Переодевая у порога замызганные туфли и влезая в войлочные тапки, я сказал:

- Отец! Кажется, меня забирают в армию.

- С чего ты так решил? – донесся из кухни его голос.

- Военком сказал, что у них идет следствие о взятках, и всех с подозрительными диагнозами будут забирать. Ясно, что те, кто давал, останутся на свободе, а такие как я пойдут служить.

  Отец задумчиво посмотрел на меня, вздохнул и произнес:

- Я отслужил пятнадцать лет. Был слабее тебя. Ничего, выжил.

Вскоре я получил повестку. Явиться, мол, через две недели на Невский проспект, возле кинотеатра «Призыв» для отправки на действительную службу.

В школе, узнав об этом, немедленно организовали отвальную. Мой любимый 10-й класс преподнес бутылку шампанского и коньяк. На Ржевке, где я в тот год работал, это были самые ходовые подарки.  Немедленно хлопнув пробкой, разлил шампанское в тридцать два алюминиевых калориметра. После тостов и принятия весьма скромных доз, мимо меня прошел Ромка, по прозвищу «Джон» и прошептал на ухо:

- Вообще-то мы рассчитывали на коньяк.

В ответ я только растерянно улыбнулся. В этот день я мало говорил и много улыбался. Коньяк распили на учительском междусобойчике, где мне преподнесли набор письменных принадлежностей, которые в последствие весьма пригодились. После традиционной процедуры, пожеланий и прощаний я собрался и вышел в коридор. Возле плаката гражданской обороны стоял наш военрук, майор Петр Степаныч. Это был здоровый, добродушный дядька лет пятидесяти с огромным сизо-красным, пупырчатым носом. Он производил впечатление типичного алкаша, хотя таковым не являлся. Или уже не являлся. Увидев меня,  сказал:

- Послушай, Григорий. Мой тебе совет – будет невмоготу, ложись и кричи: «Сердце болит!». И шандец! Понял?

Я задумчиво кивнул.

Контрольной явки не было. В новой повестке было еще раз указано, где и когда. К девяти утра мы с женой и отцом подошли к веренице автобусов, стоявших у «Призыва». Расставание было очень коротким. Нас распихали по «Лиазам». Мне досталось место у окна. Под окном белело растерянное лицо отца и напряженное лицо жены. Я же чувствовал себя спокойно, свободно и уверенно. Мною овладело глуповатое любопытство и ожидание приключений. «Зачем печалью мрачить сердца, друзья. Предотвратим ли думаю грядущее…» Было время обдумать перспективы общения с «товарищами по оружию». Я готовился к худшему, но, как всегда, надеялся на лучшее.

Колонна неспешно поползла, покрутилась по городу и выехала на Пулковское шоссе. Проехав мимо Пушкино, мы вкатились на территорию какой-то воинской части. Нас собрали на большой заасфальтированной площадке, обнесенной бетонным забором. Группки странно одетых фигур издавали ровный гул, обмениваясь мыслями и домыслами. Прошел слух, что здесь нас будут «покупать», то есть приедут представители различных воинских частей и будут отбирать подходящий «товар». Время шло. Мы в ожидании топтались под моросящим дождем. Погода в середине мая была абсолютно ленинградской. Мне же было тепло, уютно и сухо. На черный свадебный костюм, брюки которого были подшиты молнией, дабы не трепались, был надет отличный легкий ватник с набивкой из верблюжьей шерсти. И хотя весьма презентабельный костюм в локтях и на коленях был протерт до марлевого состояния, ватник был в полном порядке. Он обладал загадочным, как мне тогда казалось, свойством. Под дождем он очень медленно намокал, а стоило выглянуть солнышку – мгновенно высыхал. Позднее я где-то вычитал, что данным качеством обладают ватники, в которых верблюжья шерсть выложена определенным образом. Потом я долго жалел, что не отправил его домой.

Наконец появились какие-то офицеры, сержанты, прапорщики. Стали выкрикивать фамилии первой группы. Меня тоже вызвали.  Собралась группа человек сорок. Построившись в колонну, мы побрели вдоль железнодорожного полотна. Минут через двадцать показался состав, и нас загрузили всех в один купейный вагон, вызывая пофамильно и забивая по шесть человек одно купе за другим. Я попал в отличную компанию. Все попутчики оказались с высшим образованием. Политех, Второй Мед., Бонч-Бруевич, ЛИТМО и мой Герценовский. Как мы вычислили, вся наша команда состояла из ребят с высшим или специальным образованием. Это уже согревало. Куда нас везут и когда привезут, было покрыто серой военной тайной. В ответ на наши географические вопросы покупатели в погонах и лычках загадочно молчали и ухмылялись. Мы вытащили свои припасы и начали пировать. Как это ни странно спиртное на столе не появилось. В соседнем купе уже как следует приняли на грудь и начали шуметь, чтобы не сказать буянить. Сидевший напротив меня «политехник» с фигурой штангиста поднялся и, крякнув, вышел. Вскоре мы услышали его грозный рык, раздалось пару шлепков, возмущенные высокотональные возгласы, потом опять рычание, и соседи затихли. Мы с благодарным восхищением наблюдали, как он, поведя плечами и покрутив кисти рук, вошел в купе и аккуратно закрыл дверь. Спальные места распределились молниеносно. Стокилограммовому фармацевту сразу выделили нижнюю полку, я по стройотрядовскому опыту залез на третью, получив в награду матрац. Остальные места, матрацы и подушки ребята быстро разыграли и улеглись.

Заполночь в полудреме я почувствовал, что поезд остановился. В тусклом свете редких фонарей я разглядел целую паутину рельс, а на них разбросанные вагоны и составы. «Орша», - эхом прокатилось по вагону. «В Белоруссию едем».

Утром прибыли в Минск. От вокзала шли вели около часа, затем погрузились в крытые брезентом тупорылые грузовики со скамьями вдоль бортов. Я обратил внимание на то, что рядом со мной не было ни одного купейного попутчика, кроме фармацевта. Вскоре мы съехали с асфальта на щебенку и нас начало качать и подбрасывать так, что голова касалась брезента. За машиной поднимались клубы пыли, сквозь которые иногда мелькали ели и сосны. Внезапно машина остановилась и мы, спрыгнув на землю, расположились на куче сосновых бревен. Рядом проходил забор, за которым находилась большая воинская часть. Как позднее я узнал это был 36-й «грузинский» полк. Тогда мы лишь обратили внимание на черноволосость личного состава, мелькавшего за забором.

К нам как-то незаметно подошел офицер довольно приятной полуинтеллигентной наружности. Он начал нас расспрашивать, перебрасываясь ничего не значащими фразами с сопровождавшим нашу группу прапорщиком. Большой интерес он проявил к нашему фармацевту, и через пять минут стало ясно, что его судьба положительно решена. Купили, значит. Потом он сказал, что в полковую разведку нужен человек, владеющий техническим переводом с английского. Как раз это было моей второй специальностью. По этому незатейливому предмету я занял первое место на институтских соревнованиях, о чем застенчиво и скромно я сообщил товарищу офицеру. Тот сначала встрепенулся но, внимательно приглядевшись ко мне, как-то сник и погрустнел.

- Да нет, пока не актуально.

- Опять мои уши помешали, - подумал я.

Осиротев на двух купленных новобранцев, мы снова залезли в кузов и затряслись дальше. К счастью вскоре машина выехала на асфальт и через несколько поворотов остановилась. Оставшихся было одиннадцать человек. Цепочкой мы пошли за прапорщиком к какому-то бараку. Барак оказался складом. По дороге ко мне подскочил сержант и скороговоркой произнес: «Одежу не отсылай и никому не отдавай, оставишь мне». «Замётано», - со щедрой улыбкой произнес я. То, что перед призывом мне предсказывал мой друг Саня, реализовывалось прямо на глазах. Мы по очереди подходили к прилавку, за которым колдовал презрительно-суровый смазливый кавказец. Армян и грузин я тогда практически не различал. Несколько секунд он внимательно смотрел на подходившего, спрашивал размер обуви и выбрасывал на прилавок комплекты полевой и парадной формы с белыми портянками, подворотничками и еще кое-какой гуталиновой мелочью. Со всем этим богатством мы шли в соседнюю комнату и начинали примеряться и переодеваться. Полевая форма оказалась мне в самый раз, а вот «парадка» вздувалась двумя избыточными размерами. Портянки вызвали необычайный ажиотаж. Никто не знал, что с ними делать. Я совершенно автоматически разложил белый квадрат на табуретке, примерившись, поставил ногу и как-то весьма ловко завернул все четыре конца куда надо. Сыграл детский рефлекс двадцатилетней давности, когда отец научил меня одевать портянки перед зимними прогулками в валенках. Он это дело очень уважал, а с носками тогда была напряженка. Кирзовые бронтозавры были тяжелы и неуклюжи.  Более идиотскую армейскую форму во второй половине двадцатого века трудно было придумать. Ноги я опустил в сапоги и почувствовал, что они мне велики на размер. Ничего, к зиме я обзаведусь шерстяными носками, и будет в самый раз. Под чутким руководством сержанта мы пришили подворотнички и приобрели вполне стандартный военно-полевой вид. Парадку, с нашими фамилиями, написанными чернильным карандашом в нескольких местах, у нас забрали и отправили на склад «до лучших времен и торжественных мероприятий». Некоторые ребята упаковали свои личные вещи в мешки и отправили домой. Так что были и такие варианты. Упаковывать десятирублевый ватник я постеснялся, о чем потом не раз жалел. Ходить в нем по грибы и на лыжах было одно удовольствие. Когда почтовая суета закончилась, нас отвели в трехэтажную каменную казарму. Здесь на последнем этаже в левом крыле находился так называемый «карантин». Когда мы пришли в казарму первое, что меня поразило, это тошнотворная вонь. Её букет составляли мочевина, гуталин, пот, гнилое дерево и хлорка. Половину большого зала занимали одно и двухъярусные железные койки, построенные в четыре ряда с широким проходом посередине. Слева от двери находилась комната с полками на уровне груди и двумя зеркалами, напротив неё – сортир, рядом с ним «ленинская» комната с подшивками газет, плакатами, лозунгами, столами и стульями. Напротив, справа от входа, была небольшая комната, где обитал «младший командный состав». Побродив по казарме, я увидел, что в этой комнате играют в шахматы и, вежливо поклонившись, зашел.

- Чего тебе надо? - спросил один из игроков.

- Разрешите посмотреть, - предельно любезно произнес я. Воцарилась тишина.

- Чтобы тебя, блин, ветром сдуло! Пошел вон!

Это был мой первый урок субординации.

Вскоре прапорщик собрал нашу группу и повел в столовую. Нас посадили в центре огромной полковой столовой за отдельный стол. На столе стоял пятилитровый котелок, наполненный какой-то бурдой, большой чайник, миска с кусками жирной свинины, тарелки с крупно нарезанным черным и белым, скорее серым хлебом. На широкой тарелке лежал прямоугольник сливочного масла «шесть на двенадцать» толщиной в мизинец и тридцать три кусочка сахара. Стол окружили сержанты и ефрейторы, рассматривая нас, как диковинных зверей. Мы быстро разложили по мискам то, что называлось «дружба народов» - смесь пшенки и гороха, и начали разбирать свинину. Выпускник вечернего Бонча Виталик Горбушин отказался и от свинины и от масла.

- Мне нужно худеть.

Его примеру последовали еще два упитанных новобранца. За нашими спинами прошел шелест и нечленораздельно удивленное бормотание. Мясо, ну куда ни шло, а масло и сахар в полку являлись валютой. К тарелке с остатками желтого прямоугольника и девятью кусками сахара протянулась рука с какими-то нашивками и тарелка исчезла. К еде я был непритязателен. Каша с горохом и мясом были быстро проглочены, а чай с моим любимым серо-белым хлебом, маслом и сахаром пошли просто «на ура». По дороге в казарму нас не вели строем, и я спросил сопровождавшего нас прапорщика, почему на нас все пялятся и специально приходят поглазеть.

- Да вы первые нормальные люди в нашем полку.

Не скажу, чтобы ответ меня очень обрадовал. Когда мы вернулись в казарму, там как раз начиналось построение на вечернюю поверку. Сидя на скамейке  в предбаннике у ленинской комнаты, мы наблюдали за всем происходящим, как из первого ряда партера театра драмы и комедии.

Три пьяных сержанта и заметно подвыпивший младший лейтенант проводили перекличку. Большинство новобранцев изъяснялась по-русски весьма своеобразно. Пьяные защитники Отечества от души потешались над детьми гор, степей и пустынь.

- Азимов!

- Эта я.

- Ты кем на гражданке служил?

- Моя на гражданке дохтор был.

- А кого ты лечил, Азимов?

- Моя верблюда лечил.

Четыре черноголовых ряда услужливо засмеялись. Видно было, что сцена им уже знакома.

В конце переклички лейтенантик незаметно испарился, и тут началось!

- Сорок пять секунд! Отбой!!!

Солдатики запрыгали по казарме, стаскивая сапоги и гимнастерки, спотыкаясь и падая. Сержанты бегали по оси казармы, матерясь и раздавая пинки налево и направо подвернувшимся бойцам. В особо неловких швыряли табуретки. Когда все оказались на койках, они дали по затрещине парочке опоздавших и дико заорали:

- Сорок пять секунд подъем!!!

Опять поднялся гвалт с той разницей, что упавших и битых было больше, так как многие попадали двумя ногами в одну штанину, а одевание портянок и сапог было для многих просто неразрешимой проблемой. Опять стоял трехэтажный  мат и по проходу летали табуретки.

Этот обезьянник повторялся снова и снова. Где-то на пятой сцене к нам подошёл прапорщик и, проведя вдоль окон по периметру казармы, подвел к свободным койкам в самом углу.

- Эти будут вашими. Раздевайтесь и ложитесь.

Но лечь мы смогли не сразу. Многие сетки были порваны, причем настолько, что не провалиться через них было невозможно. С помощью прапорщика мы отыскали более терпимые свободные койки, а парочку сеток кое-как залатали снятыми с забракованных кроватей крючками и проволокой. Тихонько разделись и улеглись. Несмотря на ремонтные работы, у меня было ощущение, что я лежу в люльке, которая вот-вот лопнет в точке нижнего экстремума.

Под дикий крик и мат уснуть, конечно, было невозможно. Танцы гамадрилов, как я это называл, продолжались в течение целого часа. Наконец наступила отно-сительная тишина, и погас свет.

Утро начиналось с тех же танцев, но я проснулся за полчаса до подъема, сбегал в сортир и уже был морально готов к выполнению воинского долга. За пять минут до подъема к нам подошел все тот же прапорщик, велел тихо одеться, справить нужду и собраться в ленинской комнате. Там мы пересидели скачки гамадрилов, которые на этот раз продолжались всего минут десять. Нужно было идти на зарядку и успеть к завтраку. Да и у сержантов с похмелья не хватало пороху. И вот карантин, пройдя очки сортира, оставив в казарме гимнастерки, вышел на плац.

-За мной бегом марш!

И мы затрусили по гаревой дорожке вокруг заасфальтированного поля. Через пару кругов нас подвели к «тренировочной площадке». Она была утыкана примитивными спортивными снарядами. Бревно, турники, сваренные из водопроводных труб, подобие параллельных брусьев и полоса препятствий. Мы разбрелись по полю, изображая физзарядку. Неподалеку располагалась другая спортплощадка. Её оборудование было вполне цивильным. Имелся даже конь, обтянутый целехонькой кожей. На турнике с растяжками занимался, и весьма профессионально, красивый парень с неподвижно-презрительным выражением лица. На нем был «олимпийский» спортивный костюм и редкие по тем временам кроссовки.

Один из сопровождавших нас сержантов находясь, видимо, в благодушном настроении, кивнул в сторону гимнаста:

- Фраер из спортроты. Перед призывом женился, значить. Две недели тому назад жена должна была к нему приехать. Навестить, значить. За пару дней до этого он начал вертеться на турнике. Был в одних трусах. Ну, его член и прилип к перекладине и замотался, значить. Во визгу-то было! В больнице его починили, но свидание пришлось перенести. Вишь, рожа какая суровая.

Вернувшись в казарму, мы помылись, побрились, кому было чего брить и пошли на завтрак. Никто уже не отказывался ни от сахара, ни от масла. Снова была «дружбы народов», но без мяса, и чай с серым хлебом.

На обратном пути сержант попросил нас построиться по двое. Мы изобразили строй и побрели по асфальтовой дорожке. Наша группа ленинградцев состояла из шести человек с высшим образованием, трех выпускников техникума и двух пэтэушников. К счастью мы последними заполняли карантин. За неделю до нашего приезда была объявлена полковая тревога. Всех, включая новобранцев, подняли и с полной выкладкой бросили в «район рассредоточения полка на случай ядерной атаки». Этот район находился в десяти километрах от полкового городка. Обратно новобранцев везли на танках и БМП. Тех, кто не дошел, подбирали по дороге. Большинство отвозили прямо в лазарет. Основной причиной сего были сбитые и стертые до мяса и костей ноги. Некоторых пришлось отправить в Минский госпиталь. Кроме новобранцев по дороге подбирали брошенное оружие. В качестве анекдота нам рассказали, как один «годок», желая помочь земляку, забрал у него ручной пулемет Калашникова – бандуру порядка четырнадцати килограмм. Но бежать с двумя пулеметами было уж очень неудобно, и один из них он сбросил в кювет. При проверке номеров подобранной амуниции выяснилось, что выбросил он свой Калашников, а пулемет земляка аккуратно дотащил до самой части. Так и всплыла эта история. Добро наказуемо!

Первые три дня мы бесцельно бродили по казарме. Один раз нас вывели на газон перед штабом, и мы должны были, ползая на коленях,  вырывать цветы одуванчиков. Нам поясняли, что красота армии в единообразии, и на зеленом поле не должно быть желтых пятен. Хорошо еще, что не заставили красить пожелтевшие листья на деревьях и зачернять асфальт. А такое, как нам рассказывали, тоже бывало. Утром и вечером нас не «отбивали». После подъема мы лежали и ждали обычно короткого «сеанса», а вечером по-партизански раздевались и залезали в койки. Сержанты делали вид, что нас не замечают.

На третий день вечером нас вежливо попросили встать в строй и «поучаствовать в жизни карантинной роты». После вечерней поверки начались отбои и подъемы. Так как форма была мне немного великовата, то я выскальзывал из неё и заскальзывал в неё, включая сапоги, секунд за тридцать. Это давало мне ещё время для созерцания происходящего. Сержанты были трезвы или почти трезвы. Мата было меньше. Табуретки не летали. Но встряска от получасового идиотизма все равно была значительна и сон потом долго не шел. На следующий день нашу группу разделили по разным взводам. У меня появился новый командир – довольно приятный, спокойно-рассудительный парнишка. Он почти не орал и почти не матерился. Я переехал на новое место, недалеко от своего начальника и попал на довольно приличную нижнюю койку.

Ночью меня разбудил странный шум. В углу казармы шмыгали какие-то тени и шепотом о чем-то переговаривались. Утром выяснилось, что это «деды» грабили новобранцев с Кавказа. Те приезжали с деньгами и иногда немалыми.

У меня в кармане болталась трешка. Я знал, что в части есть буфет, где можно кое-что купить и на всякий случай её берег. Но и на эту трешку покусился один из наиболее гамадрильных сержантов, когда я зашел в гальюн по малой нужде.

- Дай пять рублей!

- Да нет у меня.

- Врешь, сука!

И я получил сапогом в зад как раз, когда расстегивал ширинку. Было уже не до отправления естественных нужд. Я повернулся. Скотина разлеглась на подоконнике, и было делом одного легкого жеста скинуть его головой вниз в свободный полет с третьего этажа. Моих навыков вольной борьбы, которой я когда-то занимался, было более чем достаточно. Я внутренне содрогнулся от этого нестерпимого желания, подумав, что вокруг никого нет, но скотина может и не разбиться. За этой мыслью мелькнуло, что это совсем не стоит возможных последствий, а мне еще «ребенка поднимать».

- Эх, сержант, сержант…

Только на это меня и хватило перед тем, как ретироваться в коридор. Впоследствии этого жлоба поймали на изнасиловании пожилой женщины, и он куда-то исчез. Для меня этот случай стал сигналом тревоги. Я вспомнил роман Аронольда Цвейга «Великая война белых людей». В нем мой немецкий тезка, попав в прусскую армию времен первой мировой войны, постепенно погрузился в философию двойного мира. Он отгородился от происходящего вокруг, считая это временным спектаклем, и терпеливо ждал, когда в зале зажжется свет. Свой внутренний мир, он стремился сохранить в покое и равновесии, никому не давая в него проникать. Я начал выращивать в себе эту философию, понимая, что она является лучшим способом выживания.      

Потянулись относительно однообразные дни. Подъем-отбой, зарядка, завтрак, строевые занятия на плацу, напоминавшие игры деревянных человечков, полит-занятия, обед, шатание по казарме, ужин, отбой-подъем. За всем этим следовал глу-бокий, но короткий сон. Просыпался я рано, не желая быть разбуженным дикими криками, совершал пробежку в туалет и тихонько надевал форму, в которой и ложился под одеяло. Постоянное напряжение тоже не давало нормально спать, и днем я мог внезапно отключиться, сидя на табуретке. Как-то под гул голосов за разговором с приятелем я заснул на целых сорок минут. Иногда я знакомился с весьма интересными типами. Среди новобранцев был довольно «пожилой» таджик. Мне он рассказал, что пять лет ему удавалось откупаться от призыва. А на шестой год, когда он был в соседнем Узбекистане, его поймали, и пришлось отправиться на срочную. Пять лет вместо него забирали малолеток из неимущих семей, часто сирот, приписывая им более ранние даты рождения. Так я понял, почему в ротах мелькали почти детские лица кавказцев и азиатов. Им было от силы семнадцать лет. Это были тощие, тихие, запуганные существа.  

Политзанятия напоминали общеобразовательный ликбез. На первое такое занятие нас рассадили полукругом на деревянных скамьях в пустующей части казармы. Лейтенант принес карту мира, повесил ее на стойку и стал одного за другим вызывать наших солдатиков с одной просьбой – показать на карте место своего рождения. Симпатичный парнишка, окончивший белорусскую десятилетку, тыкал во все материки, включая Антарктиду. На просьбу показать Африку, он задумался, а потом заявил, что учил географию давно и все забыл. С таким же успехом потыкали в карту еще три гвардейца.

- Ну, а кто может все-таки показать хоть что-нибудь?

- Да я могу.

У карты вырос наш долговязый пэтэушник Кох. Почти не глядя, он показал материки и страны, ткнул в жирную точку Ленинграда.

- Вот здесь я родился.

Наше землячество тихо таяло от гордости. После политзанятий ко мне подошел один из офицеров и сказал извиняющимся тоном:

- Понимаешь, какое дело, тебе нужно постричься наголо. Видишь, я тоже лысоват, и понимаю тебя, но порядок требует, чтобы ты постригся.

Я спокойно согласился, хотя перед самым призывом сходил в парикмахерскую и постригся практически под ноль. По тону лейтенанта было ясно, что ему этот разговор был неприятен и порядок устанавливался не им, а какими-то «мафиозными структурами». Меня быстро и довольно профессионально постригли, хотя стричь было почти нечего.

На следующий день карантин вышел на построение.  Достаточно намуштрован-ный. Мы вполне сносно ходили в ногу, выполняя «налево-направо-кругом» и, добавив еще к парочке каких-то рот, нас вывели на плац. Я не очень-то понимал, что здесь происходит, но выглядело все это весьма забавно. Происходящее напоминало танцы деревянных болванчиков. Особенно смешно было наблюдать как пузатый майор, с красным от напряжения лицом, старательно задирая ноги, слегка подскакивая, проходил вдоль строя, потешно разворачивался, отдавал честь и докладывал какому-то чину, вытянувшемуся с дебильно напряженным лицом. Это до того напоминало мультфильм, что я в полголоса начал комментировать. Мои приятели тихонько хихикали, как вдруг раздался голос впереди стоящего милого белорусского паренька-новобранца из нашего взвода:

- Товарищ лейтенант! Здесь насмехаются над командирами.

Я аж рот открыл от удивления. Лейтенант как-то безразлично-рассеянно скользнул по нам взглядом и отвернулся. Видимо ему самому вся эта галиматья порядком надоела.

- Ну, ты даешь! В генералы метишь?

- Да, в генералы.

- Успехов тебе, дорогой.

После этого я положил глаз на будущего Наполеона и заметил, что он усердно вьется вокруг нашего сержанта, стараясь тому во всем угодить. С его разрешения он спал на койке над ним и по первой просьбе командира Наполеон бросался ее исполнять. Все это меня очень развлекало. На следующий день я как всегда проснулся до подъема. Карантин еще спал. В окна светило солнышко и стояла мертвая тишина. Вдруг раздался шум водопада, а за ним последовал трехэтажный мат. На койку сержанта текли потоки из пустеющего мочевого пузыря Наполеона. Сержант успел кубарем выкатиться из-под светлых струй. Больше Наполеон не стремился в генералы. Бедолага сник и спал в каком-то углу, вдали от своего патрона. Мне было искренне жаль этого, в сущности, ребенка.

Днем нас сводили на стрельбище, где мы выпустили из АКМ-ов в «молоко» по шесть патронов в сторону фанерных силуэтов. Сержант презрительно поморщился.

- Чтобы попасть в грудь, нужно целиться по яйцам.

С точки зрения физики это было весьма интересно, и я живо представил себе весь процесс прицеливания, полета пули и его итогов.

 В казарме ко мне подошел знакомый прапорщик и спросил:

- Ты умеешь красиво писать?

Я пожал плечами.

- Пошли со мной. Поможешь заполнить книгу вечерней поверки.

Тогда я не знал, что это был поворотный пункт в моей военной биографии.

Мы пришли в казарму, как я позднее узнал, четвертой роты. Поднялись на второй этаж и зашли в ленинскую комнату. Мне дали большую бухгалтерскую книгу, и я начал вписывать в нее какие-то списки. Вокруг вертелось человека три-четыре. Вдруг в казарму ворвалась группа из двух старших сержантов и здорового, мордатого лейтенанта с красной повязкой на рукаве. Дневальный дернулся им навстречу, но лейтенант его отстранил и заорал:

- Всем на выход!

Кто-то успел смыться, пока мордатый поворачивался, но я, не понимая, что происходит, спокойно последовал за троицей и теми, кого успели схватить. Нас привели и построили в шеренгу напротив штаба полка. Из разговоров и реплик до меня дошло, что это была облава на отлынивающих от службы, «сачков». А мордатый был дежурным по полку. Сержанты между собой называли его поганым очкометом. Глубокий смысл этого термина я понял несколько позже.

Перед нами стояли два подполковника. У одного из них было лицо явного алкоголика. Второй, с образцово еврейской физиономией, оказался командиром полка. Они начали обходить шеренгу и расспрашивать одного за другим всех свежепойманных. Дошла очередь и до меня.

- Кто такой, откуда?

- Рядовой Добрушин, из карантина.

- Кто твой командир?

- Не знаю.

- Кто у вас командует карантином?

- Да вроде бы старший сержант Тарасенко.

Подполковники ухмыльнулись. Позднее я узнал, что это была фамилия  командира полка.

- Кто по специальности?

- Учитель физики.

- Женат?

- Да.

- Как со здоровьем?

- Да есть порок сердца.

- Какой?

- Митрального клапана.

- Ну, с таким пороком есть чемпионы мира.

- Вот и из меня решили сделать чемпиона, - подумал я.

- Рисовать умеешь?

Я пожал плечами.

Он повернулся к красномордому.

- Тебе на кухне люди нужны?

- Конечно.

Подполковник ткнул в черноголового парнишку.

- Отведешь его на кухню. Ты знаешь, что вы должны делать.

Мы подошли к столовой и спустились в полуподвал. Это было довольно просторное помещение с различными подсобками, в том числе и душевой. Нас расположили в свободной комнате с двумя деревянными столами и парой табуреток. С потолка свисали три лампочки и в узкое подвальное окно пробивался лучик солнца. Принесли несколько досок ДСП, кисти, перья и краски сложного происхождения. Передо мной поставили чайник, кружку, положили поварешку и еще несколько предметов кухонного обихода. На дспешной доске нужно было изобразить эти предметы и сопроводить их названием и ценой. Сие должно было представлять собой плакат-призыв к бережливости. Я неспешно взялся за дело. Рисовать и писать на прессованной доске было неудобно, но постепенно я приноровился и через несколько часов работа была закончена в стиле реалистов- передвижников. Черноволосый парнишка оказался очень симпатичным и интеллигентным узбеком, выпускником Ташкентского политехникума. Ему поручили кропать какой-то дурацкий текст на большом фанерном листе. Нам никто не мешал, и за работой мы вполголоса беседовали. Он поведал мне, что наша дивизия – гвардейская, особо любимая маршалом Гречко. Что в 68-м году её направили в Чехословакию. Американцы по радио сообщили, что «дикая дивизия головорезов генерала Зайцева вышла в направлении западной границы с целью вторжения в ЧССР». Ну, мудрые командиры отдали приказ, и полки разошлась по второстепенным дорогам и проселкам. По пути гвардейцы залезали в сады и огороды, и по дивизии быстренько расползлась дизентерия. До Чехословакии так и не дошли. Укакались. Я спросил у него почему в дивизии форма почти такая, как у войск МВД.

- Так наше предназначение это подавление восстаний в армии!

- Хорошее предназначение, - подумал я. 

Мы закончили работу и продолжали трепаться, когда в наш подвальчик вошел Красномордый подполковник в сопровождении пары сержантов. Как мне поведал узбек, подполковник был разжалованный за пьянство полковник, зам. по тылу командира полка. Зам-по-тылу посмотрел на мое творение, сделал бровями какое-то странное движение и коротко произнес:

- Накормить и дать помыться в душе.

- Слушаюсь! – гаркнул один из сержантов.

Мне принесли большой чан с кусками свинины, причем было довольно много постных обрезков, хлеб и абрикосовый компот. Мой напарник ушел к себе в роту и  это богатство было в моем распоряжении. На все меня, конечно, не хватило, но перекусил как следует. В душевую я не пошел, так как в подвале было очень холодно, да и обстановка не вдохновляла.

Вечером в казарме я застал дикую сцену. Новобранцы стояли по периметру свободной части зала, и вдоль этого периметра, по кругу, психоватый кавказец  гонялся за Азимовым. Периодически догоняя, он поддавал ему ногой или бил кулаками в спину. Тот жалобно вскрикивал и, испуганно озираясь, продолжал бежать по кругу, гремя сапогами. Меня подмывало дать придурку подножку и хорошенько врезать, но здесь были свои общинные законы, и мне нельзя было вмешиваться. Никто даже не шевелился, хотя псих был вовсе не богатырского сложения. Вдруг из-за спин зрителей вышел здоровенный, килограмм под девяносто, армянин Андро. Он перехватил психа, схватил его за ворот и отвесил мощную оплеуху.

- Слабых бьешь, да?! Слабых бьешь, гад!

- Ты что, Андро, - лепетал псих, получая одну затрещину за другой. Он вдруг стал тихим и жалким, и после выволочки куда-то исчез. Наблюдатели мирно разошлись по углам.

Утром, после всех обязательных процедур, нас повели на «поле маневров». Там я впервые познакомился с тактическими учениями. Лейтенант с грустным лицом без энтузиазма командовал нам, негромко покрикивая.

- Вспышка слева! Вспышка справа! Бегом вперед! Ползком! Откатиться, поменять позицию! – и так далее.

Вдруг к нему подошел пожилой мужик в засаленной робе и начал что-то выговаривать. Мы поняли, что нас прогоняют с поля боя. Поле оказалось засеянным, и агроном был категорически против вытаптывания хорошо поднявшихся озимых. Несолоно хлебавши, мы вернулись в казарму. Я не был особенно опечален, хотя подобные прогулки и пробежки меня развлекали. В казарме было холодно, и суета под майским солнышком была очень по делу.

В один прекрасный день нас повели в кино. Довольно большой кинозал помещался в клубе. Мест хватало на всех. Шло какое-то непритязательное советское кино. Была возможность расслабиться и подремать. Я обратил внимание на то, что по залу все время разносился гулкий кашель. Кашляли практически все. Все были простужены. И это немудрено, так как в казармах, особенно по ночам, было очень холодно.   

После киносеанса и очередных политзанятий мы сидели на скамьях и табуретках и вполголоса трепались. Вдруг в казарму вошел незнакомый майор и громко спросил:

- Кто здесь художник?

Я счел за лучшее промолчать. Меня совершенно не прельщала перспектива корпеть в сыром, холодном подвале. Уж лучше было не спеша бегать по солнышку. Майор еще пару раз повторил свой вопрос. Я молчал, как партизан на допросе.

- Все равно я найду! Кто рисовал щит в столовой?

Я понял, что меня рано или поздно вычислят, и встал с табуретки.

- За мной!

Мы пересекли плац, и подошли к клубу, спустились опять же в полуподвал, где располагалась целая художественная мастерская. Меня представили завклубом – худощавому, маленькому капитану, подвижному с нервным лицом и колючими глазами. На столах лежали плакаты, над которыми корпели четверо солдатиков, срисовывая лица в касках, танки, пушки и самолеты с дебильных открыток и плакатиков. Сильно воняло нитрокраской. Ко мне подошел добродушный старший сержант, оказавшийся «главным художником полка», и объяснил задачу. Получив открытку с мужественным профилем советского солдата на фоне самолетов и танков, лист довольно толстого алюминия, размером с письменный стол, набор нитрокрасок, линейку, перья и кисти, я незаметно втянулся в работу. Когда майор и капитан ушли, «главный художник полка» куда-то смылся, а остальные бойцы художественного фронта расселись по табуреткам и закурили, некоторые просто завалились под стол, и, подстелив картон, задремали. Я не курил, просто сидеть было скучно, и продолжал возиться с плакатом. В это время в комнату ворвался капитан.

- А, суки! Опять бездельничаете! Сволотня бессовестная!

- И я тоже? – спросил я вполголоса.

- Ты нет, - так же вполголоса ответил капитан.  

На следующий день мне опять было приказано отправиться в клуб на «художественную барщину». Там появились два новых творца. Тихий выпускник минской десятилетки и белокурый эстонец Орасма, невысокий, с фигурой гимнаста, интеллигентный и очень приветливый. Мы с ним мгновенно подружились. Работа была все та же: «Вперед, ура и танки наши быстры». Над столами ярко зеленела свежая форма трех новобранцев, а тусклые фигуры остальной «богемы» либо маячили по углам, либо слонялись, либо вообще тихо исчезали. Я линовал листы и писал умопомрачительные тексты из устава гарнизонной службы, призывы и лозунги. Меня научили особому «армейскому» шрифту, и я гнал его по линейкам строчка за строчкой. Капитан показывал месторасположение текста, и мы его кропали. В это время в мастерской появился незнакомый майор.

- Кто это вам велел писать этот лозунг слева? Он обязан быть справа!

Капитан покрутил желваками и приказал нам все переделать. Когда работа была закончена, появился подполковник, замполит полка.

- Какой идиот приказал вам писать это справа? Ежу ясно, что этот текст должен быть слева!

Мы опять смыли растворителем черные строчки и, уже не спеша, начали все сначала. Для меня это был исключительно полезный урок. Я понял, что приказ может меняться каждые три минуты, а посему не имеет смысл спешить его выполнять. В свое время Талейран, обращаясь к своим подчиненным, говаривал: «Главное – не переусердствуйте!». Тогда я еще не знал этой заповеди, но после сего события старался следовать ему неукоснительно.

Утром, после завтрака, ко мне подошел сержант и сказал, что мне, мол, хватит сачковать, и пора поучаствовать в жизни карантинной роты. Я этому был опять же откровенно рад, так как вонь нитрокраски сидела у меня в печенках. Я чувствовал, что ее испарения начинают действовать мне на связки. Горло подозрительно побаливало. Кроме того, в клубе было просто очень холодно. Майское солнце не успевало за день нагреть воздух, а ночью температура опускалась ниже десяти градусов. Командир вывел нас на плац, где в течение часа я с удовольствием изображал деревянного человечка в компании с такими же ярко-зелеными гвардейцами. Когда мы вернулись в казарму, нас ожидал сюрприз. По казарме раздраженно расхаживал незнакомый лейтенант. Он построил нас в шеренгу и начал почти орать:

- Ну что? Нажаловались? Издеваются над вами? Телегу на командиров написали! Хотите закон и порядок? Я научу вас жить по уставу!

Я был не в курсе всего происходившего в карантине, но из громогласных реплик понял, что кто-то написал замполиту полка жалобу на издевательства над новобранцами. Всех сержантов, кроме нашего, поменяли, и это сильно возбудило старлея.

Он завел нас в ленинскую комнату и бросил на стол воинский устав. Такая довольно увесистая книжонка. Очертив карандашом страницу с несколькими абзацами, прорычал:

- Даю вам десять минут. Чтобы выучили это наизусть!

Содержание страницы открывало тайны обязанностей дневального. Все было довольно толково расписано, но выучить это за десять минут не представлялось возможным, тем более, что книжка была в одном экземпляре, зеленых бойцов было четырнадцать голов, и большинство из них читали по складам. Когда через несколько минут лейтенант ворвался в комнату и начал поднимать нас по очереди, требуя повторить параграфы армейской мудрости, никто не мог произнести ни строчки.

- Ах, так! Построиться в шеренгу по два! Читать по очереди параграфы!

Дети гор и степей, спотыкаясь, с огромным трудом и разнообразными акцентами произносили замечательные слова источника армейской мудрости. Лейтенант свирепел. Когда очередь дошла до меня, я аккуратно взял книгу и хорошо поставленным назидательно-учительским тоном с многозначительными интонациями, понизив голос до левитановского, начал торжественно декламировать указания. По шеренге прошел смешок. Старлей сначала растерялся, потом невольно стал улыбаться и вскоре прекратил сей спектакль, видимо поняв весь его идиотизм.

- Какое у тебя образование?

- Высшее.

- Кто по специальности?

- Учитель физики.

Его лицо изобразило сложную гамму чувств.

- Ну, ладно, отдыхайте.

В это время в казарму стремительно вкатилось человек шесть офицеров. На их погонах было великое множество звезд разного калибра. Было заметно, что они услужливо вьются вокруг довольно симпатичного высокого военного, у которого на погоне была только одна звезда. Наш новый командир вытянулся в струнку и вскинул руку к фуражке. Мы равнодушно взирали на всю эту суету. Однозвездный военный задал нам какие-то малозначимые вопросы и удалился вместе со своей свитой.

- Вы знаете, кто это был?

- Какой-то майор, наверное…

- Да это генерал-майор Зайцев, командир дивизии!

Мне стало совсем весело. А ведь вполне приятный мужик, этот генерал.

Вечером я получил суровый приказ от своего сержанта:

- Ночью будешь дневалить!

Это называлось «нарядом». Наряжался я поначалу в гальюне, развозя большой черной тряпкой грязь по волнистому бетонному полу. Приглядевшись, я обнаружил, что тряпкой является мой пиджак. Это открытие меня развеселило. Хитрован ефрейтор видимо разобрался-таки в веяниях современной моды. Повозив по полу свой свадебный наряд, я отправился на охрану арсенала. Тот находился в торце казармы за грозно выглядевшей решеткой. На двери висел наборный замок с дополнительным отверстием для контрольного ключа. На замочной скважине зеленела пластилиновая лепешка со слабым следом от печатки. В казарме было темно и холодно. Над моей головой, болтаясь на длинном шнуре, тускло светила пятнадцативаттная лампочка. Постояв навытяжку минут десять, я начал потихоньку разминаться. Так разминаясь и напрягая мышцы, я немного согрелся и начал вышагивать вдоль решетки. Пять шагов направо, пять шагов налево. Прошагал я часа четыре. В конце моего дежурства к решетке подошел сержант, посмотрел на замок и сурово сказал:

- Хреново несешь службу, земляк! Печать смазана.

Так как за время моего присутствия у решетки, к ней никто не подходил, у меня закралась мысль, что гвардеец сам смазал печать, ища повод для выговора. Ну да я к этому отнесся совершенно безразлично. Кому нужно это стреляющее железо. Хотя.… Но в неприкосновенности замка я был абсолютно уверен. Я доплелся до койки и мгновенно уснул.

Утром меня в приказном порядке вызвали в клуб. Грузовик привез штук двад-цать металлических листов метр на три. Пришел замполит полка и грозно сказал:

Десять листов нужно расписать за неделю! Это заказ для полигона. Срочный.

Вся наша бригада дружно взялась за работу. Каждый день я ходил на высокохудожественную барщину и через пару дней мог разлиновать метровый лист практически без разметки. Суровые скулы бойцов просто вылетали из-под перьев и кистей. В казарму я частенько возвращался после отбоя. Через неделю заказ был готов. Высокое начальство его одобрило. Мы вынесли плакаты на улицу и аккуратно поставили их вертикальной стопкой у стенки. Там они благополучно простояли недели три пока их не забрали «в дело». Талейран опять оказался прав.

На следующий день нас повели в баню. Вполне организованным строем мы вы-шли за территорию полка и где-то через полчаса подошли к довольно большому кирпичному строению. Это была дивизионная баня. Мы раздевались на длинных скамьях под присмотром дежурных сержантов. Каждому выдали на смену майку, портянки, трусы и подворотнички. Все было серого цвета, но с различными оттенками. Только подворотнички представляли собой рваные ярко белые полоски. Наша полевая форма еще хранила свой вызывающе зеленый цвет. Кроме того, нам выдали по сероватому вафельному полотенцу и небольшому кусочку хозяйственного мыла. В душевых кабинах довольно исправно работали краны, была и горячая и холодная вода, так что помывка прошла вполне удовлетворительно.

В нашей питерской группе был очень интересный парень Володя Горохов. Это был блондин, почти альбинос, невысокого роста, плотного, но неспортивного телосложения. Володя был выпускником ЛЭТИ, причем он стажировался на физической кафедре ЛГУ. Это был исключительно интеллигентный и образованный парень. Несмотря на кажущуюся беспомощность, Володя обладал очень твердым характером. Перед кроссом, например, он категорически заявил, что не побежит, так у него есть проблемы с ногами и, несмотря на уговоры и угрозы, настоял на своем. Но по дороге на спортплощадку он сказал, что руки у него сильные и все, что касается подтягивания, отжимания и прочего для него не проблема. Нас подвели к стойке с шестом метра четыре в высоту. Бойцы начали по очереди подниматься. Кто поднимался, а кто не очень. Когда дошла очередь до меня, я без всякого энтузиазма стал ползти наверх. Сапоги тянули вниз, да и мной овладела какая-то лень.

- О! Еврей полез!

- Это что-то новенькое, - подумал я. Был повод соскользнуть с полдороги и найти специалиста по национальному вопросу. Перед призывом больше всего меня смущала перспектива антисемитизма. Но в дикой дивизии на бытовом уровне как раз этого почти не было.

Я развернулся и увидел невысокого белобрысого паренька, одного из немногих русских ребят в нашем карантине. Я не спеша подошел к нему.

- Сейчас врежу, и у тебя челюсть на затылке выскочит.

Парнишка стал озираться, ища привычной поддержки, но стоявшие возле него полукругом черноголовые новобранцы молчали, поглядывая на него столь выразительно-неодобрительно, что у него вдруг стали дрожать губы.

- Только без рук, только без рук!

- Ладно. Я с тобой потом разберусь.

Но разобрался я с ним только через три дня, так как он старательно избегал показываться мне на глаза. Когда же я его все же поймал, то, не испытывая к нему никакой неприязни, отечески пожурил, для порядка пропустив несколько угрожающих нот. Гвардеец был просто счастлив, и все приговаривал: «Вот и хорошо, вот и хорошо». Подобное со мной произошло впервые. Раньше в аналогичных ситуациях я пребывал в полном одиночестве без какой-либо поддержки.

Жизнь в карантине подходила к концу. Постепенно нас прикрепляли к различным ротам. Меня приписали к четвертой роте, той самой, где я пытался заполнить книгу вечерней поверки. Там я должен был служить гранатометчиком. Перспектива не очень радужная, но сносная. Прапорщик этой роты был мне хорошо знаком, и это согревало. Но в один прекрасный день ко мне подошел незнакомый старший лейтенант лет тридцати с весьма самодовольный лицом.

- Это ты Добрушин? Который рисует?

- Я.

- Ты играешь на скрипке?

- Играл.

- Что закончил?

- Музыкальную школу.

- Сколько стоит твоя скрипка?

- Восемьдесят рублей.

Он минуту помолчал.

- Будешь служить во второй музыкальной роте. Пулеметчиком.

Начало фразы меня устраивало, а вот окончание несколько настораживало, и не даром. И кто это на меня настучал? Я стал мучительно вспоминать, кому я рассказывал о своей музыкальной карьере. От моих скрипичных навыков практически ничего не осталось. И по окончании школы я играл не ахти, а после того, как в стройотряде раздробил себе палец на левой руке, на два года вообще оставил менуэты и концерты, благополучно потеряв ту куцую технику, что у меня имелась. Я понимал, что в нормальный ансамбль я не гожусь, но перспектива служить с музыкантами меня вполне устраивала. Все же родственные души. Может где и подпиликаю.

На следующее утро мне принесли письмо от жены. Она писала, что беременна. Эта новость меня потрясла. Дело в том, что мы уже полгода не предохранялись. Хотели завести второго ребенка. Но все как-то не получалось, а тут на тебе! На три недели раньше, и я бы остался на свободе.

После обеда капитан отправил меня на «халтуру» в санчасть. Я зашел в то, что называлось санчастью. В сенях под сапогами хлюпала вода, проступавшая через дощатый пол. Пахло лекарствами, хлоркой и плесенью. Со мной поздоровался высокий полный подполковник медицинской службы. Выражение его лица было мне хорошо знакомо. Смесь скуки и безысходной обреченности. Он ввел меня в курс дела. В небольшой комнате были установлены два аппарата из тех, что маячат на Финляндском вокзале. Ты нажимаешь на кнопку возле названия нужной стан-ции, железные страницы начинают вращаться, и открывается нужная тебе с распи-санием, номером платформы и ценой билета. На этих аппаратах страницы были пустыми, а вместо названий станций на клавиатуре были названия типичных заболеваний. На соответствующие листы нужно было вписать соответствующие лекарства и процедуры. Это был один из образцов армейской смекалки, рассчитанный на широкого потребителя, включая неграмотных фельдшеров-самоучек и санитаров. Нажал на кнопку, прочитал, если можешь, указания, взял таблетки и потчуй согласно советам чудо-машины. Среди лекарств господствовал пенициллин.

Я принялся за дело, заполняя металлические листы, согласно данному мне тексту. Подполковник стоял рядом со мной и некоторое время молча наблюдал за работой. Я знал, что все роты, да и санчасть желали иметь собственного художника. Оформительской показухи везде было навалом и везде требовались «красивописатели» и «рисователи». Этому я тут же получил подтверждение.

- Как со здоровьем?

- Да есть порок митрального клапана.

- Надо бы положить тебя на обследование.

- Какое у тебя образование?

- Высшее.

- Значит через год домой?

- Через восемь месяцев. Жена беременна.

- А, ты уже все рассчитал, - сказал он грустно-презрительно.

Я промолчал, понимая, что в его зале свет еще очень долго не зажжется и поэтому я его просто раздражал. Если бы я все рассчитал, то меня бы здесь не стояло. Предложение подполковника насчет обследования в его околотке мне не улыбалось. За ним крылось желание поэксплуатировать меня в обмен на непыльное существование в его затхлых апартаментах. Я был не против первой части предложения, но обстановка уж больно не располагала.

Через день моя халтура закончилась. Пришла пора распределяться по ротам, принимать присягу. Утром нам выдали парадную форму. Мой «костюм» топор-щился и раздувался, превращая мою тощую фигуру в почти богатырскую. Группа, приписанная к четвертой роте, бодро зашагала к большому полю, на котором были выстроены поротно зеленые новобранцы. По дороге рядом со мной засеменил какой-то ефрейтор с типичной внешностью ленинградской шпаны.

- Знак «Гвардия» отдашь мне. Смотри!

Я радостно и согласно кивнул. Когда нас построили перед столиком с коробочками и какими-то папками, ко мне обернулся сержант, стоявший во главе нашей группы.

- Значок «Гвардия» отдашь мне. Никому не обещай.

Я опять радостно закивал. Дело в том, что в полку, как и почти везде в доблестной советской армии, знаки, значки и прочая дребедень были валютой, предметами торга и обмена. Голубой мечтой дембеля было появиться в родной деревне в ушитой парадке, увешанным знаками и значками, держа под мышкой дембельский альбом с фотографиями таинственных незнакомок, идиотскими стихами и такого же уровня рисунками. У моего отца в добавление к боевым орденам и медалям был значок «Гвардия», вполне заслуженный, так же как и «Ворошиловский стрелок». Стрелял он как настоящий снайпер. Себя же я не считал достойным этих отличий, и отношение к ним у меня было более чем спокойное.

На подходе к месту священнодействия ко мне подошел какой-то офицер.

- Добрушин? Ты идешь во вторую роту!  

Вскоре новобранцев стали вызывать к столу, где они внимательно вглядываясь в развернутую краснокожую папку, по складам, с уморительными акцентами читали текст присяги и клялись отдать жизнь по первому требованию любимой родины. Когда этот увлекательный спектакль закончился, я обнаружил, что меня к священной клятве не допустили. До меня дошло, что просто не хотели давать значок «Гвардия» изменнику четвертой роты. Так я был избавлен от перспективы валютного обмена.

После мероприятия я собрал свои пожитки и вместе с Володей Гороховым отправился в музыкальную роту. Всех ленинградских «антилигентов» разбросали по разным ротам. Это нам не мешало позднее кучковаться, и все знали, что у нас есть спаянное землячество. Надо сказать, что это очень уважалось. Мы собирались в зеленой зоне, рассаживались на солнышке и болтали. В нашей компании было трое женатых, включая меня. Над одним из них, Ильей Рейманом, я начал подтрунивать, не гуляет ли его молодая жена.

- Лишь бы это было ей на здоровье.

Это было сказано так искренне, что мне стало неловко. Позднее я узнал, что его жена беременна и очень тяжело переносила токсикоз. Второй женатик, Виталик Горбушин, был в наших глазах многоопытным мужчиной. Кроме жены у него была постоянная любовница, собиравшаяся его навестить, и он считался крупным специалистом в сексуальных проблемах. Для необстрелянных бойцов нашего землячества он открыл курсы начальной сексуальной подготовки. Через два месяца он выдал своим слушателям самодельные удостоверения об успешном окончании теоретического курса и направление на практику.

Казарма нашей роты помещалась на втором этаже стандартного трехэтажного здания. Незнакомый прапорщик подвел меня к койке в середине зала.

- Это твоя.

Мне также принадлежала табуретка и тумбочка. Я разложил по полочкам бритвенный прибор, зубную пасту, щетку, письменные принадлежности, банку гуталина и щетку. Это было все мое богатство. Кроме него за голенищем у меня хранилась ложка, а в кармане болтался брелок, представлявший собой черта со сверкающими стеклянными глазами. Его мне подарил Окинори Канда, снимавший вместе с молодой женой комнату у нашего соседа-алкоголика. Он был натуральным японцем из Саппоро и, как сын профсоюзного босса, был послан в Союз учиться по линии обмена «передовыми кадрами». Год он изучал русский язык при Киевском университете, потом закончил исторический факультет ЛГУ, теперь же, будучи в аспирантуре, писал диссертацию на тему «Витте  и его экономическая политика» и преподавал японский на факультете иностранных языков. Он был невысокого роста, ладно скроен и, можно сказать, красив. В свое время Окинори завоевал первое место по слалому на студенческой Олимпиаде. Его супруга была подругой моей жены. У них была чудная годовалая девчушка. Настоящая японка. Спокойная, улыбчивая и очень симпатичная. Между нами установились нормальные добрососедские отношения. Но в один прекрасный день Окинори предложил мне сыграть в шахматы. Мы расположились у него в комнате на топчане, покрытом роскошным красным покрывалом с золотыми драконами. В комнатке все было аккуратно и уютно. Играть он не умел. Выиграв пару партий, я заметил, что Окинори изменился в лице. В глазах появились растерянность и недоумение. «Нужно срочно проигрывать, чтобы не травмировать соседа»,- подумал я. Новую партию я свел в ничью. В последующие дни он упорно предлагал мне сыграть и раз от раза играл все лучше и лучше. Видимо в университете кто-то его натаскивал. Но опыта все равно не доставало. При проигрышах его лицо горело, а глаза просто наливались ненавистью. Отношение ко мне стало более прохладным. На смену снисходительной доброжелательности пришла сдержано-холодная приветливость. Под разными предлогами я стал увиливать от вечерних турниров. Перед моим отъездом на действительную Окинори и подарил мне сей талисман. Но от талисмана веяло чем-то зловещим и, хотя я не уважаю суеверную чепуховину, какое-то непонятное психологическое давление испытывал. Повлияло и странное выражение лица Окинори, когда он преподносил мне сувенирчик.

В роте нам первым делом дали подписать весьма остроумный документ. Это было обязательство не издеваться над «молодыми солдатами». То есть нам предлагалось поклясться, что над собой мы измываться не будем. Ну не будем так не будем. 

Володя и я достаточно быстро познакомились с большинством жителей нашей казармы. Коллектив роты делился на две неравные группы. К сравнительно небольшой элитарной группе принадлежали водители и механики БМП – боевых машин пехоты. В основном это были «деды», то есть те, кто прослужил полтора года. Они были жлобисты и малоконтактны. Именно деды старались ревностно поддерживать пресловутую дедовщину. Но по рассказам «черпаков», то есть тех, кто прослужил полгода, несколько месяцев тому назад они подняли бунт против издевательств и общими усилиями прилично избили дедов, чем надолго их успокоили. Черпаки составляли основную массу так называемого десанта, то есть автоматчиков, гранатометчиков и пулеметчиков. Во время боя они должны были дружно выпрыгивать из БМП и смело бросаться на противника, продираясь через проходы в колючей проволоке навстречу убийственному огню противника. Как мне объяснили, после десанта пулеметчик успевает выпустить одну очередь, после чего его убивают среднестатистически через двадцать шесть секунд. Весьма радужная перспектива. Музыкальная команда целиком относилась к десанту. Среди трубачей и саксофонистов было несколько дедов. Это были интеллигентные еврейские ребята, с одним из которых, Мишкой Закашанским, мы быстро подружились. В отличие от карантина моя койка в музыкальной роте, несмотря на не очень уютное центральное местоположение, была добротной, удобной, с прекрасным поролоновым матрацем и небольшой упругой подушкой. В первую же ночь в родной роте я великолепно выспался. Утром нас пару раз «отбили», причем деды и годки оставались валяться на койках. Упражнялись только салаги и черпаки. Потом все пошло своим чередом. Мы пришли в клуб, зашли за кулисы. Там было несколько репетиционных комнат, и наши музыканты, разобрав инструменты, начали наигрывать. Мне дали «сковородку» - плоскую, грубо отлакированную скрипку советского производства. Но я был недостоин даже «сковородки». Сказывался и недостаток техники, и постоянное нервное напряжение. Первый скрипач ансамбля был, как и остальные, выпускником музучилища, и играл весьма прилично. Я понял, что в ансамбле мне делать нечего, но у меня в арсенале оставалось рисовальное ремесло, и за свою судьбу я был спокоен. Ребята к моим потугам отнеслись добродушно-снисходительно и даже не подсмеивались. Как потом выяснилось, многие из них переквалифицировались и перешли на новые для них инструменты.

Вечером музыкальный десант собрали, погрузили вместе с инструментами в лиазовский автобус, и мы отправились на обычную халтуру. Группа должна была развлекать выпускников школы военного городка по случаю последнего звонка. Мероприятия проходило в спортивно-концертном зале. По стенам шла шведская лестница, а в торце зала возвышалась дощатая сцена. Я в роли запасного игрока сидел на длинной скамье у стены. Появились выпускники и выпускницы в феериических нарядах. Меня поразило снисходительно-брезгливое выражение их лиц, когда они бросали взгляд в нашу сторону. Такую спесь я видел впервые, а ведь последний год я работал в школе, в которой было много детей военных, служивших при Ржевском полигоне. Те были – сама доброжелательность. После торжественной части и напутствий начались танцы. «Свободным игрокам» тоже было разрешено поучаствовать. Меня вдруг охватила тоска вперемешку с тихой злобой. Вместо того, чтобы веселиться со своим любимым десятым классом, я дергаюсь рядом с расфуфыренными спесивыми куклами в дурацких грохочущих сапожищах, под неодобрительными взглядами политрука роты. Это был тот самый офицер, который расспрашивал меня в карантине. Когда я только появился во второй роте, он подошел ко мне и, выразительно прищурясь, посмотрел на меня своими бледноголубыми плошками.

- Ты меня боишься?

- Да нет.

- А зря.

С этими словами он круто повернулся и вышел из казармы. Тогда я подумал, что глубина подлости замполита должна быть весьма впечатляющей. Подтверждение я получил довольно скоро, когда политрук предложил мне написать матери письмо с просьбой помочь ему написать диссертацию по психологии. Это была просьба-требование с едва скрываемой угрозой. О том, что моя мать работает на кафедре педагогики и психологии, он, видимо, узнал из моей анкеты. Я сразу же согласился, распланировав переписку на оставшиеся одиннадцать месяцев службы. Чтобы не скучно было. Я был уверен, что мама поймет и примет условия игры.    

Вечер закончился около двенадцати ночи. Это был первый и последний раз, когда я присутствовал на «мероприятии». Меня сие совершенно не огорчало, так как проходили они поздно вечером, и ребята возвращались с них далеко за полночь. Они, конечно, перехватывали кое-что с барского стола на днях рождения и свадьбах господ офицеров, но участвовали в маневрах, стрельбах, нарядах и прочее наравне со всеми. Так что у них была двойная нагрузка без всяких поблажек.

Вечером следующего дня нам объявили об очередной чистке оружия. Мы расселись на табуретках в оружейной комнате. Сержанты открыли шкафы, и каждый боец достал свое личное средство уничтожения себе подобных. Мне выдали пулемет Калашникова, почти точную копию немецкого ручного пулемета времен второй мировой. При всех моих технических способностях я не знал с чего начать. Трубач Саша Фруман, тоже пулеметчик, подсел со своей балалайкой ко мне и показал, как нужно разбирать эту машину. Хотя процесс был довольно примитивным, необходимо было все делать аккуратно, осторожно и в определенном порядке. Дело в том, что в затворе стояла мощная пружина, и при  освобождении ее нужно было придерживать двумя руками, иначе она могла вместе с затвором влететь в лицо и, как мне объяснили, даже убить. Весьма радужная перспектива. Мой командир отделения даже не почесался что-либо мне объяснить. Я снял ствол, прочистил его шомполом с промасленной насадкой из какого-то загадочного материала, то же самое проделал с его запасной копией. Затем под Сашиным присмотром собрал четырнадцатикилограммовую бандуру, показал проверяющему сержанту и поставил на место в оружейный шкаф. После это случая в меня закралось сомнение в профессионализме младшего командного состава. Тогда я еще не подозревал насколько оно обоснованно.

Ночью мне приснился странный сон. Я приезжаю на Софийскую, поднимаюсь на лифте на десятый этаж, звоню в знакомый звонок квартиры родителей, и дверь мне открывает жена в знакомом красном халате. Заметно выпирающий животик говорил о примерно шестом месяце беременности. Родителей почему-то дома не было. После объятий мы сразу пошли к кровати. Все было так ясно, красочно и ощутимо, что, проснувшись от поллюций, я не понял, где нахожусь. Несмотря на последовавшее разочарование, весь новый день был окрашен в розовый цвет. Сон я воспринял как пророческий.  

Новобранцев в нашей роте было четверо. Кроме нас с Володей было еще двое местных парнишек. Один из них был тихий и неприметный хитрован Серега, у которого в полку было много земляков белорусов. Частенько получая выгодные наряды, он был практически неуловим. Серега бегло говорил на идиш, упрекая меня в незнании родного языка, и мечтал трахнуть жену командира роты. Второй парнишка был тоже местный. Звали его Димка и он был однофамильцем Володи Горохова. При сей фамилии он был чернявым, подвижным евреем, у которого в полку тоже было полно приятелей. Но вел он себя, на мой взгляд, весьма странно. Что называется, борзел. При случае грубил сержантам, по мелочи нарушал дисциплину и регулярно получал самые тяжелые наряды. Почти ежедневно он драил очки сортира. Это был особый, весьма сложный процесс. Как ни странно, его доверяли не всем. Я, между прочим, этой участи избежал. Идя на «очко» бойцы надевали химзащиту, противогаз, брали бутыль с соляной кислотой и, зайдя в сортир, плотно закрывали за собой дверь. Как мне рассказал Мишка, отдраить кафель от мочевого камня можно было или кислотой или динамитом. Димка мне объяснил, что таким образом он раньше станет общепринятым «борзым» и получит настоящую свободу. Мне это было непонятно, но видимо какая-то логика в этом имелась.

На следующий день меня поставили дневалить. Дежурным по роте был рыжий ефрейтор Додик Фишман. У него была сутуловатая фигура и вытянутое, слегка лошадиное лицо с большим, горбатым носом. Когда в опустевшую казарму зашел с проверкой дежурный по полку, Додик как-то диковинно вытянулся, при этом  потешно скрючившись, приложил к виску ладонь, свернув пальцы трубочкой, и с каменным лицом скороговоркой отрапортовал.

- Фишман! Прекрати кривляться!

- Есть прекратить, товарищ старейтенант!

Старлей в сердцах махнул рукой, повернулся и вышел из казармы.

Додик и ухом не повел. Ко мне он относился почти ласково, объясняя мои обязанности и предупреждая о возможных неприятностях. Минут через двадцать он исчез, а я остался в пустой казарме наедине со шваброй и совком. Не спеша я подмел ленинскую комнату, комнатку с зеркалами, и начал мести коридор. В этот  момент в казарму ворвался высокий, пузатый майор.

- Кто такой?!

- Дежурный свободной смены, рядовой Добрушин!

В ответ на меня полились потоки отборного мата. По казарме раскатывалось эхо, усиливая звуковые эффекты. Как это не странно, я это воспринял совершенно спокойно, стоя с прижатой к голенищу шваброй, доброжелательно и внимательно вглядываясь в свекольную морду майора. Я сидел в затемненном зале, мордатый был на сцене, и я предоставил ему возможность лицедействовать. С его артериальным давлением он может и не дождаться окончания спектакля.  Тот вдруг замолчал, плюнул себе под ноги, круто повернулся и загремел по проходу. Психическая атака закончилась безрезультатно. Но в этот день она была не последней. 

Перед обедом меня послали в столовую, где я должен был охранять столы нашей роты от… воришек. Согласно указаниям Додика, я взял в руки увесистый черпак и занял боевую позицию у торцов двух длинных столов нашей роты. У соседних столов стояли мои вооруженные коллеги. Стащить могли все что угодно, от масла и сахара до мисок и чайников. В это время по столовой прошла волна какого-то возбуждения. И вдруг я услышал многоэтажный мат, перемежающийся страшными угрозами. Мимо столов шел, мой знакомый подполковник, зам по тылу полка. Он был вдрызг пьян и, останавливаясь возле каждого стола, поливал матом дневальных, угрожая и требуя, чтобы они убирались вон.  Никто даже с места не двигался. Когда очередь дошла до меня, он запнулся, густо покраснел, но уже через пару секунд разразился стандартными тирадами. Я несколько растерялся. Но мои соседи начали меня подбадривать.

- Не обращай внимания! Не двигайся! Не слушай его! Он сейчас свалит! Пошли его на хрен!

Пораженный, я стоял замерев, с дурацкой поварешкой наперевес. Наконец, он закончил и перешел к следующему столу. Обойдя по периметру с матом и криком всю столовую, гвардии подполковник удалился.

Вечером нам объявили, что ночью мы отправляемся на стрельбы. Часов в десять нам раздали оружие и вывели на площадку перед казармой. Свободным шагом мы повзводно отправились в путь. Меня охватило что-то вроде легкого возбуждения. Я любил стрельбу и заранее предвкушал удовольствие от «игры на балалайке».  До места мы добрались довольно быстро. Вдоль широкого поля шла дорожка, возле которой через равные промежутки стояли дощатые наблюдательные пункты с приборами управления. В сумерках на противоположном конце угадывался защитный земляной вал. Нам с Володей раздали коробки с неполными пулеметными лентами. Стрелять нужно было из лежачего положения по мерцающим огням. Никаких прицельных рамок, диоптриков и тем более приборов для ночной стрельбы у нас не было. Ориентировались по мерцанию на пулеметном дуле. Я старательно пускал короткие очереди в сторону мигающих огоньков, но безрезультатно. Пулемет урчал, как большая, хорошо смазанная швейная машина. Ощущение было приятное, тем более, что практически не было отдачи и тряски. Я явно получил удовольствие, а Володька оставался абсолютно равнодушен к этому мероприятию. Сержанты были настолько поражены его реакцией, что дали ему полную ленту на двести пятьдесят патронов и буквально заставили его палить по мишеням. Единственным результатом этого был раскаленный ствол пулемета. Володя смущенно пожал плечами.

- Есть удовольствия и получше.

Когда заполночь мы вернулись в казарму, нам объявили, что мы сможем выспаться после завтрака. Поев, мы отключились. Где-то через четыре часа раздался крик помкомвзвода.

- Подъем!

Мы с Володей и насколько черпаков поднялись и быстро оделись. После крепкого сна настроение было прекрасное. Несколько дедов продолжали как ни в чем ни бывало лежать на койках, укрывшись с головой. И тут последовало то, что называется коллективным наказанием.

- Не хотите вставать!? Сорок пять секунд отбой!

Мы разделись и снова улеглись.

- Сорок пять секунд подъем!

Крики вперемежку с матом почему-то относились в основном к нам. Старики и деды только делали вид, что встают и ложатся, двигаясь, как при замедленной съемке. Хорошее настроение мгновенно улетучилось и накатила уже ставшая привычной тоска.

Утром следующего дня певец музыкального ансамбля, улыбчивый, на первый взгляд довольно добродушный верзила, черпак, недавно произведенный в помкомвзвода и получивший жирную лычку, объявил, что нам необходимо отдраить казарму. Деды сразу испарились, а старики и черпаки изобразили поначалу бурную деятельность. Они помогли переставить койки, принесли ведра, лопаты и специальные проволочные сетки, которые мы одевали на сапоги и драили ими доски настила. Вода выливалась на пол, влажный пол отдраивали, воду собирали в ведра лопатой и так вдоль и поперек казармы. Через двадцать минут в казарме остались трое салаг, в том числе я и Володя. Я прикинул, что объем нашей работы соответствует пяти, шести часам непрерывных упражнений. Движения были монотонными, мы быстро втянулись и стали беседовать на отвлеченные темы. Постепенно мы перешли к физическим теориям и Володька прочитал мне целую лекцию по теории сигналов. Мы с ним полемизировали по поводу общей теории относительности, размахивая руками для равновесия и усердно шаркая терками. В особо ответственные моменты мой лектор останавливался и, скептически глядя на меня, втолковывал прописные, по его мнению, истины. В один из таких перерывов в казарму вошел помкомвзвода.

- Это что за дела? Почему ты, Горохов, бездельничаешь?

- Он не бездельничает, он мне лекцию читает, а я за него отработаю, не волнуйся.

Реакция была неожиданно положительная. Дылда молча удалился. Часа через три он снова появился в казарме и каблуком сапога провел по полу.

- Хреново моете, гвардейцы!

Он был заранее уверен, что из-под каблука появится черная жижа, но выступила почти чистая вода.

- Ну да ладно…

Все это начинало дурно пахнуть. Нами пытались помыкать и отношение постепенно скатывалось к хамски издевательскому. В один прекрасный день мне все это порядком надоело и вечером как-то невзначай почти весь десант, состоявший в основном из черпаков, собрался в «приборочной» комнате, той самой с зеркалами и полками. Слово за слово, и я начал их воспитывать. В выражениях я не стеснялся. Для меня они были пацанами, почти ровесниками тех, кого я еще недавно учил. Укоры в аморальном поведении сопровождались легким матерком и далеко не педагогичными сравнениями. Но все соответствовало уровню, было весьма доходчиво и убедительно.

В конце почти двухчасовой беседы они как-то тихо разошлись, а помкомвзвода вполголоса мне заметил:

- И все же ты не прав.

Но утро меня убедило в обратном. С нами вежливо здоровались, издевки и грубые понукания прекратились. В довершение всего через день на нашем этаже загорелся распределительный щит. Гвардейцы испуганно смотрели разгорающееся пламя и гуртовались в углу лестничной площадки как овцы. Мне стало смешно. Я сбил вниз рычажок общего предохранителя, схватил обрывок сухой половой тряпки – бывшего одеяла, и несколькими ударами сбил пламя. Это произвело неизгладимое впечатление. Мой авторитет рос, как гриб на болоте. После завтрака ко мне подсел дед, водитель БМП. Это был здоровый, спокойный парень, успевший поработать на шахте. Просительно утвердительно он произнес:

- Сделаешь мне дембельский альбом? И не дай бог кто тебя пальцем тронет!

Подобную фразу я уже слышал. Как-то ко мне подошел знакомый по карантину армянин Андро.

- Если кто твоих евреев обидит, скажи мне. Прибью.

Это было очень многообещающее заявление. Правда, много позже в Ленинграде, при случайной встрече, Илюша Рейман, служивший с «защитником» в одной роте сказал, что тот оказался большой сволочью. Илюше можно было верить. Но в тот момент я был приятно удивлен и польщен. Меня произвели в старейшины общины. И смех и грех.

Командиром нашего взвода был улыбчивый, розовощекий младший лейтенант. Как-то в разговоре с сержантом, с которым у меня сложились относительно доверительные отношения, я сказал, что наш командир довольно симпатичный парень.

- Да уж. Еще та гнида. Пару месяцев тому назад мы с ним поддавали. Так он на нас же и настучал. Неделю на губе кантовались.  

Время от времени меня вызывали в клуб, где продолжалось производство произведений армейского искусства. Орасма рассказал мне невеселую историю его адаптации в пятой мотострелковой роте. Гамадрилы начали над ним измываться по полной форме и ему пришлось пожаловаться замполиту. Замполит был отличный парень. Я был с ним знаком. Как-то вечером в казарме он построил роту, вывел Орасму на середину, достал из кобуры пистолет и сказал:

- Это мой друг! И того, кто его тронет хоть пальцем, я пристрелю. Вы меня знаете!

После этого издевательства прекратились, но его жизнь была достаточно тоскливой.

А у нас в роте поселились гости. Это были старшекурсники Киевского общевойскового училища. Они должны были «влиться в жизнь роты» и командовать нами в порядке тренировки. Но вместо этого ребята балдели, по вечерам переодевались в гражданку и отправлялись в Минск. Да и по казарме они разгуливали в основном в тренировочных костюмах. Вели себя спокойно-нагловато, офицеры их не трогали, а мы со многими из них подружились. По вечерам ко мне подсаживался широкоплечий приятный парень и мы подолгу вели с ним довольно откровенные разговоры. В своем выборе карьеры он был абсолютно разочарован, и при первой возможности собирался комиссоваться после окончания училища. Он презирал и ненавидел всю эту суетливую муштру и показуху. Кстати, об этом же говорил капитан, мой клубный начальник.

- Раньше я знал зачем служу. В спецназе я учил людей убивать себе подобных. Родину, так сказать, защищать. А здесь я занимаюсь всякой хернёй! И каждая сволочь может мне указывать! Я уже осатанел. Прихожу домой, мои как тараканы по углам разбегаются. Телевизор выключают, жена к плите семенит, сын с дочкой за уроки бросаются, усердие изображают. Боятся.

В отличие от капитана курсант был спокойным и рассудительным. Попытки моего командира отделения мной руководить он отметал широким, небрежным жестом.

- Дорогой, оставь его в покое. По-хорошему.

Иногда я ему что-нибудь рисовал. Например, карандашный портрет подруги с фотографии. Он критически посмотрел, улыбнулся.

- Очень красиво, но непохоже.

Но все же спрятал рисунок в своем чемоданчике.

Через несколько дней им на смену прибыла еще одна группа курсантов. На этот раз из Московского училища. Это были совершенно иные существа. Высокомерные и заносчивые, они смотрели поверх наших голов и старательно набирали очки. Строили, командовали, проводили политзанятия, усердно занимались физподготовкой, поднимая тяжести и вертясь на турнике. Для политзанятий нам выдали по толстой тетради в клеточку и сказали, что будут периодически пересчитывать в ней листы, чтобы мы не вырывали их на письма. На посиделках в ленинской комнате я усердно делал вид, что внимаю косноязычному докладчику и конспектирую его, а сам втихаря вел дневник. Я знал, что это строжайше запрещено, но удержаться не мог. Все происходящее походило на фантастический спектакль. Как правило, при этом страшно хотелось спать, и основной задачей политработников была слежка за нашими закрывающимися глазами. Одно их подобных занятий проводил очень моложавый, суровый, сосредоточенный товарищ в новенькой форме с буквой «К» на золотистом погоне. Он повесил карту СССР и начал рассказывать о восстании чешского корпуса. При этом он никак не мог понять, как, отправляясь из западной части России в Чехословакию, чехи могли поднять восстание в Сибири. Он все время тыкал указкой по трем точкам фронта, Чехословакии и Восточной Сибири и пытался объяснить явно абсурдную ситуацию. Мы с Володькой порывались ему помочь и объяснить, что Россию заставили отправить чехов через Сибирь, но все было напрасно. Лектор облил нас презрительным взглядом и продолжал нести ахинею.

Две недели мне не приходили письма от жены, хотя раньше я получал их каждые шесть-семь дней. Наконец «полевая почта» принесла мне подарок. Прочитав  письмо, я понял причину молчания. В своем последнем послании я попросил жену прислать мне фотографии её и сына. Фотографии она выслала, но мерзавцы полковые почтальоны, как мне рассказали, вскрывая письма, присваивали себе понравившиеся фотографии для  дембельских альбомов. В следующем письме я попросил жену больше фотографий мне не присылать. Сам я старался отправлять письма не через полковую почту, а с оказией через городской почтамт.

Несмотря на то, что явные издевательства прекратились, Володьку Горохова стал преследователь ротный каптерщик. Он просто стащил у него ремень и пилотку. Командир роты орал на Володю и требовал, чтобы он был одет по форме, на что тот отвечал, что форму у него украли, а он в свою очередь красть не собирается. Каптерщик гнусно и злорадно улыбался. Ко мне же этот тип родом из Ивано-Франковска воспылал нежно-доверительной любовью. Периодически он приглашал меня в свою каптерку и изливал душу. Его рассказы про их с братом полукриминальные похождения вызывали у меня тошноту. Он доставал из потайных уголков своей каморки жестяные банки и, как маленький ребенок, хвастался своим «богатством». Там были всякие безделушки, знаки «Гвардия», спортивные значки, самопальные порнографические открытки и прочая дребедень. Я с глуповато-наивным видом попросил его помочь Володе с формой, и он милостиво дал ему полевой брезентовый ремень и старую, потертую пилотку. К тому времени у меня тоже был выгоревший «пирожок» вместо новой ярко зеленой «нахлобучки». Обмен произошел прямо у меня на глазах, хотя сначала я ничего не заметил. Ночью, когда я дневалил и стоял при входе у тумбочки, с очередной халтуры вернулись наши музыканты. Они рассыпались по казарме и быстро улеглись. Тут я заметил, что пилотка, лежавшая на моей табуретке и бывшая в прямой видимости, как-то странно изменилась. Подойдя поближе, я увидел, что меня осчастливили товаром б. у. Это открытие не расстроило, но удивило. А я наивно думал, что у музыкантов коэффициент порядочности выше среднегамад-рильского.        

В подвале клуба я совсем отсырел, да еще и нитрокраска вызывала раздражение гортани. День ото дня чувствовал себя все хуже. Открыв рот и посмотрев в зеркало, я увидел, что внутри все полыхает. Вечером меня знобило. Когда я как-то пожаловался Орасме, что мне холодно, он достал откуда-то майку и протянул её мне. Минут через пять с двумя майками под формой я согрелся, и жизнь показалась почти розовой, но в этот момент я заметил, что под гимнастеркой моего друга ничего нет. Я тут же её снял и заставил Орасму при мне её одеть. Вечером наше отделение повели на тренировочное поле и раздали лопаты. Поле напоминало лунную поверхность, только покрытую травой. Воронки, траншеи, ямы тянулись, насколько хватало глаз. Нам объяснили, что мы должны выкопать яму под систему с кодовым названием «журавль», той самый, с помощью которой в особо прогрессивных странах достают воду из колодца. Только в нашем случае вместо бадьи к носу журавля крепился фанерный макет израильского вертолета. По замыслу создателей установки, макет должен был подниматься над землей на двадцать восемь секунд, и за это время танк обязан его сбить, иначе вертолет мог выпустить целую пачку противотанковых ракет и сжечь танковый батальон, например сирийский, как это было на Голанских высотах. К нам подошел капитан и показал место, где нужно копать. Через час дырка в глобусе была готова. Пришел незнакомый майор, выругался и, приказав засыпать яму, выкопать новую в десяти метрах справа от первой. Выкопали. Потом подошел подполковник и вернул нас к начальной точке. Смеркалось. Мы вернулись в часть. Когда я остыл, то почувствовал, что у меня стремительно поднимается температура. Трясло и  просто тянуло к земле. Я сказал сержанту, что мне плохо и он, взглянув на меня, кивнул и отпустил в санчасть. Я добрел до нее и опустился на крыльцо. Без санкции начальника – уже знакомого мне подполковника меня не могли впустить. Наконец он появился и с неохотой распорядился дать мне койку. Постельное белье на койке было явно несвежее, но мне было не до этого. Я попросил знакомого санитара принести марганцовки и витамины, потом лег и забылся в тяжелой полудреме.

Утром мы пошли в столовую, напоминавшую небольшой спортзал с влажным прогнившим полом. Я проглотил ложку «дружбы народов» и вдруг начал плавно съезжать со стула. В глазах поплыли красные шары. Меня подхватили санитары и отнесли на кровать. Поднялась суматоха. Из-под моей подушки срочно изъяли марганцовку и витамины, так как самолечение было наказуемо. Прибежал молодой врач-двухгодичник. Он достал шприц и сделал мне пенициллиновую пробу.

- Какие там полоскания и витамины! У тебя тяжелая интоксикация. Три раза в день уколы и никаких гвоздей. Побыстрей выкарабкивайся и удирай от этих коновалов.                           

Постепенно я приходил в себя. При ходьбе меня покачивало. В это время проходили очередные выборы кого-то куда-то. В санчасть принесли урну для голосования. Сержантов-носильщиков сопровождал замполит нашей роты. Он как-то странно посмотрел на меня.

- Ну, ты хорош!

Я не глядя бросил в прорезь ящика сложенные листки и отправился обратно в палату. С одной стороны от меня лежал довольно интеллигентный старший радист полка, а с другой хитровато-добродушный сержант. С радистом мы быстро подружились, и он предложил мне занять его место, после того, как уйдет на дембель. Я отказался. Сказал, что сам как-нибудь устроюсь, и попросил пристроить на это место Володю Горохова. Радист записал фамилию, и позднее все устроилось как нельзя лучше. Володя служил личным радистом командира полка и почти все время проводил в библиотеке. Кстати, полковая библиотека была более чем приличной, с совершенно очаровательной библиотекаршей Инночкой Илларионовной, у которой была замечательная фигура, правильные черты лица, плюс способность смущаться и краснеть. Кроме того, у нее был унылый, болезненного вида муж в чине майора. Я составил себе программу самообразования, здесь было много книг, недоступных или отсутствовавших в районных ленинградских библиотеках.

Своему второму соседу по палате, ушлому сержанту, я невзначай рассказал про японский брелок-амулет, лежавший в кармане моих армейских портков. Меня выписали на следующий день после него. Переодеваясь в кладовке, я натянул брюки, сунул руку в карман и вместо неприятного амулета обнаружил перочинный ножик, чему несказанно обрадовался, и буквально был тронут благородством воришки сержанта. Это был очень выгодный для меня товарообмен.

В роте я постепенно приходил в себя. Меня старались не кантовать, и я участвовал только в посильных мероприятиях. Но как-то «погожим летним днем» всех, кто не был в нарядах, построили перед казармой, а затем отвезли на грузовике в соседний совхоз, на строительную барщину. Мы должны были ударным трудом оплатить совхозные продовольственные поставки нашему полку. И не только полку. Сопровождающим был сам командир роты. Нашей задачей была укладка бетонных решеток поверх выгребных ям здоровенного свинарника. Свинарник был спроектирован по последнему слову техники, и все в нем должно было быть механо-автоматизировано. В том числе и продукты свинячьей жизнедеятельности автоматически убираться и вымываться из выгребных ям. Я в этом торжестве прогресса сильно сомневался, тем более, что при постройке свинарника оказалась заложена фронтальная стена, а сравнительно узкие ворота не позволяли затащить и установить вентиляционное оборудование. Строителям светлого будущего пришлось крушить стену, а потом возводить ее заново. Мы неспешно трудились, стараясь особенно не отлынивать, чтобы нагрузка распределялась на всех равномерно. Те, кто не был занят на укладке решеток, возили на тачках песок к большой бетономешалке. Во время перекура мы сидели на горке щебня и развлекали друг друга байками. Разговоры зашли, конечно, о бабах. Самым опытным в этой области оказался Володька. Он самозабвенно рассказывал, как однажды ночью сбросил спросонья с кровати свою любовницу, которая являлась по совместительству его студенткой. Ребята заливисто хохотали, а рассказчик описывал, как производил отбор кандидаток в университетской группе,  где он вел практические занятия. Лейтенант задумчиво спросил:

- А у кого это ты учился?

- Да я сам преподавал.

- В университете?

- Ну да, прикладную физику.

- Дай-ка твою тачку.

Лейтенант почтительно взглянул на него и, подхватив полную песка «боевую машину строителей», бодро покатил ее к бетономешалке. Картина была уморительная. Вскоре мы прилично проголодались, но, как оказалось, «отец родной» не распорядился, чтобы из полка нам привезли обед. Мы начали угрюмо материться. Командир с дурацкой улыбочкой отправился в совхозную контору. Через полчаса нам привезли бидон мясной вареной свинины, хлеб и бидон молока. Набор был исключительно кошерный, но выбирать не приходилось. С голодухи это было просто деликатесом. Правда, по прибытии в роту мы сполна расплатились за обед, сбегав трусцой пару-тройку раз в гальюн. Наш ротный командир был довольно занятный тип. Он был женат на дочери командира дивизии, и все прочили ему блестящее будущее. Молодожены являли собой весьма симпатичную пару. Дочка комдива появлялась у нас довольно редко, но этого было достаточно, чтобы Серега, один из бойких местных новобранцев с коварной улыбкой сказал мне по секрету, что он ставит своей ближайшей служебной задачей трахнуть жену ротного. В том, что это возможно я почти не сомневался. Парнишка был смазлив и пройдошлив. Он первым из салаг получил трехдневный отпуск, когда мы об этом даже и не мечтали. Вернувшись, он поведал мне, что провел эти дни с большой пользой для своего полового воспитания, чему я безоговорочно верил. Дело в том, что обычно после отпуска, даже продолжительного, ребята возвращались озлобленными и мрачными. Их не посылали в наряды, старались не трогать и ни о чем не расспрашивать. Как раз в это время в соседней роте, придя из отпуска, один парнишка повесился. В нашем взводе приятный женатый годок, вернувшись после недельной побывки, долго не мог прийти в себя. Как-то у него вырвалось, что дома такие свежие простыни, что кончаешь, не успев укрыться одеялом. Этим было сказано все. Год ждал встречи с женой, а при свидании ничего не получилось. Хорошо, если молодая жена в состоянии понять ситуацию. Но кто знает, чем это завершится.

К тому времени в роте у меня было уже два надежных товарища. Мишка Закашанский, с которым мы подружились буквально в первый же день, был выпускником могилевской английской школы и мы дурачились, разговаривая во весь голос по-английски. Он был саксофонист и по совместительству пулеметчик. Мишка уже ходил в «стариках» и поэтому занимал довольно независимое положение. Красивый, плотный, довольно высокого роста парень. Второй мой приятель был личностью неординарной. Это был Важа, бывший второкурсник Тбилисского Политеха. Он был невысокого роста и широкоплеч до квадратности. В роте он принадлежал к высшей касте водителей и тоже был дедом. Его лицо всегда доброжелательно светилось даже тогда, когда он во весь голос по-грузински воспитывал своего земляка, высокого красавца Гогию, щеголеватого и вороватого пройдоху. Я был у Важи душеприказчиком. Он поведал мне, как из-за несчастной безответной любви сорвался с учебы и загремел в армию. Точно такая же история случилась еще с одним моим товарищем, служившим в четвертой роте. С той разницей, что Гена был еврей и сорвался со второго курса Вильнюсского Политеха. Несмотря на то, что это был здоровый, почти толстый дзюдоист, в четвертой скотской роте ему здорово доставалось. Один раз при построении я видел, как озверевший сержант тыкал в его растерянное лицо кулаком. Я стоял в своем ротном строю и только скрипел от бессилия зубами. Мое положение было ненамного, но все же лучше. Когда приходилось встречаться с агрессивным хамством и на меня накатывала тоска, я старался отстраняться от действительности, глядя на происходящее как бы со стороны, отключая чувства и эмоции. Это, конечно, не всегда помогало.

У нашего отделения появился новый командир – маленький, худенький узбек. Он напоминал мне двоечника из восьмого класса захолустной сельской школы. Парнишка был довольно робкий, но в отношениях со мной он пытался осуществить свои командирские функции, как он это понимал, причем сдабривал все это антисемитской приправой. Меня это забавляло. Он был настолько тщедушен и жалок, что сердиться на него было бы полной глупостью.

Утром на построении нам объявили, что через три дня мы будем участвовать в батальонных учениях. «Пешие по машинному». Я с трудом представлял себе, что это, но внутренне содрогался. Было ясно, что придется бегать с полной выкладкой и пулеметом наперевес. Нам выдали портупеи, подсумки, фляжки и костюмы химзащиты. Все это нужно было упаковать, привязать и прикрепить, но крючки и веревки были видавшие виды и я сильно подозревал, что при беге трусцой вся эта амуниция растрясется. На третий день рано утром мы окончательно упаковались, разобрали оружие и после построения отправились на полигон. Водители, командиры БМП и башенные стрелки шли налегке, без мешков, химзащиты и оружия. Мы, подгоняемые командирами, перебежками семенили за ними. Я еще не совсем оправился от фарингита и с ужасом ждал развития событий. Бежать было тяжело. Пулемет тянул вниз всеми своими четырнадцатью килограммами. Наконец мы вышли на край тренировочного поля. Изрытый окопами и ямами полигон простирался за горизонт. Ко мне обернулся водитель нашего БМП, Вася, мой старый знакомый шахтер, которому я обещал сделать дембельский альбом:

-  Не бойся. Если что – я помогу.

Я понял, что на моем лице все было написано крупными буквами.

Нас построили соответственно экипажам. Впереди группы находились командир, водитель и стрелок, за ними выстроилась добротно навьюченная и вооруженная до зубов пехота. Каждую группу сопровождал офицер, командир отделения и курсант, с закрепленным на голове микрофоном и портативной рацией на поясе. На пригорке находился газик командира полка с рацией, возле которой восседал Володька Горохов.

- Вперед бегом марш!

Я не успел пробежать и десяти метров, как из-за моей спины выкатился рулон химзащиты. В ту же секунду Вася, полуобернувшись, как легкую швабру схватил мой пулемет и побежал вперед. Я, подхватив болтавшуюся химзащиту, затрусил вслед за экипажем. Офицеры и курсанты орали и погоняли нас. Мы перепрыгивали через окопы и ямы, бежали и бежали. К этому времени я как-то умудрился подоткнуть под портупею дурацкую химзащиту. Мне было приказано забрать пулемет. Пот начал выедать глаза. Пробежав с полтора километра, мы вышли на «рубеж атаки». Затем раздался крик: «Противник справа!» и, развернувшись, мы снова побежали. Потом опять проорали «Противник сзади!» и мы снова развернулись. Счет времени я потерял. Душная жара сменилась грозовым ливнем. Потом опять вышло солнце. Я почувствовал голод. Зная свой аппетит, я запасся несколькими кусками сахара и хлебными корками. Все это и начал поглощать на бегу, заедая земляникой, которая в изобилии росла на холмиках полигона. «Это витамины, это полезно», - сомнамбулически бормотал я. На одном из поворотов мимо меня пробегал Важа. Ни слова не говоря, он вырвал у меня пулемет и за-трусил со своим экипажем. Сопровождавший нас курсант с матом накинулся на меня:

- Немедленно забери пулемет! Мать твою!

- Важа! Отдай пулемет!

Мне казалось, что я кричу, но изо рта доносился лишь слабый шепот. Важа нехотя остановился и, сочувственно глядя на меня, вернул мне железяку. Рядом семенил мой юный командир-узбек. Несмотря на то, что его выкладка была заметно меньше и легче моей, да и в руках у него был только автомат, он выглядел абсолютно измотанным.

- Командирка на машине, а моя должен пешком бегать!

Он жаловался и причитал, как ребенок, каковым, в сущности, и являлся. Мне было жалко и его и себя. Наконец нам прокричали отбой. Рядом со мной с гранатометом брел Мишка. Я с ужасом взглянул на его абсолютно белое лицо, покрытое плотным слоем соли. На этой маске чернели только глаза и ноздри.

- Мишка! Ты совершенно белый!

- Думаешь ты лучше?

Я потрогал свое лицо и понял, что не лучше.

Нашу роту построили и политрук скомандовал: «Запевай!».

Это было чистейшим издевательством. Сам он бегал налегке и при этом был измотан, бледен и переполнен глухой злобой. Мы вяло запели.

- Стой! Запевай! Или снова побежите!

Он в упор посмотрел на меня. Я глубоко вздохнул и запел, но уже через несколько секунд почувствовал, как земля начала уходить у меня из-под ног. Опуститься на землю мне не дали. Через мгновение я оказался разоружен и полураздет. Голову мне облили водой, подхватили под руки и повели к шоссе. Боковым зрением я видел, как в соседней роте совсем молоденького, тщедушного армянина гнали прикладами. Он в полузабытье спотыкался и падал вместе с пулеметом. Его поднимали, били и толкали вперед. Я невольно оценил отношение моих товарищей. На шоссе ребята остановили грузовик, подсадили меня в кабину, и через двадцать минут я уже лежал в санчасти на кожаном топчане под холодным сквозняком. Форма была влажной от дождя и пота. Меня знобило и трясло. Чтобы как-то согреться, я жевал хлебную горбушку из моего НЗ. Тут один из санитаров принес трехсотграммовую кружку крепкого, горячего, сладкого чая. Поглотив этот божественный напиток, я почувствовал, что возвращаюсь к жизни. В палату заскочил знакомый старлей медслужбы. Он достал фонендоскоп и внимательно послушал мое сердце.

- Сто процентов за то, что тебя комиссуют.

Начальник санчасти приказал отправить меня в минский военный госпиталь. В роте мне выдали второсортную парадную форму одного из новобранцев. Мы были с ним одного роста и форма мне пришлась как раз в пору. Сняв сапоги, я обнаружил, что, несмотря на многократное перематывание портянок, с ногами творилось что-то странное. Кожа с подошв сошла единым пластом. На абажур для торшера ее бы не хватило, а вот на ночничок – вполне. Под сошедшим слоем открылась розовая, свеженькая, но вполне готовая к употреблению кожа. «Возвращаемся к пресмыкающимся», - подумал я.   Надев носки и сунув ноги в ботинки, оказавшиеся мне в самый раз, я почувствовал себя замечательно. На выходе из казармы меня остановил замполит, любитель хорового пения.

- Чего ж ты не сказал, что у тебя порок сердца?

Я пожал плечами, подумав, что это ничего бы не изменило.

Кстати, обычно наша рота пела очень здорово. И выразительно. На два-три голоса. Правда, текст порой был своеобразным. "Скажи-ка тятя веедь не даром Москва спален- Москва спаленная пожаром фраанцу-французу отдана…" И т.п. Иногда неслось: "И вот нашли баальшоое поле, есть разгуля-есть разгуляться где на воле. Поостро-построили еб..т!" Ну, где редут, там и еб..т! И т.д. Офицеры сатанели, но ничего поделать не могли.

До госпиталя мы добрались очень быстро. Сопровождавший меня прапорщик сдал какие-то документы в приемном покое, меня отправили в душ, переодели и проводили в палату. Я погрузился в накрахмаленную простынь, панцирная сетка подо мной услужливо прогнулась и я исчез в глубоком сне.

Утром толстый, громогласно-веселый прапорщик, старшина «первого терапевтического отделения», с легким матерком вывел нас на построение. Рядовые и сержанты образовали неровный прямоугольник во дворе госпиталя. Я стоял в последнем ряду и пытался понять смысл данной процедуры. В это время ко мне подошел интеллигентный парень немного старше меня в аккуратной больничной пижаме с белым отложным воротником. Он был невысокого роста, слегка полноватый, с широким, довольно приятным, почти красивым лицом.

- Пойдем отсюда. Тебе здесь нечего делать.

На прапорщика он даже не взглянул, а тот сделал вид, что ничего не заметил. Я покорно последовал за ним, тихо радуясь возможности избежать стадных мероприятий. Когда мы отошли, парень протянул мне большую, белую и очень мягкую ладонь.

- Володя. Старший лейтенант. Замполит.

- Гриша. Рядовой.

- Для тебя я просто Володя, а для меня ты просто Гриша. Здесь редко бывают интеллигентные люди.

Мы как-то очень легко разговорились. Впрочем, говорил в основном он, а я молча кивал и изредка бросал реплики. Через пару часов я уже знал его биографию, историю романтических и просто сексуальных приключений, повесть о свадьбе-женитьбе, балладу о разочаровании в армейской службе и драму о распределении в Северодвинск за плохое поведение в военном училище. Там, во время дежурства на аэродроме, в мороз и метель он простудился и получил полиартрит. Его колени напоминали мячи для гандбола. Ноги были заметно распухшие. Ходил он замедленно, осторожно, слегка покачиваясь. Спокойным, мягким голосом он поносил армию и советскую власть. По его словам целью жизни для него было поднять восстание в армии. Я восхищенно молчал, тихо недоумевая, как можно говорить об этом с незнакомым, в принципе, рядовым новобранцем, с трудом представляя себе лейтенанта Володю на белом коне во главе восставших полков.  Он подробно расспрашивал меня о жизни в Питере, о моих друзьях и о возможных знакомствах с диссидентами. Узнав, что я в приятельских отношениях с одним из редакторов журнала «Нева», Володя заметно оживился и попросил меня с ним свести. Я учтиво согласился, подумав про себя, что делать это нужно крайне осторожно, если вообще стоит, так как не хотел впутывать своих знакомых в великое дело всеармейского бунта. Лейтенант увлеченно рассказывал мне о демократических преобразования Никиты Хрущева, о докладе на двадцатом съезде, о подлости генералитета, косности и бездарности командования. В его палате, как и в моей, было четыре постояльца. Один симпатичный, спокойный лейтенант с воспалением легких, красивый, нервный майор с гипертонией и тихий пожилой подполковник. Володя представил меня своим соседям, и я заметил, что майора мое присутствие явно раздражало, а к моему новому приятелю он относился явно недоброжелательно, почти брезгливо. Я не стал анализировать психологическую подоплеку сего, хотя сам майор был мне симпатичен. В нем угадывался достаточно порядочный, вполне нормальный человек. Лейтенант отнесся ко мне равнодушно, хотя при общем разговоре, посвященном  опять же преступлениям советской власти, разошелся и довольно подробно рассказал о подавлении восстания в Новочеркасске, расстреле демонстрантов, в том числе и детей. Позднее эту историю я слышал многократно, но тогда это было для меня полным откровением. Он знал об этом по рассказам женщины, лежавшей с пулевыми ранениями рядом с ним в больнице Новороссийска. Вечером пузатенький прапорщик бодро семенил по коридору отделения и весело горланил:

- На горшок и в люлю, мать вашу!

Солдаты ухмылялись и покорно расходились по палатам. Офицеры морщились, но молчали.

Утром меня вызвал к себе в кабинет зам. начальника отделения, приятный, невысокий, худощавый майор медицинской службы.

- Я тут просмотрел ваши документы. Вы у нас единственный человек с высшим педагогическим образованием. Старшина завтра выписывается, и по просьбе офи-церов на его месте хотелось бы видеть достаточно интеллигентного человека. Я полагаю, что вы справитесь, тем более, что ваше обследование продлится довольно долго.

Я согласился без особого энтузиазма. Перспектива задержаться в госпитале как можно дольше, безусловно, входила в мои планы, но как я буду управляться с шестьюдесятью солдатами и сержантами я себе плохо представлял. Меня несколько утешал опыт работы с ленинградской шпаной, но методы, я догадывался, должны быть иные. В мои обязанности входило организация нарядов на уборку территории госпиталя, на чистку картошки, мойку посуды, мелкие хозяйственные работы, поддержания тишины и порядка на отделении. Учитывая особенности отношений в наших доблестных вооруженных силах, задача была не из легких. В глазах подавляющего большинства я был просто салагой и не имел никакого права не только приказывать, но и вообще о чем-либо просить господ старослужащих. На следующий день Володя сообщил, что на меня сделаны ставки. Товарищ майор поспорил с ним, что я не продержусь больше недели и с позором буду уволен, так как я не умею приказывать, и у меня нет командного голоса. Я заявил, что буду не приказывать, а просить и что, мол, все будет в порядке. Через три дня мне показалось, что майор выиграет пари. Я с трудом уговаривал ребят отправляться на барщину и часто встречал более или менее активный отпор. Помощь пришла с неожиданной стороны. В большой солдатской палате лежал с воспалением легких редкий для меня экземпляр. Это был коренной минчанин, здоровый, коренастый малый Фима. Еврей-полубандит. С подобным типом я встречался впервые. Он был добродушно снисходителен и дружелюбен.

- Ты, кофточка! Если кто будет шалить – скажешь мне. Мы его исправим.

У нас установились приятельские отношения. Фима недавно женился, и как только оправился от высокой температуры, стал по ночам бегать к молодой жене. В порыве откровения он рассказывал мне о своих полухулиганских подвигах, разборках и сексуальных похождениях. На первых порах его помощь была очень кстати, хотя он дал мне понять, что его функции ограничены и энтузиазм имеет пределы. Буквально через неделю я вполне освоился со своей ролью и нашел универсальный метод управления больными солдатскими массами, посещая по вечерам их палаты и пересказывая научно-фантастические романы, рассказывая о строении Вселенной, инопланетянах, телепатии и тому подобных вещах. Так я их убаюкивал. По вечерам в отделении стояла гробовая тишина, палаты сорились из-за очереди на мои посещения, по утрам при направлении на кухню у меня не было никаких проблем, тем более, что у некоторых бойцов среди кухарок появились подружки. Зам. начальника отделения, да и все офицеры были весьма довольны, а симпатичный майор при встрече со мной смущенно улыбался.

Как-то прогуливаясь по двору, я познакомился с немолодым, очень приятным явно гражданским человеком в офицерском больничном халате. В госпитале он лежал на обследовании по поводу язвы желудка. Мы поговорили об образовании. Узнав о моем «профзаболевании», он оживился:

- Я тоже физик, но, слава богу, не учитель. Вы поймете, чем я занимаюсь, если узнаете, что за семнадцать лет работы я нахватал порядка полутора тысяч рентген. Думаю, что моя язва тоже связана с этим. Вы уж простите, что не уточняю специальность и место работы. Анатолий Васильевич… Короче – АнВас, и он, мягко хохотнув, протянул жесткую, холеную руку.

Погода стояла отличная, и мы степенно прогуливались по госпитальному садику.

- Вы знаете, по роду специальности я приобрел массу чисто практических навыков и знаний. Нас, например, обучили передавать сигналы по телефонным проводам, естественно живым, в плане подключения, без помощи телефонного аппарата. Вот висят два голых телефонных провода и оборванная трубка. При определенной сноровке с помощью пятака можно дать сигнал по соответствующему номеру. А уж каких историй я был свидетель! Одно время наша контора занималась авариями. Как правило, все списывалось на случайности. Ущерб был так велик, что взыскивать компенсацию было не с кого. Правда, пару раз мы передавали дело в суд.

- Народ у нас удивительно безграмотный в области ядерной физики. И ведь че-му-то их учат, да и в вузах они что-то сдают и обязательно ковыряются в ядерных лабораториях общей физики. Была у нас история с лаборантом этой самой лабора-тории. Учился он на четвертом курсе и подрабатывал на кафедре. Ухаживал за одной девчушкой лет двадцати. Любовь была страстной, но безответной. И вот, «сжигаемый страстью», приходит этот друг к ней в гости и требует взаимности. Та хохочет и посылает его… Он достает из кармана капсулу с солями радия, разбалтывает в стакане воды и угрожает, что отравится. Та хохочет еще громче, разворачивается и уходит, хлопнув дверью. При всем этом присутствовала её шестнадцатилетняя сестра. Когда затих стук двери, она объявила, что давно влюблена в лаборанта и готова умереть вместе с ним. Выпили они по полстакана зелья т легли на диван умирать. Не умирается. Дело молодое – телесная близость нашла свое логическое завершение. Выпили дагестанского коньяка, бутылка которого была принесена нашим героем для дополнительно стимуляции. Через полгода от страшной лучевки умерла девочка, еще через два месяца – лаборант. Видимо выпил больше коньяка. На них было сделано три докторских и двенадцать кандидатских диссертаций.

- Очень жалко девочку. Этот деятель через две недели бросил её и сошелся-таки со старшей. Можно себе вообразить переживания младшенькой.

На следующий день меня вызвал замначальника и представил высокой, очень полногрудой немолодой даме, судя по белому халату – врачу.

- Это Ольга Валентиновна, заведующая отделением лечебной физкультуры. Мы бы хотели, чтобы вы ей помогли.

Ольга Валентиновна была дамой приятной во всех отношениях. Мы спустились с ней на первый этаж и прошли на её отделение. Это было два смежных зала, в од-ном из которых находились различные тренажеры, а в другом, побольше, были баскетбольные кольца и шведские стенки в проемах между окнами. О.В. усадила меня за небольшой столик, приставленный к её большому письменному столу, и объяснила мне задачу. Она заключалась в том, что я должен был напечатать черновик её кандидатской диссертации  на тему «Проблемы оксигенизации и восстановления положительных функций организма», или что-то в этом роде. Мне надлежало также снабдить текст графиками и диаграммами. Так как разбирать рукопись было довольно муторно, то О.В. практически все время сидела рядышком со мной и терпеливо задиктовывала мудреные предложения о времени релаксации, оксигенизации и организации. Время бежало, машинка стучала. Под диктовку я делал примерно сто двадцать ударов в минуту, так что на изготовление стостраничного текста по моим подсчетам должно было уйти примерно четыре недели, не меньше. Иногда можно было и увильнуть от этой халтуры, хотя и  ненадолго. Я понимал, что машинистка за подобный труд взяла бы среднемесячную советскую зарплату. Но я был преисполнен благородства, томился бездельем и надеялся, что мои добрые дела окупятся, в чем не ошибся.

После обеда большинство пациентов отправлялось по палатам спать-почивать, а я обыкновенно выходил в садик на прогулку. К моему большому удовольствию АнВас имел ту же привычку, и мы курсировали по дорожкам, неспешно болтая. Я в основном слушал.

- Вчера я заикнулся об убытках. Вот вам забавный пример на данную тему. Несколько лет тому назад нам пришлось заниматься делом работниц с предприятия, изготавливавшего авиационные приборы. Девочки сидели на конвейере  и покрывали люминесцентной краской циферблаты приборов. Стрелочки, цифири и тому подобное. Чтобы красочка лучше ложилась, а кисточка лучше писала, они перед обмакиванием её облизывали. А краска содержала радиоактивные соли, и девчушки получили по определенной дозе. Когда это выяснилось, им дали инвалидность с правом работы и постоянным окладом в сто пятьдесят рублей независимо от зарплаты. То есть больше они могли получать, но меньше – нет. Можно было устроиться на место школьного лаборанта с окладом шестьдесят два рубля, а получать свои сто пятьдесят.

- Раз в год они проходили проверку в дозиметрическом центре. Оборудование там было импортное и очень дорогостоящее. Его чувствительность была высочайшей. И вот одна девчушка прослышала, что при пониженном фоне излучения могут снять эту самую пенсионную надбавку. Через своего приятеля она достает в учебной лаборатории кусочек радиоактивной соли, кладет его себе в лифчик и отправляется на проверку. Можете себе представить, как затряслась и зашкалила вся аппаратура в лаборатории. Её попросили выйти и снова зайти. Эффект повторился. Наша подруга заподозрила, что её заподозрили. Ничтоже сумняшеся она зашла в туалет и выбросила в унитаз волшебный камешек.

- Ремонт института длился два месяца. Пришлось поменять всю сантехнику корпуса и перекрытия! Нашли учебную лабораторию, откуда был похищен образец. Но штраф, ими уплаченный, все равно не возместил убытков. Кстати, кости у той девчушки фонили вполне достаточно для получения пенсии.

Мы распрощались, и я отправился в душ. После душа я почувствовал себя неважно и вернулся в палату. Кроме меня в ней лежал высокий дородный полковник ракетных войск, спокойный, добродушный младший сержант и годок – ефрейтор. У всех троих были проблемы с легкими. Младший состав уже выздоравливал, кашляя и отхаркиваясь, а вот у полковника, по словам главврача, дела были плохи. Процесс в легких был необратим. Полковник был технарь и не был наполнен идиотизмом строевого офицера, хотя следы такового имелись. Мы с ним частенько задушевно беседовали. Он рассказал мне о походе своего дивизиона в Чехословакию. О пусках и незапусках ракет. Густо краснея, он критиковал теорию относительности Эйнштейна, называя её полнейшей чепухой и фантазией. При этом я прикидывался чайником и с пионерской горячностью бросался её защищать, мол, без неё и ядреную бомбу не сделаешь и реактор не запустишь,  стараясь возражать  по-детски искренне, без нравоучительной заносчивости, но все равно чувствовалось, что полковник был задет. После этого я избегал с ним  спорить. Ефрейтор на первых порах пытался мной командовать, но когда я заступил на «высокую должность», сник и вел себя предупредительно-заискивающе. Замполит Володя, давно пребывая в госпитале, томясь от тоски и безделья со своим полиартритом, выбрал его объектом издевательств,. Когда ефрейтору поставили на тумбочку банку для сбора мокроты, Володька внушил ему, что мокрота ценится очень дорого, так же как кровь и за нее положено денежное вознаграждение, а посему в лаборатории при сдаче анализов нужно потребовать расписку о получении. Еще лейтенант поставил ему на тумбочку бутылочку с соответствующей наклейкой, инструкцией  и обернутой ватой спичкой. «Контейнер» для сбора пота. Опять же важный анализ, для которого необходимо было укрыться одеялом и протирать спичкой с ватой под мышками, выжимая затем собранный пот в бутылочку. Процесс был очень увлекательный. Вернувшись в день сдачи анализов из лаборатории, ефрейтор застыл в дверях палаты и с растерянной дурацкой улыбкой произнес:

- Нае-али!!

Так как я в этом не участвовал, то только пожал плечами и, сдерживая смех, вообразил себе, что произошло в лаборатории.

Вечером мы опять встретились с АнВасом и отправились вышагивать по дорожкам. Он вытащил руку из кармана пижамы, растопырил пальцы и показал мне массивный блестящий перстень.

- За этой черепушкой стоит целая история. Это подарок друзей-уголовников. В середине шестидесятых мы выехали на «выброс». В страшную глухомань. Деревню выселили, оцепили. Все подлежало захоронению. Беда была с местными жителями. Они пробирались через кордоны, растаскивая, что можно и что нельзя. И ведь грамотные были – сами не использовали, тащили в райцентр и продавали на базаре. Им все до копейки было компенсировано – и деньгами и товарами. Уж вы мне поверьте. Наши люди с дозиметрами дежурили на всех барахолках области.

Некоторое время мне пришлось работать на краю выброса. Там вообще не было жилья кроме лагеря. Мы жили в казарме вохры и довольно тесно общались с зеками. Ну зона как зона. Охрана во главе с начальником не просыхала. Начальника, как мне помнится, звали «Гришка Отрепьев». Страшный алкаш. Когда у начальства кончалась водка, шли просить у заключенных. Ну, это, конечно, только в крайних случаях. Формально все время шла борьба с самогоноварением. При мне накрыли уникальный самогонный аппарат, вмазанный в печь. Сколько месяцев или лет он функционировал на виду у всех осталось загадкой.

- Вообще зона – это совершенно особый мир. Время там тянется медленно, все навыки достигают совершенства. За пару пачек чая мне предлагали из обыкновенной ложки изготовить нож с выбрасывающимся лезвием. Я видел там просто замечательную резьбу по дереву, чеканки. Кабинет начальника был отделан краснодеревщиком по первому разряду. Этот мастер, чернокудрый красавец, сидел за вооруженный разбой.

- На этой зоне всем заправлял молодой парень, бывший студент Ленинградского Политеха. Когда нам нужна была помощь, мы обращались прямо к нему. Посадили его из-за неразделенной любви, так сказать. Его пассией была дочь генерала. Ну, и ни в какую. Он ей пригрозил откусить нос, если та не ответит взаимностью, и … откусил! За что и получил десять лет.

- Некоторые настолько сжились с зоной, что, как говорится, «сливались с пейзажем». Особенно мне запомнился один благообразного вида старичок, безконвойный. Плотничал понемногу. Заслуженный душегуб Советского Союза. Тихарь с более чем десятком загубленных жизней.

АнВас посмотрел на часы и протянул мне руку.

- Пойду, почитаю перед сном. До завтра.

На завтра утром я поплелся в кабинет лечебной физкультуры, сел за свой столик и, поскольку Ольга Валентиновна была занята, то стал печатать, подглядывая в рукописные листы и периодически вычерчивая замысловатые графики насыщения крови кислородом. О.В. в это время занималась с очередным пациентом, которого принесли на руках два солдатика. Это был молоденький парнишка с телом, парализованным ниже пояса. Полтора месяца тому назад у него на спине вскочил фурункул. На его жалобы никто в санчасти полка не реагировал, и однажды произошло прободение гнойника в спинной мозг, что вызвало полный паралич ног. Ребята усаживали печального и бледного, как полотно мальчонку на тренажер, закрепляли его ноги в педали, и он, двигая рычаги, начинал приводить педали в движение. Была надежда, что принудительное движение ног вызовет их к жизни, но по репликам О.В. я понимал, что надежда была призрачной. Через пару часов машинописного треска я наткнулся на недоработанную часть диссертации и О.В. отпустила меня на свободу. По палате уныло слонялся товарищ ефрейтор. Я знал причину его душевного томления. Эту причину звали Ирочка. У неё была славная фигурка, смазливая мордашка и диплом минского медучилища. Порхая по отделению в обтягивающем белом халатике, сестра милосердия намертво приклеивая к себе алчные мужские взгляды. Ефрейтор посмотрел на меня исподлобья и сказал:

- Гриша, вот ты все знаешь. Скажи, что нужно делать, чтобы понравиться женщине?

- Ну, поначалу нужно читать умные книжки.

- Помоги мне, напиши список.

Я взял листок и авторучку, подсел к тумбочке и размашисто накатал небольшой список культурно-обогащающей литературы. При этом моим пером явно водил Володькин вирус проказы. Из-под пера сами собой вылезли «Девятый вал» Строфантин-Сокольского, «Кому на Руси жить хорошо» Рембрандта, «Сват мой – враг мой» Флинта, «Над пропастью во лжи» Слотера и т.д. и т.п. Получив список, ефрейтор подозрительно посмотрел на меня и сказал:

- В библиотеку пойдем вместе.

Ну, вместе так вместе. Госпитальная библиотека была небольшой, но достаточно наполненной. В этот день библиотекаршу замещала её сестра, приятная молодая женщина. Она взяла список, внимательно его прочитала и пошла к полкам. Ефрейтор пристально за мной наблюдал. Я лег животом на прилавок, с трудом сдерживая рыдания. Походив между полок, девушка вернулась с растерянным лицом и протянула ему список.

- Вы знаете, сейчас этих книг нет. Они все на руках.

Я, все еще держась за живот, пожал плечами и направился к выходу. Ефрейтор, тупо глядя в записку, поплелся за мной. Перед ужином мы опять встретились с АнВасом и пошли фланировать под теплым вечерним солнышком, болтая о разной околополитической всячине.

- Дедушка Сталин заколотил в наш народ такой страх, что мозги отшибло.                                                                      

- Да, двадцатый век породил двух гениев зла – не приведи господи.

- Ну, Гитлер против Сталина – ребенок. Со смерти Сталина прошло двадцать лет, а в сознании людей ничего не изменилось. Некомпетентность, головотяпство и страх. И все это на фоне умопомрачительной показухи и вранья. Сколько добра мы закапывали в землю в самом прямом смысле этого слова. Вы же понимаете, что сжигать ничего нельзя, можно только топить в океане или еще лучше закапывать. Как-то пришлось закопать две почти новые мартеновские печи. Начальник цеха решил сэкономить и пустил на переплавку стальные контейнеры из-под мощных радиоактивных препаратов. Мы случайно вовремя об этом узнали. Дело обошлось «только» этими печками и еще кое-какими «мелочами», вроде лучевок рабочих. Попытались мы этого начальника отдать под суд. Не тут-то было. Он оказался какой-то партийно-номенклатурной сволочью. Из касты неприкасаемых. А вот одного главного инженера геологической партии нам удалось отдать под суд. За трусость и невежество.

- Его партия геологоразведки получила источник порядка трех кюри. Источник стерегли два вооруженных вохровца. Рабочие решили, что в ящике платина или деньги. Вечером они провели операцию «снотворное со слабительным». Когда тяжеленный ящик остался без присмотра, они втроем затащили его на буровую вышку и вскрыли. Разбросали свинцовые бруски, разбили стеклянную ампулу с препаратом, ничего не поняли и пошли спать. Через две недели двое из них уснули навечно, а третий протянул еще дней пять. За эти две недели радиоактивную грязь успели разнести в довольно приличном радиусе. Главный инженер думая, что все перемелется и замнется, попытался это дело скрыть. Все и скрыли вместе с вышками, тракторами, машинами и оборудованием. В траншеи и шахты. А людей обследовали и лечили. В процессе обследования обнаружилась одна смешная вещь. По излучению можно было определить, кто чей любовник. Девицы устраивали нам экзамен. «Проверь, - говорит, - покажет ли ваш анализ, что я спала с Петровичем…» Анализ показывал!

Перед отбоем я поговорил с двумя «отказниками», солдатиками ни в какую не соглашавшимися выходить на работу. Один из них – высокий очень бледный узбек был серьезно болен. Позднее у него обнаружили открытую форму туберкулеза. Уже из разговора с ним я понял, что ни о какой работе не может быть и речи. Мы договорились, что он будет лежать и кантовать я его не буду. Вторым был грузин, принципиально не желавший работать.

- У меня больное сердце. Я приехал в госпиталь не для того, чтобы работать, а чтобы лечиться.

Утром мы с ним оказались в одном кабинете, где у нас одновременно снимали фонограмму. Аппаратура была импортной. Биение сердца со всеми шумами и всхлипами мы слышали в динамиках. Всем этим заправляла пожилая суровая еврейка, Полина Исааковна. На экране светилась развертка фонограммы. У меня четко было видно раздвоение второго тона. Это вызывало компенсированную недостаточность, а вот у грузина положение было гораздо серьезней. Между двумя пиками на фонограмме шел лес из колебаний. Это шумела возвращающаяся кровь. Как она возвращалась, то ли через дырку в перегородке, то ли через сильно поврежденный клапан, я не знал, но то, что положение парня было серьезным, я понимал. На следующий день во время обхода в нашу палату зашел полковник, начальник отделения. Остановившись возле моей койки, он полистал медкарту, открыл фонограмму с печальным резюме и сказал сопровождавшему его майору:

- Вот это зачеркнуть и отправить обратно в часть.

На меня он даже не взглянул, как будто я был частью мебели.

«Ах ты, сука золотопогонная! Этот номер у тебя не пройдет»,- подумал я. Спустившись на первый этаж в кабинет лечебной физкультуры, я бросился искать О.В. Выслушав мою историю, она покачала головой:

- Ай да Ваня, ай да шутник. Не волнуйся, я постараюсь все уладить.

Я не удовлетворился ее обещанием и отправился к Полине Исааковне. На мою просьбу еще раз сделать мне фонограмму, она удивленно подняла брови. Я нагло сослался на О.В. Она пожала плечами, но просьбу выполнила. В медкарте появилась новая вклейка.

На следующий день при очередном обходе полковник, открыв мою карту, покраснел и объявил:

- Ну ладно, останешься до медкомиссии.

Отведя меня в сторону, майор шепнул:

- Поработаешь еще месяц, не волнуйся, должны комиссовать.

Я воспрял духом и отправился дописывать диссертацию. Она уже подходила к концу. К этому времени я познакомился с симпатичным парнишкой, Серегой,  выпускником Киевского архитектурного института. У него тоже был порок сердца. Он был годен к нестроевой и его отправили прямиком в железнодорожные войска. Там он пахал как трактор, таская, забивая, закапывая и подсыпая. Думаю, что запах креозота будет ему мерещиться еще долгие годы. Я решил устроить его «на работу». Попытался сосватать чертить графики для О.В. Мне это занятие уже порядком поднадоело. Даже полковник Ваня как-то заметил, что О.В. меня нещадно эксплуатирует. К сожалению, после двухдневного эксперимента с заменой поденщика, мне пришлось вернуться. Исполнительская манера Сереги не соответствовала «высоким требованиям» диссертантки. Дня через три печатный черновик был закончен. О.В. принесла плоскую импортную машинку и объявила, что мы начнем печатать диссертацию «набело». Ну, набело так набело. Я неспешно принялся за работу. На новой машинке печатать было приятно, хотя и непривычно, так как, машинка была портативной с тесноватой клавиатурой.

В последующее утро ко мне неожиданно приехали гости. Мишка Закашанский и Володя Горохов. Их подвезли на попутке и должны были забрать часа через два. За это время мы наговорились всласть. Они мне рассказали, что за два месяца моего отсутствия в полку два человека повесились, троих накрыло и убило проводом линии высокого напряжения и еще трое подорвались, играя с неразорвавшимися снарядами времен войны. За это время прошли маневры, в которых участвовали несколько дивизий округа. Половина танков Бобруйской танковой дивизии заглохли в самом начале пути, а наших гвардейцев загнали в БМП, закрутили проволокой люки, погрузили на платформы, предварительно раздав сухие пайки, и двое суток везли в район маневров. Не имея возможности выбраться из железных коробок, нужду справляли в каски и опорожняли через бойницы. Володя в этом путешествии не участвовал, но Мишка настрадался выше головы.    

В эти дни мне удалось созвониться с женой, и по дороге из Черновиц в Ленинград она заехала в Минск. Её приютила одна из наших санитарок, категорически отказавшись взять деньги. О.В. провела нас в пустой физкультурный зал. Мы сели на гимнастическую скамью и молча смотрели друг на друга. Обнявшись и как-то неловко поцеловавшись, вышли в госпитальный садик. Скрывшись от сальных взоров праздно шатающихся гамадрилов, около часа тихо беседовали. Я пообещал ей, что во что бы то ни стало вернусь домой в начале сентября. Судя по обстановке меня должны были комиссовать. Мы нежно попрощались, и я вернулся к больничным запахам госпиталя. На отделении мне представили моего сменщика, нового старшину. Это был плотный, краснолицый сержант с решительным взглядом голубых глаз, четкими скулами и приличной гипертонией. Он мне пообещал, что наведет порядок, покончит с либерализмом и не потерпит отлынивания от нарядов. Утром, когда "сердечный" грузинский паренек в очередной раз отказался идти на кухню, я как можно доброжелательнее сказал, что ему лучше послушаться меня, и не спеша чистить картошку, дожидаясь законной комиссовки, чем после смены власти вернуться в полк. Он гордо покрутил головой и повторил, что в госпитале он должен лечиться, а не работать. Я развел руками и отправился долбить диссертацию.

"Чистовых" листов удалось напечатать всего штуки две, так как меня внезапно вызвали на медицинскую комиссию. В большой комнате за столом сидели какие-то военные в накинутых на плечи белых халатах, а возле стола нервозно восседал зав. отделением полковник Ваня. Меня пригласили на табуретку, стоявшую посередине комнаты и Ванечка, слегка покраснев, глядя в мое личное дело, громко отчеканил:

- Порок сердца. Прободение перегородки.

- И как я все еще жив, - с иронией подумал я. Но на моем скорбном челе это не проявилось. Не комиссовать с таким диагнозом могли только враги народа.

На отделении интеллигентный майор медицинской службы, Ванин заместитель, сообщил, что я отправляюсь в полк, а мои документы о демобилизации прибудут дней через десять. Я представил себе эти десять-пятнадцать дней мучительного ожидания и слегка поежился.

В полк меня доставили на армейской полуторке. Поднимаясь на третий этаж и вдыхая запах родной казармы, подумал, что если меня не комиссуют, то покончу с собой.

Первые дни я наслаждался бездельем. Взяв в библиотеке "Братьев Карамазовых", отправлялся на газон зеленой зоны полка и, развалившись на большом фанерном листе под августовским солнышком, сладко засыпал через пару страниц великого творения. Буквально на второй день повстречал паренька-грузина с моего терапевтического отделения. Как я ему и предсказывал, несмотря на его тяжелый порок сердца, новый старшина отделения отправил его в полк.

Мою полевую форму экспроприировали, и я фланировал в старой парадной, вернуть которую постоянно требовал ее хозяин и мой командир. В ответ я только пожимал плечами и отвечал, что голым по полку ходить мне как-то неловко. На третий день мне принесли старую полевую дембельскую форму. Я постирал ее в холодной воде с хлоркой и она, заметно посветлев, приобрела вполне сносный грязно-бледно-зеленый вид. Сзади на гимнастерке белело изображение мишени, что говорило о беспредельной "борзости" хозяина формы. Вместо украденных кирзовых сапог мне выдали поношенные мягкие яловые офицерские сапожки, чему я был несказанно рад и во время полковых соревнований по бегу давал их напрокат своим ротным приятелям. Выйдя из казармы, обратил внимания, что офицеры поглядывают на меня как-то странно, с опаской. Интуиция подсказала, что честь отдавать не стоит и систему поведения необходимо привести в соответствие с новой оболочкой. Надо сказать, что этот метод ни разу не дал сбоя.

Изнывая от безделья, я зашел в клуб, и капитан попросил меня помочь в оформлении "ленинской комнаты". Он познакомил меня с новым начальником, старшим пропагандистом полка. Это был плотный блондинистый старлей немного старше меня. Я оглядел помещение, прикинул, что и как нужно расписать, разложил краски и кисти. В это время старлей нес какую-то марксистко-ленинскую чушь. Что-то о воинской чести, патриотизме, служении делу революции и т.п. Минут через двадцать меня вдруг прорвало, и я на повышенных тонах объяснил ему, что агитировать меня за "Софью Власьевну" не стоит, что мой отец, мол, старый коммунист, чекист, прошел две войны и мое воспитание прошло в высокоидейной атмосфере соцреализма. Он как-то сдулся, успокоился и перешел на совершенно нормальный дружеский тон. Получив от него полную свободу творчества, я принялся расписывать интерьер трехцветным строгим орнаментом, одновременно прислушиваясь к грустному повествованию старлея о судьбе армейского стукача. То, что он стукач, всплыло после того, как я его спросил каковы обязанности полкового пропагандиста. "Если ты с Мойшей затеете в полку восстание, - сказал он, - то я об этом должен узнать раньше вас". И все стало ясно. Он рассказал, как мечтал после военного училища служить во внешней  разведке, как его туда не приняли из-за татуировки, которую он к тому времени уже вырезал. Как разочаровался во всем и как женился на такой же одинокой, как и он бывшей любовнице своего приятеля. Мы быстро привыкли друг к другу. Он слонялся по клубу, перебирал какие-то бумаги, грустно напевал что-то себе под нос и не вмешивался в мое "творчество". Временами ко мне заглядывал Жорка Клигман, старший сержант из стройбата, отдельный барак которого примыкал к ограде полка с внешней стороны. Это был типичный блондинистый еврей с уникально живописной физиономией. Под его командой трудились дети тундры с жилистыми руками, кривыми ногами и задумчивыми карими глазами с характерным солнцезащитным разрезом. Меня, кстати, тоже иногда принимали за их родственника. Жорка собирался на дембель, вел себя бесцеремонно, но очень дружелюбно. Добродушная улыбка не слезала с его наглой морды. То, что он мне поведал после трех дней отсутствия, достойно отдельной главы.

 Утром его вызвал к себе командир стройбата.

- Разрешите войти, товарищ капитан ? – в дверь просунулся рыжий, носатый, с тонкой полоской белесых усов сержант. Под короткими кудрями, выбивавшимися из-под выгоревшей пилотки, горизонтально торчала щепотка пальцев, изображавшая отдавание чести.

- Заходи, Клигман. И убери от своего пустого котелка корягу. И до чего же остое-..ла мне твоя еврейская рожа. Садись.

Клигман ухмыльнулся, быстро и плавно опустившись на табуретку с функционально интимным вырезом посередине. Капитану Сахновичу он все прощал. Они оба чувствовали, что некоторые их разнополые и не очень далекие предки спали рядом. Это чувство рождало атмосферу особого взаимопонимания и терпимости.

- Слушаю, товарищ капитан, - белесые ресницы намертво уперлись в надбровные дуги.

- Что лучше, десятое сентября или десятое ноября?

- Десятое июля, товарищ капитан.

- О, господин учитель, соображаешь! Но июльский поезд уже ушел. Иди сюда. Видишь этот сральник? Задача понятна? Это твой дембельский аккорд. Не сыграешь по нотам, будешь загорать до декабря. Чтобы было чисто, как в генеральской бане. И внутри и снаружи.

Клигман сутуловато приткнулся к единственному в офицерской комнате окну и согласно кивнул.

- Служу Советскому Союзу, товарищ капитан. А в генеральскую баню не мешало бы для примера, значит.

 - Поговори, бля. Катись.

После вечерней поверки, когда дети тундры еще переминались в строю, Жорка, насупив брови, спросил:

- Что лучше – неделю чистить гальюн или сброситься по три рубля?

Через пять минут его карман раздулся от дензнаков. С этим богатством он отправился в соседний ПГТ при совхозе "Путь наверх", заглянув по дороге в сельмаг. В поселке у него было полно знакомых, так как руки у Жорки были золотые, и со своими бойцами он умело доставлял разнообразные строительные радости жителям поселка и совхозу. Ассенизатора Кузьмича он особо привечал за добрый нрав и нездешнюю ироничность. Переступив порог его квартиры, сержант многозначительно поднял две поллитры в позе штангиста и выразительно произнес:

- Это еще далеко не все. Но сначала дело!

Через двадцать минут они подкатили к стройбатовскому гальюну и, открыв крышку выгребной ямы, запустили туда хобот насоса ассенизатора. Мотор надсадно загудел. Кузьмич недоуменно пожал плечами и засуетился между машиной и выгребной ямой.

- Жорик! А ведь дерьмо не вытанцовывает! Да ты посмотри, что там творится. Здесь динамит нужон!

Жорка вгляделся в полумрак ямы, и когда глаза привыкли к темноте, разглядел паркетоподобную поверхность, выложенную прочно склеенными пачками газет. Это были куски подшивок со священными для каждого советского человека названиями. Беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, сколько непрочитанных номеров "Правды" и "Красной звезды" уходило на одну батальонную задницу. Это было папье-маше. Три на десять метров плотного, надежного, многослойного материала. Не зря капитан матерился, когда в ленинской комнате стремительно таяли пачки газет.

Вечером Жора поведал мне о своей проблеме.

- Ну ты, физио-химик, давай рацпредложение! Думай!

Я задумчиво посмотрел на трубу полковой котельной.

- А ведь на пару все мягчает и сухари и картон. Давай дерзай!

Паропровод "котел-гальюн" был сварен и собран за три послеотбойных часа, три бутылки водки и остатки трехрублевок. В час ночи кочегар Паша дал пар. Утром, выйдя из казармы, я сразу почувствовал весьма специфический запах, разливавшийся по всей территории полка. Результаты анализа повели меня за забор к стройбату. Появился я как раз во время, но некстати. По дорожке к гальюну бодрым шагом двигались зам. по тылу полка подполковник Брылов и капитан Сахнович, а  за ними семенил Жорка. Чувствуя весь драматизм момента, я остановился на полпути, заняв безопасную позицию.

Капитан рывком открыл дверь гальюна и окаменел. Физиономия полковника пошла крупными алыми пятнами. Нутро заведения почти в точности копировало иллюстрацию учебника географии по теме "Сталактиты и сталагмиты". Вот только запах был из раздела прикладной химии. С длинных коричневых сосулек, свисавших с потолка, неспешно стекала и монотонными щелчками капала зловонная жижа. На полу образовались живописные башенки, наподобие тех, что на морском берегу лепят детишки, сдаивая из ладошек мокрый песок.

- О! Теперь можно откачивать! – бодро произнес Жорик.

- Я тебе откачаю! – просипел капитан.

Дальше все пошло по обычному сценарию с примитивной матерщиной и банальными угрозами, при этом шумел в основном капитан, а подполковник, будучи по утру еще трезв, только крякал и крутил шарообразными кулаками.

Жорку посадили на десять суток, но уже на второй день выпустили, так как было ясно, что кроме него разрешить эту дерьмовую проблему никто не сможет. Кузьмич в два приема откачал все, что можно было откачать. Между отсосами, благодаря готовому трубопроводу, с потолка, стен и пола смыли всю "пещерную" красоту. До генеральской бани конечный интерьер немного не дотягивал, но при желании там можно было и подмыться, пока трубы не разобрали.

В моей роте появился новичок. Невысокого роста, с пышной, нездешней шевелюрой, карими глазами и не очень плотного телосложения. Это был свежеиспеченный в прямом смысле этого слова младший сержантик, новый командир моего отделения, Миша. Выпускник учебного полка в областном поселке Печи. Меня он попросил написать на его ремне многозначительное: "Кто прошел Печи, тому не страшен Бухенвальд". Чему в Печах учили будущих командиров, понять было сложно, но поиздевались, вероятно, вволю. Миша, прижимая руки к груди, клялся, что никогда не будет измываться над молодыми. Но видимо с памятью у него были проблемы. Уже через пару дней он начал на нас покрикивать, устраивать отбои и материться. На третий день он повел наше отделение в поле на тактические занятия. Поставив на сошки ручной пулемет им. тов. Калашникова, он попытался нам объяснить, как с ним управляться, но по всем признакам, сам очень плохо это представлял. Быстро озверев от бессилия, начал нас материть и нести бессмысленную околесицу. Во время небольшой паузы к нему подошел старик Фима. В ансамбле он был танцором, а в строю пулеметчиком. Фима нежно отодвинул Мишаню в сторону и тихим голосом начал рассказывать нам правила обращения с железякой. Командир благоразумно стоял в сторонке и мне показалось, что он впервые видел и слышал, как нужно обращаться с оружием.

Вечером к нему подошли два дембеля и подчеркнуто вежливо попросили  постричься, показав, на сколько пальцев можно оставить челку. Миша покраснел, возбудился и стал кричать, что он сержант, командир, выпускник Печей, а не какой-нибудь салага, которому могут приказывать какие-то рядовые и ефрейторы! Мой знакомый дед-шахтер молча пожал плечами и тихо сказал:

- Мы тебя предупредили.

Ночью я проснулся от каких-то непонятных звуков. Приподнявшись на койке и покрутив головой, я увидел двух дедов, сидящих напротив друг друга на сдвинутых койках, между которыми торчала голова моего командира. У одного из дедов в руках было скрученное жгутом полотенце. Я знал, что внутри жгута обычно находилась столовая ложка. Экзекуция проходила почти бесшумно. В моей  душе почему-то не возникло даже чувство сострадания. Младший сержант "вставал на место". Утром он выглядел серьезным, притихшим и доброжелательным. Над низким лбом круглой головы вырисовывалась аккуратная челочка. Но уже через день его голос окреп и начал матереть. Утром он подошел ко мне и спросил:

- Добрушин, а почему ты не участвуешь в жизни роты?

Я нежно тронул его за плечо:

- Мишаня, забудь о моем существовании. Меня туточки нет.

- Но ты принимал присягу. Обязан служить!

- А вот как раз присяги я не принимал. Не доверили.

Вечером ко мне подошел командир роты и, широко улыбаясь, проворковал:

- Так значит, присяги ты не принимал? Ну так мы тебе это устроим.

- Это будет замечательный спектакль. Только пожалуйста не забудьте мне вручить значок "Гвардия".

Поскольку людей в роте катастрофически не хватало по причине "некомплекта личного состава" и  дежурства по полку, то ни о каком построении и присяге речи идти не могло. Лейтенант почти без паузы перешел на нормальный тон и попросил меня помочь в ночных дежурствах, так как практически вся рота находилась в нарядах. Он разрешил мне спать днем, но каждую ночь я должен был по пять, шесть часов сторожить тумбочку и тех немногих гвардейцев, которые спали после нарядов. Через трое суток я понял, почему часовые засыпали на самых ответственных постах в обстановке смертельной опасности. Днем, при первой возможности, когда казарма пустела, я подсаживался к тумбочке, клал голову на руки или на подушку с соседней койки и исчезал. Просыпался я, как правило, от дикого крика какого-нибудь офицера, "По какому праву!? Что за наглость!" и т.п. После моего объяснения следовало великодушное разрешение продолжать дрыхнуть. В ночь на четвертые сутки я дежурил до трех часов утра. Меня должен был сменить ефрейтор, койка которого стояла рядом с моей. В начале четвертого я его разбудил. Он сел на койку и начал одеваться. Мне он успокоительно махнул рукой, мол, иди спать, все в порядке. Я отключился, как только донес голову до подушки. Часов в пять утра меня кто-то разбудил и, посветив в лицо фонариком, голосом нашего лейтенанта спросил, кто меня сменил у тумбочки. Я назвал имя ефрейтора и меня оставили в покое, чем я ту же воспользовался, провалившись в сон. Утром выяснилось, что ефрейтор, посидев на койке, благополучно завалился снова, и тумбочка с табельным штыком остались без присмотра. Лейтенант, узнав, что я сдал смену не у тумбочки напротив входа, а у тумбочки возле койки, пригрозил мне трибуналом. Я пожал плечами, понимая противозаконность моего привлечения к нарядам, и предвидя все неприятности, которые может огрести мой командир. На этом мы мирно разошлись.

На следующий день отправился в штаб полка узнать, не пришли ли из госпиталя мои документы. Штаб помещался в длинном одноэтажном деревянном доме барачного типа. В первой комнате за частично застекленным прилавком сидел старлей с красной повязкой на рукаве. Поднявшись на невысокое деревянное крыльцо и подойдя к прилавку, я поклонился и, вежливо поздоровавшись, спросил, не пришли ли мои документы о комиссовке. Несколько обалдевший старлей посмотрел в свои бумаги и отрицательно покачал головой. Вдруг он вскочил со стула, вытянулся как жердь и, приложив ладонь к виску, громко оповестил мир, что такой-то и такой-то ревностно дежурит в штабе полка. Повернув голову, я увидел, что из соседней комнаты вышла тройка каких-то офицеров. Они уже подходили к выходу, когда старлей заорал на меня благим матом: "Вы почему не приветствуете начальника разведки майора Рабиновича?!" Я обернулся всем корпусом и, приложив руку к пилотке, поклонился в удаляющиеся спины и произнес: "Здравствуйте". "Пошел вон!" – загремело у меня под ухом. Я развернулся, опять поклонился и вежливо попрощался. Правда, на этот раз я забыл приложить к голове ладошку. Старлей открыл рот в немом крике и задохнулся. Но я уже спорхнул с крыльца.

В конце штабного барака из открытой двери доносился стук пишущей машин-ки. Я заглянул в проем и увидел знакомого сержанта из штабных писарей. Он что-то неспешно выстукивал двумя пальцами на пудовом "Ундервуде". Я предложил ему свою помощь, но он нехотя отказался.

- Нельзя. Это так называемые секретные материалы. Дребедень всякая. А вот через два дня у вас в батальоне будет ночная тревога. Передай вашему старлею. А то ему, хоть он и зять комдива, за "неуд" вполне могут и по шее дать.

Штабные всегда все знали. А то, что знают штабные, знает весь полк. Понятие "Внезапная тревога" было чисто абстрактным.

К "внезапной" ночной батальонной тревоге готовились с утра до вечера. Собирали химзащиту, вещмешки, фляги, плащ-палатки, подсумки и прочее. Я категорически отказался участвовать в этом маскараде и заявил, что из казармы никуда не выйду, хоть стреляйте. Больше всего я боялся марш-броска. Уж очень мне не хотелось возвращаться в госпиталь и начинать все с начала.

На третий день вечером никто не ложился. Все суетились, упаковывались, застегивались, подвязывались и распределялись. Один я спокойно возлежал посередине казармы и не шевелился, несмотря на матерщину помкомвзвода. Поняв всю бесполезность своих угроз, верзила наклонился ко мне и сказал:

- Будь человеком, мать твою, вытащи из ружейной комнаты свой пулемет и постой хотя бы у тумбочки.

Со своей полутораметровой железякой у тумбочки я выглядел очень внуши-тельно. Мимо меня пронеслись и исчезли в ночи вооруженные до зубов бойцы. Через несколько минут в казарме появились проверяющие, скептически хмыкнули и со змеиными улыбками на самодовольных мордах удалились. Рота вскоре вернулась. Их почти не гоняли. Утром дали три часа доспать. Потом всех построили и учинили разнос. Батальон опозорился на всю дивизию. Плохо экипировались, оставили в ружпарке оружие, а самое главное, офицеры опоздали на контрольное построение. Кто на полчаса, кто на час. На этом фоне солдатские прегрешения были пренебрежимо малы.

В этот день мне сообщили, что из Минска пришли документы. Я начал соби-раться, хотя собирать было практически нечего. Пока я был в госпитале, у меня все утащили, включая зубную пасту, которую я обнаружил у своего соседа Сереги. Он вернул мне её, нисколько не смущаясь. Столь необходимая алюминиевая ложка то-же пропала, а замены не было, так что за трапезой я каждый раз выбирал хлебную корку и делал из нее ложку. Без физической нагрузки, особого аппетита не было. Черный хлеб я почти не ел, да и дружбу народов частенько оставлял без должного внимания. Иногда за едой разыгрывались сцены, после которых аппетит начисто отбивало. Сидевший за нашим столом дед мог взять по праву "первой ночи" котел с кашей, попробовать и плюнуть, а то и высморкаться в нее, мол, что за дрянь нам дают. У черпаков это вызывало взрывы эмоций, а мы, салаги, лишь скорбно молчали. Как-то задумавшись, я машинально взял из котла кусок свинины раньше всех. Квадратный узбек, помкомвзвода, зверино посмотрел на меня и процедил: "Еще раз первый возьмешь – убью". Правда, внутри меня ничего не шевельнулось, так как я знал правила игры. Ведь все мы из мяса и костей.… И квадратный не исключение. После обеда я зашел в четвертую роту попрощаться с Геной. Тот грустно стоял у тумбочки, временами тоскливо поглядывая на болтавшегося по казарме ефрейтора, старшего дневального. Я пальцем поманил ефрейтора и показал на Генку:

- Этот мне нужен на десять минут.

Тот попытался мне возразить, но моя линялая форма работала безукоризненно.

- Заткнись, гнида. Встань к тумбочке и не вякай!

Если бы он знал, что я салага! 

Мы спустились по лестнице. Попрощались, обменялись телефонами и адресами, помолчали, обнялись и Гена, понурив голову, побрел к казарме.                                                  

Мишка Закашанский попросил меня поменяться парадкой, на что я сразу согласился. "Мне бы трусы почище, я бы домой босиком добежал". Его парадка пришлась мне как раз в пору, а ему она была уже маловата. Получив какие-то справки, я их тщательно упаковал в нагрудный карман, спрятал поглубже две пятерки и в сопровождении Володьки Горохова и Мишки отправился к воротам полка. К ним меня тянуло как магнитом. Мне казалось, что прощание тянулось бесконечно длинно. Еще мне показалось, что у Мишки на глазах мелькнули слезы. Я представил себя на его месте и поежился. На КПП проверили мои справки, и я выплыл за ворота. Именно выплыл, так как ног под собой не чувствовал. Навстречу мне попался знакомый прапорщик из четвертой роты, тот самый, что встречал нас по прибытии в полк.

- Освободился? Молодец! Правильно сделал, что бегал на учениях. Или пан, или пропал. И не пропал! Удачи тебе.

Я подумал, что встреча с ним – хорошая примета и полетел к автобусной остановке. 

Петах-Тиква,  апрель 2006.