Поиск:

Уже с нами:

Анастасия Монастырская

Один

  
   Так называемые хорошие люди хороши в хорошее время.
   В плохие времена они – плохие. В ужасные времена они ужасны.
   М. Зощенко
  
   Каждый сам может определить, холодна ли вода или горяча, точно также каждый сам должен ощутить свои переживания, потому, что только после этого они становятся настоящими.
   И-цзин
  
  
   Пролог
  
   ЗЕМЛЯ БАДЕН-ВЮРТЕМБЕРГ.
   ПОМЕСТЬЕ МАКСИМИЛИАНА ШРАММА.
   1930 ГОД.
  
   Дерево звалось Иггдрасилем, и оно было старым как сама жизнь.
   Дерево росло на границе между двумя мирами. Корни и ветви, от земли – до неба. Никто не знал, где начинается тот мир и где заканчивается этот. Никто, кроме Вотана Шрамма.
   Вотан приходил к дереву каждый день. Зима ли, лето, в любую погоду снимал обувь, становился босыми ногами на самый большой корень. Корень клубился древними кольцами и жалил ступни.
   Ступни горели и плавились.
   Вотан стоял на корне-холме и смотрел, как внизу пробуждается жизнь.
   Маленькие домики, подпирающие каменную кирху.
   Рынок, не затихающий до ночи.
   Люди.
   Вотан не слышал голосов, не видел лиц, не знал имен. За шестнадцать коротких лет ни разу не спустился в деревню. День за днем он придумывал чужую жизнь, балансируя в самом сердце Иггдрасиля.
   Вотан не знал друзей. Кроме Иггдрасиля.
   Пепельная гладкая кора к земле расходилась большими глубокими трещинами, в каждой трещине – темнота. Сунешь руку – по локоть войдет. Однажды Вотан попробовал и почти провалился. Тьма была обжигающе холодной, словно нырнул в ледяную воду. Рука онемела и оставалась такой девять дней. Все девять дней Вотан не ел и не разговаривал. Потом вроде как прошло и забылось. Только сны стали другими, и зеркала теперь по-другому показывали. На десятый день Вотан вернулся и увидел, где начинается тот мир. Шагнул раз, другой, остановился на самом краешке. Тот мир не принял. Сверкнул глаз Одина, стало тихо.
   Весной Иггдрасиль цвел, и его темно-фиолетовые цветы-метлы распускались на голых ветвях – сотни голодных старческих рук. К ночи дерево окутывал сладкий дурманящий аромат. Вотан забирался наверх и смотрел, как под лунным светом в поместье танцуют виноградные лозы. Вино было страстью его отца. Вино и женщины. Молодые женщины.
   Девственницы.
   ¬– Все, что у тебя есть, – корень, – в последние два года Максимилиан много пил. От выпитого круглое лицо становилось красным и горячим. Белки окрашивались розовым: – Женщина – плоть и кровь твоя. Женщина есть лоза. Корнем входишь в нее, корнем прорастаешь. Корни наших лоз уходят в землю. Копни – не найдешь. Корень питает все. Корень и кровь.
   В мае Иггдрасиль наращивал зеленые доспехи, и Вотан свивал гнезда из длинных листьев и ветвей. Он проводил на вершине все лето, спускался на землю лишь к осени, когда Иггдрасиль сбрасывал листву, а в поместье начинался сбор винограда.
   От первого брака у Максимилиана Шрамма родилось трое детей. Сын и две дочери. От второго – еще один сын и Вотан. Шрамм не любил детей. Дочери – некрасивы, сыновья – мягкотелы. Только Вотан пока себя не проявил.
   – Ты – мякиш, Вотан, большой серый мякиш, – Шрамм-старший мял хлеб в руках и окунал в вино. – Только Один знает, что из тебя выйдет и будет ли толк. Прервется ли наш род или же твой корень даст новую ветвь. Только Один знает. Его воля на все.
   По воскресеньям собирались в гостиной. Сестры молча обходили мужчин по кругу – одна слева разливала жидкий суп, другая справа – раскладывала жесткие куски мяса. К мясу полагалась кислая капуста. Вотан съедал ее и до утра вторника мучился животом.
   – В ваших жилах помойная жижа, а не арийская кровь, – в очередной раз говорил Шрамм-старший, голубые глаза темнели под совиными веками. – Вы недостойны предков. Мужчины нашего рода созданы для того, чтобы убивать. Женщины нашего рода созданы, чтобы ублажать мужей и рожать новых воинов. Так было, но этого нет. Ваши матери умерли в родах, и видит Один, я не жалею ни о той, ни о другой. Он не дали мне то, чего я всегда хотел, – наследника, которым бы я мог гордиться.
   Вотан, сын мой, ты – последняя надежда.
   Вотан перехватывал взгляды сестер и братьев, опускал голову. Никто не выдержал испытания Шрамма. У каждого было свое. Вотан помнил, как после испытания сестра Габи уехала на несколько месяцев в монастырь, а единокровный брат Манфред скрутил петлю в сарае – крюк сорвало под весом тела. С тех пор Манфред не мог говорить, ел и пил с трудом, уродливый шрам прикрывал черным шейным платком. Максимилиан требовал, чтобы во время воскресных ужинов платка не было. «У Шрамма шрам» – его это забавляло. Габи при виде маленьких детей и беременных животов начинала плакать и шить, ее запирали в комнате, где до самого потолка была гора пеленок, обшитых кружевом в пятнах крови.
   Испытание Вотана еще не пришло.
   Он хорошо запомнил 1929 год. Начало Великой Депрессии. Отголоски из-за океана. Пачки газет в рабочем кабинете отца. Нервозность управляющего. Безупречность и буйство лоз в Старом Свете. Повсюду: во Франции, в Испании, в Италии и Германии в дубовых бочках созревало вино, и оно обещало стать лучшим с начала столетия.
   – Три года, – говорил отец, проходя между аккуратными рядами. – Природа дала нам три великолепных года. Ее прощальный дар. Вотан, ты чувствуешь ЭТО?
   – Что именно? – мальчик шел по следам отца. Босые ноги отмечали каждый камешек. Максимилиан требовал снимать обувь в виноградниках – землю, рождающую хорошее вино, нужно не только уважать, но и чувствовать.
   – Все провоняло войной. Она еще не дошла до нас, но нос – мой нос – ее чует. Я помню этот запах, сын. Он пришел задолго до четырнадцатого. Эрцгерцог был еще жив, и его жена-шлюха тоже, а во всей Европе стоял смрад. Гниль и страх. Запомни, Вотан, смерть не воняет. Только страх заставляет нас смердеть. Только он. Смерть делает из человека либо труса, либо героя. Третьего не дано. Германия вырастила поколения трусов, и теперь у нее лишь один шанс вернуть свое величие. Либо Германия победит, либо погибнет, но и тогда весь мир окажется под ее обломками.
   Максимилиан коснулся упругих ягод, подернутых матовой пленкой.
   – Даже если этот мир рухнет, останется вино. Что может быть лучше вина Великой Депрессии? Только вино через год после Великой депрессии. Мы будем пить вино и сражаться.
   – С кем?
   – Со всем миром! Германия будет сражаться со всем миром и победит. Я это вижу. Скоро придет человек, который объединит нас, он даст шанс – очиститься от унижения и поражения в прежней войне. Знаешь, что, сын? Когда все начнется, я первый сожгу французские виноградники. Приду и сожгу. Все! Начну с Бордо и закончу Бургундией. Мир будет пить только немецкое вино. Мы удобрим лозы кровью, и они дадут превосходное вино. Сильное. Терпкое. Вино истинных арийцев.
   Они остановились возле небольшой беседки на стыке Сильванера и Лембергера.
   – Сегодня наш вечер.
   На деревянной доске сыр и ветчина.
   – Белое? Красное?
   Вотан знал ответ и на этот вопрос:
   – Красное, отец.
   Макс разлил вино, взял бокал, чуть покрутил. Вино нехотя пробудилось. Потянулось, раскрываясь. Красные ягоды, танины. Нос уловил аромат кожи. Так сегодня пахла кожа Марии, горячая, солоноватая от пота и пряная от травы. Он в первый раз целовал Марию. В жилку на шее. Жилка билась как воробей в силках.
   Первый глоток.
   – Тебе шестнадцать, – задумчиво сказал Макс. – Пора.
   Сердце Вотана громко стукнуло и, оборвавшись, рухнуло вниз.
   Испытание лозой.
   Залпом допил вино.
   – Можно еще?
   Макс наполнил бокалы.
   – Боишься. Братья боялись, сестры боялись. Я сам когда-то боялся. Но смог. Они –
   нет. Вот и вся разница. Ты сможешь, и станешь моим наследником. Других у меня нет.
   Лоза, Вотан, есть жизнь. Жизнь всегда проверяет нас, днем и ночью: и ей плевать, насколько ты благочестив, как часто ходишь в церковь и молишься ли по утрам. Сломаешься или нет – вот ее испытание. Не бывает жизни без жертвы, как не бывает и вина без жертвы. Вопрос лишь в том, готов ли ты принести жертву? Только и всего.
   Вотан сделал глоток. Осенним костром догорало небо. Вино обжигало нёбо. И на мгновение, ему показалось, что и небо, и нёбо одно и то же. Он сам. В темноте чернел Иггдрасиль. Вотан слышал его дыхание.
   – Как вино? – буднично спросил отец. Только сейчас Вотан осознал, что Максимилиан сидит перед ним без одежды.
   – Хорошее.
   – Плохое. Твой брат не смог пройти испытание лозой, и вино в тот год получилось плохим. Раздевайся!
   Вотан снял одежду.
   – Идем. Пора принести жертву.
   Он не помнил, как и куда шел. Кожу обжигал ветер и страх.
   – Она тебе понравилась, – сказал отец. – Я видел. Сейчас ты можешь взять ее. Она твоя.
   Там, где расходились корни Сильванера и Лембергера, лежала Мария. Ее руки и ноги были привязаны к колышкам и распяты. Тело обнажено.
   Узнала, инстинктивно рванулась навстречу.
   – Помоги!
   – Не могу, – не знал, к кому обращается
   – Можешь!
   – Помоги!
   – Бери ее!
   – Отпусти!
   Рухнул между раскинутых ног. В сползающей темноте ноги белели словно кости. Вотану показалось, что он коснулся самой смерти.
   – Бери ее!
   Закат сменила Луна.
   Ветер – дождь.
   Где-то, далеко позади, застонал Иггдрасиль.
   – Прости, – сказал Вотан.
   Моя.
   Кровь на земле. Дождь.
   Рухнул на женское тело и благодарно поцеловал в уголок рта.
   В ответ укусила и плюнула его же кровью ему в лицо.
   – Будь ты проклят!
   – Горячая штучка, – засмеялся Макс. – Ну-ка, пусти, сынок...
   Вотан покорно отполз.
   Глухой, сухими глазами смотрел на Луну. Где-то позади кричала Мария, плакал Иггдрасиль.
   Максимилиан намотал длинные волосы на руку так, чтобы в лунном свете сверкнуло белое женское горло…
   Одно движение. Точное, как сама жизнь.
   Багровая полоса.
   Кровь.
   Лозы.
   – Хвала Одину, – сказал Макс, наступив на тряпичное тело. – У меня есть сын.
   На плечи Вотана упал теплый халат. Макс затянул пояс на своем.
   – Пойдем, выпьем. Теперь есть, о чем говорить.
   Вотана передернуло.
   – На этой земле – моя власть. Только я решаю, кому здесь жить, кому умирать.
   – Можно с ней… попрощаться?
   – Как знаешь.
   Неуклюже присел рядом.
   Мария смотрела на него. Без укора и сожаления. Теперь она его не любила. Теперь она знала что-то, чего не знал он. Она снова была недосягаемой. Такой, какой была утром. Сегодня. Целую жизнь назад.
   – Твои глаза как небо. Синие-синие. Они темнеют, если небо сердится.
   – Ты будешь любить меня вечно?
   – Ты – моя жизнь. Я буду любить тебя вечно.
   – Тогда небо на тебя не рассердится. Небо – это я. Время – это я.
   Вернулись в беседку, дождь кончился. Отец откупорил новую бутылку.
   Вотан вяло покрутил бокал, вино не шевельнулось. Мертвое. Язык окрасило черным, порванная губа вновь засаднила.
   Вкус отслаивался как полоски кожи.
   – Пей! – приказал отец. – У мертвых вин своя правда. Ты тоже должен ее знать.
   Этим вином был он сам. В первом глотке.
   Со вторым пришла Мария, ее боль и проклятие.
   С третьим стало легче и все равно.
  
   САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
  
   – Неправильно ты живешь, Изя, – сказала тетка и умерла.
   Мы сидели за столом, напротив друг друга. Я, ссутулившись. У нее – прямая спина. Руки на столе. Безупречный маникюр. На безымянном пальце левой руки кольцо с камнем. Только сейчас заметила. Чешский гранат.
   Наверное, надо было заплакать или кому-нибудь позвонить.
   Плакать не умею.
   Звонить некому.
   Глаза тетки потускнели, упрек остался.
   Что чувствует тот, кто закрывает глаза мертвецу?
   Ничего не чувствует.
   Впрочем, я – не показатель. Я – урод. Моральный, социальный и далее. Список большой. Нормальный человек, наверное, что-то чувствует. Нельзя коснуться мертвой плоти и ничего не почувствовать, а, Изя?
   Обняла. В первый и в последний раз в жизни.
   – Прости.
   Слово, которое ничего не значит. Так же, как и слово «люблю».
   Салаты. Закуски. Запеченный окорок. Отварная картошка с укропом. Кремовый торт. С розочками. На коробке милая ленточка. И через месяц не съесть.
   Ненавижу выбрасывать продукты. Тетка говорила, что страх, голод и война добавили еще одну хромосому в ДНК нашего рода: мы перестали бояться, научились обходиться малым и ценить то, что есть, а не то, что будет. И еще мы никогда не покупали еды и одежды впрок, никого не любили и ни во что не верили.
   Тетка позвонила сегодня ровно в полдень.
   – Приглашаю на ужин.
   Не знала, что она умеет готовить.
   – Придешь? – ни намека на просьбу.
   – Приду, если накормишь.
   Почему согласилась?
   Мы никогда не ужинали вместе. Семейная традиция. Традиции, тем более, семейные, нельзя нарушать. Как только нарушаешь, происходит какая-нибудь ерунда, и все идет не так. В считанные часы это «все не так» обрастает новыми проблемами, неприятностями, досадным стечением обстоятельств. Подобно снежному кому оно сметает твой привычный размеренный мирок, который потом нужно долго и кропотливо восстанавливать из обломков. Как правило, не получается – того мира больше нет. Есть другой, и его снова приходится выстраивать.
   Неправильно ты живешь, Изя…
   Если бы кто-то мог рассказать, как это – правильно жить.
   Я была маленькой, когда потерялась в ДЛТ. Огромный магазин, эскалаторы, толпы людей, гул, духота. Стояла возле большого плюшевого медведя на первом этаже, ждала тетку, закусив губу до крови. Меня учили, что плакать нельзя. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Нельзя показывать страх. Нельзя бояться. Но мне было страшно: не от того, что одна, а от того, что меня никто не искал. И меня действительно никто не искал. Надо будет, найдусь. Нашлась. Подошла, дернула за пальто:
   – Я тут.
   Губа распухла и кровоточила. Тетка ничего не сказала: на мелочи она не обращала внимания.
   Жаль, не успела спросить. Искала она меня тогда или нет.
   Сорок лет – ноль. Начало непонятно чего. После него что-то еще может быть, но, скорей всего, уже не будет.
   Раньше казалось, что в сорок лет как раз и начнется та самая, всамделишная жизнь, о которой пишут в романах и снимают кино. Важно лишь вовремя внести изменения в свою упорядоченную систему координат. Сделать новую прическу. Сменить гардероб, машину, мужа, страну, плюс на минус или минус на плюс. И вот тогда – при правильной подготовке и грамотной расстановке приоритетов и дальнейших целей – все будет иначе. Проснешься утром. Задуешь сорок свечей на торте, шагнешь в новый дивный мир, где все прекрасно: там добрые и хорошие люди, реализованные мечты и бесконечный денежный поток. Для особо амбициозных – слава и признание.
   В сорок один год уже нет торта со свечками, зато есть понимание, что этот мир тебя сделал. Победил. Подставил. Позже становится ясно: причина в тебе, а не в окружающем пространстве, ты сам бездарно прошляпил свою жизнь. Что, в общем-то, одно и то же. От перестановки слагаемых сумма не меняется. Лучшее правило, которое знаю. Оно незыблемо. От перестановки слагаемых сумма не меняется. Соверши хоть тысячу изменений, итог будет таким, как предопределено.
   Перемены в сорок лет – совсем не то, к чему оказываешься готов. Все, что случилось раньше, весь этот дурацкий жизненный опыт, оборванные связи, недосказанные слова, не свершившиеся события – багаж, без которого не сдвинуться с места. Топчешься на месте, перекладывая котомки из одной руки в другую, перенося отжившие отношения из вчерашнего дня в день сегодняшний.
   Я вдруг поняла, что все еще держу тетку за плечи. Без рефлексий стянула гранат с мертвого пальца. Тетка говорила, что оно должно быть у старшей в роду. Теперь наш род – я.
   Надела кольцо на безымянный палец левой руки, откупорила бутылку четырехлетнего Асбаха. Тетка признавала только этот коньяк, считая его истинно немецким.
   Выпить мы так и не успели.
   – За тебя!
   Она хотела что-то сказать. Готовилась, и ей было страшно. Как и мне. Когда тетка волновалась, переходила на немецкий.
   Немецкий знала в совершенстве. Меня завораживал этот язык: мягкий, музыкальный, педантичный, чуть нервный. Он легко переходил от музыки к истерике, и от истерики к музыке.
   – Meine Liebe, Isa…
   Иза, Иса – сокращенно от Изольда. «Meine Liebe» всего лишь оборот.
   О чем она хотела рассказать?
   Тетка – первая, у кого будет место на кладбище. С табличкой, памятником, искусственным венком. Со всем, что там положено.
   В нашем роду никогда не было мужчин.
   Ни прадеда, ни деда, ни отца. И раньше, думаю, тоже не было. Тех, давних и стертых родовых колен не знаю.
   Когда наступал срок, женщины нашего рода собирали вещи и уходили. Никто никого ни о чем не спрашивал. Никто ни о чем не беспокоился. Имя той, что ушла, стиралось на девять месяцев. Потом женщины нашего рода возвращались. С младенцем на руках.
   Только девочки.
   Девочки взрослели, все повторялось. Так было принято, и никто не спрашивал, почему.
   Женщины нашего рода очень медленно и красиво старились. Мы как патина на старинной иконе. Увидишь, почувствуешь, поймешь – вернешься.
   Женщины нашего рода друг другу не мешали. Были традиции. Были правила. Нерушимые. Мы встречались в коридорах и на улицах, в театрах и в кино, в библиотеках и в ресторанах. Никогда не здоровались и никогда не знакомили с сателлитами. Едва заметное движение ресниц: заметила, здравствуй, все хорошо, до свидания – и по параллельной касательной.
   Однажды я увидела их троих сразу: бабушку, маму и тетку. Каждая была под руку с мужчиной. Мужчин не помню: шляпы, плащи, бородки, часы… Люди-тени со смазанными лицами и судьбами. Ничего особенного. Материал.
   Женщины нашего рода были прекрасны. Как огонь. Как воздух. Как земля. Они обжигали, соблазняли, подавляли. Я подумала, что никогда не буду такой красивой. Слишком много во мне шрамов. От женщин нашего рода.
   Они разошлись на три стороны, и во дворе еще долго стояла тишина. Словно каждый прикоснулся к чему-то темному и запретному. К тому, откуда нет выхода ни при каких обстоятельствах. И это что-то заставляло томиться и тосковать.
   Когда наступал второй срок, женщины нашего рода снова уходили. Теперь уже навсегда. Так ушла моя прабабка. За ней, спустя годы, бабушка. Потом настала очередь мамы.
   Мы с теткой остались одни. У меня не было матери. У нее – своих детей. Так что хоть одна точка соприкосновения у нас все-таки нашлась.
   Нельзя сказать, что тетка прекрасно справлялась с поставленной задачей, но не жалуюсь. Была обута, одета, накормлена. В положенное время окончила школу, отгуляла на выпускном, поступила в институт, через пять лет его окончила, устроилась на работу, потеряла работу. Много, чего произошло за эти годы. Всего и не упомнишь. Думаю, что и в жизни тетки тоже что-то происходило. Не менее интересное и важное, может, и более.
   Мы не пересекались. У нее была своя жизнь, у меня своя. Семейная традиция.
   …Пора звонить в полицию. Лето. Жара. Торт поплыл.
   Набирая номер, я вдруг поняла, что не знаю ни возраста, ни имени покойницы. Тетка и тетка. Я к ней никак не обращалась. Мы просто были на «ты».
   В теткину комнату никогда не входила, как и она в мою. Так было заведено: у каждого свое личное пространство, своя постель и компьютер. Наверное, мы друг друга уважали, раз соблюдали правило.
   Здесь царил аскетизм и образцовый порядок. Кровать аккуратно застелена, на тумбочке стопка журналов и книг. Кактус на окне. Потертый плюшевый медвежонок в королевском плаще и кривой короне. Голые стены, без обоев, выкрашенные в белый цвет. Ни одной картины – только узкое, искривленное гримасой, зеркало.
   Документы нашлись во втором ящике стола. Российский паспорт на имя Хильды Шрамм. Свидетельства о рождении. Письма. Медицинская карточка. Фотографии.
   Фотографий много, все аккуратно разложены по полиэтиленовым пакетам и датированы. Сгребла в кучу и унесла к себе. Ноутбук тоже. Потом решу, что с ним делать.
   – Она чем-то болела? – спросил полицейский через полтора часа. Молодой, худющий и злой.
   Тело увезли быстро, и мы разбирались с формальностями.
   В коридоре на двух табуретках сидели понятые. Соседи с верхнего этажа. Муж и жена. Он безработный, она инвалид. Живут на пособие. Иногда я поднимаюсь на лифте и оставляю около двери продукты. Не бог весть, какой набор, но все-таки. Мне это нужно, им – не знаю.
   – Хронические заболевания были? – переиначил вопрос. Подмышками форменной рубашки два больших пятна. Пахло потом и несвежими носками.
   – Не знаю.
   – Не интересовались, значит, здоровьем покойной. Так и запишем.
   – Пишите.
   ¬– Тело будут вскрывать.
   – Зачем?
   – Ну а вдруг вы ее убили? А теперь не признаетесь! Вскроем, как положено, и узнаем, от чего тетя ваша того… раньше времени скончалась.
   В детстве на глупые вопросы отвечала вопросом: «Дядя, ты дурак?». Люди смущались, некоторые ругались. Однако глупые вопросы задавать переставали. Взрослым – хуже. Они вынуждены играть по тем правилам, которые есть: слушать дурацкие вопросы и давать на них самые разные ответы.
   – Зачем мне ее убивать? – хотелось курить. Пачка лежала на подоконнике. Полицейский проследил мой взгляд и, ухмыльнувшись, передвинул пачку подальше. – Мотив какой?
   – Хотя бы из-за квартиры. Может, она мешала… строить личную жизнь.
   – Личной жизни нет.
   – Может, и к лучшему, при нынешних временах, – в его голосе уловила что-то похожее на сочувствие. Пора проявить ответное.
   – Есть хотите?
   – Хочу, – в животе у парня заурчало.
   Как и в животах понятых.
   Они все сели за стол, и я скормила им салаты, окорок, картошку и торт. Мы выпили коньяк и вино. Молча. Потому, что они были при исполнении, а у меня горе.
   Когда они ушли, я разделась и голая, вымыла пол. Протерла зеркала.
   Налила в ванну холодную воду и легла, чувствуя, как расслабляются перекрученные за день мышцы.
   Одна.
   Изольда Шрамм. Сорок один год. Без семьи. Без истории. Без прошлого и будущего. Даже без собаки. Потому, что люблю котов.
   К ночи пришла гроза, и стало легче.
  
   ***
  
   К ночи пришла гроза, но стало хуже. Отец Илия выбрался из-под одеяла и, стараясь бесшумно ступать по изношенным половицам, вышел из комнаты. Анна не шевельнулась, но Илия знал: не спит.
   В деревянном домике душно. В кухне – запах прогорклого масла и вчерашних котлет. Отец Илия выпил воды: ком по-прежнему царапал нёбо и язык. Больно говорить, думать и жить.
   Босой, ступил на влажную холодную землю и пошел по едва заметной даже днем тропинке. К тому, что называл Храмом.
   В темноте без куполов и крыши здание казалось огромной неряшливой голубятней. Вытянутое и покореженное, оно медленно плыло в августовском ненастье.
   Ноев Ковчег. Только без пассажиров.
   Отец Илия поднялся по ржавой, шатающейся лестнице. Небо почти рядом – только руку протяни.
   – Господи, – сказал отец Илия. – За что?
   Внизу то самое место.
   «Папа! Смотри! Я ангел! И я лечу!»
   Всего три месяца назад Сеньке было пять лет. А сейчас ему пять лет и три месяца. Возраст есть, Сеньки нет.
   Отец Илия подумал, что ни разу с того дня не молился. Службы вел, а молитва не шла. Слова без веса и без значения. Вновь и вновь задавал один и тот же вопрос: «За что?»
   – С боженькой захотелось поговорить?
   Не слышал, как она пришла. В мокрой, облепившей тело сорочке, исхудавшая, с длинными русалочьими волосами, Анна была красива.
   – Простудишься, – хрипло сказал отец Илия и сделал шаг вперед. Анна брезгливо отшатнулась. Концы мокрых волос больно ударили по лицу.
   – Не трогай!
   – Прости, – отец Илия поднял руки и отступил. – Хотел помочь.
   – Может и меня, как Сеньку вниз головой? Так давай! Вперед! Боженька тебе все простит…
   – Это был несчастный случай. Ты же знаешь, как я вас люблю.
   – А я тебя ненавижу!
   Он знал ее ненависть. Она поселилась в жене еще до рождения Сеньки, почти сразу же после свадьбы, росла подобно опухоли и метастазами покрыла всю их короткую и несчастливую жизнь. Хотя было время, когда он думал, что счастлив. Хоть и грех это – быть счастливым. Так всегда отец говорил, мать вторила.
   Анна упала на мокрый подгнивший пол и завыла – протяжно, на одной мучительной ноте.
   – Иди домой, Аня! Дождь ведь…
   – Я тут останусь, – ответила хрипло. – С Сенькой. Мы тебе все равно не нужны. Мы никому не нужны.
   В доме было темно. И в углу, у самого образа, с крыши в таз капала вода. Прохудилась крыша. Как и все вокруг.
   Холодно. Взял было куртку, чтобы отнести жене, уронил. Из его рук не возьмет. Достал водку, налил в стакан то, что осталось, опрокинул в себя.
   Как жить, Господи?
   Если вера моя покачнулась. Все Ты отнял у меня, а то, что не отнял, после возьмешь. Осталось мне – лишь служить Тебе. Как служить без веры и любви и непонимания?! Ответишь ли Ты мне, Господи? Или промолчишь как всегда?
   Он сидел на лавке и мучительно ждал жену, которая так и не пришла.
  
  
   ***
  
   Такой туман бывает на стыке лета и осени. Плотный, молочный, с пунктирными очертаниями крыш и шпилей. В него можно войти и не вернуться. Остаться там, где кончается один мир и еще не начинается другой.
   Где-то на границе этих двух миров на толстых цепях покачивается вывеска «Иггдрасиль».
   Продвигалась по звуку. Натыкалась в тумане на руки, спины и лица. Бормотала извинения. Слышала извинения в ответ. Люди расходились, чтобы больше не встретиться. Несколько раз мелькнула судьба. Настоящая. Жаль, рассмотреть не успела. Может, и к лучшему: оттого, что есть сейчас, не так уж просто отказаться. Надо иметь мужество, а его у меня нет.
   Я знала, что «Иггдрасиль» где-то рядом, и все равно прошла мимо. Он выплыл подобно огромной ленивой рыбе в мутной воде. Сначала проявилась витрина с пробковыми ветвями и винными бутылками, потом дверь из резного дерева и зеленого стекла. Над дверью – маленький, почти игрушечный гонг с зычным голосом и отдающим в сердце контроктавой. Ручка в виде виноградной лозы – еще одна моя прихоть.
   В бутике уже все знали. На столе – бокал Dominio de Pingus. Нужной температуры, наполнен чуть больше, чем на три четверти. Марк подобно коту чуял меня за версту и мог предсказать мое появление ровно за десять минут. Взяла бокал, привычно повела носом, оценивая ароматику. Чуть покрутила. Вино дрогнуло и раскрылось. Изумительно. Маленькое соболезнование от маленького коллектива. Собственно, наш бутик, это я и Марк.
   – Ты как? – спросил Марк, не отрываясь от стеллажа, где подобно великим французским королям спали великие французские вина. – Ordnung?
   – Вполне.
   – Полицаи звонили. Интересовались, убийца ли ты?
   – И что ты им ответил?

Далее читайте в книге...

ВЕРНУТЬСЯ