| |
Поиск:
Уже с нами:
| | | |
Александр Силецкий
БЕС ЛУНЫ
1
Пожалуй, лучше начать так: сам я ничего не видел и ничего не знаю. Зато наслышался изрядно.
Говорили, правда, разное, кто во что горазд, однако суть во всей этой карусели можно ухватить.
Вот я и постарался.
Меня зовут Минтон-Хинтон. В точности, как деда.
Вообще – мы с ним во многом схожи.
И зануда я такой же, и на вид не богатырь. Ума особого не заимел, таланта – тоже.
Так, средненький человек Минтон-Хинтон. Не деятель в истории, но в целом – и не вошь. В древнем, не поймешь, каком по счету, Риме в сенате бы сидел да помалкивал.
Оттого я и решил теперь вернуться к деду. Есть что на досуге вспомнить.
Он был удивительный человек, с заскоками.
Бывало, поглядит в окно – небеса синеют, солнышко светит, птички поют – и говорит: «Вот гадость. Опять – весна. Целуются, черти! Пострелял бы всех».
Ему, значит, в любви никак не везло – потому и маялся. Всех ненавидел весной.
Одни говорят: от дурости; другие же, напротив: от непроходимого ума.
Не знаю, не берусь судить. Я деда не видал.
А еще он любил играть на трубе…
Собственно, никакой трубы у него не было, это он так – только делал вид, что играет. Заведет какую-нибудь музыку, встанет посреди комнаты и, покуда никто не видит, знай раздувает щеки, извивается да руками в воздухе сучит, будто и впрямь наяривает на трубе.
Слуха у него не было совершенно, и трубу, по лености, он все не мог себе достать, к тому ж на ней учиться надо, канитель сплошная, а играть хотелось – страсть!
Впрочем, когда тебя никто не любит, не только на трубе заиграешь.
И вот ведь парадокс: ну, имей он горб или ноги колесом – тогда все понятно, но на деле-то он был почти неотразим: хоть и росту невеликого, однако статный, ласковый, шерстистый и с тараканьими усами.
К тому же левый ус был раза в два длинней и волосистей правого.
А это, что ни говори, симптом.
Словом, занятный был дед. С заскоками.
2
Ему тогда стукнуло ровнехонько двадцать пять годочков и еще три дня.
Веселый возраст. Самый подходящий – чтобы жить, мечтать да деток наживать.
Добавлю: несмотря на все свои шикарные задатки, о здравом смысле он имел невероятно смутное представление. И потому был по уши влюблен.
На всякий случай, чтобы дама сердца не томилась в неведенье и не думала дурное, он объяснился ей в любви – и получил отказ.
Звали ее Евфимией, и была она обворожительна. И даже деликатно воспитана.
На этот интересный факт Минтон-Хинтон, правда, внимания не обратил.
Как и на многое другое, впрочем…
Он сказал себе: если девушка говорит «нет», то ей пристало выправлять мозги.
И продолжал ухлёстывать за Евфимией.
На самом деле были две сестры, почти близняшки, и обе – девушки Евфимии. Известно: у родителей причуды возникают странные, особенно когда вдруг – двойня, точно обухом по голове…
И как итог – извольте: сестры Гракх. Официально, между прочим. Сестры Гракх…
Одну хотели, впрочем, несколько спустя назвать иначе – крошкой Лызбет. Чтобы впредь не путать, да и не отпугивать потенциальных женихов.
Но старшая из них (секунд на восемь-девять, тем не менее – взрослее), по злой иронии судьбы, еще в утробе матери, вдруг странно оконфузившись, скончалась, и младшая (возможно, Лызбет в будущем, а может, подлинно Евфимия), по той же злой иронии судьбы, впитала в себя ум, и страсть, и честь, и совесть, и пороки, и достоинства, и глупость, и воспитание своей сестры, в одном лице чудесным образом соединив двух совершенно разных дев: покойницу и ту, что выжила, а именно – себя.
Уже лишь это, если присмотреться, предвещало несомненную беду.
Хотя давно в миру замечено: где властвует любовь – там никаким пророчествам не место.
А Минтон-Хинтон и вовсе не был прозорлив.
Евфимия, насколько доставало сил и времени, повсюду вежливо и терпеливо растолковывала бедному Минтону, что он-де не герой ее романа, он, конечно, милый и по-своему достойный человек, и, будь она пятью годами старше или же, наоборот, моложе, она бы непременно соединила с ним свою судьбу, но сейчас ей нужно что-то эдакое, какое именно, она сама пока не знает, но знает наверняка, что, выйдя замуж, девушка должна стать женщиной, и, стало быть, вот на какой поступок он ее толкает, а всем известно, что для порядочной девушки это пусть и не совсем уж «фе!», но где-то и как-то неприлично, отчасти предосудительно, и впасть в такой разврат она никак не может, поскольку не позволяет хорошее воспитание.
Каков ее герой, она еще не представляет, но он в конце концов придет.
И, верите, герой явился.
Хамло и идиот.
Красавец, томный геркулес, росту огромного и мыслей с детства странно утонченных.
Голос у него был сочно-бархатный, а интонации – скотские.
Достойный человек.
Звали его Адам Кадык. По отчеству же – Каландара сын.
Он был троюродным племянником и, между делом, сватом Фридриха Панкрата Куксопсурц-Житопера, который годом раньше во сне случайно наступил сам на себя и потому раздавлен был в лепешку.
Регенерация не помогла.
Евфимия едва Адама увидала – так и обмерла. И, потрясенная, влюбилась.
Неистово, бездарно, от души.
Она, правда, и тут не была уверена до конца, что это и есть герой ее романа.
Да разве героев выбирают?!
Придет один такой, ухватит, так что и не отобьешься, – и сразу ясно: вот и герой, другой бы так не смог.
И никакого вам дурного тона.
Дурной тон порождают тонкие умы, а тонкостью здесь и не пахло.
Пахло, ежели угодно, жареным…
Ну, а Минтон-Хинтон всё выжидал. Думал нежностью девицу покорить.
Идеалист!
Тут нос ему и натянули.
Евфимия ведь тоже не дура была. Хоть и женской природы, но девушка-то порядочная.
Этого Минтон, увы, не учел.
И еще он не учел – вернее, просто знать не мог! – того, что страшный и мучительный недуг снедал с рождения несчастную крошку.
Она страдала безумным комплексом плодородия, как видно, за двоих – и за себя, и за покойницу сестру, – терзаемая тайным вожделением, которое для всякого неискушенного наблюдателя прорывалось наружу лишь через ее порядочность и безупречные манеры.
Бедняжка понемногу чахла…
Циркулировали, впрочем, слухи, будто есть для нее точное спасение.
Должен, дескать, объявиться молодец, который очарует барышню Евфимию и – сотворит ей тридцать три богатыря. Не больше и не меньше. Она и успокоится на том.
И что б вы думали?
Красавец, геркулес Адам Кадык ей на ушко шепнул, что может и такое.
Он готов!
Даже больше того, коли несчастная захочет, он добавит ей и мертвую царевну.
Но это – в знак особенной любви.
Ну как тут было восхитительной Евфимии не кинуться ему на шею?!
3
И вот однажды встретился Минтон-Хинтон с влюбленной парой.
Возле собственной квартиры, посредине осевого коридора, что тянулся через дом, парящий над землею; повстречался на глазах у тысячи соседей.
Ибо улиц в городе давно уже не возводили.
Потому что жизнь, как всем известно, в приличном обществе дается человеку только раз, и прожить ее надо всерьез – на накале и без прибауток.
«Зачем живем?! – спросили как-то отцы города и сами же себе ответили: – Да всё затем, друзья, чтоб жить. Жить – как на работу ходить. Жизни время – потехе час. Улица разлагает. Упразднить её!»
И улицы упразднили.
Дома воздвигли на воздусях.
Увидал, стало быть, Минтон-Хинтон свою любезную Евфимию под ручку с пакостным Адамом Кадыком, и сделалось ему, ну, слов нет, до чего тоскливо.
– Боже мой, Евфимия! – вскричал он горестно, по случаю совсем не контролируя себя, и часто-часто заморгал, давясь от слез. – Да как же так?!
– Привет, Минтошечка, – небрежно помахала ручкой дама его сердца.
– Что же ты мне раньше… – простонал Минтон-Хинтон, но не докончил.
Он был убит.
Адам Кадык молчал и улыбался.
Он чувствовал себя на коне. И – просветленно глядел туда, где сквозь прозрачное перекрытие над коридором нежно голубело июньское небо.
Следует сказать, Адам Кадык с младых ногтей имел некоторую склонность к незаметной телепатии, благодаря чему устроился на хорошую работу и мог, при надобности, вести с людьми почти толковые переговоры.
На этот раз он уловил в голове ошеломленного Минтона безумную пляску всевозможных мыслей, расстройство чувств и вихрь немереных страданий.
Не было перед ним человека – стоял простой влюбленный, которому основательно перетряхнули мозги. Хилый такой влюбленный, неопасный.
Господи, как трудно сохранить достойный вид, когда чихаешь!
Минтон-Хинтон за пару дней до этого простыл, порядком протемпературил, и громкое «апчхи» огласило коридор в неподходящее мгновение.
Он понял, что пал окончательно, растоптан, раздавлен, лежит недвижим, и непотребно кое-что сказал в сердцах. Конечно, молча, про себя.
Адам Кадык услышал брань и разом встрепенулся.
Нехорошие слова он, естественно, воспринял в свой собственный адрес, ну, и отчасти в адрес Евфимии.
А уж этого он стерпеть никак не мог.
– А ну-ка, ну-ка, – начал он, похабно подбоченясь. – Ты что-то, кажется, сказал? Я не ослышался, так?
И нагло прищурил левый глаз.
Минтон-Хинтон оторопел:
– Неправда. Я ничего не говорил.
– Не говорил… Нет, как тебе все это нравится, Фимуля? Ты только представь! Грязную ругань теперь приравняли к молчанию! Нет, каково?!
– Да я про себя, подумал только! – разозлился Минтон-Хинтон. – На чих отозвался. Тоже мне – важность.
– Выбирал бы выражения, – мрачно посоветовал Адам Кадык. – Я ведь не глухой.
– А это уж – как захочу! И спрашивать не собираюсь! Мало ли, кто там подслушивать начнет!..
– Вот… не люблю, когда меня мальчишки оскорбляют, – заметил с важностью Адам Кадык.
– Ишь, тоже мне, солидный отыскался! Коли уж воспринял на свой счет, то, значит, сам не без греха. Вот так. Подумаешь, герой!..
– Да ты нахал! Я ведь и стукну.
– А другого, между прочим, от тебя я и не жду. Евфимия, детка, ну, с кем ты связалась? Постыдилась бы!
Минтон-Хинтон стал мигом величав и непреклонен.
– Так с кем же? – поинтересовался ласково Адам Кадык. – Ты не таи.
– С дебилом. С мутантом. С квасной рожей. С хамом в кубе и в квадрате!
Минтон-Хинтон разинул рот, чихнул опять, но тут уже не растерялся.
– Видал?! – фальцетом крикнул он. – Чихал я на тебя!
И за достойный вид немедля поплатился.
Разъярившись окончательно, дебил, мутант, квасная рожа, красавец, геркулес Адам Кадык внезапно выпучил глаза, стал потный весь и красный, хрюкнул по-кабаньи и влепил сопернику такой безжалостный хук справа, что Минтон-Хинтон лишь дернул головой и молча, по причине мимолетной бездыханности, рухнул на стальной, в узорах, пол.
– И так – побью любого. Семерых – единым махом, – наклонясь над телом, мстительно проговорил Адам Кадык, потом взял за руку взбледнувшую Евфимию, ту ручку, исключительно галантно замурчав, поцеловал и тотчас же исчез с возлюбленной за поворотом.
Народ, следивший за случившимся через глазки в своих дверях, естественно, тотчас высыпал из квартир, Минтона-Хинтона подняли и отнесли домой.
Там ему сделали искусственное дыхание, влили в рот большой стакан бодрящего экстракта из еловых сухостоев и, перекинувшись десятком-другим интересных фраз о превратностях стремительного бытия, неспешно удалились, предоставив Минтону-Хинтону окончательно приходить в себя в горделивом и мучительном одиночестве.
4
Он лежал поперек старинного дивана, который по случаю достался ему от покойных родителей, глядел, как сквозь неплотно задернутые шторы пробиваются лучи предвечернего солнца, и тихо страдал.
Челюсть отчаянно болела, уши заложило, в голове стоял кавардак, и лезли самые несуразные мысли.
Вроде того, что вот – бездарно опозорился, как и душевному врагу не пожелаешь, остался на свете один-одинешенек, оплеванный и жалкий, без надежды и веры, без ласки и любви, и все соседи засмеют, и сплетни разные дурацкие уже, небось, пошли, и жизнь теперь – не жизнь, а водяное толокно, паршивей не бывает, так что, вероятно, лучше и не жить, куда достойней просто крикнуть всем: «Любил вас, люди! Педант срамных переоценок третьей гильдии вам посылает пламенный привет!», да и податься в лучшие миры.
А то какой-то он весь непутевый, ну, форменный товарищ на один косой пробор.
Таких всегда шпыняют.
Вот он и уйдет. Трагически и незаметно.
Или, может быть, наоборот – с дешевой и ужасно некрасивой помпой.
Это – как получится…
Минтон-Хинтон перевернулся на другой бок, горестно стеная про себя, и принялся соображать, как лучше и верней покинуть этот бренный мир.
Но мысли вдруг пошли какие-то безликие и все, будто на зло, жизнелюбивые.
Это расстроило Минтона-Хинтона вконец, и он понял тогда, что своими силами тут не добьешься ничего.
Ибо тонкости самоубийства – это совершенно запредельное искусство, очень в нашей жизни важное, для всех полезное, а в школах этому не учат.
Дикари, решил Минтон-Хинтон.
Нужна была поддержка.
И помочь сумел бы, вероятно, только давний Електронный Друг Семьи, Дающий Хорошие Сермяжные Советы. (Сокращенный инвентарный номер: Елдруседахосс-2, поскольку самый первый – светлая ему память, душевнейший был собеседник – уже месяц как погиб, разорванный буквально в клочья собственным же умилением, он был по этой части малость слабоват. Подобные Друзья сейчас еще встречаются в музеях и пылятся. Иногда – работают, когда особенно попросят. Но и то – по пятницам.)
Похоже, выбора теперь не оставалось…
Минтон-Хинтон протяжно вздохнул и, не оборачиваясь, заученно потыкал пальцем в Основную Кнопку на большом зеркальном пульте.
Щелкнули нужные тумблеры, мигнули соответствующие лампочки, и экран запылал.
Сначала – красным, потом – желто-зеленым, затем – синим; и, наконец, всякий цвет вообще пропал.
Тогда-то и появилась физиономия служителя, который давал Хорошие Советы.
– Что, Минтон, вляпался? – весело и задушевно спросил Друг Семьи.
– Вляпался, – горестно кивнул Минтон-Хинтон. – Я всегда вляпываюсь.
– Да неужто и впрямь оплошал?! – где-то там, за экранной рамкой, всплеснул руками Друг Семьи.
– Если бы не оплошал, то и не стал бы вызывать. По-моему, яснее ясного. У меня к вам деловой вопрос.
– О, для того здесь и сидим! На хороший-то вопрос – и ответа хорошего не жалко! Ну?
– Какие есть средства уничтожения?
– Толпы? Негодных масс? – величественно выпрямился в кресле Друг Семьи. – Врагов?
– Да нет, – с досадой возразил Минтон-Хинтон, – какие массы?! Тут – приватного характера. Меня интересует…
– Так они для каждого-то случая свои, особенные средства! – встрепенулся Друг Семьи. – Поди, не меньше тысячи наберется. А ежели по всем сусекам поскрести… Тут, главное, подход…
– Чтоб человек был хороший, верно? – съязвил Минтон-Хинтон.
По правде говоря, сейчас он искренне ненавидел эту лощеную рожу.
– Ага! – счастливо расплылась рожа во весь экран.
– Я про средства самоуничтожения говорю. Такие, чтобы душу пламенили. Как, скажем, наложить на себя руки?
– О, я смотрю, вас это увлекло? – захлопал глазами Друг Семьи.
– Диссертацию пишу, – соврал Минтон-Хинтон. – Формы самонеприятия депрессанта и прозебенца.
– Давно уж следовало за карьеру браться, – одобрительно кивнул Друг Семьи. – Времечко не ждет. Да… Это, знаете, всегда полезно. Для души, для тела… В молодую пору – вообще… полезно! Помните, я еще год назад советовал? Хотя… нет, это я другому – он потом под поезд сиганул, не защитился, значит, с диссертацией не сдюжил… Очень нервный был клиент, шальной. А с вами я работаю… от силы месяц, да?
– Так как насчет наложенья рук? – нетерпеливо оборвал Минтон-Хинтон.
Лицо Друга Семьи мгновенно сделалось серьезным и непроницаемым.
– Ждите, – бросил он далеким, севшим голосом.
Заметно было, что в обещанный ответ он готовится вложить всего себя.
Короче, посоветует – от фонаря. Однако же, как требует профессия, отменно. Виноватых – не найдешь.
Несколько секунд Друг ретиво копошился в памяти и наконец одухотворился.
– Что ж, начнем, пожалуй, с удушений. Так сказать, с азов всего, – проникновенным баритоном возвестил он. – Метод чрезвычайно древний и, я бы даже подчеркнул, – один из самых деликатных. Остановлюсь на способах. Пока – наипростейших. Может, вы и тут себе найдете утешенье, интерес проснется… Способ первый: перелом хрящей. Следует, к примеру, долго и сильно давить большим пальцем себе на кадык. Смерть, без сомнения, мучительна – и потому имеет свою прелесть. Но делать надо натощак, чтоб не стошнило.
Минтон-Хинтон представил себе, как таким образом отправляется на тот свет, и ему стало неинтересно.
– Нет, – сказал он, – давайте дальше.
– Можно повеситься. На суку, на крюку, на двери, на лестничной площадке, на водосточной трубе, на карнизе, на картине, на сливном бачке – короче, кому что нравится. Не самый слабый вариант.
– Нет, – повторил Минтон-Хинтон, отрицательно мотая головой. – Не надо. Это – слишком страшно. Высота большая. И морока. Лучше что-нибудь еще.
– Очень просто удавиться платком. В сущности – любым. Или растянутой резинкой... В разряд удушений я бы отнес и утопленничество. Знаете, сидишь долго под водой, рот разеваешь, а вздохнуть-то – нечем… Удушиться можно газом. Но это, скорее, из разряда травли. А вообще давиться – благородно. Очень многие почтенные мужи так поступали.
– Что вы мне заладили про этих удавленников?! – рассердился Минтон-Хинтон. – Благородно – не благородно… Как будто ничего другого нет!
– Есть, отчего ж... Разнообразие – большое. Но я решил, что вам необходимо... поподробнее, в деталях, – обиженно поджал губы Друг Семьи. – Извольте, я тогда продолжу… Травиться – тоже хорошо. Духовно очищает.
– Прочищает? – встрял Минтон-Хинтон.
– Н-ну, в некотором роде… Вы послушайте сначала! Чем же можно отравиться? Ядами, к примеру. Одни действуют быстро, другие – не очень. Но смерть, как правило, тихая… Этот способ – из интимных.
– Тихая… – с печалью повторил Минтон-Хинтон. – Подспудно-сокровенная… Никто и не заметит, значит… Нет, так тоже не пойдет!
Друг Семьи начал мало-помалу терять терпение.
– Вам, я смотрю, не угодишь, – сказал он раздраженно. – Всё у вас какие-то претензии! Не дело. Я ведь так понимаю: важно умереть, а как – не суть.
– Ошибаетесь, – сварливо возразил Минтон-Хинтон. – Вот именно это меня сейчас и занимает.
Друг Семьи утомленно вздохнул и, не полагаясь более на знания, которые резвились в памяти, полез рыться в своих пухлых справочниках.
– Так, – начал он немного погодя, – тут всякой всячины – навалом… Что ни выберешь, всё – прелесть. Ты смотри-ка!.. Я вам просто перечислю. Можно застрелиться, заколоться, можно с песнями вскрыть вены. Можно обезглавить. Не прерывайте! Сунул голову под дверь – и хлопнул хорошенько. Славно, правда? Надо ж фантазировать немного! Ладно, едем дальше. Можно броситься с крыши или с моста, или под дорожную тележку, можно об стену расшибить башку, четвертовать, колесовать, посадить на кол, сжечь на костре, ввернуть в уши длинные болты, поставить клизму из пиявок, отдать диким зверям на растерзание, содрать с живого кожу, пустить поплавать в кипятке, вспороть живот, убить во чреве матери, вообще не зачинать!
– Не зачинать – не самоубийство, – поморщился Минтон-Хинтон. – И во чреве ничуть не лучше. Даже смешно… Неужто ничего другого нет?
– В садик сходите, – посоветовал Друг Семьи. – Попозже, на ночь глядя.
– В какой еще садик?!
– А в обычный. Городской.
– Далековато…
– Все рано сходите.
– Ну и что?
– Зарежут.
Друг Семьи глядел на Минтона-Хинтона столь преданно и открыто, что тому даже стало неловко.
И впрямь нехорошо: отнять у человека время – и совершенно бестолку…
– Да нет, всё это как-то, знаете, не то… – будто извиняясь, произнес Минтон-Хинтон. – Нет музыки сфер… Не вдохновляет… Понимаете?
– Так что конкретно не хватает?
– Я и сам пытаюсь уловить… Смерть как искусство, ну, и остальное…
Друг Семьи все моментально понял, надолго умолк и взялся размышлять, бормоча себе что-то под нос.
То ли ругался, то ли и вправду вспоминал полезное…
А может, тихой сапой куда надо – так, на всякий случай – выдавал бесценную для дела информацию…
Ведь хоть и Друг он, а, как ни крути, – на службе.
Друг на службе – это самый трудный вариант.
– Увы, – сказал Друг Семьи, с усердием продумав шесть минут, – ничего такого я не знаю. Извините, не обучен – чтобы как к искусству относиться… М-да… Есть, правда, один вариант, но боюсь, что и он не подойдет…
– Да вы говорите, говорите, все равно! – махнул рукой Минтон-Хинтон. – Я слушаю... А вдруг?
– Ну, если только вдруг… Словом, сегодня утром в городе организована забавнейшая гонка – «Завоюй планету». По идее, надо куда-то там срочно лететь и завоевывать кого-то. В общем – славная затея, не дурней других… И перспективы есть! Отменные. Для прозебенца – в самый раз. А уж для депрессанта – и подавно. Сгинет навсегда. И, главное, вполне законным образом. Ну как, понравилось?
– Нет слов! Совсем торчу! От счастья – полные штаны!.. – обиделся Минтон-Хинтон. – Вот не было печали... Толком ничего не подсказали, а теперь еще и гонку дурацкую приплели. Что я, по-вашему, совсем уж идиот? В детские-то игры играть…
– Да не такие они детские, – пожал плечами Друг Семьи. – Поди, о них весь город знает. Только ведь и разговоров всюду… Не хухры-мухры! Там все-таки нужна сноровка. Море трудностей и риска. Шансов мало. Чтоб вконец убиться – и то надо попотеть. От жизни отстаете, милый юноша. Позор!
– Да так уж получилось – малость приболел, из дому никуда не выходил, – соврал Минтон-Хинтон.
– Ах, вон как! М-да... Я ж говорил, что вам не подойдет. А ничего другого я не знаю.
– Ну и ладно, – пробурчал Минтон-Хинтон.
– Мне можно отключиться? Клиентура, понимаете, не вы один такой – другие тоже ждут совета…
– Сделайте милость!
Друг Семьи, весьма любезно улыбнувшись на прощанье, подмигнул и гордо повернулся в профиль.
Экран пшикнул и погас.
Минтон-Хинтон полежал еще немного, повалялся, злясь на самодовольного Друга Семьи, которого, конечно же, все эти минтоновы заботы и болячки отродясь не волновали, и наконец решил, что в горьких размышленьях о кончине хорошо бы сделать небольшую паузу. А то ведь так и спятить запросто!
Не вставая с дивана, он дотянулся до тумблера Веселящего Автомата и пощелкал им туда-сюда.
– Ась? – проснулся Автомат.
– Веселенькое, – желчно потребовал Минтон-Хинтон.
– А чего?
– Да что есть. Поновее.
– Поновей вот… тута… есть… песни красных варваров с Кугуллы II.
– И всё?
– Разбойный перепляс… оттеда ж. Но – вчерашний.
– А другого – ничего?
– Есть. Пафосные анекдоты с Гумазюньки-Блямной.
– Сто раз слышал. А еще?
– Вот, самые горяченькие, подоспели только что… Тюремные куплеты с Пемфигуса Забойного. Сойдет?
– Болван, – сказал в сердцах Минтон-Хинтон и выключил Автомат.
Где эти всевозможные миры располагались, он, по правде говоря, не знал.
И, кажется, никто не знал.
В школе на уроках что-то говорили, и в учебниках с усердием писали: «Земной разум вновь раздвинул горизонты…» Но ни в одном атласе даже намеков не было.
Денеб, Арктур, Альдебаран, Регул и многое другое – это в лучшем виде.
Даже другие галактики порою попадались – строго по ранжиру и по значимости друг для друга.
Что же до Пемфигуса Забойного или Кугуллы II, или, положим, Гумазюньки-Блямной – то их координаты были скрыты мраком.
Зато песни и частушки, завезенные оттуда, в изобилии водились. Ну, к примеру:
На Пемфигусе Забойном
Я очаровалася,
Но вела себя пристойно –
Только целовалася!
Словом, «земной разум вновь раздвинул горизонты»…
– Эх-ма!.. И когда же это кончится? – тоскливо прошептал Минтон-Хинтон, подразумевая всё: и Адама Кадыка, и собственную непутевость, и незнанье, как быть дальше, и еще многое другое, о чем думать просто не хотелось.
Настроение было отвратное.
Тоска и скука заполняли мир.
Далее читайте в книге...
ВЕРНУТЬСЯ
| | | |
| | |
