать естественным препятствием на пути немцев. Нашей задачей была оборона переправы у добротного бревенчатого моста, за которым виднелась колокольня. Предположительно там была никем не занятая деревня. Первым делом я построил роту в одну шеренгу и неожиданно громко скомандовал: «Вывернуть карманы!» Сработал рефлекс и на землю посыпались немецкие листовки-пропуска.
- Будем рыть окопы и держать оборону. За дело!
Распределив участки повзводно, наметив места для пулеметных гнезд и блиндажей, я отобрал группу в пять человек и отправился в разведку к реке. Мы сразу заложили взрывчатку под деревянные опоры, мои ребята залегли на низком берегу, а я налегке с наганом в кобуре, перейдя вброд по мелководью, поднялся на противоположный берег. Первое, что я увидел, поднявшись на травяной ковер, был толстый немецкий сержант с автоматом наперевес.
- Хальт!
Я достал из кармана один из только что отобранных листков и, размахивая им, по-русски сказал, что сейчас пойду, приведу товарищей. Немец согласно закивал, махнул рукой, мол, давай, веди. Видимо, ситуация была ему явно знакома. Размахивая листком, я неспеша пошел обратно через мост. В это время с колокольни донесся крик офицера:
- Швайне коп! Фоер!
Я успел перейти мост, когда с колокольни заработал пулемет. Мост за моей спиной разворотило взрывом, а с нашего берега защелкали винтовочные выстрелы. Немец с автоматом упал, и пулемет замолчал. Мои бойцы всю дорогу спорили, кто пристрелил офицера на колокольне.
Рытье окопов шло полным ходом, и к вечеру у нас вырос вполне приличный рубеж обороны, хотя мне было ясно, что против стоявших на том берегу реки немцев мы -  весьма условный противник. Под вечер они обстреляли нас из танков. Прикинув число выстрелов, я предположил, что у них не меньше трех машин. На наше счастье крутые берега реки были для них непреодолимы, а мост мы успели взорвать.

Ночью меня внезапно разбудил громкий шепот одного из пятерых моих телохранителей-казахов, с которыми сложились доверительные отношения. Им довелось повоевать на озере Хасан, и они знали цену опытному командиру.
- Товарищ старший сержант! Беда! Хохлы к немцам удрали!
Я мгновенно проснулся. Не дай бог, немцы узнают, что перед ними стоит неполная стрелковая рота. Мы подхватились и, стараясь не шуметь, побежали в сторону реки, Вскоре в ночной тишине послышались голоса троих беглецов. Они спрятались в свежей воронке совсем недалеко от берега. Я сорвал с гранаты кольцо и запустил её в яму. После взрыва раздались стоны раненых. Казахи выхватили ножи и спустились вниз. Через пару минут все стихло, лишь со стороны немцев с тихим треском прилетели две трассирующие очереди.

Наступила зима. На рубеже обороны нас сменила другая часть, потом нас снова перебросили к линии фронта почти на тот же участок. Началось наступление. Перед этим мы освободили минные проходы, и через них прошла конная армия генерала Белова, начавшая глубокий рейд по немецким тылам. Это было красивое зрелище. Вскоре и мы двинулись на запад. Нам пришлось проходить через деревни старообрядцев, в которых еще недавно нем не давали и стакана воды. Теперь нас встречали как долгожданных освободителей. Голодные и замерзшие немцы забирали все подчистую у крестьян, порождая лютую ненависть. В одной из деревенских церквей мы обнаружили запертыми пару сотен наших солдат. По некоторым признакам мы поняли, что они добровольно сдались в плен, но радость освобожденных была так неподдельна, что их без всякого расследования распределили по наступавшим ротам.
Во время тяжелых переходов самым страшным было постоянное желание спать. Это особенно опасно, когда у тебя за плечами станина или ствол пулемета. Можно заснуть на ходу, упасть и разбиться насмерть. Бойцы нашего расчета договорились следить друг за другом, не давая задремать.
Как-то на одном из рубежей обороны мы с напарником и с пулеметом сидели в секрете на нейтральной полосе в небольшом, но уютном, сухом окопе. Вторым номером был молоденький, но уже хлебнувший фронтовой каши солдатик. Неожиданно я заметил на снегу со стороны немцев движущееся темное пятнышко. Постепенно оно приобрело очертания солдата. Он полз прямо на нас. Я следил за ним в прорезь прицела, медленно поводя стволом Максима. Не замечая нас, он буквально уткнулся в щиток пулемета. Скрывая акцент, я хрипло зарычал по-немецки:
- Ты куда полез? К русским сдаваться?
- Нет! Нет! Я заблудился!
- Залезай сюда!
Он мешком свалился в окоп. Это был совсем молоденький немец. Рядовой солдатик. Увидев, что перед ним не немцы, он вдруг облегченно вздохнул и заулыбался.
- Я не хочу больше воевать. Гитлер сумасшедший. Мой отец – бургомистр Дрездена. Германии не нужна эта война.
Необходимо переправить его в штаб, но доверить это моему напарнику нельзя. У него недавно немцы застрелили друга, и была очень большая вероятность того, что по дороге он «разрядится» на этом мальчишке. Пришлось мне ползти с сыном бургомистра Дрездена по неглубокому ходу сообщения на восток. Не знаю, как сложилась его дальнейшая судьба.
Весной, после неудачных попыток разблокировать Ленинград, части, в составе которых я воевал, были окружены. Мы сидели в полузатопленных окопах на краю болота, питаясь остатками сухих пайков. Немцы, засевшие напротив, тоже голодали и тоже не могли ничего с нами сделать из-за нехватки боеприпасов и живой силы. Мы это знали от языков и потому, что их транспортные самолеты сбрасывали контейнеры с продовольствием и боеприпасами. Пару раз нам удалось из винтовок сбить низколетящие двухмоторные машины, в которых мы нашли свиную тушенку и прессованный шоколад.
В один из погожих дней, когда под лучами солнца от земли начал подниматься пар, из немецких окопом донеслось:
- Эй, рус! Весна! Умирать не хочется! Давай греться! Не будешь стрелять?!
Я замер, сидя у пулемета. Тишину болота лишь изредка прерывало чириканье птиц.
- Не, не будем!
Над крайним окопом поднялся штык с серой тряпкой. Через пару минут немецкий бруствер был покрыт полуголыми телами. Затренькала губная гармошка. Мы тоже потихоньку вылезли из коричневой жижи и, раздевшись, улеглись на подсохших отвалах бруствера. Над нашими портянками, сапогами и гимнастерками поднимался парок. Это был удивительный день! Лежа на плащ-палатке, я вспоминал, как прошедшей осенью, находясь под Ленинградом на переформировании, я наскоро изучал саперное дело. Нас готовили к минированию города на случай его сдачи. Там должен был состояться второй Киев. Мы знакомились с картой и объектами, предназначавшимися к уничтожению. С тех пор я очень хорошо знал городскую географию. Слава богу, что эти знания мне не пригодились в саперном деле.
Летом стало полегче. На нашем участке фронта движения не было и я, как пулеметчик, нес охрану прифронтового аэродрома. Однажды из-за леса неожиданно вынырнул незнакомый самолет и резко пошел на снижение. Я буквально рефлекторно дал по нему очередь из своего счетверенного пулемета. Самолет задымился, но сумел приземлиться. Выскочивший из него летчик с матом обрушился на меня. После сего происшествия я чуть было не угодил в штрафбат. Спасло то, что эти самолеты Лавочкина недавно поступили на вооружение, и моя реакция была не только объяснима, но и необходима. После этого случая мне довелось пострелять из пулемета уже по немецкому самолету. Стрелял я из Максима, сидя за спиной пилота в тесной кабинке кукурузника ПО-2. Мы должны были срочно передать пакет с документами на соседний участок фронта километрах в ста пятидесяти от нашего аэродрома. Минут через двадцать после взлета к нам привязался мессершмидт. Когда он атаковал нас, и я открывал огонь, то казалось, что ленты трассеров упираются прямо в его фюзеляж, Но самолет пролетал мимо невредимым. Мой летчик старался опуститься буквально на кроны деревьев, и при одном из очередных заходов мессер не смог вовремя выйти из пике и врезался в землю.
Воспоминания всегда состоят из отдельных «кинематографических» сюжетов. Как-то погожим летним днем я с еще тремя бойцами нашей роты был в разведке. После густого ельника вышли неожиданно на поля и встретились нос к носу с немцами. Остановились друг против друга, как вкопанные. «Кто из вас рабочий?», - по-немецки крикнул я. «Я!», - рефлекторно закричали трое из четверых. За это время мы успели передернуть затворы винтовок. Теперь перевес был на нашей стороне. Четвертый в эсэсовской форме потянулся было к кобуре, но я ударил его прикладом и забрал Парабеллум со всей портупеей. Разоружив солдатиков, мы отвели их за линию окопов и вызвали из штаба особистов. Офицера было приказано доставить в штаб, так как он категорически отказывался что-либо рассказывать на месте. Особисты и немцы расположились на поляне за деревянным столом. Мы связали эсэсовцу руки за спиной и уже приготовились отправиться в штаб, когда нам нами пролетел самолет с крестами и сбросил бомбу, угодившую прямо в середину поляны, убив наповал и особистов и немецких солдат. Нам осталось только собрать разлетевшиеся листочки бумаг с записями допроса. Эсесовец злорадно рассмеялся, за что был нами немедленно наказан, но до штаба мы его довели.
Потом были тяжелые бои под Сталинградом, когда нас без артподготовки гнали в атаку, грозя в наши спины пулеметами загранотрядов, были бои за Перекоп. У Крымского Вала я воевал в составе саперного батальона. Перед наступлением мы проделали в глубоком снегу ходы под самые немецкие окопы, и подошли к ним «тихой сапой». В атаку наши роты поднялись прямо из-под наста у немцев перед самым носом и с криком почти без сопротивления заняли их передовую линию обороны. Это было здорово! Потом были жестокие бои за Севастополь. При штурме Сапун-горы нас задержал шквальный огонь из одного из дотов. Я заполз сбоку и бросил в вентиляционную трубу противотанковую гранату. Пулемет замолчал. Мы зашли в дот и увидели изуродованные трупы четырех немцев. Меня еще и отругали, что взрыв был слишком сильный, и сгорели многие документы. Мол, не ту гранату бросил. Когда наш батальон вышел из боя, я присел под деревом и заснул. Проснулся я оттого, что меня трясли за плечо. Это был патруль Особого Отдела. Меня отвели в комендатуру и стали допрашивать. Оказалось, что моя часть ушла, а меня просто забыли. Случайно или нет – не знаю. В конце концов ,выяснилось что к чему и меня отпустили догонять батальон. Из-за этого я вместо ордена получил только медаль за «Оборону Севастополя». 

    В боях на Курской дуге мне повезло. На нашем участке фронта были такие мощные противотанковые укрепления, что немцы даже не пытались наступать, хотя перед самым началом боёв из нашего предполья вдруг в полном составе поднялся Черниговский полк и с примкнутыми штыками строем ушел к немцам. Нам оставалось только пострелять из пулеметов им вдогонку в белый свет, что в копеечку… 
В сорок четвертом году меня неожиданно вызвали в Особый Отдел. Они выяснили, что я при мобилизации получил звание политрука, а потом оказался рядовым. Пришлось рассказать про первый бой, а так как я уже дослужился до звания лейтенанта, то ко мне фактически никаких претензий быть не могло. Воевал и звание получил не за красивые глаза. Узнав, что я умею печатать на машинке, они направили меня в штаб армии. Потом меня перевели в Политуправление и сделали завклубом. В моем распоряжении был фургон с библиотекой, а в подчинении шофер и симпатичный молоденький сержант Зоя Ларина. Мы разъезжали вдоль фронта, развозили газеты, журналы, книги и, при случае, почту. Все было хорошо, но однажды погожим летним днем мы остановились на поляне, и Зоя, сидя на краю грузовика, пела, болтая ногами. Я попросил её залезть вовнутрь, так как фронт был совсем рядом, а стенки фургона изнутри были выложены мною для защиты от пуль и осколков книгами в два ряда, но она только рассмеялась и помотала головой. Буквально в тот же момент на поляне разорвался снаряд, и Зою отбросило внутрь грузовика так, что над бортом повисли только обрубки её раненых ног. Я схватил сумку с бинтами медикаментами и бросился к ней. Она плакала и все причитала: «Арончик, прости!» Мне удалось остановить кровотечение и туго перевязать культи. На обеих ногах ей оторвало ступни. Потом в госпитале, куда я её отвез, мне сказали, что перевязка была такой удачной, что даже не пришлось перебинтовывать. Для Зои война закончилась, но наша дружба продолжалась еще десятки лет. Она закончила московский мединститут, стала доктором наук. Офтальмологом. На протезах ходила так, что никто ничего не мог заподозрить, но всю жизнь была одинока.

В это время уже устойчиво работала полевая почта. Свой офицерский аттестат я посылал сестре Тане в Кемеровскую область, куда она эвакуировалась вместе с мужем Абрашей и двумя сыновьями. Мама умерла в самом начале войны седьмого июля. Уснула и не проснулась. Ей было семьдесят лет. В Клинцах в начале войны был развернут эвакогоспиталь, где Абраша работал писарем. Когда госпиталь отправили на восток, то отдельную теплушку предоставили семьям работников. Госпиталь развернули в поселке Белово Кемеровской области. В декабре сорок первого года всех здоровых мужчин призывного возраста забрали на фронт. Абраша воевал в артиллерии наводчиком. Несколько раз был ранен.
Моя дочка Ирмочка эвакуировалась с детским домом, будучи записанной как сирота. Маруся за несколько месяцев до начала войны ушла с хлебозавода и устроилась нормировщицей в автопарк. Я не знаю, с кем она жила все это время, но письма от нее я получал по меньшей мере странные, а к моменту возвращения Ирмы из эвакуации её мама-Маруся была на последнем месяце беременности от какого-то парнишки шофера.
Фронт медленно перемещался на Запад. Я, как начальник клуба, был приписан к штабу Армии и часто выполнял функции писаря, работая на трофейной пишущей машинке, перепаяв на ней шрифт. Начальник штаба Захаров, человек образованный и интеллигентный, частенько посмеивался над моими грамматическими ошибками, но высоко ценил скорость и качество печати. Бывали и забавные случаи, когда отпаялась литера, и я искал её с помощью миноискателя, одолжив его у саперов. Когда над нами появлялся немецкий самолет, я с мальчишеским задором и удовольствием палил в него из своего Парабеллума, вспоминая дурацкие запреты на стрельбу по самолетам в начале войны. Пистолет сослужил мне добрую службу, когда проснувшись утром в палатке, я увидел возле себя гадюку. Из уютного узорчатого кружка поднималась изящная головка. В эту головку я и выстрелил, не дожидаясь прыжка моей соседки.
Частенько, благодаря знанию немецкого, меня посылали с разведкой за линию фронта. Как-то, при возвращении, переползая нейтральную полосу, я наткнулся на труп советского подполковника. Его обмотанные десятком ручных часов руки говорили о том, что на нейтралке убитый занимался мародерством.
С бойцами разведвзвода я очень подружился. Не нужно объяснять, насколько это было важно. Однажды, проходя мимо них, я заметил незнакомого ефрейтора с новеньким ППШ. Отойдя от компании метров на тридцать, вдруг услышал пару выстрелов. Обернувшись, я увидел на земле ефрейтора с окровавленной головой. Подбежав к ребятам, услышал от них, что новичок хотел меня попугать:
- Смотрите! Я сейчас дам очередь у него над головой и жидок присядет!
Только он поднял автомат, как один из моих товарищей разрядил ему в голову наган. Вспоров гимнастерку ефрейтора, мы таки обнаружили зашитый немецкий пропуск. В отличие от первых лет войны это был редкий случай. Как-то зимой сорок третьего года, увидев среди примелькавшихся лиц бойцов батальона румяную физиономию с большой царапиной, я пошутил, мол, «что, неудачно прыгнул с парашютом?». Реакция испуга была столь сильной, что мы схватили паренька и, повозив голой задницей по снегу, выяснили, когда, где и как его сбросили. Также как и сейчас, в воротнике обнаружили зашитые документы на немецком.
Когда наши части приблизились к границе с Германией, я направил в Политуправление фронта запрос о том, какую разъяснительную работу нужно проводить с личным составом на занятой территории для предотвращения мародерства и преступлений против гражданского населения. Через несколько дней меня вызвали в особый отдел и старший офицер, наорав на меня, пригрозил трибуналом. «Сталин сказал: «Положитесь на совесть русского солдата!». Вот и полагайся, а не умничай, товарищ лейтенант!» Полагались, а зря. Гражданское население в панике бежало на Запад. Продвигаясь с боями по Восточной Пруссии, мы занимали пустующие дома, обзаводились трофеями. Я подобрал небольшой аккордеон с разорванными мехами. Заклеил его, починил и стал давать концерты.

В одном из захваченных городков, проходя по улочке, я услышал из открытой двери хохот. Заглянул в проем и увидел, что посередине комнаты на кровати лежит молодая рожающая немка в окружении солдат. Её крики сопровождались взрывами хохота. У изголовья кровати стояла ни жива, ни мертва седая старуха. Я прикрикнул на ребят и приказал им приготовить на кухне горячую воду. Те разбежались, остались мне помогать лишь два сержанта. Старухе сказал по-немецки, чтобы принесла простыни и тазы. Успокоил, как мог роженицу, раздвинул ей ноги и увидел, что уже появилась головка ребенка. Через несколько минут я перевязал и перерезал пуповину. Ганс родился! Бабка подхватила кричащего малыша, вымыла, вытерла и перепеленала. Не знаю, что с ними было потом.

При подходе к Кенигсбергу я пошел в разведку от саперного батальона. Нам нужно было выяснить обстановку вокруг моста через небольшую речку. Командование опасалось контрнаступления на этом участке, поэтому в нашу задачу входило минирование моста. Мы расположились в кустах, неподалеку от шоссе и стали наблюдать. Через несколько минут заметили мотоциклиста, едущего к мосту в западном направлении. Я тихонько скомандовал огонь, и мы дали залп. Немец свалился замертво. Из найденных при нем документов я понял, что немцы готовились к отступлению и заминировали мост, так что после небольшой возни у его опор наш запас взрывчатки пополнился. Мотоцикл BMW мы сбросили в воронку, заполненную водой. Через несколько недель, когда закончились бои, я приехал на полуторке с механиком к мосту. Мы достали из воронки мотоцикл, зачистили концы проводов зажигания, и… он практически сразу завелся! Около месяца я гонял на нем по прекрасным дорогам Пруссии, но потом меня заставили его сдать, а еще через неделю вышел приказ, разрешавший старшим лейтенантам иметь трофейные мотоциклы. Ну и хорошо, что я остался «безлошадный». Наверняка бы разбился. Уж очень был мощный и быстрый мотоцикл!
Незадолго до штурма Кенигсберга я встретил Таниного мужа Абрашу. Он сопровождал грузовик со снарядами на передовую, находившуюся рядом с нами, на другой стороне холма. Я знал, что он уже раза три был ранен, имел награды и рвался в бой, насмотревшись на зверства фашистов. Потом я узнал, что в тот день он погиб, получив ранение в живот, а санитары, пытавшиеся вытащить его из-под огня, сами попали под обстрел и остались на поле боя. Найти его не смогли.
Перед штурмом Кенигсберга мне довелось участвовать в офицерской разведке.
Это была не просто разведка, а разведка боем с разминированием проходов для танков. Ночью мы ползли через еврейское кладбище и одну за другой нейтрализовывали противотанковые и противопехотные мины. На мое счастье рядом полз молоденький младший лейтенант, опытный, толковый сапер. Несколько раз он помогал разминировать незнакомые мне ловушки, чем фактически спас меня. Когда мы прошли минное поле и подползли к немецким окопам, молодые ребята вынули ножи и побежали по ходам сообщения «резать фрицев». У меня уже не было сил. Через два часа через наши проходы пошли танки, а за ними покатилась пехота, неожиданно для немцев, захватывая квартал за кварталом. После штурма я буквально со слезами на глазах смотрел, как горит лучшая в мире фабрика музыкальных инструментов. Было много бессмысленных поджогов и подрывов. Тогда мы еще не знали, что город назовут Калининград, Калининградской области… Всех участников офицерской разведки наградили орденами и к моей Красной Звезде добавился орден Отечественной Войны первой степени.

Из-за этих орденов через тридцать три года после войны пришлось мне дать последний бой. Ордена я носил на своем рабочем пиджаке. Возвращаясь вечером с работы на трамвае, я сидел недалеко от кондуктора и смотрел в окно. На остановке в вагон вошел  подвыпивший мужик и, осмотревшись, направился ко мне. Наклонившись надо мной, дыша перегаром, он стал хватать ордена.
- Откуда у тебя, жидовская морда, ордена? Где наворовал?
Я поднялся и направился к выходу.
- Пойдем, я покажу тебе, откуда.
Тот, усмехаясь, послушно спустился вслед за мной. Когда мы вышли на тротуар, я повернулся и с разворота ударил его снизу вверх в подбородок ребром ладони. Потом двумя руками сильно толкнул в грудь. Тот упал навзничь, гулко ударившись об асфальт. Еще сантиметров десять и раскроил бы голову о край поребрика. Полежав секунд двадцать, он медленно поднялся и, не оборачиваясь, побрел, покачиваясь, прочь. Видимо понял, откуда у меня ордена.