- Они не понимают! Они не понимают зачем это делают, и я не понимаю, зачем они это делают! - жаловался старичок-учитель, Петр Тимофеевич Хухриков, с гримаской отвращения следя за работой рисующих за мольбертами. Ученики только-только вышли из детского возраста, готовились к жизни, и, растерянные, совсем не знали, что рисовать. Учитель жаловался самому себе и им, потому что в студии, как и за ее пределами, ему некому было больше пожаловаться.
Петр Тимофеевич подошел к девочке с набором голландских кисточек и землистым оттенком лица.
- Почему вы не рисуете солнышко, ласточку, домик или цветок? - напел он.
Хухриков владел невероятными интонациями, плаксивыми, ироничными, драматичными и звонкими, как валдайский колокольчик.
- Вам разве не хочется, чтобы было тепло и хорошо?
Хухриков седенький, маленький, закутан в длинные кофты, как в кокон. Видны только кисти рук, держащих карандаш, и аккуратное личико. Он манерен, как старый князь в кино, и обездолен, как старый учитель рисования.
- Ефим, вы зачем рисуете пожар? - с серьезностью спрашивает он мальчика.
- Это не пожар, это побоище на Чудовом озере.
Мальчик крив и кос, одну ногу, вывернутую ступней вовнутрь, волочит, одним глазом не видит.
- Вам нравятся побоища, юноша? Не лучше ли теми же красками нарисовать закат? Вы же совсем не имеете представления о цели искусства! - старичок театрально воздел руки к небесам.
И вот, эта девочка Маша, и этот кривобокий мальчик Ефим, в тот день с полпути к метро вернулись, чтобы задать учителю вопрос. Одинешенек в пустой студии с большими черными окнами, Хухриков сидел за бедным столиком и, красиво держа эмалированную кружку в птичьей своей лапке, глотал из нее микстуру забвения и морщился, глотал - и морщился. Его глазки слезились, под локтем лежал большой носовой платок. Маша с порога спросила:
- Петр Тимофеевич, а мы вот... интересно, мы не знаем, какая цель у искусства?
- Любознательная молодежь, - усмехнулся учитель, - ради таких, как вы, я и живу на земле. Мой долг рассказывать, неустанно твердить об этом людям. Но ведь они ничего не понимают! Они тупы и жестоки! Вот отчего я употребляю микстуру...
- Мы поймем, - пообещала Маша.
- И тем обеспечите себе райское блаженство, девушка! Мало кто понимал. Египтянин посвящал всю свою жизнь строительству вечного дома. Он громоздил пирамиду, а все, чего он желал, можно было нарисовать палочкой на песке! Я бы понял. Я - не Хухриков на самом деле, я - Птах, властитель Загробного царства. Я - бог истины и справедливости - оттого и мучаюсь, - он усмехнулся. - Я - демиург, я создал мир и все в нем существующее: животных, растения, людей. Я задумал все в сердце и назвал задуманное языком. Плохо задумал, - он провел рукой по лбу, - плохо назвал. Что-то неладно у меня с головой. Простите.
Старик заплакал, захлюпал носом, спрятался в большой носовой платок, жалобно взглянул. Дети закивали головами.
- Нет, не спешите меня прощать. То, что я натворил - кошмарно. У меня не достало фантазии. Моя фантазия оказалась кособокой и землистой. Нужно было исправить, искупить свою вину и помочь вам. И тогда я дал вам фантазию, фантазию бесконечную - создал искусство. Я думал при этом о чем-то, не так ли? Вот ответ на ваш вопрос, - каждый из вас волен мечтать. Мечта идет на строительство Рая, а сотворить ее можно из каких угодно ошметков проклятого моего мира, - его голос все утончался и блек, - что кто намечтает, то и получит! А кто не захочет потрудиться душой - тому кукиш, пусть пеняет на себя. Кто не спрятался, я не виноват...
Его голос обернулся жалким писком. Старик-учитель уронил голову на стол.
- Где вы спите, Петр Тимофеевич? - ласково осведомилась Маша.
- Где угодно, - он поднялся на ноги, поймал на столе свой вечный учительский карандаш и отправился обходить студию, рассматривая еще сырые, сладко пахнущие гуашью рисунки учеников. На одном, сотворенном маленькой Сашей, он нашел зеленую лужайку, речку и синее небо. Он улыбнулся, указывая на рисунок рукой.
- Вот что я люблю, - старичок простер обе руки, потянулся к рисунку всем своим крохотным телом и влетел в него, впечатался со звуком «чпок». Там, на лужайке, он быстро распрямился, пригладился, встряхнулся, и побежал, как собака, вырвавшаяся на простор. Уже издали обернулся и помахал рукой. Дети увидели своего учителя молодым, румяным, голым и загорелым. Они следили за ним, как завороженные. А он лег спать на пригорке, на солнышке, под лопухом, свернувшись калачиком.
На следующем занятии Маша спросила Петра Тимофеевича:
- Вас не кусали комары прошлой ночью, когда вы спали днем на лужайке?
- Саша, ты рисовала на прошлом занятии комаров? - смешно и жалостно обратился старичок к девочке, сосредоточенно кусающей ластик.
Рисунки, запечатлевающие мечты учеников, всякого рода райские картинки, учитель собирал для какой-то итоговой выставки.
- Ты получишь награду, - говорил он при этом автору.
Еще он приговаривал:
- Собирайте сокровище свое не на земле, но на Небесах.
Вскоре Хухриков стал сильно кашлять, сделался прозрачным. Некоторые из учеников навещали его в больнице.
- Мне хорошо, - бледно улыбнулся Хухриков, принимая у Маши яблоки и складывая их себе на колени, - я искупаю свою вину. Это только покажется, что я умер. Посылайте мне всё, что придумаете, и рисунки.
Он поймал на тумбочке свой вечный карандаш и на голубой салфетке нацарапал адрес.
- Пишите на мое имя - Тваштар Прекраснорукий, или Праджапати, или Брахма, появившийся из золотого яйца в вечном океане, или Яхве, или африканский Моримо, но лучше - просто Птах. Днепропетровская область, город Кривой Рог...
Ефим адрес переписал в записную книжку, Маша тоже. А голубую салфетку они надежно спрятали в коробку из под конфет.
Так и получилось, что Ефим Фишкин, инвалид от рождения, в свои двенадцать лет уже располагал ответом на основной вопрос философии - о цели и смысле жизни. Он делал самое важное дело, какому может посвятить себя человек - собирал сокровища на Небесах. Он учился мечтать, озирал мир в поисках предметов мечты.
Птах знал, что не все вышло плохо, некоторые вещи у него вполне сложились. Безусловной удачей был декор земного шара. Ефиму тоже нравилась природа, и он писал учителю: «В моем Раю все растения, птицы, звери и мошки. Но живые существа не едят друг друга. Если им нужно есть, они находят небесную манну. Это так просто! И как Вы сами не придумали?»
Потом он послал еще письмо: «Но только я буду Там здоровым, буду везде легко носиться и летать». Ефим сомневался насчет птичьих крыльев: слышал, когда близко пролетала птица, как скрипят маленькие ее крылышки, как тяжело и учащенно она дышит. Может быть, пусть крылышки будут на ногах, как у Гермеса?
Кроме Ефима и Маши письма Хухрикову стали посылать еще некоторые: медсестра Тома, делавшая Ефиму физиотерапию, студент из Строгановского художественного училища, в котором Ефим в свое время учился, и театральный режиссер, с которым однажды познакомился. И нескольких приобщила Маша.
Всегда существовали люди, призванные осуществлять связь мира дольнего с миром горним - солдатики искусства. Адепты неподдельной религии - потому что «религия» и есть по-гречески «связь» - они на Земле отстаивали суверенитет неведомого мира, «в сознании минутной силы, в забвении всесильной смерти» сражаясь и с собственным отчаянным неведением. А все потому, что их связь с миром горним была безадресная, как вопль в пространство, который только иногда достигает ушей небес. А пишущие Птаху владели настоящим адресом!
Они действовали наверняка. Они знали, зачем живут. Им не нужно было биться сразу на два фронта: терпеть обычные для существования художника лишения, и, кроме того, сносить тяжесть собственных сомнений. Они спокойно работали в преддверии будущего. Инструментами служили - бумага, магнитная пленка, просто мысль, лишь бы она была отмечена печатью желания. Прикидывая различные варианты обустройства вечности, они усердно трудились и не печалились ни о чем. Свободная от безнадёжности, мысль их распространялась в светлую сторону бесконечности, развиваясь иногда в монументальные плоды синтеза искусств. Театральный режиссер поставил целую райскую феерию. Только медсестра Тома не умела рисовать и не знала, о чем мечтать.
У Томы были нежные руки, мягкий голос, она величала пациентов «голубчиками». Один взгляд на нее - даже из дальнего угла через всю процедурную, заставлял Ефима съеживаться, как от боли в животе. У неё - вальяжной, цветущей, светлой не получалось составить сколько-нибудь цельную картину Рая! Она переживала и боялась пустоты. Ефим носил ей конфеты, открыл тайну Птаха, а потом стал придумывать для нее Рай - во время обогрева больной ноги лампами.
- Прежде всего - дом. Потом - природа, инфраструктура и прочее. И можно заселять дом.
- Голубчик, а если я забуду что-нибудь - ведь сколько нужно мелочей?
- Прежде всего - придумайте дом.
- Голубчик, а если я ошибусь, что тогда?
Безусловно, обосноваться в доме навечно не то, что на жизнь. Выбирать нужно тщательнее. Самому Ефиму нравились особняки Шехтеля, но почти никогда нельзя было осмотреть их изнутри, так как в этой жизни их присвоили другие люди. В мире дольнем каждый чудесный дворец существует только однажды в камне, зато несчетно в мечтах. В мире горнем все мечты приобретут каменную плоть! Там каждый получит в меру своих желаний, и не станет зависти.
Ефим пробовал сам сочинять и рисовать внутреннее устройство вожделенных особняков, но он был всего лишь дизайнером, он не знал сопротивления материалов, а в архитектуре просчеты недопустимы. Но потом Ефим сообразил (и сразу же позвонил, объяснил Томе), что можно напридумывать разные дома, и переходить из дома в дом - там времени хватит испробовать каждый, там уместятся все фантазии, гораздо больше, чем можно нагородить здесь, там место - обширное и объемное, так что если где-нибудь пол окажется крив - не страшно!
Для мира дольнего Ефим разрабатывал то брикет мороженого, то вешалки для гардероба - что закажут. Но однажды его посетило вдохновение, и он выдумал невероятный автомобиль, точнее, автомобильный нос. Выдумка казалась проста, и удивляло, почему никто раньше не додумался. Вот, некоторые машины сигналят, как мычат. Почему же не сделать им замечательные коровьи морды, и чтобы мотор открывался как коровья пасть, а фары служили глазами? И прочие носы, на любой вкус - собачьи, драконьи, львиные, мышиные, птичьи клювы, наконец? Каждый захочет завести себе зверя по душе вместо гладкого пенала.
Ефим поковылял к начальнику, немного смущенный совершенством содержимого обычной папки, которую нёс. Он не хотел никого огорошить неожиданностью, но нужно было, склонив голову, пройти через неловкий триумф, чтобы потом увидеть на московских улицах фантасмагорических и мифических зверей вместо того, что там ползает.
Начальник смотрел рисунки, лицо его оставалось невозмутимо, и Фишкин дивился его самообладанию, пока тот не произнес бесцветным голосом:
- Дух времени требует лаконизма. Вы предлагаете излишества.
Ефим удивился, собрал свои рисунки и понес их в другое учреждение. Тамошний главный ценитель автомобильной красоты был чрезвычайно веселый человек.
- Морда, я понимаю, а хвосты, что, тоже звериные? - глумился он, - а еще хорошо бы легковушки при виде грузовиков хвост со страху поджимали.
Ефим понес папку дальше. Дама в тяжелых очках долго и проникновенно смотрела бумаги, потом мило улыбнулась и сказала:
- Они будут пугать прохожих, вызывать стрессы...
- Но древние носовые фигуры кораблей...
- Сравните ритм жизни тогда и теперь!
Человечек с перепуганным лицом, которого называли самым талантливым дизайнером-новатором, посоветовал:
- Заверьте ваше авторское право, украдут! У меня много крали. Тогда уже ничего не докажете. Везде будут эти морды, а вы - не при чём.
Еще Ефиму говорили:
- Наши корни - православие. Элементы языческой культуры чужды.
Тогда он сложил рисунки, втиснул в конверт и послал в свой Рай. Пусть шастают по тамошним городам. А вместе он послал пожелание: «Я бы не хотел, чтобы в Раю у людей были дохлые души. Пусть души будут настоящие, полноценные, умные и чувствующие».
Ефим объяснял Томе: можно просто запечатлевать свои хорошие минуты - те, которые сверкнув одним боком, сразу исчезают. А Там минута в силах приобрести любую длительность, Там - реально остановиться и отдохнуть. Так делали египтяне - ведь не все, что они делали, было зря. Внутри гробниц они изображали идиллические картинки: прогулки, праздники, домашние посиделки - самые прекрасные и яркие минуты своей реальной жизни, чтобы минуты и душа Ка воскресли вместе, чтобы душе среди этих минут проводить вечность.
Ефим приносил Томе художественные альбомы, понукал ее посещать выставки и особенно Природный зал - в поисках мечты. Он сам посылал множество специальных художественных открыток с личинами природы. Сады и озера Борисова-Мусатова, ночь Ван-Гога, ручейки Клода Моне. Он просматривал и альбомы фотохудожников, вырезал оттуда желтую, оранжевую, красную осень. Ефим предвидел, что найдутся и другие желающие прогуляться по мостику Клода Моне, поваляться в его розовых стогах, и для этого посетят его Рай. Ефим ожидал встретить Там и свою маму, которая любила мостик Моне, подолгу рассматривала когда-то репродукцию, прикнопленную к блеклым обоям в её углу. Художники, обнародуя свои мечты, создают среду обитания для многих кротких и бесприютных. И Тома заглянет...
Однажды Ефиму подарили керамическую кружку, на которой неизвестный китайский художник изобразил лес, тоже на манер французских импрессионистов. Красные стволы, синие тени, зеленая листва и желтая даль завораживали так, что хотелось очутиться в этом тепле и прозрачности и бродить вечно. Ефиму жаль было отлучать от себя любимую кружку, и он разыскал, купил и отправил бандеролью, упаковав в мягкую бумагу, ее двойняшку.
Даже сильнее, чем статичные картины, Ефима захватывали действа, которые порой разыгрывает природа - такие как дождь, закат, ветер. Он чувствовал себя театралом, снобом, посещающим один-единственный, но самый большой и помпезный театр - Природный зал.
Расписав себе планету, Ефим стал думать и о городах. Он прикидывал - не поместить ли Москву где-нибудь на окраине своих владений? И сомневался. Дело в том, что в Москве к этому времени скопилось великое множество старых пыльных мешков, столетних и даже старее. Ведь никакой рачительный хозяин не станет выбрасывать натуральную вещь. Поэтому и после появления пластиковых холщовые мешки остались пылиться по складам. Временами эти мешки, взбесившись от безделья, шастали по улицам и шлёпали прохожих по головам. От такого обращения горожане теряли естественное чувство привязанности к родному городу, а многие делались и вовсе придурковатыми. А Ефим хотел, чтобы в его владениях располагались только прекрасные города. Он лелеял мечту Серебряного века о прозрачном городе. В Прозрачном городе все дома разные, каждый совершенен, и все они выстраиваются в единое целое, в Город, потому что созданы в едином стиле Свободы.
Ефим сочинял много, его Рай все расширялся и превращался в целое царство, окруженное океанами, раскинувшееся на совершенно особой планете, в центре собственного мироздания. Ефим был Фантазией своего мира, космическим инженером. Он возделывал беспредельный мир, которым собирался владеть, как огородник - грядки. Он собирался приглашать друзей не в дом свой, не на выставку своих произведений, и даже не на свой спектакль, а в свой мир. Он надеялся угодить многим. Он предвкушал восхищение Хухрикова.
Учитель так великодушен. Сам он не сумел изготовить сколько-нибудь приемлемый для своих тварей мир, не сумел даже их самих выполнить без изъянов, но сумел привить им свою творческую способность, божественную черту! И теперь любая самая ленивая и косенькая мечта продавщицы - уже залог ее будущего. Но слюнявая, вонючая, со спущенными чулками обитательница дурдома исполняет данное предназначение даже лучше: мечты её могут быть ярче, чем у самого Птаха. Страдание разъедает душу, но созидает фантазию.
Маша, девочка с набором голландских кисточек, выросла сутулой, рыхлой, бессловесной. Зеленовато-серые тусклые волосы она собирала в растрепанный хвост, лицо сохранило землистый оттенок детства, а под подбородком и на щеках пробилась довольно густая серая щетина. Маша часто звонила и рассказывала своим тихим густым баском что нашла, и что послала. Она торопилась. Но однажды сказала:
- Все что я намечтала - прекрасно, но я не хочу ничего этого больше. Я вообще не хочу быть человеком, а только прозрачным озером. И чтобы свет кругом, и тишина. Сбудется?
Ефим не знал, сбудется ли, но ему не понравилась такая выдумка.
- Или не озером. Спокойнее - шаром, вроде далекой планеты в Космосе, - продолжала Маша.
- На ней могут завестись микробы вроде людей и червоточить.
- Тогда просто шаром. Абстрактной геометрической фигурой.
- Это только минутное настроение, навеянное усталостью. Не надо, не пиши об этом Птаху!
- Это - моя мечта, - возразила Маша, - от нее не убежать. На ней - печать желания.
Маша умерла от хронических болезней, незаметно, в одиночестве.
Ефим отправил бандеролью свои первые красные башмачки, в которых когда-то не ковылял по земле, но летал в поднебесье у мамы на руках, и хотя уже был ранен, но еще об этом не знал. И вскоре получил открытку с фотопортретом одного из особняков Шехтеля - розового с сосной. Эту открытку он тоже недавно отослал для своего обустройства Там. На оборотной стороне было нацарапано мелким почерком: «Что значат сии пинетки? Ты хочешь пребывать в вечности младенцем?» Ефим поспешил уточнить: «Это моя душа будет легкой, как тогда. Я ничего не забуду из того, что узнал, но мне не будет тяжело от знаний, раз сам я не делал зла». И отправил открытку назад.
Обращаемые часто интересовались, не затрагивал ли Птах нравственных вопросов. Хухриков говорил: «Там мир прозрачный, и от этого растворяются глаза. Разворачиваются бобины с мыслями, развертываются мечты. Если ты делал зло, у тебя тоже есть выбор. Или ты, пребывая в своем Раю, будешь всегда помнить свое зло, которое исправить уже поздно. Или ты можешь отказаться помнить, но тогда и тебя не станет, потому что память человека и есть человек - там, где вся истина открыта, без памяти существовать невозможно. И твой Рай останется пустым необитаемым Космосом во Вселенной».
Пришла пора Томе заселять свои далекие дома - просторные, с видами на моря, в том краю, где нет зависти. Она опять пребывала в растерянности.
- Ты, наверное, захочешь видеть там своих детей, мужа? - Ефим лежал под лампой в процедурной.
- Одной - нехорошо, голубчик. Но и с ними нехорошо, - покачала она головой.
- Ну, выдумай кого-нибудь, с кем хорошо.
- А что, - она удивилась, - можно и человека выдумать, голубчик?
- Можешь даже составить свой идеал из кусочков, как гоголевская невеста.
- Да ну, - замахала она руками, - какая из меня гоголевская?
У Томы были особенные руки. Когда Тома раскладывала по кушетке его твердые кости, обрабатывала раны, не было больно.
- Посмотри.
Ефим как раз принес отдать ей насовсем заветную голубую салфетку с адресом, нацарапанным рукой Хухрикова.
Тома разглядывала реликвию, ахала, улыбалась и цвела. У Ефима этот адрес с детства в записной книжке - черной, с золотом тисненым телефоном на обложке, на букве «П» - Птах. Он пользовался книжкой, пока не выучил наизусть - сплошные единицы и певучие звуки, все просто. Салфетка неподвижно хранилась в коробке из-под конфет. А Томе спокойнее, когда реликвия в ее нежных руках и можно непосредственно с нее надписывать конверты. Вот он и решил отдать ей салфетку.
Ефим стал задумываться о том же, о чём и Тома - с кем коротать вечность. Он не хотел быть один, как здесь. Правда, здесь он жил не совсем один, а с некоей женщиной по имени Люба. Давно, когда Ефим открыл ей тайну Птаха и хотел научить, как нужно собирать сокровища на Небесах, она испугалась.
-Ты - сектант?
Люба долго отговаривала его:
- Они все мошенники и зарабатывают на верующих деньги.
Он уверял, что никто у него не просил денег.
- Но ведь ты шлешь посылки?
- Это не людям, это богу, а бог всё мне вернёт сторицей! Он строит для меня рай!
Но Люба не видела, как Птах спал на нарисованной лужайке. Не слышала искренних покаянных речей Демиурга. Поэтому объяснения Ефима звучали для неё дико и странно. Ефим понимал, что они действительно напоминают бессвязные речи сектанта, и пытался примирить Любу с Птахом иначе:
- Да я и не шлю ничего ценного! Только предметы искусства, в основном мои собственные рисунки.
Люба не верила. Для её спокойствия он поспешил написать завещание. Но всё равно когда у нее пропала золотая цепочка, она испугалась, что Ефим отослал ее своему богу, или отнёс в секту. И даже когда у нее терялась книга или перчатки, она подозревала, что виновен Птах. Она ведь знала, что нельзя доверять сектанту, а без доверия жизнь совсем получалась негодная и бессмысленная.
Люба и не догадывалась, что самое безнадёжное обстоятельство в их с Ефимом сосуществовании в том и заключалось, что ему совсем не нужны были ее вещи в его Раю! Он ни в одном из писем даже не упомянул ее имя.
Но иногда Люба надевала парик. И у нее образовывалась чудесная каштановая головка. Вечерами, в электронном полумраке, она демонстрировала парик, сидя перед телевизором в кресле. Ефим располагался в отдалении, на диване, и воображал, что это вовсе не Люба…
Целую жизнь после встречи и уговора с Птахом Ефим приучал себя вглядываться в мир, поверять его чувствами. Он пристально рассматривал все черты, звуки, грани и изгибы в поисках желанного. И развил в себе необыкновенную восприимчивость к красоте. На него действовало злосчастное напыление на поверхности предметов. Беззастенчиво выразительное, доверчиво сияющее, неосмысленное, и поэтому иногда ядовитое, как свинцовые белила. Его глазам доставляли ощутимое удовольствие румяные и блестящие бублики, чисто вымытые окна, совершенной формы и оперения голуби на балконных перилах. Некрасивое отвращало его, безобразное мучило. Глаза вяли, не находя себе пищи. И было еще заветное желание к красоте прикасаться, заключать в ладони ее сверхъестественные поверхности…
Однажды в процедурной так получилось. Тома была особенная в тот день, она придумала посылать в Рай целиком журналы «Бурда», и «Домовой», обводя красным карандашом самые вожделенные предметы. Когда процедурные участливые часы запиликали, чтобы она вспомнила о Ефиме, она вспомнила, подплыла, взяла его руку, и светло спросила:
- Тяжко, голубчик?
И присела рядышком – на минутку. Сама по себе минутка выдалась чудесная. Но Ефим не понял, и поэтому не одобрил нового Томиного внимания к себе, потому что не любил себя и хотел бежать от себя. Поэтому он счел правильным и единственно возможным, что все прошло, как не было.
Но однажды он рассказал Томе:
- Я пошлю твою фотокарточку. Ты сможешь жить в одном из городов моего Рая. Я придумал для тебя дом - самый лучший из всех домов на земле и Там.
- Голубчик, а меня ты спросил, можно ли посылать мою фотокарточку? - ее голос потерял всю свою праздничность и вдруг обнажился, стал обычным.
- Ты можешь только иногда появляться в моем мире, странствуя по другим мечтам, из Рая в Рай. Там времени вдоволь - вечность. Тебе понравится...
- Нет, не надо, - покачала она головой.
- Но почему? Неужели тебе даже не любопытно взглянуть?
Он растянул губы в жалкую улыбку.
- Не надо.
Тома стала сторониться его. Она про себя опасалась, что кривобокий Ефим какой-нибудь ворожбой все же затянет ее в свой Рай - ведь он лучше нее знает тамошний распорядок. Теперь, когда он приходил, другая сестра принимала его и производила необходимые манипуляции с лампой, пеленкой, часами. Тома пряталась за занавесками, где другие пациенты, и только изредка проскальзывала мимо.
Ее обличье, меж тем, продолжало раздирать Ефима и уничтожать. Красота - только поверхность, оболочка тоньше яблочной шкурки, потому что одна видимость без вещества. Но в неосязаемости этой заключена горняя сила, никак не соответствующая плоти, которую она глянцует, плоти, все равно живущей по своим плотным законам в темноте тела. Горняя сила красоты такова, что Ефим чувствовал себя стертым с лица земли видом вальяжной Томы.
Он полагал, что одарённая глянцем должна понимать, что носит не свое. Этим даром, глянцем, она причастна тому, что выше её, она участвует, и почти счастлива, потому что участие и есть –счастье, но всё это – благодаря дару. Нельзя поражать этим даром обездоленных, самых внемлющих и открытых, самых беззащитных перед горним сиянием, чья участь - неучастие.
Может быть, красота - лик самого Абсолюта, запечатлённый на случайном теле? Знак его бытия во Вселенной, его вещественной реальности, и даже присутствия в переулках, где Ефим бродил? В переулках этих добро и милость, любовь и мудрость – незаметны, невзрачны, как, например, следы Царя Небесного на асфальте. Но зато беспорядочно и щедро наляпана красота, как выплеснувшаяся из ведра космического Маляра краска.
Ефим знал, что Тома будет сожалеть о не проявленной милости, блуждая между пуфиками из журнала «Бурда» - там, в вечности. Или ее Рай совсем не сбудется. Но помочь ей теперь не мог – она не верила ему и пряталась за занавесками процедурной.
В преддверии ухода Ефим наконец догадался, что Птах просто не сумел создать для него родного человека в мире дольнем. Как не сумел вылепить без изъяна и самого Ефима. У Птаха не хватило фантазии и мастерства, не случайно он тогда винился и плакал… Значит, Ефим сам должен покорпеть над созданием совершенного образа для вечности. Ефим боялся ошибиться, не додумать, не успеть – он знал, времени остаётся в обрез. Но кто не захочет потрудиться душой - тому кукиш, кто не спрятался, я не виноват...
Стало ясно, что и безутешное многолетнее сосуществование с женой не было вовсе бездарно, во всяком случае, для Ефима. Те минуты в сумерках перед телевизором, когда Люба надевала парик, оказались нужны ему. Сложился образ причёски. Горняя подруга постепенно выпестовывалась из небытия. А некоторые её черты, выдуманные Ефимом по наитию, затмевали всё, им виденное на Земле. И даже Томино.
Наконец он стал скучать по вымышленной подруге, и ему казалось, она тоже скучает и уже ждет его где-то за облаком. Его ли? Конечно - того, кто ее выдумал. Ее каштановые волосы, ее имя. Он хотел звать ее Маша. Это имя полно было для него вселенского уюта. Уют происходил, может быть, из весёлой присказки «У самовара я и моя Маша», которой Кустодием подписал одну свою картину. И бог весть из какого ещё глубокого прошлого, классики или детства…
Перед самым уходом Ефим опять испугался - все ли в порядке, правильно ли уложен багаж, оформлены документы. И за Машу - там ли она, подлинная ли. И потихоньку, пока Люба ходила в магазин в шапке, стащил ее парик и сунул в целлофановый пакет. А потом, пока Люба на кухне шлепала рыбьими телами об доски и скрипела чешуей, он бочком выполз из дому. Было ветрено штормовым ветром, и несло к почте.
Ефим оформил свою последнюю бандероль в Кривой Рог, Петру Тимофеевичу Хухрикову. Графу адреса он заполнил легко, эти цифры и буквы за жизнь сделались молитвой, которую он знал вернее, чем алфавит. На том же бланке, в положенной графе, он уместил и приветствие:
«Маша! Вот тебе волосы. А я скоро буду, жди! Но я хочу быть Там совсем живым, - добавил он для Птаха. - И поскорее!» Он чувствовал бесконечную слабость, тяжесть и жар в голове, как будто исчезал и растворялся. Главное, глаза мешали, веки казались так тяжелы, что падали, и трудно было приподнять. А нужно еще доковылять до дома.
Люба отчитала его за то, что он ушёл гулять в пижамных штанах. Он тоже испугался было, но припомнил, что окошечко приёмщицы посылок на почте расположено на уровне груди. А значит, приёмщица могла видеть только его пиджак и шарф, и, следовательно, отправила посылку, куда он просил, так же, как она это сделала бы для любого другого, нормально одетого посетителя почты.
Ефим теперь улыбался Любе, потому что скоро они расстанутся. Никогда не обидел её ни словом, только этой невольной улыбкой. Бедная Люба и не догадывалась, какая странная эта его улыбка. И не знала, что сегодня Ефим сделал как раз то, чего она так напрасно опасалась всю жизнь - взял её вещь и отослал Птаху для Маши. Но такая обида приключилась в первый и в последний раз в их совместной жизни.
Люба на всякий случай спрятала ключ от входной двери. Теперь Ефим не выйдет на улицу в пижаме, да и в костюме ему больше не придётся погулять. Люба тосковала - парик пропал, дом запущен, Ефим все болезненней с виду и тяжелее дышит. Когда ей стало совсем одиноко и страшно, она повязала голову платком и созвала сектантов: Тому, театрального режиссера, художника, и других…
Они пришли. Сидели, смотрели, ждали. Пока не увидели, как Ефиму удалось уйти через запертую дверь, ключ от которой был спрятан у Любы в кармане! Потом было последнее, почти не человекообразное действо, когда огонь испепелил останки Ефима, и тем самым в очередной раз скрыл позор досадной неумелости Птаха.
Бедная Люба! На следующий день она позвонила Томе, рыдая. «Ефим меня предал! Он взял мой парик и отослал какой-то своей Маше! Но она выбыла. Всю жизнь прожили, похоронила его, как порядочного мужа, и вот, только теперь узнаю! Совсем ему было меня не жалко! А если бы эта Маша не выбыла, я бы осталась с голой головой. Но разве дело в парике? Обидно, жизнь зря пропала! Я его жалела, хотя знала - нельзя доверять сектанту… А если бы он отослал мои зубы?»
Тома пришла, утешала, называла «голубушкой», приглашала на процедуры, под искусственное солнце. Люба встретила её в парике - возвращённом, проделавшем такой тщётный и обидный круг, и показала бланк с запиской Ефима Маше и Птаху, и с наляпанной печатью «адресат выбыл».
Тома не зря позаботилась захватить с собой коробку из-под конфет с бережно хранимой в ней голубой салфеткой. Салфеткой, на которой адрес когда-то был нацарапан птичьей лапкой самого Птаха. Тома сверила реликвию со злополучным адресом на бланке.
И обнаружила ошибку Ефима. Одна из единиц случайно подцепила поясок семёрки. Его посылка ушла не туда, а там, в случайном месте, по стечению обстоятельств когда-то жил какой-то Пётр Хухриков, может быть, с какой-нибудь Машей, а потом выбыл… Всё ясно.
Но Томе было ещё интересно - Ефим ошибся только в последний раз, когда отправлял парик, или всю жизнь слал свои письма и бандероли по неправильному адресу? Тома попросила его записную книжку. Потерянная Люба долго не могла найти эту вещицу, и не понимала, зачем это нужно, но Тома сама раскопала старую, чёрную, с тиснённым изображением телефона книжицу в одном из ящиков стола. Растворила сразу на букве «П», и увидела несомненные верные единицы! «Должно быть, он ошибся только однажды. Но я должна еще внимательнее надписывать конверты», - поёжилась Тома.
