Поиск:

Уже с нами:

Журнал "Млечный Путь" № 4-2014 (11)

Литературно-публицистический журнал

   Повесть
   В. Спаров «Марионетки» 4
  
   Рассказы
   В. Цуркан «Постановщик» 64
   Т. Адаменко «Проблемы автора» 70
   К. Берендеев «Дневник Бортинженера» 81
   С. Крайнов «Триплан» 104
   Е. Кушнир «Горизонт событий» 112
  
   Миниатюры
   В. Килеева «Тесла» 132
   Л. Ашкинази «Ну традиция такая» 134
   Р. Ишурон «Слишком квалифицированный» 136
  
   Переводы
   Э. Батлер «Лучшее дело Фило Габба» 140
   А. Касл «Содружество гениев» 154
   Я. Михаэли «Планета Огненной птицы» 170
   С. Лем «Мысли о литературе, философии
   и науке» 191
  
   Эссе
   Н. Резанова «История Ии Наоторы» 222
  
   Наука на просторах Интернета
   Ю. Лебедев «В Стокгольме бреют лезвием Оккама...» 226
  
   Стихи
   О. Краузе 242
   О. Логашова 246
   Н. Зайков 248
   Сведения об авторах 250
  
   Вик СПАРОВ
  
   МАРИОНЕТКИ

   Марионетки всех времен –
   Любимая забава.
   Простой ли вам удел сужден
   Иль вас балует слава?
  
   Шуты, лакеи, короли,
   Монахини, гризетки,
   Льстецы, журнальные врали –
   Вы все марионетки.
  
   И даже, братец, нам с тобой
   Не убежать из клетки:
   Пред своенравною судьбой
   Мы все – марионетки.
  
   Парафраз на тему
   Ж. П. Беранже
  
   История, которую я вам собираюсь поведать, произошла немногим более года назад, и хотя с той поры прошел достаточный срок, чтобы время – этот всесильный слуга вечного забвения, способный стереть малейший след пережитых волнений с поверхности души – уже смогло оказать свое губительное влияние, тем не менее все события этой истории настолько сильно врезались в мою память, что я и сейчас могу без труда воспроизвести их во всех деталях. Правда, иногда, оглядываясь назад и рассматривая все происшедшее более трезвым взглядом, я начинаю сомневаться: не было ли все это простой цепью случайностей или совпадений, как легко могло оказаться, ибо я, недавний выпускник университета, чьими кумирами в то время были Спенсер, Шопенгауэр, Кант и Ницше, будучи под их непосредственным влиянием, склонен был рассматривать всякие события скорее с чудесной их стороны, в их метафизической связи и соотношении, нежели здраво и рассудительно, и потому вполне мог принять выдумку за действительность. Как бы там ни было, мне пришлось выдержать немалую борьбу с самим собой, прежде чем я решился передоверить всю историю листу бумаги, и не только потому, что боялся, что мне могут не поверить, но и потому еще, что все время я неотступно думал о том, чему был свидетелем, и эти мысли настолько измучили меня, что я мог обрести спокойствие, только изложив их на бумаге. К тому же, записав всю историю, я тем самым смогу предоставить читателю возможность самому судить о том, что здесь правда, а что игра воображения, и досконально разобраться во всей сложной взаимосвязи явлений.
   Итак, история эта, как я уже сказал, началась год с небольшим назад, когда волею случая я оказался в маленьком немецком городке В. Я совсем недавно закончил один из наших знаменитых университетов и, прежде чем выбрать для себя окончательно то дело, которому мог бы посвятить жизнь, решил немного попутешествовать по Европе. Эта поездка имела и вторую сторону, ибо в то время я в одинаковой степени увлекался философией, поэзией, искусством – предметами, мало пригодными для практического приложения, и, колеблясь в выборе для себя занятия, определившего бы мою дальнейшую жизнь, я пока решил между делом написать небольшую повесть из жизни средневековья и с этой целью предпринял свою поездку, чтобы собрать кое-какой необходимый мне материал. Отец мой не неволил и не торопил меня с выбором решения, понимая, что это дело ответственное и важное, и даже был настолько любезен, что предоставил в мое распоряжение свою машину. Я, не мешкая, решил воспользоваться открывшейся мне возможностью, отдохнуть, развеяться, да и свет посмотреть. И вот, когда моя поездка подходила к концу, на обратном пути домой я и оказался в этом самом городке В., каких немало встречалось мне за время поездки.
   Был один из тех серых, невзрачных, унылых дней поздней осени, ранние сумерки уже окутали землю, незаметно сгущаясь и переходя в ночь. Кое-где лежал выпавший снег, и все вокруг выглядело так, словно осень давным-давно уже покинула эти места, уступив их зиме, а сама зима явно не торопилась заявлять свои права – тоскливо, бесприютно, голо.
   Уставший от долгого, утомительного, почти двухсуточного сидения за рулем, во время которого приходилось спать лишь урывками, я, дабы не искушать судьбу, решил остановиться на ночь в этом городке, отдохнуть, выспаться, а утром со свежими силами продолжить свою поездку.
   Я остановился у первой попавшейся гостиницы, быстро снял номер и перенес туда свой скромный багаж путешественника. Омывшись с дороги и приведя себя в порядок, я обнаружил, что только шесть часов, и у меня в запасе есть добрых четыре часа, которые нужно как-то заполнить. Представьте себе перспективу скучного, томительного вечера в таком маленьком городке, как этот, где у вас нет ни одного знакомого, и некуда пойти в гости, чтобы приятно провести время, где улицы рано пустеют, ибо все жители спешат поскорее укрыться дома, чтобы там, в уюте своих квартир, скоротать вечер, и где негде спрятаться от своего одиночества. Если уж даже в больших городах, залитых светом реклам и огней, где движенье не прекращается ни днем, ни ночью, где всякую минуту можешь натолкнуться на знакомых и где ночью к твоим услугам различные кафе, бары и всякого рода увеселительные заведения, часто бывает непереносимо оставаться наедине с самим собой, то что уж говорить о подобных городках, в которых люди большей частью живут замкнутой, уединенной жизнью! Посему я решил спуститься в ресторан при гостинице в надежде, что найду там приятного собеседника, который бы помог мне рассеять тягостные часы вынужденного одиночества.
   В ресторане, несмотря на ранний час, было довольно много народу и пустовало лишь несколько столиков в конце зала. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что за публика собралась здесь: это были в основном немногочисленные завсегдатаи, избравшие ресторан своим любимым местом отдыха и встреч, а также мелкие торговцы, чиновники, маклеры, приехавшие в город на день-два по своим делам, служащие, зашедшие пропустить стаканчик-другой перед отправкой домой, и несколько человек крестьян и таких же случайных путешественников, как и я сам. Только в дальнем углу, за одним из столиков в одиночестве сидел необычного вида сумрачный старик в старой, поношенной, но опрятной одежде, потягивая из стакана дешевое красное вино.
   Я начал было пробираться между столами туда, где были еще незанятые места, как вдруг в тот момент, когда я пытался миновать столик со стариком, мне на локоть легла чья-то рука. Я быстро обернулся. Это был тот самый старик.
   – Присаживайтесь, пожалуйста, ко мне. У меня как раз одно свободное место, – сказал он неожиданно молодым и сильным голосом.
   Я тут же послушно опустился на указанное место рядом с ним. Мне сейчас трудно объяснить, почему я это сделал. Возможно, меня поколебал приветливый и любезный тон старика и я не захотел его обидеть своим отказом, тем более что другие, как было видно, совершенно не соблазнялись его обществом и явно игнорировали его присутствие; может быть, в ту минуту во мне проснулось тайное любопытство, и я почувствовал, что знакомство со стариком сулит мне какие-то необыкновенные приключения, или же я вдруг остро осознал, что этот старик – такое же одинокое, никому не нужное, всеми брошенное существо, каким был и я в этом городе, и мое присутствие скрасит горькие минуты его пребывания здесь, и потому еще, может, что и я не меньше его нуждался в собеседнике на этот вечер, и мне почудилось, что за внешним обликом старика скрывается нечто удивительное и чудесное. Так или иначе, прежде чем я успел дать себе в этом отчет, я уже сидел на стуле рядом со стариком, покорно ожидая, что же последует дальше. Правда, в следующую же секунду я горько пожалел о своем поступке, ибо старик глядел на меня в упор острым, пронзительным взглядом, не отводя глаз. «Сумасшедший!» – мелькнуло у меня в голове. Я чувствовал себя крайне неуютно под его взглядом и уже решил, извинившись, подняться и уйти, как вдруг вновь раздался голос старика:
   – Как видно, ты не узнаешь меня, Барт?
   Услыхав свое имя, я откинулся на стуле и с нескрываемым изумлением вгляделся в лицо говорившего. Давно небритое, обросшее седой щетиной лицо было изборождено вдоль и поперек глубокими складками и морщинами – неизгладимым свидетельством суровой, аскетической жизни и постоянной глубинной скорби и сосредоточенности, пучки взъерошенных, таких же седых волос на висках, смешиваясь с длинными, взлохмаченными космами, обрамляли его лицо, придавая ему несколько отстраненный, замкнутый вид отшельника, и только глаза, глубоко сидящие в глазницах, живые, но хранящие какую-то затаенную печаль, сумрачно глядели из-под косматых, нависших бровей. Странное, чужое, и в то же время что-то неуловимо знакомое было во всем облике этого загадочного старика. Нет, я совершенно не знал этого старика и никогда прежде его не встречал, решил я. Но откуда же он знает мое имя? Или он ясновидящий?
   Такое неподдельное изумление и вопрос читались на моем лице, что, не успел я как следует оправиться и ответить что-либо вразумительное на слова старика, как он заговорил:
   – Вижу, вижу, что не узнаешь. Оно и не мудрено. Сколько лет прошло! А я-то думал, что ты уж наверняка должен узнать своего старого университетского приятеля... – И он назвал себя.
   Бог ты мой! Бруно Горский! Мог ли я не помнить это имя? Когда я только поступил в университет, Бруно уже учился на последнем курсе и был лет на девять старше меня. А уж по части жизненного опыта я и вовсе был ребенком но сравнению с ним. Полуавстриец, полуполяк, последний отпрыск давно обедневшего знатного рода, в чьих жилах было немало и еврейской крови, сын городского письмоводителя, Бруно с ранних лет сам пробивал себе дорогу в жизни и, подрабатывая частными уроками, оплачивал свою учебу в университете. При всем при том он выделялся среди остальных студентов необыкновенно глубоким и проницательным умом, покоряя разносторонностью своих знаний и интересов. За что бы он ни брался, он всегда доходил до самой сути, и там, где другие быстро уставали, отступали или сдавались, Бруно одерживал победу, чего бы это ему ни стоило и каких бы громадных усилий это ни требовало. Не было такого предмета или такого явления человеческой жизни, которого бы он не смог постигнуть до конца, если только направлял на него свои ум и способности, с резким упорством и настойчивостью добиваясь своего. С его мнением считались. Его боялись и уважали. И несмотря на бедность, ему прочили большое будущее.
   Меня с самого начала потянуло к нему, как тянет к себе робкого мальчишку крутая и опасная пропасть, в нем я черпал те выдержку и силу, которых мне в ту нору недоставало, и, невзирая на большую разницу в возрасте и общественном положении, мы с ним быстро сошлись и стали друзьями, ибо Бруно, помимо всего прочего, был кампанейским парнем и душою всех обществ. Он ничем не выказывал своего превосходства перед новичками, не кичился, не бахвалился (этому, как мне кажется, он был от природы чужд) и сразу взял меня под свое покровительство. Прошло несколько месяцев – и наша дружба переросла в крепкую привязанность, чему в немалой степени способствовала общность наших интересов, вкусов и взглядов на разные стороны жизни, общества и искусства. Пожалуй, излишне говорить, что все свои взгляды и пристрастия я перенял у Бруно, нисколько о том не подозревая и порой излишне самоуверенно считая, что приобрел их сам, – до такой степени тонко и ненавязчиво он умел убедить собеседника и перетянуть его на свою сторону. До сих пор не знаю, чем особенным мог я приглянуться Бруно; видимо, он почувствовал во мне скрытую за внешней беззаботностью и праздностью какую-то настырную потребность докапываться до истины, до самых корней, способность, которая была и его, Бруно, характерной чертой, – сейчас трудно судить, что было причиной его приязни ко мне, но он отличил меня из всех и сделал главным своим доверенным лицом. Последние два-три месяца мы даже вместе снимали комнату, всюду появлялись тоже вместе, вместе развлекались, катались на яхте, ловили рыбу, устраивали пикники – в общем, жили так, как и большинство приятелей нашего круга, не слишком обременяя себя учебой, но и не настолько увлекаясь, чтобы забывать о ней.
   Когда до окончания университета оставалось лишь полгода, на Бруно нежданно свалилось наследство, оставшееся после смерти его дядюшки, какого-то дальнего родственника, о существовании которого уже мало кто помнил. Бруно мне как-то говорил, что он слышал раз или два от родителей об этом дядюшке, но кто он такой, где живет и чем занимается, не имеет ни малейшего представления.
   Чтобы вступить в права владения наследством, необходимо было присутствие моего друга, и он уехал незадолго перед экзаменами, пообещав вернуться через неделю-другую, как только уладит необходимые формальности, и исчез, как в воду канул.
   По поводу его таинственного исчезновения ходили самые разноречивые слухи. Одни считали, что наследство, полученное им от дядюшки, оказалось так велико, что Бруно забросил учебу и пустился во все тяжкие, по примеру тех бедняков, которым в руки сваливается огромное богатство, и они теряют разум и всякое чувство меры и не находят ничего лучшего, как промотать его. Нашлись и те, кто полагал, что оказались и другие претенденты на наследство и что Бруно, чтобы завладеть им, пошел на какое-то преступление и теперь скрывается от правосудия. Третьи же уверяли, что Бруно давно уже сделал великое открытие и теперь, получив в свои руки деньги и, стало быть, возможность беспрепятственно осуществить его, отгородился от людей и работает над ним в полном одиночестве. В этом несомненно было какое-то рациональное зерно, но, зная своего друга, как никто другой, я не мог поверить, чтобы Бруно так легко отгородился от жизни. Да и все эти предположения были основаны на голых догадках, под которыми не было никаких реальных оснований. Так или иначе, но Бруно исчез из поля моего зрения на целых пять лет, и вот теперь, волею обстоятельств, я столкнулся с ним лицом к лицу за маленьким столиком гостиничного ресторана в богом забытом городке. Тут я, кстати, вспомнил, что Бруно перед отъездом говорил, что едет в маленький городок, где жил его дядюшка, и назвал, как мне помнится, именно это место. Теперь сомнений быть не могло, и Бруно действительно, судя по всему, все эти годы провел здесь.
   Однако что за тайна скрывалась за его внезапным исчезновением и всем его странным обликом? Мне не терпелось проникнуть в суть этой загадочной истории.
   Я жадно всматривался в черты лица сидящего передо мной человека. В принципе, при более близком рассмотрении, он не казался таким уж глубоким стариком, за какого я его принял с самого начала. Разумеется, следы многолетней неухоженности изменили его облик, но за всей этой маской чувствовалась пусть и измученная, но все еще довольно молодая и крепкая натура. Если моего приятеля как следует побрить, постричь по последней моде и одеть в новый костюм, я не сомневаюсь, что передо мной бы вновь предстал Бруно, каким я его знал по университету, только возмужавший и умудренный годами.
   Бруно, поймав мой взгляд, устало усмехнулся.
   – Ты, наверное, думаешь, до чего я постарел за эти годы. Да-да-да, – перебил он меня, заметив мой протестующий жест, – я же знаю, наверняка так думаешь. Да я и сам это знаю. Что поделаешь, брат, иногда обстоятельства берут свое. Кто из нас в молодости не мечтал совершить подвиг или открытие, облагородившее бы весь мир и принесшее открывателю славу! Или привнести в наш неустроенный мир идеалы добра, красоты, справедливости, чтобы создать для людей высшую гармонию жизни. Но жизнь идет, властно предъявляя свои права, затягивает в свою повседневную рутину, и не успеешь оглянуться – ан молодость уже позади, и думаешь только о том, как бы получше устроиться в жизни, чтобы тебя не трясло, создать прочный уют для семьи, обрести тихие, спокойные радости – и вот ты уже потерялся в толпе таких же людей, как и ты сам, делая свои незаметные дела, а толпа, которую ты хотел облагородить, по-прежнему прозябает в своей мелкой суете и горестных заботах. Только немногим удается быть верными идеалам своей молодости, но они, как правило, долго не живут: или погибают, сломленные издевательствами и насмешками обывателей, или, никем не понятые, обиженные на мир, замыкаются в себе, превращаясь в мрачных мизантропов. – Он помолчал, понурив голову. – Но, впрочем, это старо, как мир, и известно тебе не меньше, чем мне. Расскажи-ка лучше, как ты жил эти годы.
   Пяти минут и бокала красного вина вполне хватило, чтобы поведать другу о моей жизни: вовремя и в срок закончил университет, увлекаюсь философией и литературой, особого призвания ни к чему не чувствую, хотя знаю, что пришло время сделать окончательное решение, подумываю написать повесть, а пока вот путешествую на отцовской машине («Да-да, – подтвердил Бруно, кивнув головой, – с деньгами твоего отца ты вполне мог позволять себе делать, что хочешь, не то что я».) с целью собрать кое-какой материал, да и просто посмотреть на мир и поразвлечься.
   – Ну а ты, наверно, горишь желанием узнать, чем я занимаюсь сейчас и занимался все эти годы? – сказал Бруно, когда я закончил свой рассказ.
   – Не буду скрывать, – сказал я, решив быть откровенным до конца, – меня прямо-таки разбирает любопытство услышать, что ты поделывал эти пять лет, и узнать причину твоего внезапного исчезновения.
   – Что я делал? Видишь ли, я кукольный мастер.
   – ?!
   – Да-да, кукольный мастер, – подтвердил Бруно, отвечая на мое немое изумление. – Делаю куклы. Марионетки. Что же в этом удивительного? Я перевел дух.
   – Конечно, ничего удивительного в этом нет, – сказал я наконец, – если б только это касалось кого-нибудь другого. Но знать, что ты – простой кукольный мастер... Нет! Это выше моего понимания.
   – Почему же простой? – усмехнулся Бруно. – Многие считают, что я замечательный мастер. Даже единственный в своем роде.
   – Дело не в этом. Все, кто знал тебя, все твои друзья и приятели по университету, и я в первую очередь, готовы были поклясться чем угодно, что тебя ожидает великое будущее. Пусть тебе покажется это смешным, но мы именно ожидали, что ты совершишь этот самый подвиг или открытие, которые перевернут весь мир, что ты, по крайней мере, будешь не последним среди великих мира сего, ну, в крайнем случае, займешь высокий пост, открывающий простор для больших дел. Ведь ты, это мнение и мое, и многих, как раз тот человек, о котором ты сам говорил, то есть тот, кто верен идеалам своей молодости до конца и проносит их но жизни, чего бы это ни стоило. Думать такое – и видеть тебя здесь, в этом убогом городишке, замкнувшимся, покинутым стариком! Неужели я ошибался?
   Рука Бруно легла на мою.
   – Знаешь, что? – сказал он. – Мне кажется, этот разговор будет уместней продолжить у меня дома. Здесь слишком шумно. А суета всех этих людей с некоторых пор действует мне на нервы. Если ты не возражаешь, пойдем ко мне. Поднимись к себе в номер, возьми плащ, а я буду ждать тебя у входа в гостиницу.
   Бруно поднялся и вышел, а я, наскоро купив в баре бутылку красного рейнвейна, поспешно поднялся к себе наверх, набросил плащ, и выбежал на крыльцо.
   Бруно стоял на ветру, зябко укутавшись в свои старые одежды. Увидев меня, он быстро двинулся вперед, в темноту. Я предложил ему подъехать в моей машине, но Бруно ответил, что предпочитает ходить пешком. Да и потом, его дом совсем недалеко отсюда.
   Однако прошло не меньше двадцати минут, прежде чем мы добрались до его дома, плутая по бесконечным темным переулкам, среди луж и унылых домишек с островерхими крышами. Наконец мы свернули в еще один переулок, ничем особенным не отличавшийся от ему подобных, и остановились возле каменного дома.
   Дом Бруно находился почти на окраине городка. Это было длинное двухэтажное здание, построенное из серого кирпича, одно из тех строений, про которые трудно сказать, в каком стиле они построены. Скорее всего, вообще не могло быть речи о каком-то стиле. Да и сама планировка была, на мой взгляд, до удивления проста. Создавалось такое впечатление, что этот дом в одинаковой мере мог служить и жилищем людей, и зданием мелкой конторы, и складом готовой продукции, и даже ночлежкой. Про него можно было сказать, что угодно. Ровная, без выступов прямоугольная постройка без всяких украшений, отделки и амбиций. О других домах, стоящих на этой узкой улице, я вообще вряд ли что могу сказать, ибо они тонули в темноте ночи и два жалких фонаря, бросавших свет на обоих концах улочки, лишь еще больше усиливали впечатление мрака и мало что давали глазу. Впрочем, и дом Бруно тоже почти полностью утопал в темноте, и я мог составить о нем весьма поверхностное впечатление.
   Бруно отпер высокую двухстворчатую дверь, почти сливавшуюся со стеной дома, и мы вступили в прихожую.
   – Подожди здесь, – сказал Бруно и нырнул куда-то в темноту. Минуту спустя он появился передо мной, держа в руке тяжелый бронзовый подсвечник с двумя горящими свечами, установленными в нем.
   – Вообще-то дом электрифицирован, – сказал он, беря у меня плащ, – но я этим пользуюсь в редких случаях и уже много лет употребляю для освещения дома свечи. При свечах как-то уютнее себя чувствуешь. Это кажется неудобным лишь первое время, а потом привыкаешь.
   Он двинулся по узкому, длинному коридору, по обеим сторонам которого виднелись двери, и, открыв одну из них в конце коридора, ввел меня в большую, с высокими потолками, комнату, по всей видимости, центральный зал.
   Я остановился у дверей, а Бруно прошел в конец зала, где находился огромный, выше человеческого роста, неуклюжий камин, выложенный зеленоватым изразцовым кафелем, запалил лежавшие в нем дрова, а потом стал ходить вдоль стен зала, зажигая многочисленные свечи в коралловых подсвечниках, висевших на стенах.
   Как только свечи разгорелись, осветив зал во всю его глубину и высоту, я замер на месте, пораженный невиданным зрелищем. В трепетном, мерцающем, но ярком свете огромного количества свечей изо всех углов, со всех стен, с бесчисленных полок, подставок, столиков, шкафчиков, этажерок, со всех предметов мебели, размещенной в этом зале, практически со всех его концов, из каждой точки, даже с самого камина ко мне были обращены сотни человеческих лиц. Фантастический вид! У меня захватило дух. Разумеется, лишь в первую минуту я подумал, что все это сборище были настоящие люди, но потом, приглядевшись повнимательней, я понял, что это куклы, марионетки, но сделанные так искусно, что ничем не отличались от реальных, живых людей, разве что меньше размером. Бог ты мой! Кого здесь только не было! Казалось, тут собрались представители всех национальностей, всех оттенков кожи, всех рас, возрастов, комплекций, роста, социального положения: молодые и старые, высокие и низкие, толстые и тонкие, стройные и оплывшие, худые и полные, красивые и уроды, здоровые и калеки, дети и младенцы – в общем, перо отказывается описать весь этот разнокалиберный сброд, всю эту громадную толпу, словно по приказу всемогущего волшебника собравшуюся в этом зале. Ощущение было такое, будто ты попал в некий доселе невиданный паноптикум, где выставлены на обозрение одинокому посетителю поразительные образчики всякого рода человеческих типов; или словно попал на грандиозный, многоликий, пестрый и удивительный восточный базар, где, затерянный в толпе, ты встречаешь на каждом шагу людей со всех концов земли, всех профессий, званий и достатка. Смею заверить, что ничего подобного, ничего более великолепного я еще не видел в своей жизни, да и вряд ли когда увижу.
   Я едва перевел дух, ошеломленный всем увиденным. Словно насладившись произведенным впечатлением, Бруно снова начал ходить вдоль стен всего зала, на этот раз гася свечи, и, когда была наконец погашена последняя свеча, он поставил единственный оставшийся подсвечник на каминную решетку, так, чтобы освещалось небольшое пространство, а потом достал два бокала толстого зеленого стекла, откупорил принесенную мною бутылку вина и, наполнив их, жестом пригласил меня сесть в одно из кресел, стоявших перед камином, а сам занял другое.
   Кресла были старинной работы, изрядно потертые на подлокотниках, но мягкие и удобные. Приняв от Бруно бокал с вином, я вытянул ноги к огню и, устроившись как можно лучше, решился наконец заговорить.
   – Неужели все это, – я повел рукой по сторонам, – создал ты? Бруно улыбнулся, тщательно прикурил трубку, взятую с низенькой подставки рядом с его креслом, два раза глубоко затянулся.
   – Нет, не все, – заговорил он. – Все это сделал мой дядюшка, а мне перешло по наследству. – Он немного помолчал, а потом продолжил: – Ты, конечно же, понимаешь, что я не просто так стал кукольным мастером, лишь следуя своей прихоти, а унаследовал вместе с домом и дядюшкину профессию. Впрочем, чтобы тебе все было понятней, лучше начать рассказ с того самого момента, когда мы с тобой распрощались и я отбыл в этот город, чтобы принять доставшееся мне наследство. Так вот. Хотя я не знал размеров наследства, я, однако, как ты знаешь, с самого начала предполагал продать дом со всем его содержимым, обратить, так сказать, все в деньги и поскорее вернуться к своим занятиям в университете, чтобы там, уже имея солидную материальную поддержку, заняться каким-нибудь серьезным делом. И все как будто благоприятствовало мне в моем решении. Я без труда уладил необходимые юридические формальности и вступил во владение домом. Как я и ожидал, наличными деньгами мне практически ничего не досталось, поскольку дядюшка не имел привычки копить деньги, но ведь дом хоть что-то да стоил, и потому я принялся его рьяно исследовать. Не скрою, когда я впервые вступил в дом, я был поражен увиденным не меньше, чем ты несколько минут назад. Признайся, ведь ты же принял всех этих кукол за живых людей? Они и на меня произвели подобное же впечатление. Мной овладело неподдельное любопытство, переросшее в изумление, которое все больше и больше нарастало по мере того, как я открывал еще более удивительные вещи. Чем дальше, тем больше во мне крепло желание узнать, что за человек был мой дядюшка, чем он занимался, что любил, как вообще жил. Мне страстно хотелось узнать, что он был за личность, его повадки, привычки, весь образ его жизни и строй мыслей. Ибо мне казалось, что в его личности, в его жизни – за всем этим кроется какая-то тайна, что-то до необычайности удивительное и интересное. Я должен был раскрыть эту тайну, проникнуть в нее. Соседи, к которым я обращался с просьбой рассказать о дядюшке, мало что могли сообщить мне. Оригинал, старый чудак, он жил замкнуто и мало с кем общался. Немногим больше смогла мне рассказать пожилая женщина, которая два раза в неделю приходила прибирать в его доме и готовить горячую пищу. Главным образом, все сведения о нем я узнал из его бумаг, писем и дневников, которые обнаружил в сейфе в его кабинете, на втором этаже. Оказывается, дядюшка мой интересовался практически всем, все вызывало его любопытство и будоражило мысль. Иногда он принимался сразу за несколько дел одновременно. И во всем выказывал острый ум, природную сметливость и удивительный талант истинного гения. За что бы он ни брался, он проникал во все до самых корней, до самой сути, и завершал с блеском, являя порой самые неожиданные результаты. Мне удалось выяснить, что старик одновременно был и ученым, биологом, натуралистом, конструктором, изобретателем, инженером, и литератором, поэтом, историком, философом, даже художником. Поистине неправдоподобное сочетание разных граней таланта и человеческой природы. Но главным, любимым, его занятием было, как ты смог убедиться, мастерить куклы. Его увлечением было изучать самые разные типы и характеры людей. Этому увлечению он отдал целые годы. Он мог подолгу, часами бродить по улицам городка, внимательно вглядываясь в лица прохожих, прослеживая их походку, повадки, характерные черты. И увиденное, ярко запечатленное в его не по годам крепкой памяти, он потом воплощал в своих куклах. Вот почему они так походят на живых людей. Это не просто причуда, а настоящее произведение, подлинный талант художника. Я, к сожалению, не знал дядюшку, но могу с уверенностью сказать, что он прекрасно разбирался в людях и, видимо, мог читать по их лицам судьбу, мог по их движениям, глазам, поведению рассказать все об их жизни, занятиях, привычках, пристрастиях и тому подобное. Я в этом почти не сомневаюсь, ибо создать такие куклы мог только тонкий знаток человеческих душ. Все это открывалось мне постепенно, по мере того как я вчитывался в его дневники и проникался образом его мыслей. Сколько открывалось мне еще неизведанного, всевозможных откровений, истин и еще не использованных возможностей – целый большой и широкий мир, который в силах был охватить только такой человек, как мой дядюшка! И вот что еще интересно: чем больше я его постигал, тем больше находил в нем сходства с собой: та же манера мыслить, почти неправдоподобное сходство идей и представлений о мире, то же упорство в достижении цели, та же неповторимая способность в добывании истин. В общем, мы были с ним невероятно похожи во всем, просто мне не хватало его знаний, его опыта, его мудрости, наконец. При всем том главная тайна его жизни, которую я все время чувствовал, но не мог постичь, никак не давалась мне в руки. Впрочем, тайн было даже несколько, ибо тайну скрывала не только его жизнь, но и его смерть. Собственно говоря, он ведь не умер в привычном понимании этого слова. Его нашли без сознания под окнами его же дома. Впечатление было такое, что он бросился из окна второго этажа вниз головой на камни мостовой, и хотя окна его кабинета (а именно оттуда он упал) сравнительно невысоко над землей, для такого старика, как он, несмотря на то, что в его годы он был необычайно здоров и крепок телом, этого оказалось вполне достаточно. Он умер на руках женщины, прислуживавшей в его доме, и последними его словами были: «Бруно Горский... конец мира...» Их-то и истолковали как своеобразное завещание на мое имя, ибо письменного завещания он не оставил. Тогда-то и обнаружили, что у него есть родственник с таким именем, то есть я. Но что означали его слова на самом деле? И почему крепкий, еще не больной старик решил покончить счеты с жизнью? Тайна его смерти не дает мне покоя по сию пору. И я решил, что просто обязан раскрыть ее, что это мой долг.
   Тут Бруно замолчал. Потом поднялся, подошел к камину и пошевелил кочергой дрова в нем. Сноп искр брызнул из-под поленьев, осветив лицо моего друга, сосредоточенное, как бы замкнувшееся в свои мысли. Затем он вернулся в кресло и, окутавшись облаком табачного дыма, заговорил:
   – Я даже внешность свою изменил, чтобы быть похожим на него. Это оказалось совсем не трудно сделать, ибо портрет моего дядюшки, написанный, кстати сказать, им самим, висит в его кабинете. Мы и внешне, в общем-то, не слишком отличались друг от друга. И одежду я ношу, какую он обычно носил. И оставил в доме ту же самую женщину, которая прислуживала ему. К слову, он был крайне нетребователен в еде и непритязателен в одежде, и при встрече вполне мог сойти за бедного старика. Так что в моем лице ты видишь не Бруно, которого ты хорошо знал, своего старого университетского товарища, но Альберта, моего покойного дядюшку. Я понимаю, что это может показаться глупым, но, видишь ли, я действительно хотел походить на него во всем, считая, и не без оснований, что такая слитность, цельность, общность, называй, как хочешь, откроет мне со временем его, но теперь также и мою тайну. Нет нужды говорить, что к этому времени я совершенно забыл о своем намерении продать дом и побыстрее вернуться в родные пенаты. Больше того, я привык к дому, полностью освоился с ним, я чувствовал себя в нем уютно и спокойно, да, даже можно сказать, что я полюбил этот дом со всем его содержимым и не представлял себе, что бы я делал, не будь у меня этого дома. В средствах я не нуждался, ибо был столь же непритязателен и нетребователен, как и мой дядюшка. Когда мне требовались деньги, чтобы расплатиться с прислуживавшей мне женщиной и купить кое-что из продуктов, я просто продавал одну из кукол моего дядюшки, ибо он, несмотря на свою уединенную жизнь, был известен как кукольный мастер далеко за пределами Германии, о чем свидетельствуют письма со всего света на его имя, найденные мной в его кабинете. Магазины игрушек, крупные универмаги, театры марионеток, да и просто люди с большой охотой покупали его куклы и платили за них солидные деньги, так что одной проданной куклы мне вполне хватало на месяц и более. Само собой, мне было жаль проданной куклы, и я не раз пытался изготовить хоть что-нибудь подобное, однако у меня ничего не получалось, хотя я затратил немало времени, пытаясь понять секрет изготовления его кукол, рассматривая их и беря материал на пробу. Вроде бы ничего особенного, глина, гипс и некоторые другие столь же хорошо знакомые компоненты – но я не мог создать и жалкого подобия дядюшкиной куклы, при всем при том, что мне, ко всему прочему, недоставало и того знания людей, каким обладал мой дядюшка. Загадок, секретов и тайн было хоть отбавляй, и чтобы их разрешить, я и решился на упомянутый эксперимент, надеясь, что природа, интуиция окажут мне услугу там, где казались бессильными разум и логика. Не знаю, сколько бы времени я бродил вслепую в потемках предощущений, в надежде на внезапное озарение, если бы, как всегда в таких ситуациях, мне не помог счастливый случай. Видишь вон ту грубую и нелепую огромную куклу на самом верху камина, с плоским безобразным лицом, руками разной величины и одной искривленной ногой, да вдобавок еще и одетую в какую-то несуразную хламиду? Я не один раз задумывался над тем, зачем дяде понадобилось создавать такое страшилище. Избавиться от нее я никак не мог, ибо кому захотелось бы покупать такого урода, а выкинуть ее вон я почему-то никак не решался, мучаясь догадками, что для чего-то же ведь дядюшка ее вылепил. И вот однажды, в очередной раз, когда у меня кончились деньги, я приставил к камину лесенку и взобрался по ней, чтобы снять сверху одну из кукол, которые там размещены, и выгодно продать ее. Очевидно, я неудачно переступил на лестнице, она покачнулась, я отклонился в обратную сторону, чтобы тем самым удержать равновесие, взмахнул при этом руками и сбил куклу. Она упала на пол. В целом она мало пострадала, но от удара об пол у нее отскочила голова, укатившись далеко в сторону. Когда я поднял куклу, я обнаружил внутри нее полость, куда были засунуты свернутые в трубку какие-то листы бумаги. Это были многочисленные чертежи, журналы и тетради, которые в конечном счете оказались тем самым главным недостающим звеном, которое я так упорно искал. Они содержали в себе плоды мыслей моего дядюшки на протяжении его жизни, результаты его трудов и начинаний, открытия и изобретения, которые ему удалось когда-либо сделать. Они свидетельствовали о его даровании не только как ученого, но и как писателя и философа, ибо многие его тетради содержали глубокие по мысли и смелые философские выкладки. Если это тебя заинтересует, я потом покажу их тебе, и ты сам сможешь убедиться в справедливости моих слов. Стоит ли говорить, что в этих тетрадях я нашел секрет или рецепт, если можно так выразиться, изготовления знаменитых марионеток. Благодаря дядюшкиным руководствам я довольно быстро выучился лепить подобные же марионетки, причем достиг в этом деле такого искусства, что в скором времени смог возместить недостающие в коллекции куклы, проданные мной по нужде, точно такими же, но уже сделанными мной. С этого момента я начал продавать только свои собственные куклы, когда нуждался в деньгах, и до сих пор никто еще не заметил, что все проданные куклы сделал я, а не мой дядюшка. Но не это и не другие подобные ему инженерные и научные открытия оказались самым ценным среди обнаруженных мной бумаг. Самой ценной, самой, пожалуй, уникальной вещью среди всех бумаг оказалась... оркестровая тетрадь.

Далее читайте в журнале...

ВЕРНУТЬСЯ