Поиск:

Уже с нами:

Десятьдомиков

Сборник рассказов

  
   Оглавление
  
   Вместо предисловия
  
   Сергей Игнатов Побег с близнецами
   Беглая жила
   Поплавок
  
   Николай Черепанов Решка
   Тридомика
   Камни на дорогах
  
   Татьяна Эйснер Только живи
   Ветка
   Пармина охота
   День рождения
   Мясорубка
  
   Семен Каминский Сладкие радости индейского лета
   Мама Пасюка
  
   Константин Семенов Час демонов
   Нераспахнутые шторы
  
   Виталий Сероклинов Астроном
   Санитарная зона
   Концерт по заявкам
   Нумерология
   Мямля
   Хрусталь
   Строчки
   Гвозди
   Улыбайся
   Сон
   Отец
   Аншлаг
  
   Ирина Кадин Пожарный вседорожник
   День независимости
  
   Леонид Шифман Под стук вагонных колес
   Что-то в этом есть...
   Хитрость
  
   Ольга Карибджанян Паутина
   Ночные булочки
   Дом Бетховена
  
   Александр Крамер Кики
   Лиза
   Юрик
   Страус
   Ревнивый
   Музыкант
   Нинель и Ираклий
   Матрен и Матрена
   Тина
   Уттарасанга
   Стрелка
   Старуха
  
  
  
  
   ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
  
   Мы долго были рассеяны по всему свету – разным городам, странам и иногда континентам. У нас даже не было адреса, и поэтому отыскать нас было почти невозможно. Но однажды «Млечный Путь» свел вместе наши дороги; мы – все десять – собрались под ним, навалились сообществом и построили десять уютных домишек – в соответстви со вкусом каждого. Получилась хоть и небольшая, но улица, которой мы дали простое и понятное имя – Десятьдомиков (почему бы и нет, раз есть Пятихатки). И теперь появился адрес, по которому нас так просто найти:
   «Млечный Путь»
   «Десятьдомиков»
   Приезжайте, заходите к любому без стука – у нас не запирают. Мы не боимся зла и всегда рады гостям.
  
   Александр Крамер.
  
  
   СЕРГЕЙ ИГНАТОВ
  
   ПОБЕГ С БЛИЗНЕЦАМИ
  
   Не всякий знает, что вытаскивать гвозди из теплых досок веранды, разогретых на солнце и пахнущих сосновой смолой, лесными избушками на курьих ножках, пылью дальних странствий и чем-то неизвестным вроде корабельных шпангоутов – одно из самых стоящих занятий в садике.
   Заработанный трудом гвоздь стоит того, чтобы им владеть. Чем больше труда нужно, чтобы его вытащить, тем больше любопытного и тайного можно уловить, когда его рассматриваешь и ощущаешь, со всеми подробностями и с оружейным запахом боевой стали. Есть простые гвозди, сидящие неглубоко, и большого интереса они, как правило, не представляют. Если он уже загнут, сдвигаешь шляпку ударами камня в сторону, потом обратно, и так много раз. Можно провернуть его по кругу, следя, чтобы не сломался, и тогда он разом ослабнет. Тут уже ухватываешь его пальцами и с сопением вращаешь туда-сюда и тянешь вверх изо всей силы, до изнеможения. Отдохнешь и снова вцепляешься. Особо упорные даже раскаляются от трения. Как только удается подсунуть под него пальцы, он уже никуда не денется. Ты его уже чувствуешь и неизбежно переупрямишь, как бы долго он ни упирался.
   Но попадаются гвозди, овладение которыми требует многих дней сосредоточенной работы и размышлений. К такому гвоздю нужно влезать высоко по деревянному переплету веранды, когда воспиталка не видит, и изучать его посадку. Лучше всего, когда она говорит с другой воспиталкой, – они обе выключаются, как свет, и можно работать без помех. Сидит он глубоко и выступает невысоко. Трудный гвоздь. Начинаешь долбить его камнем, чтобы обнажить и провернуть, и входишь в раж, стараясь при этом не упасть. Важно еще угадать, куда его проворачивать, если есть наклон. Если не угадаешь, он просто упрется и сломается, когда начнешь его крутить вбок, особенно если сидит глубоко в твердом дереве возле сучка. Толстый гвоздь почти всегда самый трудный, но зато в нем всего заметней мастерство его создателя, и легче угадать его замысел. Пристально и с уважением рассматриваешь искусную насечку на шляпке, острые гребешки под ней и продольные штрихи на лезвии. Носишь с собой среди остальных сокровищ. Даешь посмотреть кому следует из понимающих, но не всем. Остальным показываешь небрежно издали, чтобы маялись завистью, догадками и униженными просьбами.
   Конечно, в садике можно найти и другие всепоглощающие занятия, но все же в них недостает свободы, и слишком большая скученность желающих вокруг. Ты не вполне принадлежишь самому себе, и потому открытия не всегда достаточно одиноки и таинственны, чтобы быть настоящими. Так было с ракетами. Они стали всеобщим достоянием, и весь смак из них ушел. И вот ты уже чувствуешь себя с ними глупо, как, наверное, чувствовал себя Маугли, когда его благородный отточенный анкас, отнятый у белой кобры, пошел гулять по чужим рукам каких-то приблудных людей. Или когда бандарлоги завладели им и тащили куда-то по деревьям, дергая в разные стороны и стараясь выведать его тайны.
   Именно так и было с ракетами. Конечно, общие методы их рисования удалось ухватить у Шурки Жаркова. Что-то он, конечно, понимал в этом деле, хотя бы потому, что был неизмеримо старше, но до конца ракеты он все же не чувствовал. Что-то в его рисунках оставалось деревянным и неуклюжим, как телега. Что-то он совершенно не постигал в их обтекаемости, скорости, в немыслимой дальности и неизведанности путешествий. Не было у него их стремительной дерзости и оружейной прицельной точности ни в корпусах, ни в гондолах двигателей, ни дюзах, ни в иллюминаторах. Не было ничего такого, чтобы захватывало дух от мастерства и замысла создателя.
   Уж кто-то, а я-то вкладывал все это от души и в избытке, и потому не было отбоя от желающих заглядывать через плечо и сопеть в благоговейном молчании. От набивавшихся лететь в дальнее путешествие и ловить мои отрывистые замечания о ракетах. О звуковых милях световых скоростей, о высадках на других планетах в скафандрах и с настоящими индейскими луками, об охоте на первобытных ящеров и о прочих чудесных вещах. Одна девочка долго плакала, когда я отказался брать ее в полет за какую-то провинность, и еще долго ходила следом и просилась. Чего проситься, иди и сама выдумай себе ракету, свою собственную ракету, никто тебе мешает. Это тебе не кукол одевать. Конечно, потом до меня дошло, как это ужасно, если она именно с этого момента стала считать себя хуже всех, а потом так и не смогла это преодолеть. Лучше бы она отнеслась к этому несчастью как к трудному гвоздю – вдумалась в него и постепенно вытащила.
   – Ну, возьми меня, я хочу с вами! – говорит она.
   – Ага, а ты сразу не на ту кнопку нажмешь. – отвечаю ей с возмущением. – Дураков нет.
   – Я не буду, не буду, не буду, ну, пожалуйста! – говорит она, и плачет.
   Она с тех пор столько наплакала во мне. Нет, с девочками лучше не связываться, они так ловко все устраивают, что ты им что-то должен, а потом все равно чувствуешь себя гадом, как ни старайся быть с ними хорошим. Чем больше стараешься, тем больше должен.
   И вот когда все самое секретное в тебе становится всеобщим достоянием, и некуда скрыться от любопытных бандарлогов, трогающих жадными лапами все придуманное, нарисованное и написанное тобой, – тут-то и понимаешь, что настало время сбежать. Как Льву Толстому от его квохчущих теток. В самой технологии побега нет ничего трудного, и мне даже непонятно, почему у остальных хватало сил удерживаться от побега. Я сбегал из четвертой группы не меньше пяти раз, а сколько сбегал из предыдущих – не помню. Это у мамы все было посчитано, как в аптеке. У этой группы забор выходил в наш двор, и потому сбегать было удобней всего. Сколько было переполоху у воспитательниц и мамы из-за этих побегов, сколько крику. Но какой смысл помнить эти ненужные подробности, эти неизбежные издержки, нет никакого смысла помнить плохое.
   Короче, ушел я как-то раз снова из четвертой группы через забор – и еще весь в возбуждении от непривычной свободы, весь в почетных ссадинах на руках и рванинах на штанах – натыкаюсь на близнецов, что жили глубоко внизу на втором этаже, под нами с мамой. Они солидно и медленно выгуливались в песочнице – почему-то без надзора бабушки или кто там еще нес охрану в тот день – и в каких-то одинаковых серых робах вроде арестантских комбинезонов, еще и с однорогими выростами на комбинезоньих макушках, словно у ручных бизонов. Что-то они там нудно строили в песке и гудели своими грузовиками. Мне ничего не стоило их увести, как только я им сказал, что иду путешествовать на луга. Они тут же поковыляли за мной, задыхаясь в своих нарядах и вытягивая шеи, как два гуся.
   Я их повел дворами, ориентируясь по снижающемуся солнцу и розе ветров – и мы сразу же попали в новые земли, где они никогда не были, и у них глаза повылезали от восторга. Понятно, что бабушки никогда их не водили этими дворами, только пугали всякими опасностями. Я им все объяснял про путешествия, а они налезали друг на друга, чтобы лучше слышать. В одном дворе, где росли сосны, мы немного пособирали шишки, и я им показал, как делается настоящая шишкометалка. Затачиваешь палку на манер утиного клюва, делаешь на ней такое тупое плоское острие. Потом насаживаешь на него шишку с нужным усилием – и мечешь ее со всей силы куда тебе нужно. Ох и влепит, если попадет! Бьет, как пуля! Только уметь нужно, это не так несложно, и я их слегка подучил. Хотел еще показать, как ловить голубей под ящик с колышком и веревкой, но потом передумал, потому что не было веревки, а бельевые все были заняты бельем, и даже если бы мы совладали с бельем, то у нас все равно не было хлеба для приманки.
   И я повел их дальше, за самый последний дом, в котором жил Сашка Чернышев, и обдуманно вывел их узкой щелью сбоку от дома, откуда сразу открывается вид на луга, чтобы они сразу увидели все, что от них скрывали тюремщики и тетки с бабками. Тут они, понятно, остолбенели, затихли и струсили от такого простора. Тут до них дошло, что без меня им уже не найти дорогу обратно, и еще они вспомнили про крики мамок и бабушек, про наказания и пытки – и не могли не струхнуть и не захотеть обратно. У них даже однорогие выросты вроде как скукожились. Но я взбодрил их решительными примерами из индейской истории. Воин думает только о предстоящем бое и своей великой удаче – а потом равнодушно стоит у пыточного столба, с презрением встречая ярость врагов. Такие слова приходилось говорить всем предводителям вроде Магеллана и Колумба, когда их команды проявляли нерешительность. После этого выросты у них расправились, и мы дружно двинулись прямо в луга.
   Наши луга – это большая-пребольшая заливная равнина, а город и монастырь стоят над ней на высоченной террасе, и когда один глядишь сверху на пушистую зелень с проблесками болотцев и на реку вдали, делается так хорошо, как будто научился летать. Вечером солнце садится за реку, и это тоже необыкновенно хорошо.
   Короче, мы немного постояли на самом гребне, а потом спустились вниз, и по дороге я им показал, как ловить ящериц, чтобы они не сбрасывали хвосты. Они немного боялись, но серые ящерицы почти не кусаются, а зеленых им еще рано было ловить, они слишком быстрые и сильные. Одна такая как-то раз вцепилась в палец моему другу и не хотела отцепляться. Мы ее тянули, но ему с перепугу это показалось больней, чем ящерице – у той по свирепому взгляду было видно, что ей любая боль нипочем, хоть голову отрывай. Палец у него опух от страха – и мы так и вернулись домой с ящерицей на пальце. Мы ее пробовали отмачивать водой из-под крана, прямо в рот ей лили, но она только еще больше злобилась и презирала нас за пытки, как настоящий индеец. Даже не помню, как мы ее отцепили… Да нет, мы ее не отцепили! Она сама решила отцепиться, когда мы совсем отчаялись и оставили ее в покое. Спокойно отцепилась, продолжая сверлить нас несгибаемым яростным взглядом, и с достоинством удалилась. Она доказала, что силой от нее ничего не добьешься, и дух ее остался несломленным… Многие потом ходили смотреть этот палец – явной раны на нем не было, но всем было ясно, что палец уже не тот. И друг тоже стал уже не тот, зеленых ящериц стал обходить, да и к серым стал какой-то равнодушный.
   На лугах я повел их по тропе в сторону реки, и по дороге мы смотрели бабочек, лягушек, пиявок и камыши. Лягушек они видели близко впервые в жизни, как и многое другое, вроде тех же бархатных коричневых камышин. Мы долго обучались ловить лягушек и радостно вымокли при этом – кто до колен, а кто всем животом. Крупные лягушки им, понятное дело, не давались, но мелких они быстро освоили. Крупная сидит с равнодушным видом и смотрит как бы мимо тебя, а ты медленно и бесшумно скользишь в ее сторону, не делая резких движений, надолго замирая – и тоже глядя мимо. Память у них короткая, и если ты долго над ней нависаешь, она начинает как бы забывать про тебя или считать тебя кустом, или даже засыпает с раскрытыми глазами. Тут вдруг ляпаешься на нее, и если она даже успевает рвануться в последний момент, все же перехватываешь ее на лету – и торжествующе вылезаешь в вонючей тине и ряске по локоть – а то и во всю грудь. Она яростно брыкается несколько раз, и в первый момент кажется такой сильной и твердой, словно каменной – но тут же теряет силы и повисает спокойно. Даже глаза сглатывает внутрь со страху. Можешь ее отмывать, как тряпку, и себя тоже, пока тина стремительно не засохла, потом ее уже не отдерешь. Лягушка – это не ящерица, она слабовольная. Можешь с наслаждением рассматривать ее смешные человеческие пальцы с шариками на концах и ноги с острыми коленками, в пятнах и перепонках, а насмотревшись – закинуть подальше в болото. Она летит, безвольно болтая ногами в воздухе, шлепается кверху белым брюхом и, немного подумав, переворачивается в правильное положение, размышляя, что делать дальше. Полагаю, что она быстро забывает об этой неприятности.
   Мы блаженствовали в лугах до вечера, пока не спохватились, что уже вечереет и вокруг все купается в розовом свете и длинных синих тенях. Тогда мы пошли на свет, и вылезли из лугов возле музыкальной школы, и пошли дальше на закатное солнце, а потом сели в квадратный автобус старинной и ныне забытой марки, потому что близнецы устали идти, они не привыкли столько выхаживать в своей песочнице. Все взрослые в автобусе затихли и принялись вытягивать шеи, а кондукторша коварно спросила: «Куда вы едете, дети?». Я на это мудро промолчал, а близнецы не выдержали и начали лепетать что-то несуразное. Наверное, враждебное внимание взрослых привлекла сухая тина, которой мы были облеплены, она нас и подвела. Автобус остановился возле городской милиции прямо за башней, когда мы уже почти выехали из города в совершенно неизведанные места – и нас повели куда-то в большой дом, и потом бесконечными коридорами, а автобус продолжал безропотно ждать отводившего, и тут-то мы и заподозрили, какое нерядовое событие наш отлов. Они поймали нас в автобусе, как мелких лягушек, из-за того, что близнецы устали идти. Идя длинными коридорами, я по дороге убеждал их молчать и презирать пытки, но как-то так вышло, что едва нас усадили в прокуренной комнате какие-то дядьки и обсели нас кругом, я сам им все и выложил сразу и без утайки. Было в них что-то положительное и вызывающее доверие – мне показалось, что многие из них сами позавидовали нашему путешествию. Если бы я был один, то может, и смолчал, а потом и нашел способ сбежать, но с близнецами мне было никак не уйти. Потом нас с почетом вывели и усадили в машину какого-то суетившегося дядьки, и сказали ему: «Смотри у меня, чтоб все было, сам знаешь!» Классно было ехать на машине и все в ней рассматривать, тут близнецы взбодрились и вытянули шеи.
   Ну и фурору наделал наш приезд во дворе! Мы въехали туда уже в сумерках, и нас встречала целая делегация рыдающих мам и бабушек, с ужасом следивших за подступающей тьмой и уже почти утративших всякую надежду увидеть нас живыми. Мы появились в последний момент, по всем законам греческой трагедии. Нет сомнения, что они много раз звонили в милицию, больницу, профком, горсовет и куда-то еще, и всех изводили. Нет сомнения, что милиция была счастлива, когда мы так легко сами упали к ней в руки. Нет сомнения, что и дядька, отвезший нас домой на горбатой машине старинной и забытой марки, был счастлив, что так легко отделался от милиции. И нет сомнения, что матери с бабками были счастливы, это не то слово!
   Мы всех сделали счастливыми. Не помню, колотила ли меня мать в гневе по чем попадя или обливала слезами счастья, заходясь в рыданиях – скорее всего, все вместе – а я пребывал в мудрой отрешенности. Женские крики и слезы неизбежны в жизни воина, и я старался хранить подобающее случаю индейское равнодушие. Их слезы нельзя принимать всерьез, потому что они сами их всерьез не принимают, а устраивают для того, чтобы ты чувствовал себя гадом и старался быть хорошим, чтобы тебя легче потом стреножить. Но чем больше для них стараешься, тем больше должен, и сидишь стреноженный и несчастный у них под надзором.
   Близнецы старались меньше, им еще было далеко до индейского равнодушия, приобретаемого годами побегов. К тому же, у них было больше встречающих и больше всяких яростных криков и изощренных пыток. Да и мама у меня была нервная, но отходчивая, а у них – не знаю. Кроме того, это было самое шумное возвращение в истории города, и даже с моим индейством было почти невозможно сохранить несгибаемость. Сколько ни старайся, до той ящерицы все равно далеко.
   Но все же это был их первый побег, и он получился настоящим и праздничным. После нашего шикарного возвращения близнецов сразу же надежно отделили от меня. При моем появлении квохчущие тетки сразу же укрывали их крыльями, как наседки от ястреба, а потом они и вовсе пропали куда-то с нашего двора. Но не может быть никаких сомнений, что с этого дня они научились сбегать сами – они уже не могли удержаться, я уверен. Они наверняка научились при этом ловить все, что я им показал, а также и многое другое, что только и ждет, чтобы его поймали и рассмотрели. Может, они даже улучшили способы лова и сами развили и усовершенствовали в себе нужные для этого инстинкты и предчувствия. И самое главное, что они с первого раза поняли, что без восхитительных побегов из-под чужого надзора жизнь не имеет цены.
  
  
  
   БЕГЛАЯ ЖИЛА
  
   В экспедициях, знаешь ли, принято ставить лагеря подальше от греха, вот мы и стали на Кумперли-сае, то есть в ущелье ведьмы, в разумном удалении от Актюза, чуть ниже по течению Кичи-Кемина, то есть маленького Кемина. Маленького и взъерошенного с виду, как воробей. Еле отыскали там место для лагеря на узкой терраске, где палатки пришлось ставить тесно, плечом к плечу. Я тоже отыскал пятачок для своей – как всегда на отшибе, подальше от стариков, на самом краешке уступа, за дородной хозяйственной палатищей с необъятным подолом и безразмерным, давно вышедшим из моды тентом, похожим на старинный выцветший капор. Она укрыла меня, как наседка птенца. И веревки, на которых она распяливалась и взъерошивала свои перья, были ей под стать – из лохматой пеньки, толстые и колючие. Ведь все это, знаешь ли, было при царе горохе, задолго до тебя. Теперь ты такие уже не увидишь нигде при всем желании. Теперь уже никому не придет в голову драть жесткую траву и вымачивать охапками, потом перебирать, мять, отбивать, сушить, крутить волокна, мучительно вить из них веревки. Ты только представь себе эту мороку. Это сколько же надо иметь крепких крепостных девок для такой работы – или заключенных и тоже молодых, на все готовых, сходящих с ума в неволе.
   Причем местные кочевники тогда все еще пользовали веревки из конского волоса, как при Чингизе; одна такая даже попалась мне под ноги у переправы и потом вернулась со мной в Москву. Долго потом вилась за мной по жизни, пока моль не сгрызла. В палец толщиной, плетеная из вороного блестящего волоса, крепкая и чуть упругая, тяжелая, теплая и приятная в руке – никакого сравнения с нейлоном, он какой-то мертвый.
   Ты только не подумай, что уступ и ущелье – это обязательно отвесные скалы, коварные осыпи и пропасти с костями на дне, прибежища горных барсов с козерогами, ничего подобного. Ты все это вычитала в книгах. Кумперли-сай – уютнейшая щель в горах, заросшая по уши ласковейшими лопушками, ромашками, мшистыми кущами и прочей шепчущей чащобной чепухой. Случись мне нечаянно сковырнуться со своего уступа, я бы только обрушился в эти чащи ушастых зеленых существ, трогательно, немо и блаженно скапливающих росу и хлорофилл в своих просвечивающих хрупких крылышках, суставах, нежных лепестках и взъерошенных коробочках. Я бы только запутался, зазеленился, искололся и промок в их хрустких влажных недрах, растревожил и передавил там множество слизней, мокриц и улиток, распугал робких лягушек, гусениц, мышей, бабочек, хлопотливых жуков, зеленых мотыльков и стрекоз со стрекозлами – и вылез бы оттуда весь облепленный семенами, стручками, колючками, слизью, хитином и вьюнами, как лесной мохноногий фавн. Фаланги и скорпионы в таких местах встречаются гораздо реже, не то что на севере, в Каратау, для них это уже высоковато. Но вообще, если не желаешь с ними видеться – просто не поднимай камни, не лезь куда не просят. Ты их не трогаешь – и они тебя не трогают. Они к тебе испытывают такое же отвращение. А больше бояться там некого – как раз напротив, это тебя все боятся.
   Нет, бывает, конечно, что кто-то из них набегает, знаешь ли, вечером на свет – просто по наивности, по сельскому любопытству. Особенно часто фаланга – с ее пугающей, бесшумной стремительностью. Это такой здоровенный мясистый паук телесного цвета с волосатыми лапами и челюстями – тебе бы точно не понравился. Выскочит пулей из темноты и сослепу пробежит по ноге или по столу, многие пугаются, принимают за тарантула, особенно женщины. Вылетит пулей, замрет, поднимет большие мерзкие лапы и раздвинет челюсти, словно извиняясь. Но вообще-то это существо неядовитое, хоть и страшноватое на вид. А в целом нам там было очень уютно.
   Даже слайды, которые остались у меня от этого места, какие-то уютные и мшистые: вот бархатный склон со стайками стройных горных елей, острых, как скифские копья, вольно устремленные ввысь над косо опрокинутым неведомым и недостижимым лугом. Он пересечен тонким шрамом разведочного шурфа – здесь поисковики пытались подсечь жилу. Она просквозила вроде бы в этом направлении, но ушла, скользнула вниз по сбросу, провалилась, вильнула, исчезла по-змеиному. И сам шрам давно уже весь пушистый и зеленый, а чуть ниже ползают три-четыре лошади, похожие отсюда на мелких глянцевитых блох, запутавшихся в бархатистом загривке мирно спящего чудовища. Но каким же безнадежным и жалким кажется их способ передвижения, если умеешь летать! Просто обнимаешь это могучее пространство и соскальзываешь в него всем блаженно распростертым телом, рушишься вниз, шумя перьями на ветру, ловишь теплый восходящий поток и мощно взмываешь ввысь косым сабельным движением, удерживая невидимую волну под собой и следя острым, немигающим взглядом властелина за хмельными потоками света и теплого воздуха, за робким шевелением медленных букашек внизу...

Далее читайте в книге...

ВЕРНУТЬСЯ