– Давайте поговорим об этом, – голос доктора Шеррарда, психоаналитика, звучал монотонно, как голос гипнотизера, предлагающего пациенту уснуть и вообразить себя Рембрандтом или Шекспиром. – Рассказывайте все, говорите, что придет в голову, – о цветах, например, о сегодняшнем утре, о бывшем муже...

О бывшем, да. Эйни помнила день, когда узнала, что Джош изменяет ей с этой дурой Мери Хадсон, которую трижды бросали мужья по причине ее занудства и глупости. Эйни помнила. В том-то и проблема.

– Говорите, рассказывайте...

Эйни лежала на кушетке, смотрела в потолок, спать от монотонного голоса Шеррарда совсем не хотелось, вспоминать тоже, но тогда зачем она пришла?

– Я помню, как убила Джоша, – сообщила Эйни, и голос Шеррарда на мгновение прервался. Должно быть, доктор соображал, придется ли ему звонить в полицию, или слова пациентки – плод воображения, ложная память, которую он должен будет подавить испытанными методами психоанализа. – Я их увидела через окно в кафе на Стренде, они сидели рядышком, обнимались... Потом я их выследила, Джош приезжал к ней дважды в неделю, когда я, как он думал, была на работе. Я тогда работала в лаборатории у Мейсона, фармацевтическая компания «Эрнокс», я знала... знаю толк в препаратах и хорошо помню, как изготовила... жидкость, желтоватая, но без вкуса, запах слабый, так что если в кофе или вино... вино лучше... вряд ли почувствуешь... действует в течение трех-четырех часов, человек засыпает и не просыпается... инфаркт во сне. Так Джош и ушел. Сердце у него было слабое, никому в голову не пришло, что это я... Он спал, а я сидела в кресле и смотрела, слушала... Он поморщился, застонал, но не проснулся, а потом задышал быстро-быстро, и все. Я еще посидела... не помню сколько... и вызвала «скорую». А Мери на похороны не пришла, такая у них была любовь.

Шеррард кашлянул и пробормотал несколько слов, Эйни не расслышала, ей нужно было выговориться, доктор включил что-то в ее сознании (или в подсознании, кто знает?), и сдержать себя она уже не могла.

– У меня и в мыслях не было убивать Джоша, – сказала Эйни. – Я их видела, да, они выходили из ресторана на Блумфилд-стрит, тихое место, я случайно там оказалась, ездила по делам фирмы. Они шли и обнимались. Я весь день плакала, думала, что теперь делать, и не сделала ничего. Я их потом несколько раз видела и как-то сказала Джошу, может, нам развестись, я не против, детей у нас нет, так чего уж... Той ночью ему стало плохо с сердцем, перенервничал, видимо, после нашего разговора. Я дала ему таблетки, но они не помогли, и я вызвала «скорую», но бедный Джош умер раньше. Инфаркт. Представляете? В сорок один год. Мне тогда было тридцать шесть. На прошлой неделе исполнилось тридцать девять.

Шеррард что-то пробормотал, и на этот раз Эйни расслышала:

– Ложная память, дорогая, с этим мы с вами справимся. Нужно только разобраться, какое из двух воспоминаний истинно. Скажите, милая, вы прожили с мужем... сколько?

– Тринадцать лет.

– Немалый срок. Раньше, когда Джош был жив, вы ощущали раздвоение памяти?

– До смерти Джоша? Не помню... Нет, наверно. То есть... Понимаете, доктор, я не только этот ужасный... эту... Я всю жизнь свою помню, будто прожила дважды. В одной жизни я убила Джоша, в другой он умер после нашей ссоры. Я помню, как выходила замуж: мы поехали в Манчестер, там у Джоша друг, а для меня это родной город, я там родилась, мы записались в мэрии, потому что Джош не верит в Бога, а я не такая уж верная прихожанка, чтобы... Вот только... Я помню, как мы с Джошем венчались в церкви Святой Марии на Вуд-стрит, это же на всю жизнь, и перед Богом... Джош потом вспоминал, как он стоял у алтаря и впервые в жизни подумал: «Может, действительно есть что-то такое, выше нас, ведущее нас по жизни?». Больше в церковь мне его затащить не удалось ни разу.

– Это было, – осторожно спросил Шеррард, – в том вашем воспоминании, где...

Он не закончил фразу, но Эйни поняла.

– Где Джош умер во сне, у него с детства было слабое сердце, одно время он принимал таблетки, вроде стало лучше, и врач отменил... То есть, отменил в той моей памяти, где я... А в другой – нет, он принимал таблетки до самой смерти, но видите, как получилось – не помогли.

– Вы и то, что случилось минуту назад, помните будто в двух вариантах? – заинтересованно спросил Шеррард, и в его голосе Эйни услышала неожиданную уверенность: конечно, доктор подумал, что, сравнив два таких недавних воспоминания, он тут же и определит, какая память у нее ложная, он-то помнит точно, что и как только что происходило в его кабинете.

– Да, – сказала Эйни и перевела взгляд с потолка на руку доктора. Шеррард сидел так, что лица его Эйни не видела, не могла по выражению лица определить, что он думает.

– Минуту назад, – напомнила она, – вы спросили, не боюсь ли я, что вы сообщите в полицию.

– Вот видите! – воскликнул Шеррард. – Значит...

– Но помню я и то, – продолжила Эйни, – что минуту назад вы молча меня слушали.

– Вот видите, – спокойнее повторил доктор. – И я тоже помню, что не произнес ни слова. Значит, ложной является та ваша память, где...

Он сделал паузу, предлагая Эйни самой сделать выбор.

– Вы сказали о полиции, – сообщила Эйни с некоторым ехидством, – в той памяти, где я не убивала мужа.

– Значит, – вынужден был сделать очевидный вывод Шеррард, – поскольку на самом деле я молчал, то реальности соответствует та ваша память, в которой вы мужа убили, верно?

– Не так просто, – Эйни хотела покачать головой, но, лежа это было трудно сделать, и она только немного повернула голову. – Скажите, доктор: когда я вошла, вы... что вы сделали? Помните?

– Конечно. Давайте сравним. Вы открыли дверь, остановились на пороге, я сидел в кресле и поднялся, увидев вас. Подошел, протянул руку, сказал «Доброе утро, миссис Фокс», пожал вам пальцы и показал на кушетку, мол, давайте сразу приступим. А вы немного смутились, будто я предложил вам что-то неприличное... Помните?

– Да, – согласилась Эйни, сделав неудачную попытку кивнуть. – Помню. И еще помню, как вошла, а вы стояли у окна, обернулись, сказали «Доброе утро, миссис Фокс, давайте сразу приступим» и показали мне на эту неудобную кушетку.

– Вот-вот, – удовлетворенно произнес Шеррард, все ему было ясно, он знал теперь, какие воспоминания у пациентки ложные, а какие – истинные. Очень интересный случай. Есть над чем поработать.

– Что «вот-вот», доктор? – разозлилась Эйни. Если этот человек – хороший специалист, почему он не дослушивает до конца то, что она хочет сказать? – Видите ли, вы пожали мне пальцы в том моем воспоминании, где потом сказали, думая, что я не расслышу, не сообщить ли, мол, в полицию.

– Хм... – усомнился Шеррард. – Вы ничего не путаете? Ложные воспоминания возникают порой самопроизвольно, а порой провоцируются нашими впечатлениями, заданными установками. Обычно это касается памяти о давних событиях, человек неожиданно вспоминает, как в детстве потерялся в супермаркете, искал мать, плакал, а на самом деле ничего этого не происходило, память была активирована медицинскими...

– Я читала об этом эксперименте в газетах, – прервала Эйни длинную, как ей показалось, речь доктора. – Читала и сравнивала с собой. Доктор, то, о чем мы говорим, произошло полчаса назад. Разве вы пытались повлиять на мои воспоминания?

– Пока нет, – вынужден был признать психоаналитик. – Пока я только пытаюсь активизировать ваше бессознательное. Мы пробуем разобраться, верно?

Эйни не стала отвечать. Да, она пришла для этого, но, похоже, опять ничего не получится. Она убила Джоша, и она его не убивала, что тут неясного? Зря она пришла.

– Воспоминания о недавних событиях могли перепутаться, давайте подойдем к вашей проблеме с другой стороны, – голос шелестел, как тихая волна, набегающая на песчаный пляж. – Если вы помните по-разному события собственной жизни, то должны помнить и то, что показывали в новостях, то, что происходило в городе, мире, должны помнить историю...

– Никогда не интересовалась историей, – пробормотала Эйни.

– Вы учили историю в школе, – настаивал голос. – Но давайте начнем постепенно, с недавнего прошлого и будем продвигаться...

Конечно. Он думает, она не пробовала? Когда была девочкой, то думала, что у многих есть не две, а три или даже двадцать три линии воспоминаний, кому как везет, никто об этом не рассказывает, потому что неприлично, так же, как выйти на улицу голой. Эйни не помнила, почему ей в голову пришла когда-то и прочно укоренилась эта мысль, которая лишь недавно, после смерти Джоша перестала казаться ей истиной, наверно, потому, что ей очень не хотелось – даже в собственном сознании – быть обвиненной в убийстве. Что-то нарушилось тогда в ее мировосприятии, и она впервые в жизни – Эйни была уверена, что впервые – рассказала о причудливой своей памяти ближайшей подруге Джудит. Как та всполошилась, она почему-то решила, что у подруги шизофрения, типичное раздвоение личности, да-да, сейчас ты воспринимаешь мир единым, но помнишь по-разному, значит...

– Что вы сказали? – переспросила Эйни, когда голос замолчал, будто море неожиданно застыло, покрывшись ледяной коркой. – Извините, я прослушала.

– Я говорил о событиях недавней истории. Вы наверняка помните, кто у нас премьер-министр?

– Тони Блэр, – назвала она имя человека, которого каждый день видела по телевизору в сводках новостей. Легкий вопрос. В обеих ее памятях премьером был Блэр, а до него...

– Блэр, – повторил Шеррард. – А до него?

– Не помню, – с готовностью сообщила Эйни. – Верите или нет – совсем не помню, вылетело из головы.

– У вас две памяти, – напомнил Шеррард. – В какой из них...

– Ни в какой. Не помню, никогда меня не интересовали наши министры, какой от них толк? Тэтчер помню. А кто был после нее... Не помню, хоть убейте.

– О, Тэтчер! – в голосе появились странные интонации, Эйни не поняла – то ли восторга, то ли осуждения, даже какой-то злобы, что-то было у доктора связано с временами «железной леди». – Поговорим о ней, если вы не против. Вы наверняка помните, как миссис Тэтчер послала флот на... куда, миссис Фокс?

– Флот? – Разве «железная леди» ввязывалась в военный конфликт? Впрочем, почему бы нет, Эйни было слишком мало лет во времена, когда премьером стала Тэтчер.

– Вы должны были изучать в школе... Подумайте, вы не можете не помнить такого важного для страны события. И если в одной из ваших линий памяти оно сохранилось хотя бы отрывочно, а в другой не сохранилось вообще, это ясно скажет нам, какая из линий является наложенным воспоминанием.

– Нет, – с сожалением произнесла Эйни, разглядывая маленького жучка, выползшего из-под подушки и медленно поднимавшегося по стене. – Доктор, такая у меня память... Не дырявая, многое я помню очень отчетливо, детство... оба детства... подруг, учителей, профессиональное не забываю никогда, а некоторые вещи проходят будто мимо... Я могу... Я так уже делала... пойти в библиотеку или поискать в интернете... Про Тэтчер, например, и я вам скажу, что она делала... Вы говорите, посылала флот? Наверно. Я посмотрю и какое-то время буду помнить, но скоро забуду. Вы, наверно, сами тоже... скажем, не запоминаете то, что вам не интересно. Что вы позавчера ели на обед, доктор? – вопрос прозвучал неожиданно, Шеррард не привык к тому, чтобы пациенты обращались к нему с вопросами. Он, похоже, растерялся, так, по крайней мере, показалось Эйни, или ей захотелось, чтобы ей так показалось.

– Гм... – голос был таким же ровным, голос робота, ничем его не проймешь. – Пожалуй, я действительно не припомню, что ел на обед позавчера. Кажется, мы с профессором Докинзом обедали в «Парадизе». Обсуждали методы лечения РМЛ, есть такое психическое расстройство... А что ели... Наверно, суп, мы всегда едим суп. Но я не думаю, что это так важно, верно? А вот миссис Тэтчер... Хорошо, вы забыли, вам не интересна история, особенно современная, давайте поговорим о политике, которого вы не можете не знать, я имею в виду сэра Уинстона Черчилля, выдающегося представителя британской нации, который... Чем так славен для нас сэр Уинстон, дорогая миссис Фокс, напрягите свою память... обе свои памяти, будем так говорить...

– Черчилль, да, – прервала Эйни нескончаемую речь доктора. Если он будет продолжать в том же духе, то ей не удастся и слова вставить. – Он... То есть, один из них... Понимаете, они такие разные, что мне трудно... В школе мы... нет, не буду про школу, учителя на меня наводили такую тоску, что в одной памяти, что в другой, у меня были очень посредственные оценки, а отец... я и отца помню... точнее, отцов... они тоже были разные... то есть, конечно, это был один человек, его звали Чарли... он любил катать меня на колене, когда я была маленькой, а другой... то есть, он, только в другой памяти, никогда не говорил со мной, будто меня не существовало, смотрел поверх моей головы, даже когда я выросла и стала выше его ростом... а потом они умерли, оба, почти одновременно, один в январе, другой в апреле, это в девяносто первом было, от рака, оба от рака, мама так плакала, то есть, я помню, как она плакала, но помню, как – в той памяти, где отец не хотел меня замечать – сказала после похорон: «Теперь мы с тобой, доченька, заживем по-человечески». Вот только... Господи, о чем я... Вы сказали – вспомнить про сэра Уинстона. Конечно, не такая я дура, какой кажусь. Их было двое... ну, как обычно. Вы хотите понять, какой правильный, верно? Помню... честное слово, не знаю откуда, не из школьных учебников, это точно, читала где-то, видимо, или в кино видела... В сорок шестом, когда война заканчивалась и русские топтались под Берлином, сэр Черчилль, он был тогда... кем же он был, дайте вспомнить... да, первым камергером королевы...

– Королевы? – вопрос вырвался непроизвольно, это было так непрофессионально, что Шеррард закусил губу. Черт, он же мог своим возгласом, путь и не громким, сбить пациентку, она только начала погружаться, а он...

– Королевы, а кого же? – Эйни сейчас уже никто не мог сбить с мысли, она крепко ухватила кончик собственной памяти. – Но это не так важно, да? О чем я... Вспомнила: в сорок шестом Черчилль летал к Трумэну в Штаты, и они подписали пакт... Что-то про борьбу с коммунистической угрозой. Вроде того, что не нужно пускать русских в Берлин... а больше не помню. И еще они решили сбросить атомную бомбу на японцев. Кажется, сбросили. Сбросили, да? Впрочем, о чем я спрашиваю... Если это было в правильной памяти, то... Вы хотели сравнить... Сбросили?

– Да, – коротко отозвался Шеррард.

– Ага, – удовлетворенно произнесла Эйни. – Сбросили, значит. Правда, в другой моей памяти тоже сбросили, так что... И тоже на Японию. Американцы. А сэр Уинстон не дожил, его в сорок четвертом похоронили. Или в сорок третьем? Когда Гитлер взял этот русский город... как же его... Ленинград, вспомнила. Сэр Уинстон... он, между прочим, был тогда лордом-фаворитом короля, тогда еще Георг был на троне, шестой, кажется... Помню, Черчилль... то есть, не сама помню... читала где-то... или в кино видела: он, бедный, понервничал, когда немцы вошли в Ленинград, и с ним случился удар... он же был мужчиной тучным, а такие всегда... в общем, умер. Что вы сказали, доктор?

Шеррард не говорил ничего; может, пробормотал что-то под нос, потому что концепция летела к чертям, и похоже, дальнейшие погружения становились бессмысленными. Ясно, что, чем глубже пациентка погружалась в недра собственной памяти... двух своих линий памяти... ее воспоминания становились все более нелепыми. Что в одной линии, что в другой. В сорок шестом Черчилль с Трумэном решали, взорвать ли бомбу? Или – Черчилль в сорок четвертом умер от инсульта?

Шеррард молча встал, Эйни слышала, как шаги доктора удалились, на мгновение стало совсем тихо, ей даже показалось, что она слышит гудки машин за окном, но этого, конечно, быть не могло – тихая улица, третий этаж, двойные рамы, хорошая звукоизоляция. Она повернула голову, чтобы посмотреть, куда пошел доктор, но рука его неожиданно оказалась на ее плече, и Эйни замерла, вспоминая, слышала ли она, как доктор возвращался.

– Вот, – сказал голос, все такой же, без эмоций, без интонаций. – Я вам зачитаю текст из Британской энциклопедии, последнее издание, статья о Черчилле. «Когда близкая победа над Германией стала очевидной, жена и близкие советовали Черчиллю уйти на покой, но он принял решение участвовать в выборах, которые были назначены на май тысяча девятьсот сорок пятого года... Пятого июля консерваторы проиграли выборы, и Черчилль подал в отставку»... Так. Вот еще. «В октябре пятьдесят первого года Уинстон Черчилль вновь стал премьер-министром в возрасте семидесяти семи лет»... И, наконец: «Черчилль скончался двадцать первого января тысяча девятьсот шестьдесят пятого года... В соответствии с пожеланием политика он был похоронен на кладбище в Блейдоне, близ Бленхеймского дворца»...

– Что скажете? – спросил Шеррард после довольно длинной паузы, во время которой пациентка должна была усвоить услышанное, сопоставить с собственными воспоминаниями и прийти к заключению... точнее, впасть в состояние, когда очевидное противоречие реальности и воспоминаний должно бы заставить ее полностью довериться доктору, сознание пациентки размягчится, и он сумеет, наконец, пробить тропинку в ее подсознательное, попытаться отделить...

– Ах, это, – спокойно отозвалась Эйни. Странный человек доктор. Неужели он верит всему, что пишут в справочниках, книгах, газетах, тому, что говорят по телевидению, показывают в кино, всему, о чем рассуждают знакомые, родственники... Если бы она верила так безоглядно, то давно сошла бы с ума. Но она-то знает, что находится в здравом уме и твердой памяти. Твердой памяти, да. Обе ее памяти тверды, вот только выбрать... Выбрать ей нужно, себя выбрать, собственное прошлое, а прошлое всех остальных людей пусть каждый выбирает сам. У психиатров она уже была, принимала таблетки, от которых ей стало только хуже, прошлое начало ветвиться с такой страшной непоследовательностью, что она испугалась и выбросила таблетки в унитаз на третий... нет, в другом своем прошлом на пятый день. Это было ужасно, она помнила, как мать умирала от рака, и помнила, как они с мамой ездили в Манчестер к деду, и мама была жива-здорова, и помнила, как мама погибла в железнодорожной аварии под Ливерпулем тринадцать лет назад, и помнила – как-то отрывочно, непонятно было даже, откуда и почему всплыло это ни с чем не связанное воспоминание, – как мама приехала к ней прошлой зимой, постаревшая, с выпадавшими седыми волосами, пыталась навести порядок в ее квартире, и квартира у Эйни была не та, где она жила уже третий год, а другая, маленькая, страшно захламленная... больше в памяти не сохранилось ничего... уехала мама? осталась жить? остров странного воспоминания посреди реки... двух рек памяти... Так с ней тоже случалось – островки воспоминаний, никак и ни с чем не связанные, не сопоставимые, будто кадры из совсем других фильмов, случайно вклеенные...

– Можно мне встать? – спросила Эйни, но рука доктора прервала попытку пациентки приподняться.

– Не нужно. Вам удобно лежать, вам хочется расслабиться, голову повернуть к стене, белый экран, на котором ваша память рисует такие яркие картины... Вы закрываете глаза, вам тепло...

Эйни не собиралась закрывать глаза, и тепло ей не было, в кабинете стало прохладнее, чем было, когда она вошла. Должно быть, работал кондиционер, но так тихо, что и слышно не было.

– Сэр Уинстон Черчилль скончался в шестьдесят пятом году.

– Да, – сказала Эйни. Ей, вообще-то, было совершенно все равно, когда и где помер этот политик, и чего с ним так носятся, она помнит иначе, а книги все равно меняются, за всем не уследишь, Эйни помнила, как читала в школьном учебнике, что Вильгельм-Завоеватель высадился на островах в одна тысяча семьдесят третьем году, почему-то это число ей хорошо запомнилось, но и другое запомнилось тоже – не в школе, а гораздо позднее, и не в той памяти, а во второй... ее любимый муж Джош, это было, когда в их браке все еще было в порядке, да, так Джош как-то решил ее просвещать, ему не нравилось, что жена терпеть не может историю, и он прочитал лекцию, которую Эйни забыла, а дату – девятьсот девяносто девятый год – запомнила. Наверно, потому что легкое число... Ах, он, видите ли, прочитал в энциклопедии. Там и не такое напишут. А она помнит...

– Вы видите на экране картину, – говорил, между тем, доктор. Картинка? Не видела она никакой картинки, во всяком случае, на стене – а если бы видела, то как могла бы что-то разобрать, картинок было бы две, и они мешали бы друг другу, как два разных изображения, попавшие в кадр при фотосъемке. В одной ее памяти, Эйни вспомнила, у нее был фотоаппарат, отец подарил на десятилетие, и она училась снимать, но ей быстро надоело, она забывала переводить кадры, странный был аппарат, Эйни не помнила, где отец его взял...

– Вы видите картинку, и вам становится тепло...

Ей становилось холодно, напрасно она пришла, напрасно рассказала о муже, доктор еще донесет в полицию, это же не исповедь, у психоаналитика нет оснований хранить тайну, возьмет и скажет... Напрасно она...

Эйни удалось, наконец, преодолеть сопротивление ладони, она сбросила руку Шеррарда со своего плеча и села на кушетке, опустила ноги на пол, нащупала туфли. Холодно, зуб на зуб не попадает, можно ли так заморозить помещение, легко простудиться...

– Я пойду, – сказала Эйни и встретила взгляд доктора... не нужно было... не... Она утонула в чужом взгляде, будто бросилась в черное жерло бездонного колодца, воды там не было, а воздух стал таким плотным, что невозможно дышать, она падала, и мимо нее проносились живые картинки из памяти, из одной и другой... и еще какие-то обрывки, это она тоже помнила, но почему-то не могла сказать, в какой из ее двух... а может, на самом деле у нормального человека не две памяти, как ей всегда казалось, а три... четыре... сто?

– Хорошо, – сказал Шеррард, он держал руки Эйни в своих широких ладонях и не позволял отвести взгляд, а она захлебывалась в воспоминаниях, отрывочных, ни с чем не связанных, вспоминала и тут же забывала.

– Хорошо, – повторял Шеррард, в его голосе появились, наконец, интонации, и он играл ими, как звуками, извлекаемыми из чембало, почему-то этот инструмент, которого Эйни никогда не слышала, пришел ей на память, – хорошо, хорошо... вам хорошо, вы уже начинаете нелегкий процесс выбора, вы придете еще раз, вы придете, и мы продолжим, все будет хорошо, все уже хорошо.

Эйни вздрогнула, холод сменился приятным теплом, будто кондиционер переключили в другой режим, она больше не падала в колодец, просто у нее закружилась голова, она сидела на кушетке в кабинете доктора Шеррарда, психоаналитика, и он ее, наверно, все-таки гипнотизировал.

Шеррард проводил пациентку до двери. Держался официально, в глаза не заглядывал.

– Чек оставьте у секретарши, – сухо произнес доктор. – Она запишет вас на седьмое июля, раньше не получится. Десять утра – оптимально, нам предстоит много работы.

– Да, – пробормотала Эйни. Ей не хотелось приходить. Ничем этот доктор ей не помог. Но она знала, что седьмого придет непременно, потому что... Так надо, и все.

* * *

– Ник, спасибо тебе за пациентку. Чрезвычайно интересный случай.

– О, ты убедился?

– Это не психиатрия, ты прав. Конечно, для полной ясности я бы ее понаблюдал в стационаре.

– Не думаю, что это было бы полезно.

– Тебе виднее. Ты в курсе, что она убила своего мужа?

– Это вопрос, Джон, верно? В этом-то как раз вопрос.

– Что тебе сказали в полиции?

– У них нет ничего против этой женщины. Муж ее умер от сердечного приступа, у него было больное сердце, аутопсию не проводили – не было повода, эпикриз вполне определенный. Если бы женщина призналась сразу, то, конечно, провели бы расследование...

– Сейчас уже поздно?

– Комиссар сказал, что, даже если добиться, а это очень трудно, эксгумации трупа, новая экспертиза ничего не докажет – яды, приводящие к эффекту сердечной недостаточности, довольно быстро распадаются, так что... Бесполезно.

– Я думаю, Ник, это вообще не медицинский случай.

– Что ты имеешь в виду? Лишняя память – хорошо известное...

– Да-да. Но – ты, как психиатр, должен был обратить внимание – обе ее памяти ложные. На самом деле она ничего не помнит из реального прошлого. Даже из вчерашнего дня – вроде бы похоже на реальность, но детали разные. Чем глубже в прошлое, тем сильнее отличия и от реальности, и обеих линий памяти друг от друга.

– Конечно. Я это отметил в истории болезни.

– И она не путается. Линии памяти отделены друг от друга, как два иностранных языка в памяти полиглота. Вот только...

– Да? Ты что-то придумал?

– Я практически уверен... Она придет седьмого, и я проведу еще одно зондирование. Если окажется, что на одной линии Черчилль ездил в сорок пятом в Москву и там его убили красные... ты понимаешь, я для примера... а на другой линии он погиб в автокатастрофе, когда мчался в свой офис на Даунинг-стрит.

– Да, память у нее мобильна, но до такой ли степени, что...

– Уверяю тебя! Совершенно не представляю, что она расскажет седьмого.

– Может, про мужа и не вспомнит?

– Проверю. Но, думаю, тут изменений будет мало. Два года – небольшой срок. У меня такое впечатление, что линии памяти расходятся в прошлое из одной точки, и эта точка, конечно, – настоящее. Реальность она воспринимает адекватно, а вот память... Чем глубже в прошлое, тем больше расходятся линии и тем сильнее меняются. Я думаю...

– Да?

– Ты согласен, что ничего подобного не описано в психиатрии?

– Об этом я тебе сразу сказал. Кстати, терапевтический эффект лекарственных препаратов оказался нулевым. Потому я и посоветовал ей обратиться к психоаналитику.

– Спасибо, что направил ко мне. Я с ней буду работать, это потрясающе интересно. Но...

– Ты сомневаешься в результате?

– Честно говоря... Я не сомневаюсь в результате. Я уверен, что ничего не получится. Я только еще сильнее расшатаю ее линии памяти. Как если ты держишь веревку и раскачиваешь ее, будто маятник. Веревка закреплена в одной точке, а ниже амплитуда все возрастает, и чем сильнее ты раскачиваешь...

– Насколько я помню школьную физику, амплитуда не зависит от...

– Ник, я фигурально!

– Я понимаю, что ты хочешь сказать. Если ты прав, то не нужно бы... Можно так расшатать ее память, что...

– Ближайшее прошлое вряд ли расшатаешь, а далекое... Ну, будет она думать, что англичане – потомки вестготов, а во второй памяти – что англичане потомки викингов. Что это изменит в ее сегодняшнем мироощущении? Ничего, как и сейчас ничего не меняет.

– Я бы все-таки...

– Буду осторожен, конечно. Случай уникальный, нельзя рисковать.

– Держи меня в курсе.

– Конечно.

– Когда следующий сеанс?

– Я уже сказал: седьмого. Твоя память...

– Ха-ха! Решето, ты прав. Скоро я забуду, как зовут мою жену.

– Ник, я тоже скоро забуду. Ты меняешь жен, будто...

– Ни слова больше! Жду твоего звонка.

– Будь здоров.

* * *

В записной книжке было написано: «Доктор Шеррард, психоаналитик, четверг, 7 июля, 10 часов». Рановато. Эйни хотела поспать, на работу не нужно, она взяла отгул, во всяком случае, твердо помнила, что три дня назад положила заявление на стол мистеру Кинли. Дальше начинались отличия. Эйни помнила, как мистер Кинли бросил взгляд на бумагу и сказал: «Нет проблемы, миссис Фокс. В счет основного отпуска».

Конечно, она так и рассчитывала. Правда, помнила и то, что мистер Кинли, бросив взгляд на бумагу, сказал: «Почему сейчас, миссис Фокс? Китти вернется на будущей неделе, тогда и...» А она довольно невежливо перебила начальника словами: «Прошу прощения, мистер Кинли, но у меня запись к врачу...» «Что с вами, Эйни?» – поинтересовался мистер Кинли, поднимая взгляд и напоминая о чем-то, чего она не помнила, но ощущение было таким, будто не помнила она о чем-то сладостно-запретном. Неужели?.. Нет, вряд ли, не те у нее с шефом отношения. «Ничего особенного, мистер Кинли, – сообщила она. – Записалась к психоаналитику, а он принимает только по утрам». «Правильное решение, – взгляд начальника стал рассеянно-пустым. – Я вам давно советовал, помните?» Он почему-то смутился и быстро закончил разговор: «Хорошо, Эйни. В счет годового отпуска».

Может, не ехать? Не поедет, а потом и помнить не будет, что нужно было. Или будет? Эйни не знала, что будет помнить завтра. Ее это не беспокоило. Ее вообще обычно не беспокоило то обстоятельство, что прожитая жизнь представлялась ей двумя руслами разных рек, втекающих в одно устье – сегодняшний день. Она так жила, и в детстве думала, что так живут все. Она помнила не совсем то, что другие, хотя и общего было много: мама, например, была одинаковой в обоих руслах, она прижимала дочь к тощей груди, гладила по волосам и говорила: «Да, все так и было с тобой, только не надо никому рассказывать, все помнят разное, каждый – свое, живи сегодняшним днем, и никогда не ошибешься». Эйни жила сегодняшним днем, но назавтра этот день становился вчерашним, убегал в память, раздваивался, и ей не хотелось выбирать, иногда выбор оказывался труден, и когда в шестом, кажется, классе, сейчас она и не помнила, да, кажется, это было в шестом... или восьмом... одна память подсказывала: в восьмом, другая – в шестом... неважно... что-то случилось такое, о чем ей вспоминать не хотелось, и память об этом действительно остыла, съежилась, но было что-то страшное... в одной памяти – очень, в другой... она не помнила сейчас, что было в другой, но точно знала, что с тех пор не выбирала никогда.

Она вела дневник, записывала все, что происходило за день. Ничего особенного, конечно – суета, жизнь, однообразная, как лента эскалатора, и такая же нудно текущая, но иногда случались события... встреча с Джошем... свадьба... В дневнике Эйни записала: «Были в мэрии, получили бумаги, теперь мы официально муж и жена». Год спустя она не помнила этого события, помнила два других, похожих – как они с Джошем записывались в Манчестере и как венчались в маленькой церковке в Сохо. Когда Джош умер, соседка, миссис Корнблат, принесла Эйни письма, которые он ей, оказывается, писал – Эйни не помнила этого, но письма сохранились, она изредка натыкалась на них в ящике комода и перечитывала, всякий раз удивляясь тому, как мог Джош, живя с ней в мире и согласии, писать такие гнусности...

На самом деле – для Эйни на самом деле, потому что памяти она доверяла больше, чем так называемой реальности, если реальность становилась прошлым, – Джош терпеть не мог соседку, в обеих памятях не мог, а любил (любил ли?) Мери Хадсон, и это было, как... вспомнила слово: инвариант, да. Слово это произнес ее случайный знакомый, она и виделась-то с ним несколько раз, как-то переспала, было дело... то есть, в одной памяти, а в другой – нет, до постели не дошло, ей не хотелось, а он не настаивал. Физик. Эйни не помнила, как с ним познакомилась. То ли в автобусе, когда он уступил ей место, то ли в магазине... неважно. Джош был еще жив, она не знала о его романах. А с Кеном была дружба, хорошая дружба между мужчиной и женщиной, ну, переспали разок, так получилось, да и то – в одной памяти, а в другой – нет. Она вообще-то никому не рассказывала о своей раздвоенной памяти, люди представлялись ей ущербными, не имевшими возможности выбора собственного прошлого, она старалась ни с кем не говорить о прошлом, чтобы не попасть впросак, а с Кеном разговорилась... в одной памяти. В другой... в другой тоже, но там Кен послушал ее и перевел разговор, он торопился, готовился к защите диссертации и не мог думать ни о чем больше. Да, тогда они и расстались, но в другой памяти, а в той – он слушал ее так внимательно, как не слушал никогда, у него даже рот раскрылся, и он смешно облизывал губы. «Эйни, это потрясающе, – сказал Кен, – я защищу диссертацию и займусь тобой всерьез». Как он назвал? Слово выветрилось, про «инвариант» она почему-то запомнила, а другое слово, хотя и важное... Что-то об американском физике, который утверждал, будто всякое наше решение в жизни, даже самое незначительное, приводит к тому, что мир раздваивается. Эйни и тогда не поняла, и сейчас не понимала, как это возможно. «Ты – физический феномен, – говорил Кен. – Твоя память ветвится в прошлое». Вот глупость. «Вариантов прошлого, – настаивал Кен, – даже больше, чем вариантов будущего. Все они, как ручьи, впадающие в реку, сливаются в одной точке – в реальном и единственном настоящем. Помним мы обычно только одно свое прошлое, остальные забываем. Ты помнишь два, а иногда вспоминаешь и что-то из других прошлых, случайно и не зная, откуда воспоминание. Каждый из нас тоже время от времени... Это называется дежа вю»...

На кухне зашипел чайник, и Эйни пошла пить кофе. Вспомнила, что не приняла назначенные ей доктором Мирером таблетки, но тут же вспомнила, что доктор Мирер только хотел ей эти таблетки выписать, а потом передумал, потому что решил: нужно сначала попробовать лечение у психоаналитика, и послал ее к Шеррарду, а таблетки... Она поставила пустую чашку в мойку и пошла в комнату – лекарства хранились в нижнем ящике комода, Эйни заглянула и, конечно, таблетки оказались на месте, двух не хватало, и лежала записка: «С 28 июня прекратить прием до окончания работы с д-ром Шеррардом». Вот, значит, как. Ладно. Прекратить так прекратить. Не очень-то ей нравились таблетки. Она помнила, как ее тошнило после приема, и голова кружилась, но доктор сказал: это побочное явление, пройдет, перетерпите... правда, Эйни помнила и то, что Мирер таблетки ей так и не выписал...

Неважно.

Она оделась и вышла из дома. Утро было солнечным и теплым. Какое в Лондоне замечательное лето – если бы время остановилось в июле, если бы земля не крутилась вокруг солнца и не подставляла ему в разное время разные бока... или не поэтому меняются времена года? Если бы ничего в жизни не менялось... Насколько легче было бы жить на свете.

Может, Кен был прав, и нет у нее ложных воспоминаний?

Убила? Да. Не убила? Тоже верно.

Странно все это.

Глупо ли?

До Рассел-сквер Эйни поехала на метро, час пик закончился, но людей в вагоне было еще много, лучше пересесть на автобус, но тогда она точно не успеет, ей еще на тридцатом ехать три остановки.

На выходе она едва не столкнулась с двумя восточного вида парнями и посторонилась, уступая дорогу. Эйни не любила арабов, китайцев, японцев... нет, японцев она терпела, а вот арабов и негров... Не политкорректно, и что? Она же никому не рассказывала, хотя и не была в этом точно уверена. Могла забыть.

Двое парней внимательно на нее посмотрели, один вошел в холл станции, а другой остался стоять, у него висела на плече внушительных размеров сумка, и Эйни подумала, что уже видела этого человека. Точно видела, но когда и при каких обстоятельствах? С ним было связано что-то неприятное... Она не помнила – что. Видела она этого парня вчера? Вроде нет, ни в одной, ни в другой памяти. Но все равно ей казалось...

Она остановилась у магазина готового платья, смотрела в стекло витрины на отражение улицы, парень, похоже, медленно шел за ней... или просто ему тоже нужно было в ту сторону?

Переждать, пока он пройдет? Неприятный тип.

В памяти возник сбой, это с ней бывало, она вдруг не то чтобы вспоминала, она знала, что этого с ней не происходило, но все равно всплывало... дежа вю... так это назвал Кен: будто уже была она где-то, видела...

Надо рассказать доктору Шеррарду, ему будет интересно, он непременно за это ухватится. «Знаете, – скажет она, – на самом деле у меня не две, а много памятей. Две – как широкие реки, текущие из прошлого по своим руслам, а есть еще ручейки, болотца, наступаешь в них неожиданно, вспоминаются изредка какие-то картины, которые не знаешь с чем и сопоставить в жизни»...

Где она видела этого парня?

Подошел тридцатый автобус, и Эйни поднялась на второй этаж, надеясь, что араб не станет тащить наверх тяжелую сумку. Он и не потащил, сел у двери, Эйни видела под лестницей его вытянутые через проход ноги.

Если хорошенько подумать... Эйни выдавливала неподатливое воспоминание, как пасту из тюбика. Образ молодого араба становился все более четким...

Господи!

Эти ботинки. Араб уже сидел в том же тридцатом автобусе, и такая же сумка лежала у его ног, они вдруг посмотрели друг другу в глаза, Господи, как она могла забыть этот взгляд, все-таки с памятью у нее не совсем порядок, если она хотя бы на минуту забыла взгляд человека, говоривший на чистом английском: «Ты еще жива? Скоро ты будешь на том свете», так и сказал, молча, и ей стало страшно, автобус подходил к остановке, и она быстро прошла к двери, может, надо было сказать кондуктору, но взгляд сверлил ее в спину, подгонял, и она спрыгнула с подножки, когда автобус еще не успел остановиться, кондуктор что-то крикнул вслед, а она отбежала к витрине магазине, сердце колотилось, автобус отъехал, вырулил на Тевисток-сквер, и в это время...

Господи!

Больше она не помнила, да и это воспоминание смялось, схлопнулось, втянулось в глубину, легло на свою ниточку памяти, это было совсем недавно, если она помнит так ярко.

Эйни смотрела на ноги, торчавшие поперек прохода, на сумку, к которой наклонился парень; он, видимо, почувствовал ее взгляд, хотя в такие секунды человек, скорее всего, уже ничего не видит, не слышит, не понимает.

Взгляды встретились, и молодой араб улыбнулся.

Эйни приподнялась на сиденье. Не успею.

Господи...

Я так и не узнаю, убила ли я Джоша.

– Эй, вы там! – крикнула Эйни, но ее слабый голос никто не расслышал в грохоте взрыва.