Поиск:

Уже с нами:

Александр Силецкий

ЦВЕТОЧНАЯ ЧУМА

  
  
   АНТРАША
  
   Бросить все к чертовой матери, убраться куда-нибудь подальше – вот что донимало Колокольникова уже долгое-долгое время.
   И однажды ему повезло: нежданно-негаданно его направили в командировку.
   Он наскоро сложил дорожную потрепанную сумку, улыбнулся прощально родимому дому и отправился…
   Куда?
   Он этого и сам не знал – просто ехал в командировку, и только.
   Взял билет куда-то там – и полетел…
   Командировка – не заветная веселая экскурсия, и близко к сердцу принимать цель путешествия, ее конкретный смысл – в наше безалаберное время роскошь, без которой можно смело обойтись.
   И попал он в небольшой, невзрачный с виду городок, оставшийся вдали от главных транспортных магистралей, вдали от так называемых культурных центров, – короче, милое сердцу Колокольникова захолустье.
   Что ж, подумал он, можно сказать, повезло. Никто меня не знает, и я не знаю никого. Дел-то совсем мало – управлюсь быстро, пары суток хватит за глаза… Это лучше всего, когда попадаешь в место, куда больше никогда не вернешься. А помнить будешь долго…
   Странное дело, совершенно непонятно почему, им владела смутная, но неотвязная надежда, что уж вот теперь-то – с этого момента – и начнется, по сути, новая, на все прежнее не похожая жизнь…
   День был чудесный.
   Весеннее солнце припекало землю, обнажая и любовно оглаживая ее.
   Городишко тихий, чистенький, вероятно, ничуть не изменившийся с тех пор, как кто-то заложил на былом когда-то пустыре первый кирпич первого дома. Или вбил первую сваю деревянного фундамента, на котором предстояло возвести бревенчатую крепкую избу…
   Вот разве только памятника первооснователю на главной площади покуда не поставили. А может быть, наоборот – уже рачительно снесли…
   В таких местах подобное не выглядит проблемой. Впрочем, как и многое другое…
   Здесь любые, самые крутые перемены – только повод для серьезных и тягучих обсуждений, как бы выводящих в бесконечность то, чему на самом деле в этом мире отведен весьма короткий срок.
   А вечные проблемы, как известно, не волнуют: они есть – и вроде бы их нет…
   Похоже, так и тут…
   Старые фасады, слегка обшарпанные и по-особому, почти по-человечески брюзгливые, точно лица ветеранов на групповом фотопортрете; ровные, не очень широкие, но и не слишком узкие улицы, обсаженные еще не зацветшими тополями; и тротуары с ложбинками посередине – люди ведь всегда предпочитают по центру ходить, вот и вытоптали каменную тропу; тысячи подметок стерлись, производя ее на свет, каждый внес лепту, прежде чем кануть в Лету.
   Милый городок…
   Все здесь в некотором роде торжественны и чуточку чопорны, а взгляды их – ну, просто удивительны: ничего не обещая, они вместе с тем ожидают всего, спокойно и даже, может быть, немного деловито.
   Просветленная обреченность…
   Жутковато и смешно.
   «Вот ведь оно что… Вот куда я попал!.. Место, где нельзя всерьез надеяться, страдать… немыслимо всерьез чего-то опасаться…»
   Эта внезапная мысль поразила Колокольникова, и он долго еще как вкопанный стоял, удивляясь, на углу пустынного перекрестка.
   Потом он пожал плечами и, сунув руки в карманы, двинулся неторопливо вдоль уцветших фасадов, вдоль рядов тополей, навстречу неведомому, которое было как будто бы всюду, а в общем-то – нигде.
   Приближался вечер – судя по прогнозу погоды, мутный и неласковый, но Колокольников все слонялся улицам, вышагивал, вглядываясь в витрины, в лица прохожих, пытаясь проникнуться духом, ритмом этого дальнего от всех центров уголка, но что-то мешало ему, не давало расслабиться, и тогда вдруг смятение охватывало его, он терялся, путался в собственных мыслях и ощущеньях и принимался метаться по тротуарам, словно маятник – взад-вперед, взад-вперед, – точно замерзший бездомный пес, и день казался бесконечным и тягучим, будто праздничная речь давно осточертевшего вождя, а в голове зудела, билась странная, назойливая, пакостная жилка: «Ну, что я тут? Командировка ведь – лишь некий повод, маскировка… И если не здесь, то где еще?.. А что, собственно, здесь? Что может быть еще?»
   Можно было, конечно, пойти в городскую гостиницу, нумерованным ключом отомкнуть нумерованную комнату с нумерованной меблировкой, завалиться спать и поскорей забыться, выкинувши всякий вздор из головы.
   Но отчего-то не хотелось…
   Чтобы отсыпаться и смотреть приятственные сны, из дома и не нужно уезжать за тридевять земель. Напротив, дома-то как раз спокойней…
   Можно было – не впервой ведь, право слово! – и по девочкам пойти…
   Их и не надо долго звать, искать и уговаривать – они всё сами, как велит копеечная их душа, ты только намекни… И плата здесь, похоже, небольшая…
   Ах, пчелки незаметные, трудолюбивые, ангельские существа! Всегда, везде…
   И тут вдруг чья-то ладонь, мягко и вкрадчиво, опустилась на его плечо.
   Колокольников вздрогнул и обернулся.
   – Добрый вечер, добрый человек, – поприветствовал его низенький толстяк, приподнимая шляпу и обнаруживая под ней лоснящуюся, как кожица спелого банана, лысину.
   – Здравствуйте, – удивленно ответил Колокольников и машинально сделал шаг в сторону, будто намеревался уступить незнакомцу дорогу.
   – Вы ведь приезжий, я так понимаю? – сверкнув золотым зубом, поинтересовался тот.
   – Верно, приезжий, – рассеянно кивнул Колокольников. – А что?
   – Да так… Вот, смотрю я, ходите вы все, ходите, словно что потеряли. Это, разумеется, имеет свой резон. Но… все еще не надоело?
   – Нет, – с досадой отозвался Колокольников. – Я командировочный.
   – Понятно… К нам командировочные часто ездят… Что-то, стало быть, влечет их, не дает покоя… М-да… Изрядно часто… Не всегда, представьте, удается вовремя перехватить… Чудесный вечерок, не правда ли? А как вам, дорогой, понравился наш городок? Тихий он, медлительный, спору нет, но ведь в том-то и очарованье… А?
   Он мягко повел рукой, словно обнимая улицу с уютными старинными домами.
   – Вы у каждого приезжего справляетесь об этом? – уже довольно резко спросил Колокольников.
   – Да по-всякому приходится, – с напускным простодушием развел руками толстяк. – У одних на лице все написано, у других… Командировочный, говорите? Интересно… И, надо понимать, впервые в нашем городе? И, ясное дело, ничего еще толком не видели? Того, например, что мы показываем всем командировочным?
   – Очень может быть… Впрочем, тут и смотреть-то, по-моему, не на что!
   – Ну, не скажите! – возразил толстяк, вновь сверкнув золотым зубом. – Тут у нас одна изюминка есть – о-хо-хо!.. Со всей страны смотреть едут.
   – Могу себе представить, – съязвил Колокольников. – Какая-нибудь ветхая каланча, с которой сиганул местный Крякутный… Или какой-нибудь в былые времена публичный дом, куда однажды заходила какая-то местная знаменитость. А то и заезжая… Из столицы! Меня этим не удивишь.
   – Нет, дружок, кое-что почище! Да уж… Да! Ни за что не угадаете!
   – Не понимаю… Смысл – какой? Вас что, как гида ко мне прикрепили? Или… наблюдать? Так я – не засекреченный, и вообще…
   – Помилуйте! В какое время мы живем?!. А я и вправду – местный гид, – самодовольно сообщил толстяк. – За это мне зарплату выдают, вот так. Конечно, не ахти, но – можно жить, терпимо. Так что вы зря… По-моему, нет никаких причин подозревать меня…
   – Охотно верю. Только… поздновато, вероятно, чудеса показывать, – с ехидцей заметил Колокольников, демонстративно вскидывая руку и вглядываясь в циферблат часов. – Обычно страсти всякие пытаются подсунуть утром. При естественном освещении, так сказать…
   – Не иронизируйте. Нам солнце не потребуется. А вот звезды – это уже другое дело!
   – Извините, мне бы хотелось побыть одному.
   – Понимаю, понимаю, – закивал толстяк. – Вы ищете везде уединения. Хотя и сами – очень одиноки… Никакого парадокса! Наш аттракцион вам очень подойдет. То, что нужно! Было бы желание…
   – А если его нет?
   – Х-м, просто удивительно, кто это догадался вас послать сюда, – вздохнул толстяк. – А впрочем, все-таки была какая-то причина… Ведь иначе – для чего?..
   – И в самом деле! – хмыкнул Колокольников. – Вам нужен письменный отчет?
   – Нет, подобными глупостями я не занимаюсь. Поверьте, это только кажется – что вы не хотите… И всем другим поначалу так кажется…
   – Давайте отложим до завтра, – раздраженно сказал Колокольников. – Ей-богу, у меня сейчас не то настроение, чтобы забавляться до упаду.
   – Именно! Вот потому-то я и предлагаю, – жарко зашептал толстяк. – Таких, как вы, я перевидал сотни. В своем деле – профи!.. Оттого и догадался: вы – командировочный. Сегодня здесь, а завтра – след простыл… Пустяк? Нет, главное другое: вы ищете уединенья, что-то вас гнетет, вы бежали сюда, да-да – бежали! Не смогли противиться… Естественно! Инстинкт, мой друг, интуиция вас не подвела!
   – Какой еще инстинкт?! – не на шутку разозлился Колокольников. – При чем тут это?
   – Бросьте, – убежденно сказал толстяк. – Не прикидывайтесь. Знаете: навязчивая идея, тоска… Сами не понимаете, чего хотите… Так ведь?
   – Ну, если вам так нравится… Со всей страны, говорите? Бывает… Это модно. Массовый психоз или как там еще… Аттракционы нынче завели – везде. Куда ни глянь – аттракцион… Вся жизнь… А толку?
   – Нет-нет, – перебил толстяк, – тут совсем другое… Как бы это выразить поточнее… Вот что, – он неожиданно понизил голос и схватил Колокольникова за лацкан пиджака. – Вы даже не поверите… Только у нас! Машина, агрегат, сложнейший и тончайший, выверенный до миллиметра… Если вы сомневаетесь в себе, если тягостно на душе – вам это должно помочь. Непременно! Ну? Согласны?
   – Ладно, – сдался Колокольников, – предположим, вы и в самом деле правы. Предположим… Только не подумайте чего-либо такого…
   – И не собираюсь.
   Лицо толстяка светилось сочувствием и добротой.
   – Далеко это отсюда? Я, по правде говоря…
   – Да рядом, господи, рукой подать! Всего – три остановки на трамвае!
   – Ну, поехали, посмотрим…
   Толстяк подхватил Колокольникова под руку и потащил, поволок за собой к трамвайной остановке, отчаянно жестикулируя и бормоча на ходу:
   – Вы не пожалеете. Гарантирую! Все сомнения – в момент снимает.
   – А потом? – вдруг остановившись, резко спросил Колокольников.
   – Потом?.. О, после вы поймете все! Иными глазами на мир глядеть станете. Гарантирую!
   Толстяк прыгал и вертелся перед ним, как заводная игрушка, выскакивая то слева, то справа, словно чертик из табакерки, он не угомонился даже, когда они сели в трамвай, – постоянный напор, напор, напор…
   Ну, как тут устоять?!.
   Все пойму, во всем разберусь, думал, усмехаясь про себя, Колокольников. Доступное чудо… По сходной цене… Вот ерунда-то!.. Или, может, теперь везде так? Такие же сонные с виду города, такие же нелепые гиды, говорящие полунамеками… И – такие вот дурацкие командировки… И такие дураки, как я… Все к одному!
   – Приехали! – объявил толстяк и легонько вытолкнул Колокольникова в раскрывшуюся дверь.
   Уже стемнело, но не настолько, чтобы зажигать повсюду уличные фонари и вывески над магазинами, – все подернулось сиреневой дымкой и сделалось вдруг зыбким и угловатым одновременно, массивно-ломаные тени старинных домов громоздились, как мглистые кристаллы; кое-где светили окна, но на улицах не было ни души, будто весь город вымер, навеки опустел, а разноцветные стекляшки окон казались неудачными, случайными мазками на холсте унылого художника в подпитье – мир вокруг представился единой и нелепой полудекорацией: дома, ограды, улицы, деревья – без перспективы, в сплошных полутонах, без четкой, осязаемой границы форм, всё – как бы сплавленное меж собой, и лишь кристаллы уцелевших, нераздробленных теней еще виднелись там и тут…
   Оплавленная тишь весенних вечеров…
   Они остановились возле железных глухих ворот в три человечьих роста.
   «Может быть, меня сюда и командировали?» – мелькнуло вдруг в мозгу.
   Толстяк извлек из кармана ключ и отомкнул висячий замок на воротах.
   Хрипящим басом вскрикнули петли, и одна из створок тяжело отвалилась.
   Из образовавшейся узкой щели внезапно хлынул на улицу яркий свет, белым клином вонзился в густеющую темноту и больно ударил в глаза Колокольникову, ослепив его на мгновение, так что тот, пораженный, замер и стоял без всякого движенья несколько секунд, сощурясь и пригнув голову, точно собирался боднуть этот световой сноп, оттолкнуть его от себя – прочь, за ворота, обратно в железный загон…
   – Проходите! – грянуло у самого уха. – Смелее! Что же вы встали?
   – Да, сейчас, сейчас… А что… там? – еле слышно спросил Колокольников и машинально дернул головой, как бы стряхивая с глаз пелену наваждения. – В этом городе… Тишина… Темнота… Что там?
   – Увидите, – ухмыльнулся толстяк. – Да не бойтесь, проходите!
   Колокольников медленно, будто ноги его разом одеревенели, будто каждое движение давалось из последних сил, переступил невидимую черту, отделявшую новый, непонятный мир от мира привычного, земного, пропитанного насквозь весенней суетой, лживыми надеждами, и одиночеством, и страхом, шагнул навстречу огням и неведомому, и в долю мгновения эта узкая щель, сквозь которую лились водопады неистового света, обратилась для него манящей, искушающей завесой вожделенного, и Колокольников почувствовал тогда, что хода назад нет, ибо такое отступление теперь смешно и противоестественно, даже безнравственно, и можно идти лишь вперед – а что там, в ста или десяти шагах перед ним?..
   Боже, с тоской подумал Колокольников, здесь, в этом конусе света, втиснутый в него, точно в склеп из кошмарного сна, я бессилен что-либо понять!.. Или мне потом все объяснят, ткнут пальцем и скажут: «Вот то, что даст тебе разумение мира и собственной души»?
   – Глядите! Мы пришли!
   Они стояли посреди площади, ровной – без единого заметного изъяна – и, казалось, беспредельной, мощенной черно-лаковой брусчаткой, стояли, окруженные шатром, сферой слепящего света, – со всех сторон били прожектора и озаряли чудовищное сооружение: круглую яму с высоченными бетонными бортами, из которой торчал сверкающий стержень, увенчанный двумя параллельными рельсами – немыслимым образом сбалансированные, они нависали над площадью, подобно обглоданным крыльям фантастической птицы, а в самом центре, не нарушая равновесия всей диковинной системы, на кончике острия покоилась большая вагонетка, нет, скорее капсула, каплевидная, с витыми рессорами под колесами.
   – Что это? – почему-то громким шепотом спросил Колокольников.
   – Катапульта.
   – Да? Но для чего? Я никогда не слышал…
   – Успокойтесь, – мягко сказал толстяк, беря Колокольникова под локоть. – Это безболезненно. И – совершенно необходимо для вас.
   – Но я ничего не понимаю!
   – В том-то и дело. Ваше непонимание… Смятение… Опасения… Сколько вам лет?
   – Тридцать пять.
   – Я так и подумал. Никогда не ошибаюсь, – с удовлетворением кивнул толстяк. – Почти полжизни… И теперь-то – самое время…
   – Объясните, ради бога! – взмолился Колокольников. – Я должен забраться в эту капсулу? Так ведь? Но… какой в этом смысл? Вы заманили меня…
   – Ах, мой милый, не смешите. Если бы во всем легко было отыскать смысл!.. Тогда б жизнь кончилась, определенно. Никто вас не заманивал. Вас просто послали в командировку. Понимаете? Никто вас специально не звал. Послали – и все… Вы же мечтали… Вас привел инстинкт.
   – Инстинкт? – вздрогнул Колокольников. – Опять вы про него! При чем здесь он?
   – Да, теперь я вижу: вы действительно ничего не понимаете. Я вам сочувствую.
   – Не всё, но… кое-что, – уточнил уязвленно Колокольников. – Себя, например. Того, что происходит вокруг… Не вижу никакой связи. Все хорошо и все – кошмар… Я запутался, черт побери!
   – Вы сами в этом виноваты.
   – Я?!
   – Ну, не я же, в конце концов!.. Вы совершили, наверное, массу глупостей в своей жизни, которых, если разобраться хорошенько, можно было и не совершать. Начудили, так сказать, сверх меры… И сами этого не замечали. Вот что скверно. Они, эти всяческие глупости, вам и теперь мешают. Не дают спокойно жить… Вы сами испортили себя. В чем-то, вероятно, оглупили, а в чем-то, возможно, чересчур превознесли… Я не диагностик – я всего лишь исполнитель.
   – Палач! – невольно вырвалось у Колокольникова. – Вот вы кто!
   – Ну, зачем же так грубо? – примирительно-добродушно возразил толстяк. – Понятно: нервы ваши на пределе… М-да. Я исполнитель – в том смысле, что только констатирую. Констатирую ваше состояние. Не мое дело отыскивать причину. В чем я разобрался, то вам и сказал.
   «Это правда, правда!.. Почему он так уверен? Виноват… Вон оно что!..»
   – А дальше? Что я должен делать? Я ведь – должен, вероятно? Но что именно?
   – Взобраться наверх – вот лестница – сесть в капсулу, захлопнуть дверцу и – взлететь. Все до крайности просто. И не должно вас пугать.
   Колокольников зябко поежился:
   – Взлететь? Зачем?
   – Да попросту затем, черт возьми, – непринужденно рассмеялся толстяк, – чтоб отрешиться от всего земного – того, что вы обычно, по привычке именуете земным, – остаться там, в бездонной вышине, наедине со звездами и с самим собой! Все сгинет, пропадет – и будет только пустота. Черная пустота… И вот тут-то…
   – Ну же, ну! – не выдержал Колокольников. – Хватит намеков!
   – Это для вас, мой дорогой, – намеки, – строптиво заметил толстяк. – А на деле-то… Учитесь слушать – и услышите!.. Ну, ладно, еще недоставало это обсуждать, ликбез устраивать… Вы, надо думать, много, прикрываясь разными мудреными идеями, грешили перед собой, порождали в себе всякие дурацкие комплексы и незаметно, подспудно развивали их, – тихо и проникновенно возвестил он. – Вот и настал час расплаты. Вы взлетите к звездам и, глядя вниз, на мир земной, где осталось все плотское и смертное, попытаетесь понять, постигнуть свою вину. Настал тот час, когда каждому – у всех свои сроки, но они есть, и их не избежать – необходимо извиниться перед собой. Извиниться честно и безоговорочно – за все загубленное в себе, за все те внутренние подлости и гадости, которые всегда мешали полноценно жить. Встаньте на колени перед собой – и вымаливайте прощение!
   – Но зачем… так высоко? Неужели нельзя здесь, на земле, не теряя почвы под ногами?
   – Вы уже бежали сюда – выходит, почва под ногами, понятная, родная почва, для вас ничего не значит. Так поднимитесь выше! Поднимитесь над собой!
   – Легко сказать!.. А если прощение… не придет? И понимание – не вернется?
   – Что ж… Видите рельсы? Если все закончится удачно, капсула, подброшенная на сотни километров, упадет обратно на рельсы и покатится по ним…
   – Заманчиво, конечно… А если ни прощения, ни веры в себя… Ну, ничего не будет?
   – Земля – крутится… – философски заметил толстяк. – И может случиться так, что капсула не вернется в исходную точку, промахнется – падение ведь длится не секунду, даже не минуту – всякое возможно…
   – Конкретнее!
   – Вы разобьетесь, милейший. Насмерть!.. Но, повторяю, все зависит от вас. Получите прощение – великолепно! Сомнения оставят вас. И уж тогда-то вы попадете на рельсы наверняка, не промахнетесь – и жизнь начнется вновь. Не правда ли, изумительный аппарат?! Взлет, падение, общение с самим собой и – вера, вера, упование – прекрасно! Обворожительное антраша… Даже с шиком каким-то…
   – Но я же могу промахнуться… Не попасть назад… Могу ведь, да?
   – Тут уж ничего не поделаешь – гарантий нет. Виноваты будете вы сами… Между прочим, вам дьявольски повезло. Как нарочно, сегодня пока нет никого из желающих. Даже странно… Я так думаю, всему виной нелетная погода. То есть она летная – откуда-то, но очень из немногих мест…
   – Конечно. Я же – прилетел, – кивнул согласно Колокольников.
   – Так это вы! Один! А ведь иные – вы представьте! – даже записываются на год вперед. И, главное, вся процедура-то – бесплатная! Вам зверски повезло.
   – Вот как?
   – А вы что думали?! Гуманнейшее предприятие! Поэтому и денег не берут с клиентов – все расходы покрывает государство. Забота о здоровье граждан – тут скупиться невозможно, даже, более того, преступно. Люди это понимают, чувствуют. Они безмерно благодарны… Вот со всех концов и едут!
   – На халявку-то – чего ж не съездить? – усмехнулся Колокольников. – Поди, и в ад дорога скучной не покажется… Не то что к вам!
   – Я не советовал бы вам глумиться над святым, – обиделся толстяк. – Пожалуй, это все от ваших комплексов, желания казаться выше, независимей, умнее, чем вы есть… Достойно покаяния, достойно. Убеждаюсь лишний раз: вы вовсе не случайно оказались здесь.
   «Вот черт! И спорить-то, по сути, глупо… Можно, разумеется, попробовать, рискнуть. Себя пойму… И буду чист – как стеклышко. Но!..»
   – Сколько уже падало обратно на рельсы? – чуть слышно спросил Колокольников.
   – Этого я не могу вам сообщить, – благодушно улыбнулся толстяк, будто говорил о сущем пустяке, который все же приятен ему. – Нельзя. Секрет.
   «Нельзя… Вот ведь в чем штука… Умей слушать – и услышишь… Значит, могу промахнуться? Даже не по своей вине… Если бы многие – пусть почти все! – возвращались, не стали бы делать секрета. Вопили бы, наоборот, на всех углах. Выходит, шансов практически нет?!.»
   – Выпустите меня отсюда! – теряя самообладание и внезапно покрываясь испариной, срывающимся тонким голосом закричал Колокольников.
   Ему почудилось, что воздуха больше нет, что он задыхается, будто ледяная змея вдруг хищно обвилась вокруг шеи, что рядом стоит непроглядная тьма, хотя и били в лицо слепящие прожектора – а в двух шагах катапульта, чудовищное, великое сооружение! – и тьма эта надвигалась отовсюду, похожая на зыбкое тело спрута, надвигалась, касаясь липкими, мерзкими щупальцами, и он забился, заметался в этом сатанинском круге, как в клетке с дикими зверьми, разинувшими жадные, алкающие его плоти и духа зловонные пасти, и он рванулся в сторону, помчался куда глаза глядят, поминутно обо что-то спотыкаясь, наталкиваясь на какие-то предметы, которых не мог, ослепленный, различить, а всюду, точно острые капканы, клацали истекающие голодной слюной клыки – вот, за спиной, совсем уж близко! – и прутья клетки – границы света и тьмы – больно били при каждом неверном движении…
   – Выпустите меня! К черту, к черту, не хочу!.. Не надо!.. Я боюсь!
   «Антраша… Аттракцион… Вот развлеченье!.. Боже мой! И кто придумал это? Или… так и было всегда – взлететь и упасть, на рельсы или мимо? Идиотская командировка... Словно знали, понимали… Но душно-то, душно как!… И еще просить прощенья? У себя самого?!.»
   Он дернулся в последний раз, но теперь удачно – незримая пасть, промахнувшись, злобно лязгнула у самого уха, и он вырвался из окаянной клети, выломав вслепую самый податливый прут или просто найдя, наконец, ту заветную щель, сквозь которую проник сюда, – сзади грохнуло что-то, замыкаясь для него навсегда, и тогда он помчался по темной пустынной улице, покинутый и беззащитный, и владел им только ужас, панический страх, только это, только это, а вот пониманья – никакого, впрочем, до него ли было теперь…
   Из-за угла вынырнул, будто народился на пустом месте, желтый огонек.
   – Такси, такси!
   Машина, взвизгнув тормозами, замерла, и он, втиснувшись в ее урчащее стальное тело, прильнул к теплому и мягкому сиденью, растворился в нем, слился с ним и лишь тогда смог, дух едва переведя, громко прошептать:
   – На вокзал, шеф, быстро!
   Его разом вдавило в упругую спинку, и все за окном понеслось, смазываясь, слипаясь, как на картине старомодного художника-экспрессиониста.
   Мчались – мимо и назад – темные угрюмые фасады, за которыми, прячась от дневной нелепой суеты, нежились, мечтали, ненавидели, любили или просто стремились забыться освобождающим от всех забот сном какие-то люди, неведомые, непонятные, совершенно чужие; мелькали черные, точно зевы тоннелей, витрины давно уже закрытых магазинов – тихий город, по-своему забавный, далекий и страшный, подобный многим и многим другим, проносился перед застывшим, остекленелым взором Колокольникова.
   Город, где запросто, лишь захоти, можно постигнуть, познать себя и суть вещей, покаявшись перед собой в неумных своих жизненных, случайных сплошь и рядом, прегрешениях, где можно обрести твердыню под ногами, но можно, право же, и ничего не обрести, сгинуть навеки, – что и говорить, самое милое место на первый взгляд, просто очаровательное – для праздного и равнодушного наблюдателя.
   «Едут со всех концов… Вздор? Но ведь кто-то же рискнет, наверняка – рискнет, поставит на кон все и полетит – высоко-высоко… Вон, вон – по небу покатилась яркая звезда!.. А впрочем, по весне какой-то рой проходит, я читал… Загадывают только дураки…»
   Резкий толчок подбросил Колокольникова – вероятно, камень на дороге попал под колесо…
   Гоп! – подумал Колокольников. И все-таки – антраша!.. В некотором роде…
   И он громко, с надрывом расхохотался, неожиданно вообразив, как обходительный толстяк, что остался в загоне, сам – за неимением доверчивых клиентов – улетает в капсуле высόко в небеса и падает, и падает… и вновь взмывает, и вопит – не то от ужаса, не то от несусветного восторга, что сумел опять перехитрить судьбу…
   Перехитрить…
   Как водится…
   – Ну же, скорее, скорее!.. Гони, шеф, давай, с ветерком! На вокзал! К стальным колеям. По прямой, шеф, по прямой!.. Крепко стоим!
  
   В ТРИДЕВЯТОМ ЦАРСТВЕ…
  
   У всех уважающих себя людей имеется нынче хобби. Или – вроде того.
   Одни, к примеру, рано преуспев на ниве бандитизма, начинают, как бы между делом, ублажать себя политикой; другие, будучи политиками крупного масштаба, с несказанным интересом обращают взор свой к бандитизму; в то же время третьи, ничего собой не представляя, понемногу увлекаются чем бог пошлет, наивно окрыляясь мыслью, будто это все равно подарит им когда-нибудь признание и даже славу, отчего счастливые народы непременно возведут их в ранг героев быстротечного прогресса…
   Вот и Серафим, со звучной фамилией Цветохвостов, также болел увлечением, к службе побочным, и весьма утешался им, когда бывал чем-либо удручен.
   Тщеславие, правда, его не терзало и не заставляло совершать различные дурацкие поступки, однако к своей тайной страсти относился Серафим любовно и всерьез.
   А по существу всё выходило очень просто.
   Мечтал он – и с отменным постоянством – попасть в тридевятое царство, в тридесятое государство, или, выражаясь по-научному, скорей всего в некое, где-то там сопредельное нашему, измерение.
   Что это такое, он и сам, по совести, не знал. Однако ж вот – мечтал…
   Каждый день высиживал он в редакции довольно популярного журнала, правил скверные, но очень важные на сей момент материалы, стремясь придать им блеск и остроту, названивал по телефонам, выжимая из потенциальных авторов «забойные» статьи, умело договаривался о фиктивных интервью или уныло принимал настырных посетителей, являвшихся к нему то с жалобами на обидчиков по месту обитания (от высоко летающих чиновников до всяческой соседской мелкоты), то с очерками, пухлыми, как иной роман; приходили к нему и разные ревнивые любители науки, желавшие внести в нее посильный, но весомый вклад, ну, вроде: «Устранение хронического косоглазия посредством уменьшения силы тяжести, варьируемой в оптимальных пределах наклоном земной оси».
   Всякое случалось у Серафима за день, десятки лиц, которых нужно выслушать и успокоить, ежели они, не обнаружив должного сочувствия, войдут внезапно в раж, без остановки проплывали перед ним, и к вечеру бедняга Цветохвостов, деликатный и ко всем внимательный, тоскливо ощущал себя опустошенным и вконец разбитым.
   Потому не удивительно, что, возвратясь домой, он усаживался в старенькое кресло под торшером и, попивая крепкий чай с лимоном, целиком отдавался восхитительной мечте о тридевятом царстве, тридесятом государстве, где можно, наверное, хоть временами жить без забот и той суеты, что некогда именовалось радостью текущих будней, а теперь причислена к святыням обновленного существованья.
   И однажды, когда желание попасть в заветную страну достигло высшего предела, он неожиданно услышал чей-то тихий голос.
   – Вот и славненько. А вот и я, – поведал голос. – Чем могу служить?
   Серафима точно ущипнули.
   Он подскочил в кресле, поперхнулся, пролив на брюки чай, и беспомощно огляделся по сторонам.
   Но никого в комнате не было.
   Зашторенное окно, благо на улице давно стояла осень, было заперто на все шпингалеты, и сквозь него проникал лишь отдаленный гул машин.
   Вот-те раз, подумал Цветохвостов, доработался… Уже и голоса мерещиться стали…
   Он закрыл глаза и откинулся на спинку кресла, уговаривая сам себя, что это, дескать, ничего, скоро пройдет, с кем не бывает…
   Он и впрямь успокоился, и тогда его мысли вновь обратились к излюбленной теме.
   – А вот и я, – раздался тот же самый голос. – Чем могу служить?
   Цветохвостов охнул, резко выпрямился и чашку с остатками чая поставил на пол.
   – Ты кто? – спросил он в пустоту.
   Ему никто не ответил.
   – Ты кто такой, я спрашиваю?
   И опять – молчание.
   Серафим нервно поерзал в кресле и зябко поежился, чувствуя себя последним идиотом, – случившееся было выше его понимания.
   Неужто и впрямь перетрудился?
   – Ну ладно, – вздохнул он наконец. – Молчишь – и ладно… – И неожиданно добавил: – Только в следующий раз здоровайся со мной.
   Какой еще следующий раз?! – с ужасом подумал Серафим. Зачем?..
   Это событие надолго вывело его из равновесия, и до самого сна он никак не мог успокоиться – ему все казалось, будто кто-то стоит у него за спиной и усмехается, и черные тени по углам казались ему живыми, он поминутно испуганно оборачивался, но в комнате никого не было.
   Перед сном он решительно согнал с дивана любимого иждивенца, громадного рыжего кота-кастрата, и приготовил себе постель.
   Он лег, и кот устроился в его ногах и, хитро прищуривая то правый, то левый глаз, блаженно замурчал, словно давно уже знал разгадку случившегося, да только до поры до времени помалкивал и от этого своего молчания испытывал великое удовлетворение, – впрочем, у всех котов такой вид, когда им сытно и тепло…
   Серафим перевернулся на спину и широко зевнул.
   На мгновение его внезапно снова потянуло в это далекое-далекое, никому не ведомое тридевятое царство, но он разом осекся, вспомнив странный вкрадчивый голос, и, так как думать ни о чем другом не хотелось, невесело обратился к задремавшему коту:
   – Видал, Альфонс, что творится? Галлюцинации, страхи… Нехорошо. Наверное, устал, переработал… А что делать, Альфонс, что делать?!
   Он вздохнул и посмотрел на кота.
   Тот лежал, подобрав под себя лапы, и лиловый глаз его горел на фоне круглой морды, точно глазок светофора, выпученный в ночную пустоту.
   – Глупое ты создание, Альфонс, – добродушно сказал Серафим. – Тебе что ни поведай – всё равно… Мозги зажирели у тебя, старина. Давай-ка спать.
   Стрелки настенных часов встали точно на полночь, и кукушка прокуковала двенадцать раз, и все двенадцать резных апостолов, будто в диковинном хороводе, неспешно вышли один за другим из маленького окошка и скрылись бесшумно в соседней дверце.
   Мягкий свет торшера над головой Цветохвостова мигнул и погас.
  
   Странные сны снились Серафиму.
   То ему чудилось, что летит он над какими-то лесами и реками, сам не ведая, куда, не ведая, зачем, и вдруг все получалось совершенно по-другому: он уже вовсе не летит, а стоит под развесистым деревом с роскошными плодами – он тянулся к ним, однако же плоды вместе с ветвями постоянно убегали, отстранялись вверх, и он вырастал вслед за ними, пытаясь догнать, и неожиданно упирался головой в небо – тогда он ударял что есть силы в него, небо трескалось, точно обыкновенный кусок цветного стекла, и солнце, сорвавшись со своей колеи, падало Серафиму в руки.
   Он брал солнце, подкидывая на ладонях, чтобы не обжечься, и нес в неведомо откуда взявшийся дворец – там, в середине золотого зала, стоял хрустальный стол, и Серафим садился за него, положив вместо лампы на краешек, слева, пылающее солнце, и принимался править статью – дурацкую, но, как всегда, необходимую сейчас.
   А то начинало сниться Серафиму, будто идет он вдоль пыльной широкой дороги, а по обочинам – столбы, и на каждом столбе написано одно и то же: «Тридевятое царство, тридесятое государство – 10 верст».
   Впереди с важностью вышагивал кот, задрав, как чувствительную радиоантенну, пушистый рыжий хвост, и ловил всяческие радиосигналы, которые пронизывали все вокруг и порой даже натыкались на Серафима, отчего тот ойкал, вздрагивал и непременно задавал коту один-единственный вопрос: «Ну что, Альфонс, что там слышно, в нашем эфире?», а кот со знанием дела отвечал на это: «Помехи, хозяин, помехи» и судорожно дергал хвостом, меняя диапазон.
   И вдруг все исчезло. Мир заполнил нестерпимый звон будильника.
   Серафим с ужасом раскрыл глаза.
   Пальцы нашарили заветную кнопку и с силой вдавили ее в корпус часов.
   Настала тишина.
   Он еще силился вернуться к прерванному сну, где солнце снова засияет на краю стола…
   Однако – время, время!
   Вечный бич…
   Теперь – подъем, и – за дела!
   В редакции, небось, уже собрались все сотрудники – то ли выслуживаясь, то ли искренне горя недюжинным энтузиазмом, они предпочитали появляться загодя – а братец-шеф, мордастый лысый дядька, как заведено, сидит царьком в высоком кресле у окна и с радостно-благочестивой рожей травит сальные, заезженные анекдоты, восторгаясь смущением молоденьких сотрудниц отдела…
   Шеф любил начинать трудовой день «боевито», каждый раз «по-новому», как сам он с уважением острил.
  
   Серафим обреченно переступил порог комнаты, и в уши тотчас же ударил громкий хохот, перекрываемый раскатистым уханьем шефа.
   Цветохвостову вдруг показалось, что это он явился причиной такого веселья, что потешаются именно над ним, над его маленькой ссутуленной фигуркой в нескладном бежевом костюме, над его непомерно большой головой и тщедушной бородкой, которую он отпустил нарочно, потому что все в отделе постоянно говорили, будто бы она ему нисколько не идет и, разумеется, вид у нее преглупый…
   Адское искушение повернуться и выбежать вон, с треском хлопнув дверью, овладело им.
   Но он прекрасно знал, что никогда и никуда не уйдет и шума поднимать не станет, а только с вызовом улыбнется и скажет всем небрежное «привет!», и быстро, по обыкновенью, шмыгнет за свой стол…
   Он тихо завозился, вытирая ноги о половичок.
   – А вот и Серафим! – гоготнул от окна редактор. – Наш шестикрылый Серафим! Конечно, опоздал! Трамвай из-за погоды задержали? Катаклизм произошел?
   – Привет! – сказал Цветохвостов и отсалютовал всему отделу.
   – Голубчик, – не унимался редактор, – на вас лица сегодня нет.
   – Не знаю, – сухо отозвался Серафим. – Я себя чувствую превосходно.
   – А может, все-таки – температурку смерим, градусник поставим, а? У вас как будто жар… Хотя, стоп, стоп! Ну, конечно! Просто – красный нос!..
   Сотрудники с готовностью захохотали.
   Шеф-редактор тоже хохотал, и в эти минуты, похоже, не было на свете человека, счастливее его.
   Серафим только пожал плечами.
   А что говорить? О чем?!
   О своей сокровенной мечте или о снах, или о той дешевой суете, которую на людях положено воспринимать как дар, ниспосланный свыше?
   Да скажи он хоть слово – и они рассмеются вновь: «Ого, Цветохвостов шутит!..»
   А какие тут шутки, когда все осточертело и давно уж перестало волновать?..
   Он протиснулся к своему месту, и вдогонку ему полетело: «Ну, братцы, за работу – Цветохвостов пришел!», и новая волна смеха прокатилась по комнате.
   Серафим сел за стол и, склонившись над ним, прежде чем взяться за правку текущего материала, задумался, как уже не раз случалось, – о снах, о жизни и вообще бог знает о чем, чему и сам названия не знал, – а вокруг пластами лежали статьи и письма, псевдонаучные изыскания и жалобы на недосягаемые для жалобщиков инстанции, целые горы, Кордильеры всевозможного бумажного хлама, предварявшего появление его суетных или, напротив, нарочито спокойных производителей, если угодно – творцов…
  
   Поздно вечером, задержавшись в редакции, усталый и издерганный, Серафим вернулся домой.
   Сон, виденный минувшей ночью, все не шел из головы, волнуя и томя.
   «Тридевятое царство, тридесятое государство» – очень четко выведена надпись.
   И на каждом столбе – десять верст, и сколько ни пройди – одно и то же.
   Странно, право…
   Плотно поужинав, вопреки всем настоятельным рекомендациям врачей, и покормив кота, Серафим уселся, по обыкновению, в любимое старое кресло, взял чашку чая с лимоном и, хотя еще предстояло немало работы – производственные сроки поджимают, месяц на исходе! – беспечно задумался, направив мысли в иные края, где властвуют сновидения и каждый миг их обретает свой особый смысл.
   Но мало-помалу мысли свернули в сторону, и тогда Серафим привычно, с тихой радостью, вообразил себе, как некая волшебная сила подхватывает его и несет, мчит в прекрасные, недосягаемые для всех прочих смертных дали, в которых нет забот и страха перед жизнью тоже нет, в которых просто всё и душа свободно-безмятежна…
   И так ему захотелось неожиданно туда, в тридевятое царство, в тридесятое государство, до того стало жаль себя – за собственную слабость и неустроенность в этой суматошной жизни, – что невнятные звуки, схожие с плачем, вырвались внезапно у него, помимо воли…
   И тогда он услыхал тот самый голос.
   – Здравствуйте. А вот и я, – поведал голос. – Чем могу служить?
   Серафим сидел, не шевелясь, и, точно зачарованный, глядел прямо перед собой.
   Странный голос звучал второй вечер подряд. И – каждый раз – в такой момент…
   – Кто ты? – спросил тихо Серафим. – Откуда?
   Голос молчал.
   Ах, опять эти идиотские штучки! – в сердцах подумал Цветохвостов.
   А сам подвинул кресло ближе к телефону, чтобы – в случае чего…
   – Кто ты такой? – уже немного громче и настойчивее повторил он.
   – Кто такой?– переспросил голос. – Я – это я.
   – Превосходный ответ! – криво усмехнулся Серафим. – Но теперь, пожалуйста, ответь точно. Ты мне сейчас кажешься или нет?
   – Нет.
   – Ага, значит, ты никакая не галлюцинация?
   – Разумеется.
   – Вот как странно!.. Голос без тела… Кому же ты принадлежишь?
   – Тебе.
   – Мне?
   – Ну да! Можно было сразу догадаться… И тебе, и кукушке, и двенадцати апостолам, и коту – словом, всему, что тебя окружает, чем, по-твоему, ты не похож на других. Я говорю из тридевятого царства.
   – Ах, вот оно что!.. Занятно… – произнес Серафим после некоторого раздумья. – Даже очень… Но – оставим это пока. Ты, стало быть, предлагаешь свои услуги?
   – Да.
   – А что ты можешь?
   – Все могу. Могу выполнить любую твою мечту. Даже самую заветную…
   Господи, так вот он на что намекает! – вдруг осенило Серафима. Любую мечту… Что ж, ладно! Кто бы он там ни был – теперь мне все равно…
   – Даже самую заветную, – негромко повторил голос.
   – Изволь, – сказал Цветохвостов решительно. – У меня пока нет оснований не верить тебе. Если ты и впрямь… В таком случае – перенеси меня в тридевятое царство, тридесятое государство.
   – Ага, – замешкался голос. – Шустрый ты, однако… Сразу быка за рога. Да, брат… Так с чего начнем?
   – Вот тут я, право, затрудняюсь… А ты – с чего бы посоветовал?
   – И не жалко? – сочувственно поинтересовался голос. – Все-таки…
   – Да брось! Я только тем ведь и живу! Уже который год… Сам знаешь…
   – От тебя потребуется много усилий, – заметил голос. – Ты готов?
   – Еще бы! Хоть сейчас… Но – конкретно – что я должен сделать?
   – Посмотри вокруг, – мягко и задушевно, словно убаюкивая, начал голос. – Вот твой любимец кот – он умен и тоже любит тебя. Вот кресло, в котором ты мечтаешь по вечерам…Вот старый письменный стол, где на ночь спряталась твоя дневная суета… А вот часы – слышишь, как они мелодично бьют? – и кукушка кукует, волшебная деревянная кукушка, и двенадцать апостолов проходят мимо… Все это – твое, твой маленький, особенный мирок. Он тянет к себе, без него ты не можешь и дня прожить. Ты сидишь в нем, глядишь по сторонам, и тебя обволакивают грезы… Ты мечтаешь о жизни иной – так добейся ее!
   – Как?
   – Есть единственный способ. Не знаю, впрочем, подойдет ли… Ведь ты человек по натуре робкий, пассивный… И, если по совести, зануда редкий…
   – Говори!
   – Хорошо. Убей этот мир!
   – Прости, я… не понимаю.
   – А что тут понимать? Ты погряз в мелочах, приятель. Кот, кукушка, лампа с зеленым абажуром – вот к чему ты бежишь от дневной суеты. Ты обыватель, разлюбезный Серафим, и, поверь мне, исподволь гордишься этим – только боишься открыто признаться себе… Ну так – бей, круши всё это, и ты будешь свободен!
   – Что – всё? – со страхом и непониманием спросил Цветохвостов, зябко поджимая ноги. – Как это – всё?! И на работе – тоже?
   – Ну, работу ты не тронь. Не в ней сейчас дело. Хотя… Нет, виноват ты сам, пойми же наконец, ты, сотворивший этот гнусный теплый уголок, где можно предаваться прострации и болезненным мечтам!
   – Боюсь, – еле слышно прошептал Серафим. – Разрушить – сразу, вдруг?.. То, что строил столько лет, вымучивал, можно сказать…
   – Тогда не морочь голову! Мое дело – указать путь к тому, что ты прозвал тридевятым царством. Не хочешь – не надо. Горюй, не спи, всех ненавидь! Закончишь сумасшедшим домом. На здоровье!
   – Но с чего ж начать? – робко спросил Серафим, скорчившись в кресле еще больше, будто ожидая страшного, оглушающего удара.
   – Да с чего угодно!
   – А как же… тридевятое царство?
   – Серафим, стыдись! Где твой разум? Царство будет после! Настоящее! Когда всего этого – не будет… Так сделай первый шаг!
   – Ну, хорошо, – Серафим со вздохом распрямил ноги. – Положим, ты прав… Значит, за дело?
   – Конечно!
   Мысли путались в голове.
   Стало быть, необходимо? Себя и всё вокруг… Чтоб к истине придти? Кошмар!..
   А вдруг – поможет? Камень скинет с души…
   И потом: даже если это ерунда, все примерещилось – никто ведь не узнает…
   – Я готов! – крикнул он и сам испугался собственного воодушевления. – Ты убедил меня!
   В чем убедил, в чем, почему?!
   Дурацкая потеха…
   Коли уж по совести, то веры безоглядной в истинность слов, голосом произнесенных, вовсе не было, еще манили к себе и выцветшее кресло, и часы с апостолами – не в них ли, в этих деревянных существах, сосредоточена вся вечность небессмысленного бытия?
   Но нечто иное зародилось уже средь растерзанных чувств Цветохвостова, вклинилось в сердце, распирало грудь – и сомнения, прежние, угрюмые, и внезапная надежда – все смешалось в его голове и покатилось, нарастая, точно снежный ком, увлекая за собой побочные мыслишки и страстишки, и, наконец, прорвало эту внешнюю, искусственную оболочку – и тогда Серафим заорал страшным голосом:
   – Всё! Надоело! Хватит!

Далее читайте в книге...

ВЕРНУТЬСЯ