Поиск:

Уже с нами:

Роман Леонидов

Танец века

  
   – Что произошло, Лайк? У тебя неприятности? – спросила Лиззи, едва я переступил порог.
   Она не ошиблась… Я поспешно чмокнул жену в щеку и заперся в кабинете, сославшись на срочную работу.
   Наконец я смог внимательно рассмотреть свою старую шляпу. Как и там, на улице, я обнаружил на ней две аккуратные дырочки дюйма на полтора выше того места, где обычно находится мой висок. Выстрела я не слышал. Все произошло очень быстро: шляпа слетела с головы и покатилась, подгоняемая ветром…
   Катастрофа надвигалась незаметно. Еще в 1958 году, заканчивая монографию о Гершвине и Мийо, я задумал работу о современном танце. Были, разумеется, и до меня работы о джазовой музыке, одна из них – Исаака Гольдберга – буквально взбесила меня своим тощим оптимизмом.
   Я решил, что исследование будет развиваться не столько в плоскости традиционного музыкального анализа, сколько в области социологии и философии. Работа затянулась на многие годы. В конце концов моей книгой заинтересовался Даджен Леви, сам в прошлом талантливый музыкант, и подписал контракт на довольно выгодных для меня условиях. Правда, Леви оказался капризным издателем, и кое-что в рукописи мне пришлось переделать. Это, естественно, тормозило выход монографии.
   И вот, именно в это время у меня появилась возможность пополнить книгу свежими мыслями. Я имею в виду тикл-тинг, новый танец, состряпанный фирмой грампластинок «Электра». В роли повивальной бабки тикл-тинга выступил сам владелец фирмы мистер Беркхаммер, человек, обладавший безошибочным инстинктом дельца. Танец еще не вышел из звуконепроницаемых лабораторий фирмы, поэтому вполне понятно, что я не мог не воспользоваться предложением присутствовать на просмотре. Какой исследователь упустит возможность лишний раз оказаться в центре сложнейшего механизма рекламы, выковывающего тончайшие оттенки общественного мнения?
  
   Здание фирмы звукозаписи «Электра» напоминало карточный домик. В холле было голо как в метро. Равнодушно жонглировал миксерами бармен, застывшие лица склонились над пустыми рюмками.
   Я открыл дверь студии. Посреди зала, увешанного микрофонами и заваленного наспех сдвинутыми пюпитрами, стоял Беркхаммер с двумя не знакомыми мне джентльменами. Один из них был маленький, плотный, с остатками растительности на круглом черепе, второй высокий, с вытянутым лицом и женственными манерами.
   – У вас немецкая точность, Лайк! – воскликнул Беркхаммер, когда я окунулся в облако табачного дыма. – Разрешите представить вам героев сегодняшнего просмотра. Знакомьтесь – мистер Лайк Картинг, музыковед… Маэстро Пласс, композитор… И наш молодой друг, танцор Денни Мак-Карден.
   – Мне думается, – продолжал Беркхаммер, обращаясь к композитору, – что мистеру Картингу будет небезинтересно послушать несколько слов о вашем танце, маэстро.
   Я с предубеждением посмотрел на музыканта. Внешне он более походил на исправного клерка: до того все было обесцвечено в его облике. Пласс заговорил надтреснутым заржавленным голосом, который лишь усилил первое впечатление.
   – Вряд ли я сумею сказать больше, чем сама музыка. Если мне и стоит говорить о чем-то, то не о музыке, а об эволюции танца вообще. Отличительной чертой этой эволюции является, на мой взгляд, психическая индивидуализация. Вы знаете, что древние танцевали чуть ли не целыми поселениями. В средние века танец исполняет уже небольшая группа людей. И наконец в прошлом веке сформировался парный танец. Но разделение шло дальше. Чарльстон танцуют, не касаясь друг друга. Слоу-фокс, рок-энд-ролл, а затем шейк и твист еще больше отдалили партнеров. Остался лишь один шаг, завершающий процесс: создать танец для одного человека, танец, в котором бы танцор не зависел от сил и мастерства партнера. Танец, в котором он мог бы целиком выразить свое Я… Так появился тикл-тинг, единственный в мире танец, который можно исполнять в полном одиночестве.
   – Думаю, пора начинать? – воспользовался паузой Беркхаммер.
   Он махнул рукой оператору, выжидавшему за звуконепроницаемым стеклом. Из динамиков выплеснулась музыка, и угловатая фигура Мак-Кардена пришла в движение. Я тут же отметил, что тикл-тинг представляет собой всего лишь бессвязный набор движений, заимствованных из других танцев. Не вызывала во мне особых эмоций и музыка. Я взглянул на Беркхаммера. Его лицо было, пожалуй, намного красноречивей и привлекательней откровений провинциального сальеришки Пласса. Беркхаммер был поглощен танцем! Мешковатое тело владельца «Электры» судорожно подергивалось в такт музыке.
   Я был немного огорчен тем, что переоценил его инстинкт дельца. Но, снова обернувшись к Мак-Кардену, я неожиданно обнаружил, что танцует он довольно таки ловко и даже самозабвенно. Его длинное бледное лицо жило какой-то особой жизнью. В самом деле, великолепный танцор!
   Однако быстро я изменил мнение, – мелькнула мысль. Но это была последняя рассудочная мысль. Меня вдруг охватила хмельная радость. Я поймал момент зарождения танца, который, несомненно завоюет мировую популярность. И этот Мак-Карден… Едва кончился танец, я потребовал у него автограф. Я уже пришел в себя и решил устроить этот маленький психологический эксперимент: мне было интересно, как он среагирует. Денни неуверенно подписался в блокноте. Подпись была куцая, буквы жались одна к другой…
   Истинную силу тикл-тинга я почувствовал только после посещения дансинга. Вообще-то это была затея Лиззи или даже ее подруги Евы, экстравагантной особы, склонной к чудачествам.
   В дансинге стоял невообразимый шум. Обесцвеченные девицы строили рожи, трещали погремушками, дули в пищалки… Объявили тикл-тинг. Взревели динамики, и круглая площадка с подсвеченным стеклянным полом ожила, задвигалась. Уже не Денни Мак-Карден, одинокий «король ритмов», а тысячи королей и королев кружились в неистовом порыве самовыражения. Судорожное подергивание бедер, мелькающие конечности, клокочущая масса звуков… И каждому, кто еще стоял в стороне, хотелось броситься в толпу, визжать, рвать на себе волосы, ломать столы, стать частью этого хаоса.
   Лиззи побледнела, заткнула уши пальцами. Я схватил жену за руку и почти выволок ее на улицу.
   – Ты видел, ты видел?! – кричала она мне в лицо.
   – Это дикий танец, я ничего подобного не ожидал от этого жалкого провинциала, – только и смог я сказать.
   В узкой полосе света появилась Ева. Волосы ее были в беспорядке, глаза блуждали, по щеке стекала тонкая струйка крови.
   – Я заново родилась, – срывающимся голосом сообщила она.
   Я ей поверил в ту минуту. Поверил, потому что сам открыл для себя нечто неожиданное – тикл-тинг, загадку двадцатого века.
   Собственно, загадка была не в том, что тикл-тинг, как и многие другие танцы, способен был доводить танцоров до состояния транса. Странность была в другом – в универсальности его воздействия. Если твист, бенги были танцами преимущественно молодого поколения, то тикл-тинг стал танцем поистине всей цивилизации. Как выразился один комментатор, тикл-тинг – это танец, который способствует пропащиванию кукурузы, лечит детский паралич и омолаживает престарелых дам.
   Кажется, за неделю до того, как я отправил Леви последний вариант главы о «танце века», посыльный принес мне официальное приглашения общества «Христос и музыка». Судя по проспекту, ожидался просмотр тикл-тинга архиепископом Робертом Стиллом. Цель, которой добивались организаторы просмотра, была довольно ясной – добиться официального разрешения исполнять католические мессы под небесные звуки тикл-тинга.
   В зал общества я попал в тот самый момент, когда Денни покорял сердца святых отцов под аккомпанемент музыкантов-любителей из ассоциации «духовных братьев». На «братьях» были скромные семинарские сюртуки, но молодые загорелые лица выглядели не менее весело, чем у нашумевших битлов.
   Я внимательно следил за Мак-Карденом. Он стал танцевать значительно лучше. Правда, меня удивила музыка танца, я как будто впервые слышал ее, и она показалась мне даже не слабой, а просто бездарной. Я ожидал переломного момента, как тогда, у Беркхаммера. Но момент не наступил. Вокруг были скучные постные лица, святые отцы перебирали четки.
  
   Я выглянул в окно. Над Манхеттеном желтая мгла. Редкий дождь щиплет эмалированный подоконник.
   Что произошло потом?
   Ничего особенного. Я только понял, что еще очень мало знаю о тикл-тинге. Провал Денни выглядел подозрительно в свете исключительной популярности тикл-тинга. Все это я откровенно высказал Леви.
   – Это несущественно, – ответил издатель. – Скоро вы получите корректуру.
   – Дело касается только последней главы, – сказал я. – Я решил в корне ее перестроить. За последнее время тикл-тинг сильно изменился. Мне кажется, это поможет вскрыть действительные причины популярности современных танцев.
   – Алхимия, – отрезал Леви.
   Я развернул свежий номер «Уиспера». Леви быстро пробежал глазами по строчкам.
   – Комиссия общества «Христос и музыка» запретила исполнение тикл-тинга в стенах святой церкви… Ну, это трюк! Что значит – «комиссия запретила танец ввиду его сомнительной популярности»? Вам-то известна величина этой популярности?
   – Речь не о том, – сказал я. – Просто тикл-тинг в моей главе вовсе не то, что он есть на самом деле.
   – А что же он на самом деле?
   – Этого я не знаю. Но ясно другое: если вовремя не остановить безумие, то…
   Леви засмеялся:
   – Вот видите, Лайк! Все становится на свои места. Хотите, я раскрою ваш секрет? Со мной так тоже бывало. Сомнения, угрызения совести, чистая музыка, идеалы… Раньше я занимался Вагнером. Мне нравилось в его музыке неуловимое ощущение растления мелодии. Но жизнь сильнее нас, потому что многое в ней лишено смысла. И однако это нисколько не мешает обществу процветать.
   «Он ничего не понял, – подумал я, – ровным счетом ничего».
   Вслух я сказал:
   – Я говорил о другом. Речь идет об элементарной честности исследователя.
   Взгляд Леви стал жестким:
   – Доказательства!
   Он был уверен в себе, спорить было бессмысленно. Я поднялся:
   – Я найду их.
   – Ну что ж, Картинг, – сказал Леви, прощаясь. – Тогда мы будем говорить серьезно.
   Я пошел к Фирцу Морелли. Я знал его со школьной скамьи: мы вместе окончили колледж. Но потом наши пути разошлись. Фирц занялся мало понятной мне теорией операций. Он часто разъезжал в качестве консультанта по вопросам организации рекламы, и я видел его все реже.
   Я застал Фирца в холодной пыльной комнате, среди открытых и выпотрошенных чемоданов.
   – Ты вовремя явился, – сказал он. – Меня предупредили, чтобы я выехал немедленно. Каждый день моего отсутствия приносит фирме двадцать пять тысяч долларов убытку. Их новая кофеварка катастрофически теряет спрос. Они прислали мне несколько образцов, могу подарить тебе парочку. Уникальная кофеварка фирмы «Рэйс и сын».
   – У меня есть такая кофеварка.
   Я рассказал ему историю с последней главой, показал номер «Уиспера». Фирц долго изучал заметку, потом спрятал газету в портфель.
   – Интересная штучка! Не думаю, что этот провал – случайность. Я займусь. Это твердый орешек, но у меня чисто профессиональный зуд на всякие рекламные трюки.
   Я помог Фирцу снести вещи в такси. Он подвез меня домой.
   – Жди моего звонка, Лайк! Я вернусь не позднее, чем через две недели.
  
   Часы пробили полночь. Итак, до утра осталось каких-то шесть часов. Я озяб. Все же осень…
   Город не спит, город полон огней и движения. Может быть, уехать? Глупо. Они уже все предусмотрели. Я знаю их силу…
   …Фирц позвонил через несколько дней после отъезда.
   – Хелло, Лайк! – сказал он. – Я выезжаю сегодня, кофеварки пошли в гору.
   – А что тикл-тинг?
   Фирц помолчал, потом как-то неуверенно отозвался:
   – Это оказалось проще, чем я думал. Все дело в скорости…
   – В какой скорости?
   – Мне не хотелось бы говорить об этом по телефону. Зайду к тебе в шесть, жди…
   Но в шесть Фирц не пришел. Он разбился где-то неподалеку от Инглвуда. С тех пор прошло достаточно много времени, но гибель Фирца все еще остается загадкой. Видимо, так никто и не узнает, было ли это случайной катастрофой или преднамеренным убийством.
   В те дни я часто бродил в английском парке, где моя собака Спич облюбовала громадный щит, сколоченный из досок. Надпись выглядела угрожающе:
  
   Пользоваться транзисторами в пределах парка запрещено.
   Нарушители штрафуются.
  
   Я останавливался у щита и стучал палкой по доскам. Дерево звучало звонко: тикл-тинг, тикл-тинг…
   Я вспомнил первое прослушивание тикл-тинга, неожиданный перелом в музыке от банальности к искрящейся звучности аккордов. Я вспомнил вакханалию дансинга, «святых братьев», равнодушно игравших «танец века», последние слова Фирца: «Все дело в скорости»…
   В одну из таких прогулок я натолкнулся на простое и не лишенное логики толкование фразы Фирца. Он мог иметь в виду скорость воспроизведения грамзаписи. Почему я так решил – трудно сказать, но возможность проверить догадку была так проста, что я невольно поддался искушению, и, вернувшись домой, принялся экспериментировать.
   Я энергично передвигал рычажок скорости, и звуки тикл-тинга то лихорадочно верещали, то заунывно волочились, теряя конкретную форму мелодии. Но тут в проигрывателе что-то заело. Диск почти замер на месте, с трудом проворачиваясь под иглой звукоснимателя. Скрежет, булькающий астматический кашель наполнил комнату. Я раздраженно потянулся к выключателю, но сквозь завывание неожиданно пробились обрывки слов.
   Нет, подобный эффект не мог быть вызван браком. На столь малых оборотах запись вообще не производится. Но обрывки слов различались совершенно отчетливо! Я записал их. Получилась тарабарщина: «Я зверь, жизнь прекрасна, ух как здорово, я дикий зверь, укуси его, жизнь прекрасна, прекрасна…»
   Диск заскрежетал в последний раз, потом завертелся с нормальной скоростью. Мелодия танца несколько оживила меня. Невольно я стал покачиваться в такт, бессмысленно напевая: «Я зверь, жизнь прекрасна», пока не поймал себя на этом странном занятии.
   Да, неожиданно для себя я открыл поразительный факт. Слова, неслышимые при обычной скорости воспроизведения, непонятным образом проникали в сознание или даже еще глубже, в самую душу, будоража в ней темные инстинкты. Это был гипноз наяву. Неслышный голос убеждал, внушал, приказывал. Танцоры не слышали его, но для них он был то же, что Бог.
   Я понял, в чем заключалось откровение провинциального сальеришки Пласса! Понял, почему Денни провалился на просмотре в обществе «святых братьев». В стенах церкви можно было танцевать только под музыку веселых семинарских парней. Молчал голос, и король перестал быть королем…
   Удивление сменилось чувством, пугающим своей глубиной: я хоронил музыку!.. С того момента, когда первая пластинка тикл-тинга выскользнула из-под пресса, музыка умерла. Кто мог гарантировать отныне, что прославленные мэтры не пользуются методикой Пласса? Симфония бесталанного композитора будет вызывать восторг любителей классической музыки. Рухнут и без того призрачные границы между гением и бездарностью.
   Эти мысли так потрясли меня, что я понял: нельзя ждать и минуты. В два дня был готов новый вариант последней главы. Я нарисовал пугающую своей реальностью перспективу грядущих веков, когда человечество не сможет даже мечтать о настоящей музыке!
   …Леви педантично прочел рукопись, похвалил несколько удачных выражений, нашел ряд стилистических огрехов, потом отложил рукопись в сторону:
   – Вы это серьезно, Лайк? Представьте себе такой финал: «Электра» подает в суд на издательство. Не будем уточнять – за клевету или производственный шпионаж…
   – Неужели вы, музыкант…
   – Мы об этом говорили, – перебил Леви. – Музыка умерла давно. Стоит ли затягивать панихиду?
   – Панихиду? Неужели вам не страшна мысль, что от музыки останутся жалкие иероглифы, к которым потомки будут безуспешно подыскивать ключ? Мне казалось, что эта глава…
   – Вы неисправимы, Лайк, – лицо Леви приобрело выражение оскорбленной справедливости. – У вас явное тяготение к декламации. Вы любите Шиллера?
   Леви сощурил глаза. Я понял: если он скажет что-нибудь, я не выдержу. Он вовремя почувствовал холодную враждебность и перешел на непринужденный полуофициальный тон:
   – Мы все же договоримся, Лайк…
   Я пожал плечами:
   – Я опубликую главу в газете. Ее с радостью возьмут. Сенсационный материал.
   – Давайте играть в открытую, Лайк. Я смогу опубликовать вашу монографию целиком только после консультации с юристом.
   – Делайте что хотите, но правду о танце века должны узнать все!
  
   Светает. Я окончательно продрог. День, наверно, будет солнечный.
   …После разговора в редакции Леви отмалчивался. Я же занимался тем, что искал последователей Пласса. Закупил сотни пластинок, брал их в фонде консерватории, вымаливал у знакомых.
   Большинство из проверенных пластинок оказалось «чистым». Но однажды мне попалась запись популярной песенки «Рыжая девчонка», где неслышимый голос рекламировал сигареты «Дейр». Это явилось для меня новым открытием. Методика Пласса была поистине универсальна. Ведь и я сам с недавнего времени перешел на «Дейр», хотя до этого все время курил «Кэмел». Пачки «Дейр» полетели в мусоропровод…
   Меня окружали сотни носителей неслышимого голоса: радиолы, магнитофоны, телевизоры, приемники. Наконец, кино. Я бы не удивился, если бы и в кино начала действовать методика Пласса.
   Как-то мне попалась на глаза заметка в музыкальном журнале, прошедшая под рубрикой «Удивительное в области искусства». Оказывается, еще в 1956 году английские психологи поставили любопытный эксперимент. Перед демонстрацией фильма ленту препарировали: через каждые двадцать четыре кадра вклеили дополнительный кадр со словами популярной песенки. При демонстрации никто этого не заметил (скорость проекции такова, что человеческий глаз не успевал фиксировать изображение), но по окончании сеанса многие, выходя, напевали забавную песенку…
   Далее в заметке шло объяснение этого факта. У человека существует непроизвольная память. Если вам ночью приснилось, что ваша жена приобрела новый торшер, то не исключено, что, проснувшись, вы обнаружите его около своей постели. Наш мозг способен запоминать массу различных вещей, звуков, запахов, которые, казалось бы, прошли мимо нашего внимания. То же происходит со вклеенными кадрами. Сознание поглощено приключениями лихого ковбоя, а в это время неусыпный страж – непроизвольное внимание – фиксирует незримые слова. Фильтр сознания не срабатывает, и слова становятся полными хозяевами наших чувств…
   После этой статейки я понял, что методика Пласса известна более десятилетия. Методика настолько проста, что ею могли пользоваться и прежде, причем в самых широких глобальных масштабах. Звук обнимает мир. Неслышимый голос в его тени проскальзывает за тысячи километров, чтобы внушать, требовать, принуждать. Реклама, спекуляции, контрабанда, политика, выборы, биржевые бумы, моды, искусство, наука, пропаганда, государственные перевороты, эфирные колонии, эфирная война! Носителей голоса человечество создало более чем достаточно. Надежные, прочно вошедшие в быт каналы, которые понесут неслышимый голос, чтобы уничтожить все достижения цивилизации. Я вспомнил щит в английском парке, грозную надпись:
  
   Пользоваться транзисторами в пределах парка запрещено.
   Нарушители штрафуются.
  
   Как остановить лавину?! Какими еще неведомыми свойствами психики воспользуются сильные мира сего, чтобы надеть на человека ошейник раба?
  
   Я вспомнил Фирца. Его внезапную гибель. Какое грядущее виделось ему в ту ночь, когда он, сломя голову, мчался в Нью-Йорк? Ведь он видел лучше и дальше меня…
   …Однажды раздался звонок. Незнакомый голос пытался убедить меня, что интересоваться модными танцами не всегда безопасно. Я выругался, бросил трубку. Но звонки настойчиво повторялись. Мне угрожали, меня уговаривали, пытались подкупить. А я в это время как одержимый проверял пластинки, искал новые подтверждения, пока выстрел не вывел меня из этого состояния. Выстрел, который напомнил мне, что я живу в «цивилизованной стране».
   Часы пробили семь. Лиззи, наверно, проснулась.
   В восемь я позвоню Мэтьюзу. Он опытный адвокат, и его квалифицированная поддержка будет кстати. Пусть те не думают, что случайный выстрел может покончить с делом. Борьба только начинается!
   Вот идут люди, спешат, бегут, копошатся. О чем они думают, мечтают? Узнают ли они правду о танце века? Останутся ли равнодушными? Ведь как мало нужно человеку, который хочет жить и только, и как много нужно тому, кто ищет в этой жизни смысл!
   А что искал в этой жизни я? Трудный вопрос. Я всегда хотел оставаться человеком, свободным человеком.
   И ради этого стоит рискнуть старой шляпой!..
   РОМАН ЛЕОНИДОВ
  
   Шесть бумажных крестов
  
   Набежавшая волна
   Моет уходящую…
   X.Рансэцу. XVII в.1
  
   1 Хаттори Рансэцу (1654–1707) – японский поэт, писавший в жанре хокку.
  
   По утрам мне становится хуже. Ворочаясь на больничной койке, я тяжело дышу, чувствую себя разби-тым и постаревшим на сотни лет
   – Ты похож на философствующего шимпанзе, – как-то сказал мне Франц-Иозеф, тот самый, который вырезал из серебряной оберточной бумаги кресты и нашивал на полосатый больничный халат.
   Шутка показалась мне оскорбительной, и я попытался откусить ему ухо, за что целый день провалялся в смирительной рубахе Впрочем, после этого, изредка заглядывая в посеревшее зеркало, я находил сравнение довольно поэтичным – в иллюзорном, отраженном мире я встречался со странным субъектом, всклокоченным, сумрачным.
   А по вечерам меня охватывает тоска. Мне кажется нелепым думать о том, что мои сверстники все еще полны жизненных сил, что они могут нянчить внуков, читать газеты и греться под лучами вечных как мир иллюзий.
   Я думаю о своих сверстниках иногда с иронией, иногда с презрением, но зависть моя всегда тут как тут – назойливая муха… Я даже думаю, что жизнь в общем-то здорово изменилась. Это видно по моему доктору, по его прическе, по галстукам и воротничкам, от которых давно отвыкла моя шея
   Утренний обход доктора – это весть из большого мира, оставшегося за высокими стенами клиники. Пока он оттягивает мои веки, постукивает молоточком по коленке и дает указания старшей сестре относительно дозы лекарств, я рассматриваю его халат из белого, сверкающего материала, его авторучки, торчащие в кармашке, и смакую тонкий запах сигарет, который исходит от его пальцев Должно быть, наш доктор очень невнимательный человек. Оттягивая веки, он не замечает моего испытующего взгляда или просто делает вид, что не замечает, выполняя свой профессиональный долг за те деньги, что ему платит моя тетка, те деньги, на которые он покупает новые галстуки, американские авторучки и дорогие сигареты.
   Последнее время его взгляд становится мягче, когда он подходит к моей койке.
   – Бедняга, – думал я, – что он будет делать, если я стану совсем порядочным джентльменом. Не буду выдергивать пружины из кроватей и глотать шнурки от ботинок?‖ Я искренне жалел доктора Хенрика, потому что привык к нему, и мне было неловко огорчать его примерным поведением…
   А в общем по вечерам я чувствую себя неважно прежде всего от духоты и вони в палате. Но дай бог, этот вечер последний в клинике доктора Хенрика. Последний… А ведь еще утром я и понятия не имел, что он в самом деле окажется последним. Но после того как мне разрешили увидеться с теткой, все разом изменилось и невероятное с визгливой трескотней вошло в мою жизнь.
   Санитар провел меня в комнату, где происходили свидания с родственниками. Вид моей тетки был убийственно торжественным.
   – Мой мальчик! – воскликнула она патетически. – Доктор Хенрик сказал, что ты совершенно здоров. Ты понимаешь, что это значит? Столько лет, столько лет!..
   Я предусмотрительно отошел подальше от тетки, потому что ненавижу, когда женщины впадают в состояние экзальтации. Сгорбившийся, постаревший, несвежий, я думал, сколько она сэкономила средств за время моего вынужденного отсутствия, моей командировки на Олимп, к богам, запертым в душные камеры, спеленутым в желтые рубахи и спящим в нездоровом лекарственном сне. Я разглядывал тетю внимательно, неторопливо, пока ее рот судорожно выплевывал междометия, рассматривал поредевшие волосы, стеклянный блеск помутневших глаз, морщинистую черепашью шею, и к тому времени, когда она полезла в необъятную сумку, она успела мне так надоесть, что я с удовольствием заткнул бы ей рот.
   Но я держался стойко и облегченно вздохнул лишь тогда, когда свидание было окончено и я оказался в своей палате возле зарешеченного окна, за которым старый клен ронял листья – индульгенции ушедшему лету.
   И все же этот вечер последний, последний… А Франц-Иозеф, мой сосед, храпит черт знает как. Храпит, булькает, шепчет и ничего не знает.
   – Франц, подлый кофейник, заткнись! – крикнул я.
   – А, что? – Франц-Иозеф таращит глаза и на ходу проверяет сохранность орденов. – Я не храпел, кля-нусь, – подмигивает он заговорщически. – А что, говорят, в седьмой палате к обеду давали пиво?
   – Пиво? Ах-ха-ха… – меня затрясло, – это не пиво, а патентованное слабительное. Помню, в Лейпциге, в погребке Ауэрбаха1
  
   1 Погребок Ауэрбаха – место действия 5-й сцены в трагедии Гете ―Фауст.
  
   , вот было пиво. Фауст знал, где бражничать со своими студентами. Тогда мне еще не приходилось кормить окопных вшей и спасаться от чесотки. Я не был везучим. Не то что иные… всю войну провели в офицерских клубах.
   Франц не уловил хода моих мыслей и вновь захрапел. Будить его я не стал. Все равно в его разжиженном мозгу мысль о несправедливости не нашла бы ни одной сочувствующей извилины. Я только поднял тяжелый башмак и несколько раз постучал по полу. Храп стал менее оглушающим. За долгие годы я привык к храпу Франца-Иозефа. Он даже стал мне дорог, как учителю музыки жалкое пиликанье учеников. Но в этот последний вечер я имел право на тишину. Я даже мог бы не спать всю ночь и куролесить в компании генерала Гломберга, который ночами все еще решал стратегические планы ―уничтожения мавританских войск, скопившихся у границ Священной Римской Империи германской нации‖.
   Последняя ночь в клинике пустая формальность, хотя, если говорить откровенно, формальности не всегда оказывались такими пустыми – в нынешний век они эффективно заменили поизносившийся рок. Так что придется вылежать эту ночь, как солдат в окопе в последний день войны.
   Здесь, на этой койке, прошло немало бессонных ночей, во время которых лихорадочно колебались качели разума и безумия. И моим любимым развлечением было представлять различные рожи и сценки в переплетении трещин, изъевших штукатурку.
   Сегодня в сумбурном переплетении пиний на потолке я увидел знакомый профиль: орлиный нос мыслителя, аскетически впалые щеки, болезненную складку губ.
   – А, это вы, Хейдель, мой учитель, мой наставник и прочее, и прочее?.. – спросил я воображаемое лицо.
   Пепельные губы сжались среди мрака, да, мне точно показалось, сжались в недовольную гримасу.
   – Ну разумеется, – кивнул я понимающе, – вы всегда чем-то шокированы, метр. Догадываюсь. Мы проиграли – вы и я. А кто знал, чем это кончится? Историограф?.. Это звучит достаточно гуманно. И все же, если задуматься. Разве можно было быть уверенным в том, что самая чистая профессия не станет орудием в руках мясника? Впрочем, вы всегда избегали давать ответы на такие вопросы. Вы, Хейдель, были убеждены, что настоящий ученый нейтрален в высшем смысле и свобода – его единственное и универсальное мерило истины. Да, ваше счастье, что в то время, когда завсегдатаи пивных решили, что им под силу расколоть земной шар пивными кружками, вы покоились в уединенном уголке Зальцбургского кладбища. Над вашей утомленной головой мирно шептались каштаны, а над головами живых!.. Если я и прощаю вам ваш оптимизм, то только из любви к вам. Ведь с самого начала войны, когда в тридцать восьмом рейхсканцлер в берлинском Спортпласе открыл всему миру наши карты, с этого самого момента я служил армейским санитаром, а моя карьера, латинские хроники, – все это осталось в далеком, теперь уже никому не нужном прошлом.
   Я получил все сполна: засохшие, пропитанные кровью бинты, целые реки йода, удушливый запах наркоза, бессонные ночи и так до бесконечности. Я выл. Что ни говори, а я был избалован жизнью. Первый год войны, первое отчаяние, первый шаг к смирению. Машина войны работала вразнос.
   И тут произошло непредвиденное…
   Меня неожиданно отозвали в штаб сухопутных войск и передали в распоряжение берлинского отдела по науке. Именно тогда началось мое вынужденное сотрудничество с доктором Ф. Знал ли я тогда, Хейдель, что после такой расстановки фигур все ваши реминисценции вылетят в трубу.
   Я знаю, что имя Ф. вам ни о чем не говорит. Вы заведовали кафедрой средневековой историографии в Зальцбурге, а доктор Ф. в это же время занимался гипнозом, парапсихологией и феноменами где-то в Швейца-рии. В Германию он приехал в тот момент, когда многие предусмотрительно эмигрировали за океан. Он нашел сочувствие, материальную поддержку. Ему отвели место под парусами третьей империи, и, надо полагать, на него возлагали известные надежды. Все связанное с темными сторонами человеческой психики имело в те годы самый широкий сбыт. Однако и я тогда еще не знал, кто такой доктор Ф. и какие зеркала он льет.
   Я был порядком замучен процедурой с документами, а они в иных ситуациях значат больше, чем сам человек.
   Заглядывая в витрины универсальных магазинов, я бродил по Берлину. Тощие ноги манекенов торчали среди банок консервированного пива. В парке на карусели развлекались солдаты. Они трепали паклевые гривы деревянных пегасов и швыряли окурки. Хозяин карусели в тирольской шляпе с фазаньими перьями заискивающе гоготал. Полки в книжных магазинах были удивительно красочные. То была веселенькая драпировка из сотен военных изданий. Я бродил и ждал и был почти убежден, что произошла ошибка, что внезапный вызов будет иметь для меня катастрофические последствия. Мог ли я предполагать, что отделу по науке потребуются услуги какого-то малоизвестного историографа Огюста Штанге?
   Но час пробил.
   Полковник Блазер в спецотделе вручил мне документы:
   – Поздравляю вас, Штанге, с этого момента вы сотрудник доктора Ф. Это большая удача, успех… – Блазер благодушен, взвинчен. Он зажигает сигарету, протирает рюмки, смотрит в них. Вине булькает кровянистой струйкой. – А что вы думаете? Документы только формальность. Здесь играют роль невидимые пружины ситуации. Мнение н-да… Психология…
   Проповедь полковника просветлила меня. Но только позже я усвоил, что если великой империи требуется специалист, например, по средневековой историографии, то она покупает его на корню, со всеми идеалами и инстинктами. Вам, Хейдель, уже никогда не понять этого. Вам никогда не понять механизма, который превращает ученого в преступника.

Далее читайте в книге...

ВЕРНУТЬСЯ