1. Невинность

На диване лежал замечательный плед - синий, клетчатый, пушистый. На пледе посиживал-покуривал Илья Ильич Фиалка - аккуратненький, чистенький, умытенький, в белой футболке. Вотопецкий, малый с кривой рожей, пританцовывая, свиристел на дудочке. Как раз в это время под Фиалкой вспыхнул плед. Почему вспыхнул, никто не ведал. Наверное, сам по себе.

В густом дыму, черном и едком, металось эфемерное создание - заблудившийся Фиалка. А Вотопецкий оставался невозмутим, он глядел, ухмылялся и бормотал:

- Фиалки, Фиалки, Фиалки... Цветики лесные...

- Дым, Вотопецкий! Вотопецкий, дым! - закричал Фиалка, - Домаус сгорит! - и наткнулся на стену.

- Пожарных не вызывай, - посоветовал Вотопецкий, - они не приедут.

Фиалка нащупал телефон, навертел номер и взволнованно сказал пожарным:

- Можете не приезжать…

Они обиделись и положили трубку. Но и Фиалка обиделся. Он повторно набрал номер.

- Почему-то ваши сотрудники бросают трубки, - пожаловался он, - можете не приезжать…

Они снова не захотели разговаривать. Но Фиалка опять позвонил. Он сказал примирительно:

- Я не знаю, кого вы нанимаете на работу! Можете не приезжать, вы там все, наверное, очень заняты...

Когда они в третий раз отключились, Фиалка позвонил и высказался на чистоту:

- Вы мне уже надоели!

На дым прибежала Домаус - аккуратненькая, чистенькая, умытенькая, в белой футболке, с огромной птичьей клеткой в руках. Там болтался на качелях Робин - необыкновенный попугайчик. Домаус ухватила за рукав Фиалку и потащила вон из комнаты, крича тонким голоском:

- Фиалка горит! Никому дела нет! Такой молодой! Такой красивый! Такой талантливый! Такой добрый! Никому дела нет! Это невероятно! Это страшно!!!

Домаус тянула и волокла Фиалку, он спотыкался, Робин качался и смеялся, Вотопецкий ухмылялся, и все они кружили по комнате, пока не нашли дверь.

Во время кружения Фиалку посетило воспоминание - прекрасное, и, как сироп, полное чистой воды и сладости: ... разверзлись хляби небесные. Он бредёт по Садовому, борясь со стихией, навстречу ветру и бурному потоку, несущемуся по тротуару, ступает тонкими ножками по щиколотку в воде. И крепко прижимает к груди клетку с драгоценной и любимой птичкой Робином, прикрывая от ветра полой рубашки. Рядом шлепает Домаус, его двойник, ожившее отражение в луже, тоже цепляясь за клетку и прикрывая птичку полами своей рубашки.

А кругом, посреди хлябей небесных, из-за плотности воды призрачные,  бредут друзья. Огромная и бесконечно добрая, но неустойчивая Маша Великанова (она должна опираться сразу на две клюки). И Вера. Но Вера никогда не сгибается под напором стихий и чеканит шагом воду, за неё не страшно. Люба, сестричка Веры - юная, рослая, прыткая и пылкая - насквозь мокрая. И Вотопецкий тут же - бегает кругами, забавно приплясывая, усмехаясь, скалясь и брызгаясь - что удивительно, совсем сухой. Впрочем, у него в руке зонт. Правда, сложенный...

2. Добродетель

Пришла беда - отворяй ворота. Все ворота отворились перед бедой. Не только у Фиалок, но и у бедной Маши Великановой случился пожар. Огонь не пощадил ее доброту и хромоту. Правда, в ее доме уцелели стены и потолок. Остался остов квартиры - осязаемый, пусть и обезображенный. Обезображенный огнем и водой, которой пожарные заливали огонь. А потом без спросу съели творог из холодильника, унесли термосы и шахматы.

Но, несмотря на весь ущерб, в доме Маши Великановой сохранились традиции, а также благоприятная атмосфера. Маша знала, в чем дело. За чудо она благодарила Емелю, о сверхъестественной сущности которого речь еще впереди.

В то время погорел даже Вотопецкий, в общем-то неподвластный стихиям.

- Вотопецкий приносил мне тапочки, - вздыхала Маша. - Но он - не шестерка, не подумайте. Он хотел приносить, поэтому приносил... -  лицо ее умилялось.

Маша Великанова умела говорить удивительно красиво, ее интонации всегда были проникновенны, а лицо отражало тончайшие оттенки чувств благодаря необыкновенным дарованиям своей носительницы.

Но трудно было Маше, чувствительной и больной, в сомнительном послепожарном жизненном пространстве. А она уже не выходила, и все время проводила в тесной комнатёнке, полной хлама, покоясь на лежанке, вместо одеял застеленной случайными и совсем не чистыми тряпками. Над ней, поверженной, высилась громада обугленного шкафа, в дверце которого уцелела лишь одна половина лопнувшего от жара зеркала. Машу немного утешал вид из окна - полусгоревшая колокольня и клочок неба, близко-близко.

Маша Великанова приютила у себя на пепелище несгибаемую Веру и ее юную сестренку Любу после случившегося у них пожара. И с тех пор большую часть времени заботливая Маша проводила не лежа плашмя, а опершись на локоть и беседуя с Верой. Вера, когда бывала дома, сидела в ногах у благодетельницы. А Люба тоже сидела где-нибудь неподалеку и училась уму-разуму. Люба благоговейно почитала Машу, а Вера делала ей уколы и все понимала.

- Вотопецкий мудр, - поддержала разговор Вера, едва уловив Машино изречение о тапочках.

- А Фиалка? - развивала мысль Маша, - это невинная душа, почва, глина. Вотопецкий находил у Фиалки признаки гениальности и нежного сердца. А жена Фиалки не блюдет субординацию, - чуткое Машино лицо ужаснулось, - понятно, что у них сгорел дом и ее сократили.

- А Фиалка такой же гениальный, как Вотопецкий?

Люба, пылкая и прыткая сестренка Веры, в огромной юбке и с огромным бюстом, словно сошедшая с палехской шкатулки, юная Люба с картинно-лубочными манерами выглядела трогательно в своем искреннем желании постигнуть Машину науку. От усердия она приоткрыла рот.

Машино лицо выразило неодобрение.

- Любаша, перебивать нехорошо... Вотопецкий говорил еще - Домаус искушает Фиалку. А от бездуховности, известно, пожары сплошь и рядом. Кажется мелочь, незначительная Домаус, но может всех погубить...

И тут со страху Люба опять встряла:

- А что такое «домаус»?

- Это жена Фиалки, - терпеливо разъяснила Маша, - попугая и стихи они спасли. А все остальное сгорело. У меня не все сгорело. А почему? Потому что в этом доме - благодать Емели.  

Кроме подруг, при Маше находилась маленькая облезлая дикая кошечка, которую звали Вотопецкий. Считалось, что животное похоже на Вотопецкого, того, который свиристел на дудочке перед Фиалкой, как раз когда занялся пожар, и который приносил Маше тапочки еще до ее пожара. Вотопецкий когда-то являл собой образ невинности и духовности, был Емелиной отрадой, но ведьма соблазнила и погубила его. Впрочем, эта история - особая, ее знает только Маша.

- Не подумайте, ведьма ведь не просто так избрала Вотопецкого своей жертвой. Нет, в его лице она покусилась на Духовность. Ту самую, благодаря которой у меня в доме, несмотря на пожар, сохранилась благоприятная атмосфера по сей день. Уцелела крыша. Но телевизоров - три, термосов - четыре, моя ванная... - Маша всхлипнула, - Хорошо, что остался жив Вотопецкий.

Добрая Маша расцеловала кошечку.

- И собака, - добавила она, - и ты, Вера, и Любаша. Я очень рада.

Под Машиной кроватью неизменно находилась ее собака, редкостная собака - она никогда не бывала на улице, лаяла, как вопила, и пела.

- Вотопецкий умеет писать технически совершенные сонеты, - вспомнила Вера.

- Божественные! - вспомнила и Люба, - Лучше, чем в газетах печатают.

- Хорошо, у нас уцелела крыша и мы можем спасти Фиалку и его очаровательную жену, - всхлипнула Маша.

Выражение благожелательности все не сходило с ее лица.

- Разве она очаровательная? - удивилась Люба.

- Я продам все, что у меня есть, даже крышу, чтобы ее спасти... Она ветеринар.

Машино лицо умилилось.

В дверь позвонили. Вера впустила Фиалок. Они принесли Робина в его огромной клетке. Собака распереживалась, надрывно  завопила.

- Привет, я Робин! - представился попугайчик.

Люба приоткрыла рот. Маша прислушалась, склонив чувствительное ухо в сторону попугая.

- А вот и мои Фиалочки! Сядьте, - распорядилась она.

Фиалки уселись, прижавшись друг к дружке.

- Это можете поставить вон туда, - сказала Маша про клетку.

- Кошка! - ответили Фиалки.

- Ну и что? - возразила Маша, - Попугаи едят жареную курицу целиком и живут триста лет. А Вотопецкий никогда не совершит дурного поступка. Он - справедливый.

Маша приласкала Вотопецкого.

- Мы не переживем! Мы боимся! Кошка! Наш попугай - не птица. Он говорит на трех языках. У него такие крылышки. Мы умрем, - заверещали Фиалки.

Повисла неловкая пауза - Машино лицо растерялось. И тогда Домаус вежливо поинтересовалась:

- Как зовут собаку?

- Собака.

- Это я сразу поняла. А какое у нее имя? - настаивала Домаус.

- Мы привыкли называть вещи своими именами, - пояснила Маша.

- В этом доме есть традиции, - назидательно добавила Вера.

Маша помолчала, потом ее лицо ласково заметило Вере:

- Детки выглядят страшно. Сразу видно, что они пережили пожар. Но в этом доме благоприятная атмосфера.

И она обратилась к Фиалкам:

- Вы почувствуете ее действие и заново родитесь. Полежите пока.

Желая выразить признательность доброй хозяйке, Фиалки устроили клетку в изголовье одной из хромоногих обгорелых лежанок, прилегли и затихли. Но тут Вотопецкий царапнул благодетельницу и совершил перелет через комнату.

- Кошка! Кошка! - заверещали Фиалки.

В наступившей панике Домаус сориентировалась быстрее всех. Она вскочила, обхватила руками клетку с драгоценным Робином и выбежала в коридор, плотно прикрыв за собой дверь.

- Как страшно! - пожаловался Илья Ильич Фиалка.

- Ну засуньте вы кошкин хвост в клетку и попугай сразу же к ней привыкнет! - придумала Маша.

- Не хочу, - воспротивился Фиалка, - так я ус-троен. Все музыканты с приветом. Придется тебе научиться меня понимать.

- Если ты разрешаешь мне понимать тебя, то конечно, я тебя понимаю! -доброжелательно ответила Маша, - более того, я тебя осчастливлю! Конечно, если ты позволишь, а не как-нибудь тайком или насильно. Но ты ведь позволишь? Ты ведь чувствуешь, какая вокруг меня создается благоприятная атмосфера?

Вере удалось подхватить Вотопецкого в полете и вернуть хозяйке. Та, умиленно ухватив  за шкирку, прочитала ему сонет Шекспира.

- Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж Достоинство, что просит подаянье, Над простотой глумящуюся ложь, Ничтожество в роскошном одеянье, И совершенству ложный приговор. Это обо мне, - лицо ее выразило грусть. - И девственность, поруганную грубо. Это о Вере. И неуместной почести позор. И мощь в плену у немощи беззубой. Это о Вотопецком. И прямоту, что глупостью слывет. Это о Любаше. И глупость в маске мудреца, пророка. И вдохновения зажатый рот, И праведность на службе у порока. Это об Илье Ильиче.

- Да здесь вообще всё обо всех сказано! – восхитилась Любаша.

- Все мерзостно, что вижу я вокруг, Но жаль тебя покинуть, милый друг. Кис-кис, - Машино лицо совсем загрустило, - кис-кис, Вотопецкий. Он посвящал сонеты мне, а я ему.

- Вы оба незаурядные таланты, - вяло заметила Вера.

Любаша была не согласна.

- Маше до Вотопецкого далеко. Она не напишет такой интересный сонет!

Фиалка проявил скептицизм.

- Белиберда какая-то. Я был лучшего мнения о музыкальных способностях Вотопецкого. А он рифмует все подряд.

Маша ласково улыбнулась ему.

- Не обращай на меня внимания. Не расстраивайся из сострадания. Смейся, пой, играй с попугаем. Болтай с Домаус, делай что хочешь! Пусть мои страдания не огорчают тебя. Человек должен страдать, утратив духовность Вотопецкого. - Маша понизила голос, - Ты  ведь уже знаешь, ма-аленький, что случилось с Вотопецким? Его приворотила ведьма. Конечно, ее прельстила его духовность. Я  погибла бы совсем, но Вера спасла меня. Вера вымоет пол в той комнате, где скончалась моя матушка.

Вера меланхолично кивнула. Маша погрузилась в воспоминания.

- Сегодня сорок дней. Я не била ее, а только Михаил Михайлович ее держал, чтобы она не упала, а она головой о шкаф и потекла кровь.

Вера сочла своим долгом вступиться и пояснить Фиалке:

- Она не била ее, а только Михаил Михайлович ее держал, чтобы она не упала, а она головой о шкаф и потекла кровь.

Но Фиалка явно не интересовался клиническими подробностями. А тут еще Люба стала протискиваться туда-сюда между лежанками, собирая тетрадки. Первый в ее жизни экзамен по сексологии пришелся как раз на сегодняшний день. Протискиваться было нелегко, боками она задевала беседующих, они уворачивались, но не ловко, не каждый раз удачно, и смутившись от этого, Люба пробормотала вопрос:

- Вы не видели «Феноменологию» Гегеля?

Никто не видел, поэтому все почтительно молчали. Люба дотянулась до своей яркой праздничной юбки и блузы, и, держа все это в горсти, остановилась и застыла. И тогда чуткий Фиалка, чья мать была поэтесса, все понял. Он залез на топчан с ногами и повернулся носом в угол, а задом к Любе, и к Маше, и к Вере - ко всем своим друзьям. Таким образом добрая Маша получила еще одну возможность убедиться в необыкновенной деликатности Фиалки, помягчала и говорила, пока Люба поспешно переодевалась, а Вера скашивала глаз на Фиалкину конституцию, так:

- Какая же Люба умница! Мощный психолог! По ночам не спит, а весь день учится. Скоро у нее диплом. Она блестяще защитится.

Маша говорила искренне и восхищенно. Но Люба, наверное, не слышала, а может быть, скрыла чувства восторга и благодарности от чувства смущения, потому что бессловесно и угрюмо вышла в дверь на экзамен. Зато Фиалка, несмотря на неудобное положение, принял живейшее участие в Любиной судьбе:

- Надо ей сказать, чтобы спала по ночам, - встревожился он.

- Что ты, Илюша, - прямо руками замахала Маша,- у нее такая жизнь трудная. Ей нельзя.

Маша ласкала Вотопецкого своей пухлой доброй рукой, а мысль ее между тем развивалась. Ей хотелось быть откровенной с таким деликатным Фиалкой.

- Ах, ты ведь не знаешь самого страшного. Она алкоголичка, наркоманка и лесбиянка. Поэтому ей удалось приворожить Вотопецкого - огромное порочное притяжение, - рассказала Маша Великанова.

Фиалка только на миг какой-то растерялся, а потом нашелся и решительно произнес:

- Надо надавать ей по морде.

Вера дополнила сведения о ведьме, приворожившей Вотопецкого, ради торжества справедливости.

- Михаил Михайлович пробовал. И Емеля пробовал. Не помогает. Она вытягивает энергию из Вотопецкого.

Маша зарыдала. Чувствительный Фиалка еще сильнее захотел справедливости:

- Только скажи, и я так отделаю Любку - уж получше, чем Емеля... - пообещал он.

- Любу не надо, - всхлипнула Маша, - моя Любаша - сама невинность. Она научилась печь блины!

- Ну тогда ему по морде! Я скажу ему! Я обругаю его!

Фиалка распрямился, обернулся, в прекрасном порыве бросился к Маше, а благодарная Маша, оставив кошку, принялась приглаживать волосы Фиалке.

- Нет, нет, нет! Ведьма погубит тебя, - предостерегла она.

- Я поговорю с ним по телефону, как мужчина с мужчиной, - настаивал Фиалка.

- Она погубит тебя через параллельную трубку. Ты не знаешь ее, если ты, ма-аленький, жалеешь меня, привези мне лучше шубу из Алтуфьево.

- Какая ты благородная! Я привезу тебе шубу! Жепар!

Фиалка решительно выбежал из комнаты. Таким образом у Маши образовалось время позаботиться о нём. А Вера скорчила физиономию.

- Он ругается.

- Ты плохо учила французский. Он сказал, что уходит. Не обижайся, во всем виноваты твои родители... Наклони ко мне ухо, мы должны позаботиться об Илье Ильиче...

Но Вера не успела наклонить ухо, потому что в дверь с блаженным видом желанного гостя вошла Домаус. Маша заулыбалась.

- Какие у тебя чудесные глазки, а фигурка! И голосок должен быть приятный. Спой!

Домаус спела романс «Помнишь, встречались, друг мой, с тобою...» Маша покивала и сделала серьезное, хотя и ласковое, лицо.

- Завтра Рождество. Придет мой верный Михаил Михайлович, я тебя с ним познакомлю. Бедный, как он в меня влюблен. Уже двадцать два с половиной года и, кажется, безнадежно. Просто Пенелопа. Мужчины склонны  переоценивать мои достоинства. Я так  мерзну, совсем нечего надеть. Можно, Илья Ильич съездит за шубой в Алтуфьево?

Домаус поспешно выскочила за дверь, но вскоре растерянно вернулась.

- Но он пропал, его нигде нет. А лекарство? Принял ли он лекарство?

Маша опять сделала серьезное лицо и покачала головой. А голос ее приобрел еще больше ласковости.

- Может быть, я лезу не в свое дело, но ты же знаешь, как искренне я вас люблю. Меня давно тревожит, что это за лекарство. Если тебе не трудно, и ты не очень устала, пожалуйста, когда он вернется, спроси у него разрешения рассказать мне, и спроси, можно ли в присутствии Веры тоже, и тогда расскажи мне, если тебе будет не трудно, потому что я страшно волнуюсь за его здоровье...

- Да ты не волнуйся, - Домаус стала успокаивать бедную добрую Машу, - просто у него голова отваливается. Ну то есть волосы встают дыбом.

- Что-то я не замечала, - не захотела успокоиться Маша.

- Ну конечно!  - продолжала потакать Маше Домаус, - Это ведь внутреннее.  А внешне только бледность и страх. Но с тех пор, как доктор Кихот прописал ему лекарство, этого не случается. Если только не пропустит. Тогда голова может начать отваливаться прямо на улице. Даже в самую лучшую погоду, когда птички поют и солнышко светит.

- На улице - возможно, - Маша была непреклонна, - но здесь не нужно никакого лекарства. В этих стенах с головой ничего плохого не случится. Здесь благоприятная атмосфера, потому что через меня духовность Емели передается всем, достойным воспринять...

Но как раз в это время Домаус сообразила, что, увлекшись приятной дружеской беседой, она оставила на произвол судьбы драгоценного попугайчика Робина. А Робин сидит в клетке, и кошка, просунув сквозь прутья свою когтистую лапу, может потом просунуть и другую лапу... А между тем Фиалка, отправившись в трудный дальний путь, конечно, надеется, что Домаус убережет его любимую птичку, та-кую же беззащитную, как он сам... Домаус вскочила и опрометью бросилась вон.

И тогда Вера наконец наклонила к Маше свое ухо, и Маша повелела Вере:

- Илью Ильича отведи к Емеле в баню. Он - невинная душа. Он жаждет света. Он родится заново при помощи Емели, и напомнит Вотопецкому о его высоком предназначении. А Домаус заросла сорняками. Теперь понимаешь?

Вера понимала.

3. Забота добродетели о невинности.

Робина ещё не съел Вотопецкий! Домаус то кидалась к окну благодарить Небеса, то обнимала клетку и шептала ласковые имена попугайчику.

Комната, где поселили Фиалок, была обезображена огнем и водой. Лежанка обуглена, и глыбообразный шкаф обуглен, и зеркало в нем - лопнуло от жара. Но и о таком пристанище погорельцы ещё сегодня утром не смели и мечтать. К тому же, в этой комнате жил веселый Робин, он щебетал, насвистывал, хохотал и кричал человеческим голосом:

- Привет! Ха-ха! Птичка!

Домаус достала из сумки флакончики с розовыми, желтыми, голубыми и даже бордовыми таблетками, вынесенными из огня, и принялась считать их, укладывая вечернюю Фиалкину дозу в одну специальную ячейку специальной коробочки, утреннюю - в другую, как научил доктор Кихот. Угрюмая Собака сидела в углу и смотрела на свои передние лапы. Умиротворенная Домаус принялась напевать: «Помнишь, встречались, друг мой с тобою»... Собака тихонько заскулила. Потом подошла к Домаус вплотную и завыла ей в лицо жалобно и самозабвенно. Домаус не поняла, что Собака так любит и ценит вокальное искусство, и подумала - с Собакой и с ней, Домаус, случилось что-то ужасное.

А Фиалка меж тем привез шубу из Алтуфьево. Был вечер. Маша возлежала, опершись на локоть, Вера сидела у нее в ногах, на своем обычном месте. Понурая Люба, вернувшаяся после первого опыта экзамена по сексологии, хоронилась в углу.

Шуба оказалась лохматой и черной. Маша оживилась необычайно. Фиалка подошел прямо к ней и торжественно подал шубу.

- Фу, фу, - зафукала Маша, высвобождаясь из-под шубы и выплевывая ворсинки, - Илюша, послушай меня, это очень важно. Ты даже не представляешь, как это важно. И не пытайся представить, это все равно невозможно! Сейчас девочки отведут тебя к нашему другу Емеле в баню, ты поговоришь с этим гениальным человеком и заново родишься.

Люба и Вера уже собрались. Они взяли Фиалку за руки - Люба мягкой теплой ладошкой за левую, Вера цепкой холодной за правую. Шуба упала на пол, Фиалка возмутился.

- Я ездил за ней в Алтуфьево! Она теплая!

- Теперь это не важно, - ласково объяснила Маша.

Но Фиалка уперся.

- Я не хочу в баню! Я хочу стать музыкантом.

Маша улыбнулась со всей доброжелательностью.

- Не бойся, Емеля добрый. Одного только его прикосновения, иногда и взгляда достаточно, чтобы волосы никогда уже не встали дыбом. Ты очистишься, почувствуешь себя хорошо, приобщишься к духовной жизни, получишь вознаграждение и спасешь Вотопецкого.

Фиалка продолжал сопротивление, которое можно было объяснить только дурным влиянием бездуховной Домаус. Поэтому Маша и не думала терять терпение и расположение к нему.

- Емеля ждет тебя. Уже поздно передумывать. И позвонить в баню я не могу, это просто невежливо.

- Вотопецкий погибает, - пояснила Вера непонимающему Фиалке.

И Люба распереживалась, пылко заговорила:

- Ты должен только послушать, что скажет тебе Емеля. И ты узнаешь истину даже если не поймешь ни одного слова.

Но он продолжал проявлять непостижимое упрямство.

- Я не могу, я не принял лекарство, у меня волосы дыбом, я не хочу, я не буду...

Наконец Фиалка обозлился, стряхнул с себя девиц и ехидно заметил:

- Я, что ли, соблазнил Вотопецкого? - и добавил, - Пусть лесбиянки идут к Емеле в баню. А мне необходим покой.

И запыхавшись, под воздействием центробежной силы противодействия рухнул на ложе Маши.  Маша горестно завизжала. И не одна только Маша, но все три девицы достали по платочку и отчаянно зарыдали от своего девичьего разочарования. И тогда Фиалка почувствовал раскаяние - он ведь не был груб сердцем.

- Ну ладно, я потом... Я обязательно схожу, попарюсь с этим дураком. Знаете анекдот? Внук спрашивает дедушку: «Что это ты смотришь? Опять «Поносец Бронетемкин»?

Девицы сразу утешились и захохотали. А Фиалка, гордый своим остроумием, решил оказать дружескую любезность Любе, вежливо поинтересовавшись ее личностью:

- Ну и что же твой экзамен? Сдала?

Люба опять помрачнела.

- Нет. У нас сексолог такой добрый, просто жуть! Он спросил меня: «А  как это называется, когда кто-то в постели думает только о своем удовольствии»? А я не могла вспомнить.

Маша Великанова наморщила лоб и вкрадчиво поинтересовалась:

- Как же это называется?

- Наверное, есть научный термин, - разумно высказалась Вера.

Но крепче всех задумался Фиалка.

- Если бы он, например, вздумал спрашивать Домаус, я бы дал ему по морде.

И тут Люба просияла оттого, что она одна знала разгадку.

- Эгоизм!

- Ерунда! - не захотел согласиться Фиалка, - Ваш сексолог наверняка дурак.

Люба обиженно помрачнела.

- Нет, наш сексолог не дурак, он добрый.

Маша покачала головой и ласково промолвила:

- Скорее всего, ваш сексолог маньяк.

Но даже с Машей Люба не стала соглашаться:

- Нет, наш сексолог психолог! И я психолог и должна быть сексологом.

То было необычное время - вечер накануне Сочельника. Домаус решила, что по этому случаю нужно дарить подарки. Принесла, и, вежливо улыбаясь, сильно смущаясь, стала раздавать всем полотенца.

- Ах, подарки, ах, рождественские... - сладко верещала Маша, и в ее голосе можно было уловить печаль, умиление, и наслаждение умилением.

- Нет-нет, у нас с Илюшей есть полотенце. Нам одного достаточно, - застенчиво тараторила Домаус, - а как вам кажется, если Илюшу помазать шоколадом, он будет похож на негра, правда? Выбирайте, какое полотенце кому понравится. А я уже купила шоколад.

- Разве можно мазать человека шоколадом? - всполошилась Маша Великанова, - Нет, я не люблю, когда унижают человеческое достоинство. Достоинство Ильи Ильича для меня священно...

Фиалка просиял, услышав о таком  лестном к себе отношении, и поспешил пополнить нешуточное Машино образование новыми редкими сведениями:

- Ты не знаешь, Маша. У меня очень много достоинства. Я люблю друзей, жену, негров, шоколад, Рождество, музыку...

Он хотел говорить долго-долго, выговорить здесь, перед друзьями, всю душу, и еще говорить... Маша считала полотенца.

- Кому четвертое?

- Пенелопе... - смущенно прошептала Домаус.

Маша покачала головой и возразила очень серьезно.

- Называй Мишу Михаил Михайлович. Достоинство Михаила Михайловича для меня так же священно, как достоинство Ильи Ильича. Завтра решается его судьба. Я так волнуюсь...

Маша знала, что Михаил Михайлович явится к ней назавтра, на Рождество, как и обычно заявлялся, но по некоторым намекам догадывалась, что это будет не заурядный визит, что-то случится...

Полночи протекло в продолжении все той же самой неизменной зачатой еще с утра задушевной  беседы интимного дружеского свойства. Потом настало приятное утомление и Маша склонила усталую голову на подушку.

- Идите спать, детки. Верочке в семь вставать на работу. А Любаша мощный психолог.

Обменявшись достаточным количеством пожеланий, наклонов головы и улыбок, Фиалки пошли спать.

Осторожно притулились на незнакомой узкой кровати.  Выл ветер, трещали старые сухие рамы, трепыхались обгорелые лоскуты занавесок. А за окном - фосфорицировало бледное зимнее небо и мрачнел силуэт полусгоревшей колокольни. Робин насвистывал, смеялся и кричал: «Ха-ха! Привет!» и опять «Ха-ха».

- Бедная маленькая птичка Робин, бесстрашная птичка, поющая во тьме! - хором сказали Фиалки.

И все же это был тихий уголок, пристанище, обитель дружеского участия. Фиалки благодарно исследовали взглядами темные углы. Потом прижались друг к дружке, и заговорили о жизни.

- Что с нами будет, птичка? - прошептал Фиалка.

Жалобный его вопрос заставил Домаус собраться с духом, чтобы умно и мужественно, утешительно огласить спасительный выход, который она придумала еще утром, сразу же после пожара.

В городе Геленджик есть огромный дельфинарий, а дельфины  - животные нежные и деликатные. Они требуют особой заботы. У них потребность в квалифицированных ветеринарах. Поэтому Домаус прямо сегодня напишет письмо в Геленджик, придет ответ, и тогда они будут плавать на  дельфинах.

- Не бойся, птичка. Ведь мы специалисты из Москвы! К тому же нам ничего не надо, только дышать и самую малость жить. И покупать лекарство, - утешала Домаус.

- Я никого не боюсь, потому что ты со мной, - трогательно поверил Фиалка.

Домаус говорила о том, что в городе Геленджик чудесный климат, очень для него подходящий. И фрукты - очень для него полезные. Но Фиалка выразил нежелание употреблять фрукты и попросил молока. И тогда Домаус в ужасе припомнила, что из-за пожара он  сегодня совсем не пил молока и не принимал цветочную пыльцу.

- Я недоглядела, это ужасно, - раскаивалась бедняжка.

- Ничего, я потерплю, - утешал Фиалка.

- Это ужасно, ужасно! - не могла утешиться Домаус, - это непростительно. Тебе вредно терпеть лишения. В Геленджике ты будешь гулять и играть...

- Ну, положим, для этого у меня не будет времени, - возразил Фиалка, - я буду музыкантом.

Домаус выразила уверенность, что в Геленджике нужны музыканты и разные талантливые артисты даже больше, чем в Москве. Именно там, где есть огромный дельфинарий, талант ее мужа смогут оценить. Ведь дельфины умнее, добрее, прекраснее всех на свете! Они похожи на него. Однажды на практике в ветеринарном училище она составляла заключение о состоянии здоровья дельфина, который ехал из Турции в Японию, а дельфин подпрыгнул и поцеловал ее. Это был знак и предопределение. Вскоре она встретила Фиалку, и ее сразу же поразило, как он похож на того дельфина - чем то неуловимым. Она вздохнула:

- Мы встретились не случайно.

- Да, - согласился Фиалка, - из всех людей на земле никто мне не нравится и я никому не нравлюсь, кроме тебя, - и он тоже вздохнул.

Домаус принялась утешать его.

- Ты тоже выучишь язык дельфинов и будешь плавать на них!

- Нет, я не смогу, - печально возразил Фиалка,- ведь тогда мне придется забыть о своем даре, никогда уже не быть артистом? Смириться с необходимостью стать обычным обывателем и застрять в этом Геленджике? Что ж, я готов, я на все согласен. Если нужно, я даже буду помогать тебе ухаживать за дельфинами. Научусь ставить им горчичники.

И он нервно захохотал.

- Твой талант не должен пропасть, - залепетала Домаус, - плавать на дельфинах ты будешь между репетициями.

- Поехали лучше в Париж, или Бремен. В Германии уважают музыку.

- Но я не уверена, что там нужны ветеринары, - опечалилась Домаус, - а в Геленджике нам дадут где жить...

- Я не виноват! - горячо возразил Фиалка, - эти пожарные - тупые. Надо было им всем по морде надавать. Я не успел.

Домаус уверяла его, что огорчаться не стоит, и в другой раз он обязательно успеет. Потом они вспомнили про теперешнюю новую свою жизнь и пристанище, про Машину доброту и благодеяния.

- Только она мелет чушь про какого-то Емелю и посылает меня к нему в баню, - пожаловался Фиалка.

- А ты скажи, что весной пойдешь, когда потеплеет. Ветер-то как  воет, простудишься! И я пойду тебя защищать на всякий случай.

Фиалка обрадовался.

- А мы уже будем в Бремене!

- Все-таки вероятнее в Геленджике, - напомнила Домаус, - но если они не ответят, что нам делать, птичка?

Фиалка ответил мрачно, но мужественно.

- Мне придется забыть о музыке и заниматься тяжелым физическим трудом. Портить руки.

Домаус замотала головой. Она представила его, аккуратненького, чистенького, беленького, похожего на эльфа: вот он волочет тяжелый ящик, роняет его, бригадир страшно кричит, Фиалка от растерянности и обиды и сам падает, разбивает свой белый лоб об угол ящика, течет кровь, а работяги стоят кругом и зловеще потешаются, а потом берут его, бездыханного, за ноги, и отволакивают прочь с дороги.

- Нет, это слишком страшно. Этого не может быть.

Фиалки верили, что слишком страшного не может быть, но на всякий случай поплотнее прижались друг к дружке.

- А ты сопьешься, зимой замерзнешь в канализационном люке и бросишь меня. Я ведь все предвижу, - печально продолжал Фиалка.

Он представил: пустырь, зима, серая ночь, метель вертится тут же. Ветер воет, как вот сейчас за окном. Домаус бредет одна, пошатываясь, смотрит невидящими оловянными глазами, и падает в канализационный люк. Слышится негромкий чпок и бульк. Фиалка зажмурился от ужаса и решительно произнес:

- Не бойся, птичка, я тебя защищу. Я за тебя погибну, до последней капли крови. Но Робин этого не допустит.

- Никогда, - согласилась Домаус.

Так они утешились и даже заулыбались. Потом всплакнули под давлением светлого чувства умиления. Наконец Фиалка благодарно приложился к ручке Домаус, и они заснули. Им снился Бремен и добрые весёлые дельфины, все как один похожие на Робина.

Протяжные, резкие, утробные стоны огласили среди ночи  обитель дружеского участия. Стоны вопияли все пронзительнее, пока не приобрели вполне душераздирающего свойства. Фонетически звуки восходили к нескольким слогам: «Во-то-пее... Во-то-пееее... Во-то-пе-ееецки-иий!..» Кто-то бегал по коридору - туда и сюда, кто-то шаркал по коридору. Робин поинтересовался, в чем дело.  Собака давно уже подпевала, потом вошла в голос и завыла. Фиалка прошептал, что ему страшно. Но страшно было и Домаус. Однако она поднялась с кровати.

- Наверное, кошка потерялась? Я пойду, спрошу, нельзя ли ее найти.

Когда она вернулась в комнату, где в смятении нежного сердца страдал Фиалка, даже ее белая ночная рубаха выражала смелое негодование.

- Люба говорит, Маша каждую ночь напролет плачет! И дело не в кошке! А в том, другом Вотопецком! С дудочкой! Понимаешь?

- Я ведь все понимаю, - вознегодовал и Фиалка, - из-за какого-то ничтожного Вотопецкого с его противной дудочкой человек страдает. Я убью его!

- Не надо. Лучше попроси его вернуться к Маше. Она такая красивая, такая необыкновенная. Такая добрая.

- Ну тогда я поговорю с ним по телефону. Как мужчина с мужчиной, - согласился Фиалка, - а ты напиши в Бремен.

Если бы события развивались так, как прикинули Фиалки, это были бы замечательные события. Но тому, о чем мечтают нежные Фиалки в ночи, не всегда суждено сбыться.

4. Огорчение добродетели

Настал следующий день, день Сочельника накануне Рождества, когда всякая тварь должна радоваться и готовиться петь колядки. Но лицо Маши Великановой выражало неготовность к празднику, и возлежала она тревожно, огорченно. Фиалка, исполненный сострадания, сидел у нее в ногах на Верином месте,  потому что Вера, исполненная чувства долга перед благодетельницей, а также сознания ответственности за порученный ей процесс катализации, ушла на работу. А Домаус, исполненная смятения, но ничуть не показывая виду, нарочито легкомысленно ползала по полу,  уговаривая поиграть Собаку, а заодно и  Вотопецкого, не виноватого ни в чем. Маша вздыхала, переворачивалась, вздыхала совсем громко, а потом решилась высказать свое мучительное сомнение.

- Я так беспокоюсь... Мне дорого благополучие моих друзей, я не безразлична к вам...

- И мы тоже, мы тоже - к тебе! - смущаясь, признались Фиалки.

Машино лицо улыбнулось грустно и ласково.

- Я бы хотела поговорить искренне, не скрывайте от меня ничего, скажите - это ведь Собака,   правда? А это - кошка. Вы не станете возражать? А что вы  возомнили о своем попугайчике? Ну, птичка, знает несколько слов...

- Три языка! - радостно похвастались Фиалки.

- И не более того! - отрезала Маша и вздохнула. Теперь ее лицо выражало тихую благожелательность с легким оттенком укора, но самого наимягчайшего, - Вы говорили даже, что не переживете какую-то птичку. Это очень, очень серьезно. Я очень волнуюсь за вас.

Фиалке сделалось стыдно, что Маша, такая больная и добрая, волнуется из-за него, из-за его жены, и из-за его птички. И он поспешил утешить ее, как мог.

- Не волнуйся, Робин ещё переживет нас!

Но Маша лишь горестно вздохнула. И на ее лице прибавилось укора.

- Вы сотворили себе кумира.

Фиалка живо возразил, потому что у него был аргумент.

- Это он нас сотворил!

И тогда Машино лицо совсем огорчилось.

- Еще немного, и вы станете есть идоложертвенное.

При произнесении последнего трудного слова чистая и неподдельная брезгливость исказила Машино лицо. Домаус решила, что ее может утешить осознание прелести Робина:

- Робин похож на ангела! Он безгрешен, он не от мира сего, все признаки ангела.

Машино лицо оставалось грустным, и она качала головой с выражением сострадания к Домаус.

- У ангелов нет признаков. Ты слишком много думаешь. Это вредно.

- Почему? - не поняла Домаус.

- Потому что за тебя уже подумали другие, - терпеливо объяснила Маша, - знаешь, сколько поколений сменилось на земле еще до твоего рождения? И все думали.

- Но почему я не могу думать тоже? - не понимала Домаус.

- Ну как бы тебе объяснить? - Машино лицо теперь осветилось необычайным усердием. - Ты можешь заранее сказать, до чего ты додумаешься? Вот видишь, какое опасное это занятие.

Но упрямая Домаус  не желала понимать.

- Я даже не думая могу сказать, что Робин - ангел!

И тогда Маша вздохнула.

- Какое счастье, что Вотопецкий этого не слышит. Я не знаю, что бы он сделал.

Она тревожно опустилась на подушки и прикрыла глаза. Фиалка с Домаус сказали друг дружке:

- Тссс... Она спит.

Но Маша открыла глаза и опять забеспокоилась.

- Скоро придет Михаил Михайлович. Я просто обязана предупредить - при нем тоже лучше не говорить такие страшные вещи. Он слишком мне предан.

Фиалки пообещали при Михаил Михайловиче не говорить о попугайчике. В это время неожиданно вернулась Вера. Оказалось, что уже настал вечер Сочельника.

- О, Вера! - расцвело Машино лицо, - я чувствую себя так, как будто пришла моя бабушка.

- Вера пришла, как хорошо! - обрадовались и Фиалки.

- Что сделать? – спросила Вера.

- Укол. Нет, нет, укол потом. Скоро Михаил Михайлович придет... Я так волнуюсь за его судьбу.

Вера принесла простыню - белую. Обхватила Машу поперек туловища, приподняла, и потащила из-под нее совсем не чистую тряпку, на которой спала бедная благодетельница. Тряпка поддалась. Фиалки очень разволновались, хотели помочь подержать Машу, или подержать белую простыню, но Маша испугалась и не разрешила. Зато Вера позволила Домаус отнести совсем не чистую тряпку на кухню. А потом, все так же ловко орудуя Машиным телом, облекла лежанку в новую белую простыню.

- Ох, мокрая, - охнула Маша, - но ничего, потерплю ради красоты.

А Вера тем временем принесла расческу и стала чесать Машины волосы. Фиалки благоговейно следили за преображением Маши Великановой.

- Ты похожа на купчиху в лучшем смысле, - восхитилась Домаус.

- Спасибо, дорогие, спасибо милые мои, искренние друзья, - расчувствовалась Маша, - да, красота - это очень важно. Вера - моя бабушка! А Илья Ильич меня тут искушал, но обещал не искушать хотя бы бедного Михаила Михайловича.

Никто не заметил, как в комнате появилась Люба. Усталая и понурая после нового опыта сдачи экзамена по сексологии, она забилась в уголок и оттуда наблюдала за украшением Маши Великановой с выражением участия и сострадания...

- А розовое масло? Этот запах прекрасно гармонирует с благоприятной атмосферой в этом доме... -  Машино круглое доброе лицо оживилось необычайно.

В сложившейся ситуации Домаус наконец смогла применить свою услужливость и благожелательность. Правда, Вера первая успела взять в руки пузырек с розовым маслом. Но держала его  безразлично и с виду даже безучастно, поэтому Домаус, внезапно подскочив, сумела извлечь пузырек из железных пальцев Веры.  Она с воодушевлением взболтала его, развинтила крышечку, и принялась усердно вытрясать капельки на Машины плечи, руки, голову...

- Спой лучше... - испугалась Маша, отмахиваясь, - Никто не умеет лучше тебя утишать мое волнение и снижать температуру. Я волнуюсь за судьбу бедного Михаила Михайловича... А это сделает Вера. Она умеет просто по причине долгого опыта!

Домаус спела “Помнишь, встречались, друг мой, с тобою”. Вера занялась подметанием комнаты. А Фиалке разрешили передвинуть стол из угла в центр, потом отнести этот стол в другую комнату, а из другой комнаты принести другой стол. Любу наконец заметили и отправили на кухню печь блины.

И тогда Маша Великанова, ещё раз поблагодарив друзей за помощь и участие в ее судьбе, нарядная и умиротворенная, смогла передохнуть. Только она вздохнула - зазвучал дверной звонок, залаяла Собака, Вера кинулась открывать.

Бурыка имел на себе галстук. Живот его, плечи, ноги, щеки и борода - все было огромно и застенчиво насуплено. И сразу сделалось ясно, что молодого человека влечет в этот уголок. Разве настолько насупленный юноша продвинется хоть чуть-чуть по направлению к какому-либо пункту, куда его не влечет от всего сердца?

Из-за тесноты привлекательного пункта Михаил Михайлович сразу же напоролся животом на Фиалку и потряс его протянутую руку с вполне осознанным, хотя и несколько угрюмым от застенчивости чувством вежливости. От рукопожатия Фиалка затрепетал, как пойманный мотылек.

Маша, ласково улыбаясь, представила гостя:

- Михаил Михайлович Бурыка. Очень талантливый молодой кибернетик.

- А я - поэт Фиалка, - сказал Фиалка.

- И, кроме того, огромный талант, - уточнила Маша, - Вотопецкий просто иногда восторгался его нежной восприимчивой душой. Не смущайся, Илюша, Михаил Михайлович наш друг, ему можно рассказать. Сядьте.

И все расселись точно в соответствии с Машиными указаниями, так, чтобы можно было любоваться Машей, наслаждаться атмосферой, а после разрешения паузы, если таковое произойдёт, завести дружескую беседу интимного свойства. Бурыка все не терял застенчивого достоинства, Фиалка исподлобья разглядывал Бурыку, стесняясь своей тонкой организации. И Маша поняла, что пора развлечь и утешить друзей - кроме нее некому. Они одиноки, у них нет никого на свете, кроме нее. Она ласково обратилась к Фиалке:

- Илюша, тебе пойдет борода. Сразу станешь солидным, как Михаил Михайлович.

Но Фиалка не воспринял ласку.

- Спасибо, не хочу. Извините, не буду. Нет настроения.

Тогда Маша обратила ласку к Бурыке:

- Только ты не подумай, что ему не нравится твоя борода. Ты выглядишь очень солидно.

Домаус их беседа была бесконечно интересна. Ей не терпелось поучаствовать, и она смело шагнула на середину комнаты.

- Я - Домаус, - она улыбнулась Пенелопе от уха до уха.

- Она ветеринар, ее сократили, собирается заниматься дельфинами, - объяснила Маша.

Бурыка что-то пробурчал. А Домаус спешила поблагодарить его за внимание к Маше и верность.

- Ты настоящая Пенелопа! Такие Пенелопы – большая редкость, - от души похвалила она Бурыку, - а мы собираемся на Рождество покрасить Илюшу негром. Тебе дали выбрать полотенце?

Бурыка насуплено держал застенчивую паузу.

- Еще не успели, - объяснила Маша.

- А ты выбрала себе полотенце?

- А у меня, Домаус, ванна сгорела. Мыться мне негде. Только расстраиваюсь зря. Так что ты забери лучше свои полотенца.

- Совсем негде вымыться? - огорчилась Домаус.

- Ну разве что в тазу Вера меня иногда частично помоет. Маша обернулась к Вере со всею ласковостью, - когда Вера моет меня, она в точности как моя бабушка. Вера от природы такая, воспитания у нее никакого.

Домаус захотелось поблагодарить Веру за внимание к Маше.

- А Вера себе выбрала полотенце? - замельтешила она.

- Зеленое, - терпеливо ответила Маша.

Домаус восторженно растрогалась и заулыбалась Вере:

- Неужели зеленое? Тебе оно понравилось?

- Нет, мне не нравятся такие полотенца, - невозмутимо отвечала Вера.

Фиалка, которому наскучил разговор о купальных принадлежностях, решил намекнуть жене о своем душевном состоянии:

- Вообще-то мы здесь хотели поговорить о поэзии, - внушительно произнес он.

Бурыка неловко, но незаметно выскользнул в дверь. Неловко, потому как уронил при этом несколько разных предметов, но удивительно незаметно для долгожданного гостя, который к тому же уронил при этом несколько внушительных предметов, в том числе «Феноменологию» Гегеля.

А Домаус не унималась:

- Что, Люба выбрала полотенце?

Маша устало вздохнула. Фиалка сочувственно поглядел на бедную больную добрую усталую Машу и попытался утешить её.

- Не обращай на нее внимания.

Вера сочла своим долгом объяснить Домаус:

- Любе некогда. Она занимается на кухне. Готовится пересдавать сексологию.

Домаус побежала на кухню, распахнула дверь и нашла Любу, а с нею Михаил Михайловича в трогательном положении объятия. Они невинно почувствовали неловкость от чужого присутствия и друг от друга отскочили в разные стороны, а Люба испуганно присовокупила:

- Я тут пеку блины.

- Я хотела спросить про полотенце... - засмущалась Домаус.

- Спрашивай, - согласилась Люба.

Домаус немного вежливо помолчала, а потом опрометью побежала смотреть, где кошка.

«Феноменология» Гегеля и флакон розового масла находились на полу, а Бурыки вовсе в комнате нигде не было. Маша от всего этого очень беспокоилась. Фиалка устал строить предположения, и грациозно прилег отдохнуть. Но ему помешал Бурыка - как-раз явился со своей застенчивой паузой.

- Сядь. Ты сегодня какой-то особенный, - поспешила Маша попробовать разрешить наконец эту его паузу.

И ей удалось, юноша заговорил!

- Да, - сказал он, - я купил жвачку.

- О! Ты всегда все чувствуешь, - обрадовалась Маша. 

- Это мой свадебный подарок Любе, - объяснил он, - пока у меня ничего больше нет.

Маша неодобрительно охнула.

- Ты думаешь, она обидится? - доверчиво спросил Бурыка.

И показал коробочку. Маша, перед тем как что-либо ответить, тщательно ее изучила.

- Мятная - это хорошо. Мне кажется, будет ей к лицу. Лучше любого макияжа. Гармония, это важно для семейной жизни.

И вдруг расчувствовалась:

- Я давно, давно знала, милые мои детки! Я рада, больше того, я счастлива! Но, Миша, теперь пост! Нужно помнить, что все плохие люди зачаты во время поста, - она всхлипнула.

Фиалка задумчиво произнес:

- Человеку свойственно хотеть делать добро. Это желание заложено в самой человеческой природе. Быть добрым и справедливым гораздо приятнее чем каким-нибудь злым бородатым дураком.

Бурыку неудержимо повлекло вон из комнаты и он ускользнул бочком в дверь. Маша обратила усталый взгляд на Фиалку. Ее лицо выразило кротость.

- Это ты о Мише? Он не виноват. Просто он стесняется своей полноты. А я умру, - она говорила все доверчивее, - но сначала должна выполнить свой долг - открыть тебе глаза.  Я очень много думала и поняла причину твоих болезней и несчастий. Идоложертвенное.

И Маша Великанова поведала Фиалке о губительных свойствах идоложертвенного. С присущей ей прозорливостью она догадалось, что иногда, случалось, Фиалка подъедал крошки за попугаем. Оказалось, это грех, а от греха все недомогания. Маша разъяснила, что попугай - на самом деле идол. Этот идол высосал энергию из чувствительного Фиалкового организма через те самые крошки. Лучше бы Фиалка их выплевывал! Но теперь поздно, поздно! Теперь Фиалку одолело тотемное животное. И загрызет совсем! Оскорбляя этим животным высшее в себе, он никогда не выздоровеет и, что самое страшное, не станет музыкантом!

Бедный Фиалка, что с ним сделалось! Сперва он  скукожился на лежанке, так что поза его утратила грациозность, потом поворотил к Маше расстроенное лицо, а за лицом потянулся к ней весь, всем хрупким существом прося защиты, наконец притулился к ней под бочок, как ребенок, которому приснился кошмар, припадает к своей уютной бабушке.  

Нехорошо только, что ползком преодолевая небольшой зазор между лежанками Фиалка случайно коленкой задел Веру по ее усталому после работы лицу, но это произошло только от тесноты и сопровождалось искренним  раскаянием. Маша даже всплакнула.  Расчувствовавшись, она положила Фиалковую голову себе на грудь и погладила со всем своим великодушием.

- Доверься мне, ма-аленький. Я излечу тебя. Ты должен раскаяться. Впрочем, ты ни в чем не виноват. Это все Домаус. Ее легкомыслие...

Вошла Люба. У нее было необычное,  новое,  светлое выражение на лице, и даже робкая улыбка. Впервые в жизни эта девушка витала в облаках...

- Милиционеры такие стройные. Я бы хотела выйти замуж за милиционера, - мечтательно сообщила Люба...

- А как же Михаил Михайлович? - растерялась Маша.

- Он пошел за елкой, - вспомнила Люба, - а я пойду делать блины.

Рождество наступало, невзирая на искалеченные судьбы и переломы сердец. Маша Великанова собиралась встретить праздник достойно. Для этого Вера должна была принести посуду, поймать кошку и подтереть за собакой, отнести эту посуду обратно, принести другую по-суду и варенье, но не это, а другое, постирать замоченное в тазу, вкрутить лампочку, протереть зеркало и настроить радио, выключить радио и испечь блины. Впрочем, это уже Люба. Михаил Михайлович приволок елку, и застенчиво положил на Машину постель. Вера должна была поставить елку в ведро с  водой и найти игрушки. Но она не справилась - игрушки сгорели. Маша заплакала.

Откуда-то возникла Домаус и принялась попадаться под ноги и Бурыке, и Любе, и Вере - а они и так были заняты. Фиалка тоже лез  под ноги и обиделся, когда ему ненароком отдавили руку. Он заподозрил Бурыку. Домаус распереживалась так, как будто кошка проникла в ту комнату, где Робин клевал крошки, и отдавила ему лапку. Маша поняла,  что обязана спасти положение и ласково поручила Домаус:

- Спроси у Любы - блины готовы?

Домаус обрадовалась порученному ей вопросу, только ей пришлось очень осторожно на этот раз заглядывать на кухню, так, чтобы успеть отскочить первой, не потревожив ничьей душевной нежности и теплоты чувств. Люба склонилась над учебником, прилежно занималась.

-Экзамен? - умилилась Домаус.

Люба подняла глаза, в которых светилась мысль,  и вдохновенно произнесла:

- Это так здорово, когда муж тебе ка-ак вдарит!

Домаус захотелось перевести  разговор на блины. Она пожалела, что сразу же не задала порученный ей вопрос. Теперь же отступление оказалось невозможным, потому что Люба загорелась мечтой со всей свойственной ей пылкостью.

- Это в учебнике написано?

- Нет, просто! Ударит изо всех сил, и чувствуешь себя так хорошо! Вот и Вотопецкий так считал.

Люба рассказала, что Емеля продолжает дело Вотопецкого. И у Емели страсть какая вера огромная. А Маша, оказалось, словом двигает горы. И при Любе совсем недавно одну подвинула, во дворе. Это ее Вотопецкий научил - давно, до пожара. Он сам может вообще еще  больше! А Емеле достаточно сказать: «По щучьему веленью, по Емелину хотенью». И всё получается! Еще Люба поделилась своим наблюдением - ей казалось, Фиалка похож на Вотопецкого, особенно духовностью. Домаус так и не спросила про блины. Подумала - они как-нибудь, может быть, сами испекутся...

5. Колядование добродетели

Незамедлительно нужно было отправить два важных письма - одно в Геленджик, другое - в Бремен.  Домаус, крадучись, вышла в прихожую и надела пальто. Фиалка, как раз пробегавший мимо, кинулся помогать жене, и туго замотал ее шарфом. Вера, тоже пробегавшая мимо, остановилась, стала наблюдать и слушать.

- Я только письмо в Бремен и назад, - пробурчала Домаус из-под шарфа, намотанного на рот.

- Ночь, - заметил Фиалка, - наверное, это я должен пойти отправить письмо, как мужчина.

- Ты простудишься и пропустишь лекарство, - Домаус размотала шарф, - а я как раз чувствую недостаток свежего воздуха.

Фиалка снова попробовал помочь жене упаковаться в шарф. На этот раз не получились глаза. Наверное, от переживаний.

- Я буду очень за тебя волноваться! - вдохновенно говорил Фиалка, - Не попади под машину. Не поскользнись. Подальше от сосулек. Не провались в реку. Не простудись. Не надорвись. Не заблудись. Если встретишь насильников - кричи погромче.

Он еще затянул на ней шарф, нежно расцеловал, и долго махал рукой на прощание. Его сладко волновало сознание, что преданная жена отправилась в ночь строить его будущую карьеру в Бремене - о Геленджике он предпочитал не помнить. Взволнованный, вернулся Фиалка к друзьям сквозь клубы дыма, валившие из кухни, где Люба занялась блинами.

Маша Великанова все еще плакала о сгоревших елочных игрушках, но ради гостя постаралась изобразить милую, немного грустную улыбку, выражающую расположение, приветливость и надежду на то, что хотя бы он будет счастлив и получит все, что заслуживает своей невинной душой, нежным сердцем и признаками гениальности.

- Сядь! - ласково распорядилась Маша, - ляг. Полежи, и заново родишься.

Фиалка прилег было, но Люба подняла крик:

- Вотопецкий! Держите Вотопецкого! Мои блины!

И тут Фиалка спохватился: Домаус, уходя в трудный и опасный путь с письмом, оставила Робина в надежде, что он присмотрит за драгоценной  птичкой и убережет нежное беззащитное создание от кошки, он же совсем забыл!

Фиалка опрометью кинулся на помощь Любе, поймал вредного Вотопецкого, выкинул на лестницу, и вернулся к Маше, обнимая клетку с попугайчиком. Маша рыдала, чем усугубляла Фиалкову тревогу.

- Сядь! - рыдала она, - ляг. Полежи, и заново родишься, ма-аленький.

Фиалка клетку установил в изголовье, а сам присел рядом с Машей, потом прилег. Он хотел поинтересоваться из дружеского участия, что  же ее так сильно мучает, но деликатность не позволяла любопытствовать. К тому же, со свойственной ему чувствительностью, Фиалка сам прозревал душевное состояние благодетельницы.

- Что случилось, ма-аленький? - рыдала Маша, - Я ведь чувствую, что-то тебя тревожит.

- Да! Я должен был пойти отправить письмо... - Фиалка всегда с готовностью открывал душу ушам искреннего заинтересованного неравнодушного участливого друга, - а она остаться дома...

- Домаус куда-то ушла? - догадалась Маша.

- В Бремен! - грозно подтвердила Вера.

- Ночью, одна...- сокрушался Фиалка, - я очень волнуюсь, - я сам пошел бы, как мужчина, если бы не лекарство... К тому же - темно, холодно и неохота...

- Нехорошо что она пошла ночью одна... - покачала головой Маша.

Ее лицо огорчилось, потом огорчилось еще сильнее, круглые глаза, и так мокрые, исполнились множеством слез, круглые плечи сотряслись рыданиями. Фиалка отстранился от страдалицы, насколько позволяла деликатность, и теперь смотрел с удивленным выражением благодарного участия.

- Ночью! Одна! Нехорошо, - повторила Маша,  привлекая Фиалку обратно к себе, его кручинную головушку прикантовывая к своей сострадательной груди поудобнее, и приглаживая ему волосы, - так опозорить! Так унизить, так оскорбить! - рыдала она.

- Я не оскорблял, - простонал Фиалка, - просто я поэт, а все поэты с приветом...

- Она, она тебя оскорбила и унизила, - объяснила Маша, - как же ты не понимаешь? Ушла ночью, одна. Жена. Ты опозорен перед всеми нами. Но ты не виноват. Правда, Вера?

- Опозорен, - подтвердила Вера, - но не виноват.

- Правда, Любаша?

- Да, правда! - пылко подтвердила Люба.

- Если ты после этого не разведешься с Домаус, ты не станешь артистом. И у тебя всегда будут волосы дыбом. Я обязана предупредить страшное несчастье, даже катастрофу. А тебе грозит катастрофа, да, именно катастрофа, если ты не освободишься от этой страшной женщины. Идол сожрет тебя!

- Катастрофа, - подтвердила Вера, - идол.

- Робин? А как он может меня сожрать?

- Духовно, - объяснила Маша, - назови мне хоть одного композитора, который подъедал крошки за попугаем. Не можешь? И никто не может.

Робин захохотал.

- Вот, слушай! – многозначительно подняла палец Маша, - катастрофа приближается!

-И ты думаешь, обязательно надо разводиться? - совершенно растерявшийся Фиалка от недоумения выкарабкался из объятий благодетельницы и, растрепанный, сел на краешек лежанки подумать.

- Надо, ма-аленький, - ласково, но твердо отвечала Маша, - и прямо сию минуту. Собери все свое мужество. Мы, твои друзья, с тобой. Мы позаботимся о тебе. Я готова продать дом, крышу, сама продаться ради тебя. И у меня есть пианино в кладовке.

- Наверное, я должен собрать свое мужество. Человека делают поступки.

- Ты должен подумать и о человечестве, сохранить ради него свой талант.

- Да, я должен.

- Я знала, что ты настоящий мужик, - похвалила Маша, - супермужик! Ты похож на Вотопецкого.

- Такая судьба. А все-таки обидно. Пожар вместе пережили. И Рождество сегодня, я уже настроился на шоколад.

- Ах, какая у тебя светлая голова! Действительно, я никогда не видела такой светлой отлично изваянной головы и такой похожей на негра. Где шоколад? Мы должны быть мужественными и невинными, как дети.

Вера побежала и принесла плитку шоколада, Маша сладострастно ее развернула.

Разговор был тяжел для нежного сердца Фиалки,  щебет и хохот Робина рвал и комкал, тискал и терзал его ранимую душу. Фиалка вздыхал и мысленно прощался с драгоценной птичкой. Но что-то было и утешительное и сладостное в горечи - а именно великая любовь и внимание друзей, которые он почувствовал теперь вполне. Они так сопереживали, их так волновала его судьба... О нем говорили трогательно, участливо, и сладостно долго... Ему дали полплитки шоколада, а другую половину Маша старательно разогрела в своих заботливых руках, размягчила и размазала по его лицу.

- Долг человека - справить Рождество, - приговаривала при этом Маша.

Робин хохотал и вопил: “Привет, птичка, привет!”. Фиалка со свойственной ему деликатностью понял, что не стоит более терзать слух доброй больной Маши словоизлияниями идола. Для Фиалки Робин остался в прошлом, он решительно порвал с попугайчиком: взял его клетку и навсегда вынес из Машиной комнаты.

А тут как раз вернулась Домаус, вбежала в комнату, увидела Фиалково лицо, густо вымазанное шоколадом, и захохотала.

- Птичка моя! Какая прелесть! А я гуляла по мостику! Настоящая Рождественская ночь, и снег!

Робин тоже хохотал. Один Фиалка оставался  мрачен, с коричневым лицом и огромными печальными глазами. Белки его глаз сияли, зубы сияли, а согбенная спина выражала скорбь.

- Что случилось, птичка? Тебя обидели? - Домаус бросилась к Фиалке, но он отстранился, распрямился и занял оборонительную позицию.

- Знаешь, я очень хорошо к тебе отношусь, но не хочу тебя обнимать. Я  с тобой развелся, - объяснил он.

Робин захохотал пуще прежнего.

- Пойдем погуляем по мостику? - предложила Домаус, - Чудесная ночь. Вот прохожие удивятся!

- Нет, теперь нельзя, - вздохнул Фиалка, - мы уже развелись и не будем больше гулять по мостику.

- У тебя волосы дыбом, да? Ты забыл лекарство?

- Обо мне можешь не волноваться. У меня все прекрасно. Обо мне заботятся мои друзья. А у тебя нет друзей. О тебе некому заботиться. Так что подумай лучше о себе. Где ты будешь жить? В Геленджике? Может быть, выйдешь там замуж? Впрочем меня это все не касается. У меня своих забот хватает.

Домаус заплакала. Робин все хохотал, а Фиалка отвернулся с видом полного равнодушия и принялся наблюдать вид за окном. Тогда Домаус подкралась сзади и хлопнула его ладошкой по попе.

- Вот тебе! - нравоучительно произнесла она.

Фиалка обиженно заголосил и побежал жаловаться. Маша Великанова была потрясена до основания. Она долго не верила своим ушам, плакала, стонала, и задыхалась от обиды.

- Страшная женщина! Сядь! Тебе не больно сидеть?

Фиалка мрачно молчал. Маша пригладила ему волосы. В комнату вошла Домаус, несколько смущенная - Маша ведь посылала ее узнать насчет блинов, а она как раз насчет блинов ничего не знала.

- У Илюши крыша поехала! - пожаловалась она, - Я ничего не понимаю. Он говорит, что развелся со мной полчаса назад, как раз когда я шла по мостику.

- Сядь! - распорядилась Маша.

Домаус села куда было указано и посмотрела на Фиалку. Он был неузнаваемый - коричневый. Она пыталась разглядеть под толстым слоем шоколада милое невинное его личико, но его там как будто и не было. Маша приглаживала ему волосы, пачкала пальцы и недовольно облизывала их. А он смотрел в никуда и шоколадное его лицо ровно ничего не выражало. Зато Вера глядела на Домаус в упор, строго скривив рот. Люба с любопытством выглядывала из-за елки, а Михаил Михайлович, распластавшись по стулу, подремывал. Подумав, Маша ответила Домаус:

- Не сметь в моем присутствии унижать достоинство уважаемого всеми нами Ильи Ильича и говорить о его крыше! В прямом и в переносном смысле!

Эти слова удивили Домаус. И ее привела в настоящее недоумение пропажа свойственной Машиному обращению ласковости и умильности, перемена ее еще утром благожелательного лица на не столь благожелательное.

- Ничего не понимаю... - сказала Домаус.

- А ты постарайся понять! - наставляла Маша, - Вникни в положение другого человека. У меня нет ванны, мне хуже, чем тебе! Представь только - ни ванны, ни мужа, ни родителей. И   неизвестно, установят ли когда-нибудь что-нибудь.

- Хочешь, я подарю тебе ванну?

- Не надо мне ванны! - совсем рассердилась Маша, - И Вере не надо. И Любе тоже не надо. Мы все потрясены. У нас на глазах, в этом таком такого не помнящем доме ты глубоко оскорбила Илью Ильича и этот дом. Глумишься над простотой!

- Не блюдешь субординацию! - присовокупила Вера из своего угла.

- Ушла гулять ночью в Бремен, а когда пришла, хлопнула по попе! Немыслимо! Не больно? - обратилась Маша к Фиалке подобревшим лицом.

Фиалка тщательно поерзал и заключил, что не больно. Но вид у него оставался удрученный, несмотря на Машино внимание и заботу.

- Не убивайся так, - нежно посоветовала Маша, - ты должен мужественно снести этот позор.

В прекрасном порыве она прижала Фиалкову голову к своей груди и огорчительно вляпалась в  шоколад.

- Надо скорее замочить, - покачала она головой по отношению к Вере.

- Замочу, - согласилась Вера, - но не хочу оставлять тебя в такую минуту наедине с этой страшной женщиной.

Одна Фиалкова щека обнажилась и приобрела будничный, свойственный ей вид. Домаус наконец узнала свою птичку!

- Он бледный, ему плохо! - засуетилась она, - У него волосы дыбом! Лекарство, скорее!

Погорельцы молчали. В наступившей тишине заговорил Фиалка. Все уважительно восприняли словесное выражение его глубоких переживаний.

- Нет, если у меня что-нибудь дыбом, то не волосы, - мечтательно изрек Фиалка, глядя в никуда, - у меня душа.

- Он свободная личность! - рассердилась Маша на Домаус еще сильнее, - Доктор Кихот преступник совести! Если Илья Ильич захочет, то примет любое лекарство, а не захочет, не примет никакого! Потому что я  пристрастна к Илье Ильичу, - объявила она громогласно, -  я уважаю чужую свободу личности, и прежде всего его свободу. Да, этого у меня не отнимешь!

Маша Великанова выглядела настолько величественно  в искреннем прекрасном порыве, что Люба поспешила спрятать испуганное выражение своего лица за елкой. Фиалка смотрел в никуда, скрывая под шоколадом, насколько польщен Машиным грозным предпочтением. Но Домаус отважилась произнести звук:

- Но... - сказала она.

- Клевета! - закричала Маша, - Не сметь в моем присутствии унижать человеческое достоинство! Я не терплю этого! За это Илья Ильич меня уважает!

Аргументируя свои убеждения, она подняла клюку над головою и грозно ею потрясла.

- Тогда скажи ему, чтобы он принял лекарство, - попросила Домаус, - у него волосы дыбом, это очень опасно... А он не понимает, как ребенок... - упрашивала Домаус.

- Может быть, эмбрион? - оскорбилась Маша, -  Он  - эмбрион? Все мои друзья - эмбрионы? И я тоже эмбрион?

Услышав такие ужасные вещи, Домаус заплакала и всем своим жалким видом обратилась к Фиалке.

- Птичка! - взмолилась она, - ну сделай что-нибудь. Я не понимаю, что это за эмбрионы!

- Ты всем испортила настроение, - сурово произнес Фиалка, обращая в никуда свое шоколадное лицо, - и Маше. А она больна и ей необходим покой.

- Я умираю, - подтвердила Маша и пригладила Фиалке волосы.

А Любаша пригладила волосы Домаус и спросила:

- Может быть им не обязательно прямо сейчас разводиться?

- Вот! - обрадовалась Домаус, - Любаша понимает, что сейчас не время. Нужно же справлять Рождество!

- Разводиться! - возразила Маша.

- Слушаться мужа! - подтвердила Вера.

Их грозные слова, их суровые лица выглядели так безнадежно, что Домаус зарыдала.

- Молчать! - приказала Вера и уцепив Домаус за выпирающие плечевые косточки принялась трясти.

Люба переживала, Домаус рыдала, а Фиалка принял еще более равнодушный вид. Его непривычный вид и цвет действовал на Домаус удручающе. И она взмолилась Маше, такой доброй и справедливой еще вчера:

- Ну помири нас, ведь «миротворцы блаженны»!

Маша оставила Фиалку и поднялась с ложа, праведный  гнев придал ей немыслимых сил.

- Горе моим врагам! - внушительно изрекла она.

Увидев ее расстройство, Люба насторожилась. Маша взяла в каждую руку по клюке и двинулась по направлению к Домаус, поочередно взмахивая то одной клюкой, то другой.

- Где «Феноменология» Гегеля? - засуетилась Люба.

А «Феноменология» как раз оказалась совсем близко под ногами, пылкая Люба жадно схватила книгу, размахнулась ею и шмякнула Домаус по голове.

- Птичка, спаси меня, - попросила Домаус.

- Я устал от тебя, - томно произнес неузнаваемый Фиалка.

Домаус обратилась в бегство. Маша Великанова совершила удивительный прыжок за ней следом, но по ошибке расчета замахнулась сразу обеими клюками и  вследствие потери опоры грянула о пол. Отчаянно завизжала Любаша.

- Страшная женщина! Ведьма! - кричала поверженная Маша Великанова.

- Она ответит за твою смерть! - пообещала Вера.

Поднять Машу оказалось чрезвычайно непросто. И Фиалка, со всей преданностью подставлявший выю, ничего не смог сделать для благодетельницы. Он выбился из сил, с него почти сошла шоколадная глазурь, и, бледный, он тоже упал.

Тем временем Михаил Михайлович как раз проснулся, встал, потер руки, и в свою очередь попробовал поднять Машу, но уронил. Тогда Вера отстранила их всех, подняла страдалицу, отнесла в комнату и сложила на лежанку.

6. Союз невинности и добродетели.

Ночами ветер выл за окном, стекла дребезжали в раскалывающихся рамах, вторя Машиным удрученным жалобам. Но в общем Фиалке хорошо жилось у друзей. Маша обещала его осчастливить. На лестничной клетке можно было найти молоко. Только изредка он чувствовал щемящую жалость к себе. Домаус, наверное, уже в Геленджике, греется на солнышке, катается на дельфинах.

- Возиться с противными рыбами, - фыркала Маша, - это не для тебя. В моём доме благоприятная атмосфера. Ты поправишься, потом пойдешь к Емеле в баню, очистишься от идоложертвенного. Чистота  - это такое сокровище, ты не представляешь! Не пытайся представлять! Это кощунство. Положись на нас. Мы ведь тебя искренне любим.

Приходила Вера с работы и монотонно повторяла то же самое - слово в слово.

- И я вас тоже люблю, - признавался Фиалка, - и даже Емелю. Ведь у меня никого нет. Домаус бросила меня. Я один на свете.

- Мужайся! У тебя есть возможность познакомиться с Емелей, ради которой многие с восторгом бы умерли, - говорила Маша. И Вера монотонно вторила ей.

Фиалка под наплывом прекрасных чувств плакал от умиления.

- Меня любят. У меня есть друзья. Значит, я лучше ее, потому что она одна на свете...

Маша твердила, что его долготерпение получит вознаграждение. То же твердила и Вера.

- Иначе несправедливо, - соглашался Фиалка и уже утешался будущим вознаграждением. И стал растить бороду - такую  же солидную, как у Михаила Михайловича.

Однажды Фиалка вошел к Маше, озаренный светом поправляющейся нежной души, и сказал:

- Я очень много думаю на самом деле. И принял важное решение. Вам это неинтересно.

- Нам бесконечно интересно все, что касается тебя, - мягко возразила Маша.

- Это не важно. Вы этого всё равно не поймете. Я стану артистом. Потому что я Илья Ильич Фиалка, поэт.

- Ну конечно, ты прекрасный поэт... - согласилась Маша, - и никто не вправе даже пытаться ограничивать твою фантазию... Даже думать об этом... Даже пытаться думать... Тем более женщина...

- Я стану артистом! Буду играть на пианино! Уже года через три попробую поступать в Гнесинское! - сообщил Фиалка.

- Ну, для тебя это пустяк... Теперь, когда ты освободился от влияния идола... Ты  невероятно талантлив... - тянула Маша ласково и немного печально.

- Так позови настройщика настроить пианино в кладовке! - перебил Фиалка.

- Но оно сгорело! - вздохнула Маша, - И Вотопецкий... Правда, он не сгорел. Но почти! Это Собака вынесла его из огня... Я всегда говорила, это замечательная Собака... Ты знаешь, не все сразу понимают, какая это Собака... Но потом, когда действие благоприятной атмосферы...

- Может быть, оно не совсем сгорело? - с надеждой спросил Фиалка.

Но Маша знала, что от пианино совершенно ничего не осталось. Только Вотопецкий мог бы на нем играть. Но он, конечно, не станет... Найдет предлог и откажется. Разве что Фиалка, очистившись, получив справку от Емели... Она осторожно высказала свои сомнения Фиалке. Но ничуть этим не смутила его вдохновенное состояние.

- Пойду куплю ноты! Куплю метроном! А ты купи новое пианино! - замечательно придумал он.- Это ведь такая хорошая вещь! Тебе пригодится. Еще мне нужно учителя. Не обязательно самого дорогого! Но чтобы мужик был толковый и, главное, не зазнавался! Жепар, - изящно и весело завершил он свою вдохновенную речь.

И это как-раз с то время, когда благодетельницу особенно одолели заботы о духовном благополучии её искренних   друзей. Дело в том, что застенчивое чувство пылкой Любаши и угрюмого, но достойного ее жениха Михаила Михайловича как раз образовало в них поспешное намерение принять формы свадебного ритуала и многочисленного потомства. Маша бесконечно сочувствовала и от всей души понимала, но сильно беспокоилась, то и дело поминала Емелю. Любаша прикидывала, как бы ей успеть  покинуть гостеприимное пепелище еще до Великого поста.

Как раз накануне свадьбы вечером случился пожар - сгорел дом Бурыки. Целую ночь все очень тревожились о судьбах молодых, особенно сострадательный Фиалка,  и не знали, что с ними будет! Но Маша Великанова великодушно предоставила им своё пепелище для семейной жизни. Там что всё сложилось наилучшим образом: и под искренним дружеским присмотром, и атмосфера благоприятная, и традиции, и до Емели ближе.

Наутро Любаша нарядилась в пышное капроновое платье, а Михаил Михайлович - в галстук. Люба еще поддела нижнюю юбку, взяла носовой платок и крем для рук, только пудреницы у нее не было. И они пошли жениться.

Все радостно бросились навстречу их появлению в состоянии законного брака. Собака вопила. Маша Великанова поднялась с ложа, и, опираясь на две клюки, взволнованная умилением, появилась на лестничной клетке. Но всех дружелюбнее оказался Фиалка. Подползши под Машиной рукой, он оказался впереди всех, и, непосредственно соприкоснувшись с Михаилом Михайловичем, сказал ему примирительно:

- Ну ты того, сам понимаешь, будь счастлив, как умеешь. Я не против. Каждому - свое. Ты, Люба, его, значит, уважай, - приятно пошутил он с новобрачной, - корми получше. За бороду не дергай. В общем, сама знаешь, что я буду болтать лишнее. Человека делают поступки.

Осознав напутствие, молодые растрогались и стали Фиалку искренне целовать. Маша тоже растрогалась, вздохнула, потом вздохнула погромче, еще и еще вздохнула, застонала и потеряла сознание.

- Ой, упала, - заметил Фиалка.

И тут же испытал благородное желание помочь своему искреннему другу, поднять ее и положить куда-нибудь поудобнее на что-нибудь помягче. Но Вера удержала его твердой рукой.

- Не трогай, - сказала она строго, - раз она лежит, значит хочет полежать в такой момент. Она лучше знает, что делать. У нее знаешь какая интуиция! Не мешай ей.

Фиалка знал, что в этом доме есть традиции, и деликатно уважал их, поэтому оставил Машу лежать на лестнице. Молодые уже не его целовали, а друг друга, так что Фиалке и Вере делать было нечего, кроме как смотреть то на них, то на поверженную благодетельницу.

- А она не умрет прямо сейчас? - поинтересовался Фиалка.

- Дай Бог всякому такую смерть, - Вера покачала головой с видом торжественным и необычным.

Погодя Вера отнесла Машу на ее ложе и занялась стиркой. Маша чувствительно плакала, Фиалка волновался, кружил по комнате и жалел своего искреннего друга.

- Ты прямо об каменный пол всей мордой как втиснешься. То есть ушиблась головой, - сострадательно  повествовал он.

- Меня всегда волнуют такие события... - объяснила Маша.

- Пускай себе... - утешал Фиалка, - А я буду артистом. Я уже почти все гаммы выучил. Не веришь?

- Хоть ты меня любишь. - простонала Маша, - дай руку.

- Люблю, - согласился Фиалка, - хочешь, заведу тебе метроном?

У Фиалки теперь был настоящий метроном и он прилежно осваивал этот инструмент, готовился поступать в Гнесинское училище. Его чувствительной натуре, конечно, была небезразлична возможность поделиться радостью обладания метрономом, продемонстрировать формы и открыть суть механизма искреннему всепонимающему другу.

- У тебя руки прирожденного музыканта! - восхитилась Маша, - В них есть что-то как раз такое. Ма-ленький! И я тебя люблю. Ты можешь оставаться в моем доме сколько захочешь, и даже дольше, - лицо ее  умилилось, а в комнате меж тем сгущались сумерки, - нет, не думай, ты нисколько никого не стеснишь, мы рады, мы подвинемся...

Фиалке пришлось освободить для новобрачных комнату, где еще валялись перышки, забытые Робином. Таким образом Фиалка лишился возможности ночами умиленно плакать над ними о его и своей судьбе. Вера  перышки безвозвратно вымела. Много лишений терпел Фиалка из дружеского участия и сострадания к Маше Великановой. Иногда в доме не было ничего, кроме зубного порошка. В этих обстоятельствах выжить Фиалке помогала благоприятная атмосфера, младенческая невинность и везение. Периодически он находил под дверью пакет  молока, адресованный лично ему. Впервые споткнувшись о такой пакет, он сразу представил, как сильно расстроится благодетельница, если узнает, что ее лестничная площадка не совсем в порядке. Присутствие посторонних предметов могло оказаться вредно и даже губительно для ее душевного покоя. Поэтому Фиалка пил молоко потихоньку, а пустые пакеты затаптывал.

Маша всё ворочалась, вздыхала. Потом пожаловалась:

- Великий пост скоро. А ты знаешь, что все плохие люди зачаты во время поста, особенно Великого?

Фиалка не знал, но не выразил ни малейшего удивления.

- Хочешь, я заведу тебе метроном? - настаивал он.

- Ляг, ты устал, бедняжечка. Столько учиться - немыслимое напряжение! - посочувствовала ему Маша.

Фиалка еще немного поиграл на метрономе, пока в комнате не сделалось совсем темно. Тогда он благодарно улегся на великодушно указанную ему лежанку Веры. А лежанка эта помещалась как раз в центре комнаты и чуть наискосок, и была коротка, так что ноги Веры обычно располагались около лица Маши, а ноги Любаши приходились на подушку Веры. Преимущество этого места заключалось в том, что оттуда особенно удобно было ловить Вотопецкого и приносить Маше, особенно неожиданно среди ночи. Фиалка компактно свернулся клубочком, прибрал свои ноги, угрелся  и сладко задремал.

Вера пришла спать, включила свет и спросила:

- Илья Ильич здесь? А я где буду?

При этом голос ее не имел совсем никакого выражения. Ей потребна была голая информация. Но нежный Фиалков сон улетучился. Фиалка деликатно встрепенулся навстречу другу своего друга.

- Я могу придвинуть ту кровать поближе, чтобы тебе не было там скучно.

- Оставь ту кровать, где есть! - распорядилась Маша, - Вера стеснительная, она типичный интроверт, она не хочет поближе. Ты не знаешь интровертов.

- Может, мне туда лечь? - придумал Фиалка.

Он нацелился переползти на дальнюю лежанку, но неловко завис в воздухе, барахтнулся и уцепился за юбку Веры. А Вера только утром тщательно отутюжила свою юбку тяжелым чугунным утюгом. Маша совершенно расстроилась.

- Вера, ну как тебе не стыдно! - назидательно запричитала она, - Ты  же его просто изнасиловала. Он совсем уже почти заснул, а из-за тебя пополз!

- Мне пойти спать в кухне на тулупе? - поинтересовалась Вера.

Фиалка догадался, что в кухне на тулупе можно  поспать в уединении, и даже сочинить стихотворение. Он поспешно поднялся, вступил в тапки, взял метроном и заявил:

- Я пойду в кухню, как мужчина!

Маша вознегодовала и выразилась по отношению к Вере:

- Вот, вот что ты наделала. Надо думать, а ты как баба!

Потом со строгостью указала и Фиалке, и Вере их места. Они легли, куда было указано Машиной заботой. Немного поуспокоившись, Маша развила свою мысль относительно Веры уже благожелательнее:

- Ты вообще далеко не всегда думаешь, перед тем как говорить. Ты не виновата, виноваты твои  родители, не давшие элементарного воспитания...

- Это преступление со стороны родителей, - понимающе посочувствовал Фиалка.

И уютно свернулся клубочком.

Вряд ли Вера заслужила Машин упрек. Вера говорила замечательно скупо и редко, и при этом всегда старательно вступая в следы слов благодетельницы, со всей своей примерной аккуратностью и предосторожностью никогда не отдавливая им пятки. Зряшный упрек уязвил честную и старательную Веру. Вера обиженно стянула кофточку. Но умная Маша адекватно ответила на её язвительный жест.

- Какой у тебя красивый лифчик, - ласково промурлыкала она.

- Где? Какой? - заинтересовался любознательный Фиалка.

Его любознательность всегда побеждала усталость.  Маша забыла об одном из самых замечательных проявлений талантливых свойств ее музыкального друга. Он приподнялся, сложным образом обернулся и поглядел, но сразу же разочаровался:

- А, ничего особенного. Обычные женские штучки.

И обратно свернулся клубочком. А попечительница все не находила покоя. Заботы сегодняшнего дня, волнение обо всем на свете, тревога за всеобщее благополучие истощили ее силы. И Маша Великанова заплакала, застонала и запричитала. «Во-то-пе... Во-то-пееее... Во-то-пе-ееецки-ииий!» - звала она так горестно, что у Фиалки начала рваться на части душа. Он нащупал какую-то тряпку, замотал себе голову, и только тогда смог заснуть. Исполнительная Вера встала и пошла искать кошку. А Любаша, пылкая и прыткая Любаша, которая в прежние времена раньше всех успевала поймать и принести Маше Вотопецкого - даже не прибежала, схоронилась с молодым мужем в отдельной комнате!

7. Угроза невинности и добродетели.

А нежным утром Любаша пекла блины. За этим жизнеутверждающим занятием она забыла даже про несданный экзамен. Психологический факультет все равно сгорел - от пожара, приключившегося в здании. За окном наступал бледный зимний рассвет, разошлась стужа, подвывал ветер, а у Любы пеклись румяные блинчики, Вотопецкий сидел облизывался. Стояла тишина, только сковорода иногда скворчала.

Совершенно неожиданно Люба услышала песенку. Трогательные слова ее «Помнишь, встречались, друг мой, с тобою»... всегда нравились Любе. Откуда песенка взялась теперь, она поняла не сразу. Однако слушала с удовольствием, переживая события песенного жанра совершенно всерьез, со всем пылом молодых эмоций. Дослушав и утерев наивные растроганные глаза Люба рванула по коридору огромными прыжками и ворвалась к Маше.

Там спали. Утомленная Маша Великанова со вздымаемыми дремой боками чуть посвистывала носиком. Несгибаемая Вера почивала с невозмутимым выражением лица. И Фиалка, свернувшись клубочком, запеленутый в строгую Верину юбку, посапывал сладко-сладко.

Люба распахнула дверь и закричала страшным голосом, от ужаса вылупив глаза и размахивая руками:

- Ведьма! - закричала Люба и даже сама испугалась, - там!

- Что делает? - простонала Маша.

- Зовет птичку.

Маша ужаснулась.

- Мы пропали, - объявила Маша, - мне страшно. Никогда мне еще не было так страшно. Дверь за-за-закрыта на в-в-все за-за-замки? Вера, ты должна была проверить замки на ночь.

Вера невозмутимо не знала что ответить и строго молчала. Фиалка пожалел своих попавших в неловкое положение друзей и постарался их утешить:

- Я думаю, дверь она взломать не сможет, - и он прижал к животу метроном.

Собака потеряла покой. Она так любила музыку,    что несмотря на недовольство хозяйки пошла подпевать Домаус к самой двери.

- Ведьма воет, как Собака, - сказала Маша, - если я ее увижу, обязательно умру. А без меня вам будет тяжело. Бедные мои дети.

Фиалка совершенно растрогался Машиной самоотверженностью в такую минуту, оставил метроном, натянул штанишки на свои тонкие беззащитные ножки и изобразил намерение выйти в дверь.

- Я ей сейчас скажу, что ты больна и тебе необходим покой, - пообещал Фиалка.

Но Маша не захотела принять жертву.

- Нет, нет, нет, ты должен остаться со мной.

Она потянулась изо всех своих убывающих сил и схватила его за штанишки. Он с разгона рухнул на пол, но тут же поднялся, слегка держась за голову. Уловив звук падения тела, Собака завыла еще жалобнее. А Маша принялась проявлять сочувствие.

- Ах! Ты не сломался? Вера, принеси отвар из капусты и бинт.

Услышав распоряжение, Вера села на постели и брезгливо, двумя железными пальцами, подняла с пола свою строгую юбку.

- Я хочу сарделек, - возразил Фиалка своей попечительнице.

Собака выла все пронзительнее.

- Капустный отвар - как раз то, что тебе нужно. Это - лучшее средство от ушибов, - уговаривала Маша, - Вера, сбегай еще в аптеку за сиропом из шиповника. Ему необходимо общеукрепляющее, он все время падает. Это не удивительно, столько пережить - даже супермужик сломается. А он не сломался, - искренне восхитилась Маша.

Собака выла все ужаснее.

- Вера, возьми с собой что-нибудь для самообороны, - позаботился Фиалка о направленной в аптеку Вере.

- Может быть, вызовем милицию? Или скорую помощь? - слабым голосом предложила Маша.

Собака выводила рулады.

- Это терроризм! - определила Вера.

- Я пойду и скажу ей, что нельзя беспокоить Машу. Человека делают поступки. Думаю, она поймет. Она вообще-то все понимала  раньше.

Фиалка повторно вдохновился на благородный поступок бледностью и слабостью благодетельницы. Она растроганно обняла его, прижала многострадальную чувствительную дружескую голову к своей всепонимающей груди, пригладила волосы, и опять не приняла жертвы.

- Так спокойнее, правда?

- Пожалуй. Может быть. Не уверен, - Фиалка колебался.

Собака выла.

- Вера, капустный отвар, срочно, - совсем разволновалась Маша, - Только тихо! Собаку запри, с чайника сними свисток, ходите все на цыпочках, поймайте и принесите мне Вотопецкого, и пусть никто  не сливает в туалете. Предупредите Михаила Михайловича. Ничего не пожалею, чтобы спасти Илью Ильича от этой страшной бездуховной ведьмы! Квартиру продам. Сама продамся. Бе-едненький, тебе нужен отвар, сироп и благоприятная атмосфера. Ты уже наверное ощущаешь действие благоприятной атмосферы?

Фиалка, достаточно плотно прижатый к ее дружеской, взволнованной его участью груди сказал, что ощущает.

- Если бы не ты, я бы умерла от страха. Но еще страшнее за тебя, - призналась благодетельница.

- Разве я не мужик? - почти совсем обиделся Фиалка.

- О, ты даже больше, - поспешила утешить она, - в тебе есть что-то супермужское, только не смущайся, ты сам это знаешь. И оно сразу чувствуется, я не могу ошибаться. Да, я думаю, у тебя большое будущее. Но сейчас ты не защищен от зла. Тебя не осеняет благодать.

Фиалка вдруг раскапризничался.

- Нет, осеняет.

У него был свой собственный независимый взгляд на все вещи без исключения. Собака выла. А Маша даже в это время продолжала заботиться о судьбе своего друга.

- Могут произойти большие беды, ты и до сих пор чудом жив. Срочно, теперь же, не откладывая, пока не поздно, иди к Емеле в баню... И станешь чистым.

- А я думаю, эта ваша чистота - как крем на торте, - возразил Фиалка.

- Представь, ты родишься заново. Тебе не опасна будет ведьма...

- А я ее и так не боюсь. Как дам по морде!

Люба всей своей пылкой натурой сопереживала добрым намерениям Маши, ее попечению о чистоте. Она тоже искренне желала Фиалке родиться заново, поэтому посоветовала:

- Ты Машу слушай. Она очень умная.

Благодетельница скромно потупила глаза:

- Просто я знаю Емелю.

Но Фиалку не вразумили ни пылкие Любины доводы, ни даже ссылка на Емелю.

- Не хочу, не буду и не обязан, - настаивал он на своем, - в общем то я неплохо отношусь к Емеле, пусть себе. Каждому свое. А я буду музыкантом.

Люба укоризненно покачала головой, опечаленная неразумением Фиалки. Маша подумала, что не иначе как пагубное влияние ведьмы сказывается через дверь и совсем расстроилась, тоскуя об экстренных мерах. Вера как раз внесла дымящуюся кастрюлю с капустным отваром. Маша протянула руки за своевременной Вериной помощью, а Фиалка, улучив момент, оторвался от ее груди, распрямился, и, моргая, встряхнулся. Собака выла.

- Заприте Собаку. Это невыносимо - я умру, - застонала Маша.

- Может быть, пора вызвать милицию? Или пожарных? - невозмутимо заметила Вера.

- Только не пожарных, - затрепетала несчастная Маша, - они уже были здесь и играли в шахматы... Я знаю, кто лучше пожарных! Потому что искренне нас любит... Михаил Михайлович! Где он?

- Он так возмущен, что не выходит из комнаты, - доложила Вера.

Но Бурыка, наверное, почувствовал, как он нужен благодетельнице, потому что сам тут же появился около ее ложа. В обширном Машином халате, немного снизу обгорелом и сбоку рваным, но уютном, с лицом довольным, румяным и благодарным. Он сперва потянулся, затем облизнулся и поинтересовался:

- Блины готовы?

- Ты ничего не знаешь? - посочувствовала ему Маша, - Ах, бедненький. Мужайся. Это особенно неприятно после первой брачной ночи.

Удовольствие сошло с его лица, он беспомощно зашлепал губами, внутри своего смятения формулируя вопрос. Маша меж тем подала дымящуюся кастрюлю Фиалке.

- Пей. Начинай тотчас же. Очень полезно. А я, если ты мне позволишь, расскажу Михаилу Михайловичу про нашу беду. Миша, мужайся! Ведьма уже целый час стоит под нашей дверью. Не знаю, как мы до сих пор живы. Неужели ты ничего не чувствуешь?

- Уже почти вызвали милицию, - с выражением серьезности на возмутившемся лице доложила Вера.

- А что ей надо? - удивился Бурыка.

- А что ей может быть надо? - исполненным опечаленного негодования голосом ответила Маша и дернула Фиалку за штанишки, желая поместить в благоприятной близости со своим надежным дружелюбным телом и тем самым удалить от опасности.

Но Фиалка по пути потерял свое равновесие, споткнулся, опрокинул кастрюлю и пролил капустный отвар на ногу. Он никак не выразил своих чувств, но с удрученным видом принялся скакать на другой ноге. Вера принесла тряпку и стала старательно вытирать пол, отстранив Фиалку прыгать в другой угол.

- Бе-едненький... - чуть не задохнулась Маша от сострадания, а потом своими слезоточивыми круглыми глазами указала на Фиалку Бурыке и намекнула:

- Видишь, что она творит! Вот что ей надо. Без-духовная, кровожадная, страшная женщина.

- Ничего. Я вытерплю, - с гримасой боли на лице пообещал Фиалка, - человека делают поступки. Никто не узнает о моих страданиях. Жалко тебя. Жалко Веру. И Любу. После первой же брачной ночи!

- Миша, ты видишь, у нас остается только одна надежда и это - ты, - попечительница устало откинулась на подушки, - угомони Собаку, умоляю!

Бурыка угомонил Собаку, зажал ей пасть и принес Маше. Маша поблагодарила и занялась другими неотложными делами. Она запретила Вере мыть пол капустным отваром. Каждый знает, что это разъедает паркет, а у Маши он и так почти дотла сгорел.  Люба тоже доставляла хлопоты и огорчения.

- Люба, какая ты невоспитанная, - выговорила ей Маша, - разве можно расчесываться при всех? Ты же соришь волосами, а Вера вся в прыщах.

И напомнила, что надо сидеть очень тихо. Друзья замерли, один только Фиалка, поднеся ступню ко рту, дул на ожог. Собака, лишенная музыки, заползла под кровать. Но в тишине опять по-слышалась все та же колокольчиковая песенка про любовь. Маша умоляюще протянула руки к Бурыке.

- Теперь слышишь? Понял? Ты можешь нас спасти? Соберись с духом, ма-аленький. Ты ведь истинный друг - в который раз мы  обращаемся к тебе за помощью в трудную минуту. Ты ведь не откажешь? Ради Любочки?

- Не откажу, - скромно, но с достоинством ответил Бурыка и полюбопытствовал взглянуть на Фиалку. Фиалка совершенно невозмутимо дул на свою ногу, так, как будто песенка пелась не про него. Бурыка прокашлялся, подтянулся, завязал тесемки халата, наконец потер руки и двинулся к двери, но уже там преткнулся в  нерешительности и  снова обернулся к Фиалке.

- А может быть, у нее вопросы к тебе? - предположил Бурыка, - Поговорите, решите какие-нибудь вопросы. Имущественные, например.

Но Фиалка наотрез отказался с выражением безграничного страдания и с гримасой боли.

- Мне не о чем с ней говорить. Она меня бросила. Я страдаю ножом по сердцу. Я уже даже хромаю на одну ногу. Вот Маша понимает меня.

Маша делала выразительные знаки всей мимикой своего лица. Доводы убедили Бурыку. Он потоптался еще, опять прокашлялся, подтянул тесемки, потер руки. Пошарил везде в поисках носового платка. Люба спохватилась, застыдилась, побежала, принесла. Бурыка высморкался, а пылкая Люба, почувствовав новое и неизъяснимое внутри себя, упала ему на грудь. Потом молодая жена благословила мужа, и он вышел на лестницу.

Домаус уже много часов стояла под дверью и просилась внутрь. Несмотря на приближение Великого Поста она все еще хотела справить Рождество. Но больше всего ей нужно было рассказать Фиалке, какие новые слова выучила его драгоценная птичка Робин. Фиалка ведь даже не знал, откуда ему было знать, что Робина до сих пор не съела кошка! И мучился, наверное, неведением, тревожился. Домаус ожидала, что Фиалка чувствительными  ушами уловит музыкальные звуки песенки, сразу поймет, о чем она, растрогается нежной душой и аннулирует развод.

Но Бурыка неожиданно оказался музыкальнее Фиалки. Домаус обрадовалась и Бурыке, признательно растянула рот до ушей.

- Михаил Михайлович! А что с Илюшей? Он, наверное, болен? Вы не отдали его в больницу? У него есть лекарства? Я вот принесла... И молоко.

Глупая Домаус подумала, что Бурыку растрогала ее песенка. Но Бурыка был не таков. Он подозрительно сощурил глаза. Домаус на шаг отступила и пояснила:

- Он не может без молока...

Бурыка щелкнул по ее носу. Неустойчивая Домаус выронила пакет и скатилась вниз по лестнице. А довольный победитель вернулся к молодой жене Любе, которая, полная прежнего неизъяснимого волнения, припала к его груди. И поняла, что волнение было гордостью за мужа - сильного и храброго, почти как милиционер.

И Фиалка, полный растревоженных деликатных чувств, не мог смолчать:

- Спасибо, Миша. Прости, Миша. Ты, надеюсь, не сомневаешься, что я отплачу тебе тем же? - поблагодарил он.

Когда волнения улеглись, Фиалка завел свой прекрасный метроном. Он пощелкал стрелочкой, ускорил темп и попытался спеть гамму. Потом темп замедлил, и получилось лучше. Собаке понравилось, она подпела. Исполнив гамму, Фиалка еще поработал над темпом. Благодетельница наблюдала за Фиалкой, и ей вспомнился Вотопецкий - такой духовный, гениальный, преданный, но безжалостно соблазненный и погубленный ведьмой. Маша заплакала о судьбе Вотопецкого. «Во-то-пее... Во-то-пееее... Вотопе-ееецки-ииий!» - причитала она.

Фиалка встрепенулся и побежал ловить кошку.

Маша и не догадывалась, что ее вопли разрывают Фиалкову нежную душу, и как Фиалка сильно жалеет ее и как презирает Вотопецкого.

8. Объятие невинности и добродетели

Настал день, когда Фиалка наконец, с Машиными слезами и благословениями, пошел к Емеле в баню. Отвели его туда Вера и Люба. Вера в строгой отутюженной юбке, Люба с новой резиночкой в волосах, они держали его под руки, но он и не думал о бегстве, он испытывал сладкое чувство внимания к своей особе, и был польщен Емелиным согласием уделить часть своего священного времени Фиалковым потребностям.

Тем более на обратном пути Фиалка был горд отзывом Емели о его чистоте, так что сестры не вели его за руки, а смотрели по сторонам. Люба сияла:

- Даже птички поют! Это они рады, что ты был у Емели.

- Ты слишком много думаешь. Это вредно, - глубокомысленно заметил Фиалка.

В этом изречении уже явно присутствовала Емелина благодать. Машиным попечением она снизошла теперь и на Фиалку, стала доступна его нежной душе. Недаром Маша всегда видела в нем задатки гениальности и признаки глины. Не зря роняла в эту глину зерна духовности, раскрывала перед ним мерзость идоложертвенного. Это Маша первая рассказала Фиалке о том, как вредно думать, он сразу не воспринял эту истину, но, конечно, впитал, только виду долго не показывал. Теперь свершилось. Маша могла бы пожинать плоды своего терпения и прилежания, если бы была здесь и слышала, как Фиалка развивает Емелину истину перед Любой:

- Если уж думать, то не о птичках. У птичек нет высокого призвания.  Они не могут плодиться и размножаться.

Люба искренне хотела понять Емелину науку, но еще не все могла.

- В каком смысле? - засомневалась Люба.

- А ни в каком. Смысл вреден! - объяснил Фиалка.

Поучить сестренку уму разуму решила и Вера - используя  наиболее рационально минуты, когда не нужно заниматься катализацией  или стиркой, когда она вот так свободно гуляет по улице к Емеле и от Емели. Вера объяснила Любе, что она, Люба, обязана заботиться о муже, о благодетельнице, о сестре, и, наконец, а может быть, прежде всего, о новообращенном Фиалке, а не думать о птичках.

- А я что делаю? - удивилась Люба.

Фиалка решил подсобить ей примером.

- Вот я, например, исполняю свой долг порядочного человека, гражданина и музыканта. И радуюсь, когда все хорошо у других.

- А я разве... - не поняла Люба.

- А ты должна слушаться мужа и рожать детей. А не так как птички, - строго заключила Вера.  

И повернула в магазин. Фиалка, исполненный прекрасных намерений, брел всё вперед. А Люба стояла потерянная, и, недоумевая за кем идти, топталась посреди тротуара, невольно слушая нечестивых птичек. Потом она вовремя осознала важность сегодняшнего дня в жизни Фиалки, догнала его и сумела поймать за хлястик пальто. Он обернулся, увидел Любу и приветствовал доверчивым выражением лица.

- Послушай, Любка. Не искушай Веру. Емеля сказал, она баба хорошая, - посоветовал он Любе.

Маша Великанова из-за серьезности своего несчастного положения не смогла вполне присутствовать в бане, но она думала о Фиалке, и искренне распахнула  дверь навстречу, когда он был доставлен обратно под сень дружеской обители.

- Родился заново? Получилось? - залепетала попечительница, вся мягкая от торжественных поцелуев.

- Я так не считаю, - честно объявил Фиалка.

Ослабев от умильных переживаний посреди холодной лестничной площадки, Маша Великанова  отставила свою правую более декоративную клюку с круглым набалдашником и оперлась на дружественное Фиалково плечо. Но Фиалка посчитал гораздо более нужной Маше в этой ситуации ее клюку, а не его подвижную натуру. Клюка более практична. Поэтому он попытался потихоньку высвободиться, одновременно невзначай подсовывая под Машину руку замечательный и на редкость удобный полированный набалдашник.

Бурыка меж тем приветствовал Любу торжественным объятием, а Вера радовалась событию просто стоя в углу и созерцая лестницу. Чисто механически отстранив холодный и противный набалдашник, Маша горестно вздохнула:

- Как жаль, что я этого не видела! Но так или иначе - ты стал чистым и  невинным. Сегодня у нас в доме праздник!

Следя за поведением Машиной правой клюки, Вера преткнулась взглядом о посторонний предмет, лежащий под дверью. Это был пакет с молоком, но не обычный, а взявшийся неизвестно откуда. Вера сообщила свои соображения Маше. Благодетельница сразу почувствовала неприязнь к неизвестному молоку. Такой мерзости она еще не видела. Маша распорядилась милицию и пожарных пока не тревожить, а оставить пакет где он есть.

- Гадость нельзя трогать, - сказала она, - особенно сегодня.

Но Вера иногда мыслила чересчур рационально.

- Кошке и Собаке дать. Они давно на одном хлебе. Подохнут, - обидела она попечительницу.

Маша возмутилась:

- Вотопецкий слишком хорошо воспитан, чтобы пить такую гадость. Разве ты не знаешь? - мягким укором в адрес Веры завершила она свое возмущение.

Фиалка постарался выразиться поделикатнее, чтобы снова не возмутить Машиных добрых чувств.

- Ну а я бы выпил. Люблю молоко. У меня организм  требует – это для костей, - объяснил он.

- Вера купит тебе молоко в подарок от меня. Или Михаил Михайлович с работы принесет, я ему дам баночку, - пообещала благодетельница со всей ласковостью своего внимания.

- И это я тоже выпью. Чтобы не пропало!

Маша поняла, что он еще недостаточно усвоил Емелину науку и пока слишком робко ориентируется в новом для него пространстве чистоты. Но она уже знала, как спасти его.

- Нас искусно искушают! – объявила она, поддела пакет своей правой более декоративной клюкой и кувыркнула его вниз по лестнице, - Вот! Лучше лишиться пакета молока, чем невинности, - пояснила изобретательная Маша.

Пакет лопнул, молоко разлилось. Вера отправилась за тряпкой, а попечительница тем временем почувствовала триумф добродетели. Она впустила обновленного Фиалку в благоприятную атмосферу своего дома и повела по длинному коридору, выстукивая клюкой «Прощание славянки».

В конце коридора, за шкафом, Фиалка и Маша  встретили новобрачных.

- Молодцы, - одобрил их поведение Фиалка, и доверчиво пояснил благодетельнице, - пусть себе люди радуются. В Болгарии на пляже женщины вообще ходят без верха.

- Но не здесь же, не в коридоре, - мягко возразила Маша, - тем более сегодня! У нас в доме праздник. Илья Ильич нам  расскажет, как он стал невинным, -пообещала благодетельница. 

Но, произнеся от всего сердца приглашение послушать умилительную Фиалкову историю, Маша сразу же осеклась. Она чуть было не ущемила права свободы его личности. Личность может не желать рассказывать интимные подробности так сразу в коридоре. Так что благодетельнице пришлось рассказать о себе самой, как она впервые стала невинной. Ощущение ни с чем не сравнимое. Даже начался радикулит на нервной почве. Тяжелейший приступ. Несгибаемая Вера ее спасла, до дому  дотащила. И все это случилось благодаря Емеле. Вотопецкий, узнав о радостном событии, сиял от счастья.

Поведав свою историю благоговейно внимающим и впитывающим друзьям, попечительница отправила их на кухню варить сардельки ради удобства ответного Фиалкового откровения. Она бы не стала нескромно претендовать на его доверие, если бы у нее не было долга перед собственной совестью и перед Емелей руководить развитием духовности новообращённого. Маша отвела чистого и невинного Фиалку в свою комнату, притворила дверь и накинула крючок.

Темнота уже обсела город, ветер выл, потрескивали рамы. Маша опустилась на ложе и предложила Фиалке расположиться рядом и наконец рассказать ей о счастливом событии. Но Фиалка молчал. Маша выразила уверенность в том, что понимает сложное смятение его чувств, и предложила прилечь отдохнуть и собраться  с мыслями. Фиалка деликатно прилег, а Маша от всего сердца обняла его.

- Да-да, я тебя понимаю, такое переживание. Ты ощущаешь присутствие ангела над собой? - стала заботливо помогать наводящими вопросами.

Фиалка все молчал.

- Ты счастлив? - мягко настаивала Маша, и догадалась сама по его благодарному молчанию, - Уже несравненно счастливее. А ведь пробыл в благоприятной атмосфере ещё так недолго. Я тебя осчастливлю. У тебя будут дети. Я очень за тебя рада, - Маша потянула чутким носом, после чего произвела выдох, полный удовольствия, - ты пахнешь фиалкой.

Маша всегда радовалась за других больше, чем за себя. Теперь она обрадовалась за Фиалку, представив заманчивость только что обрисованной пред ним его участи.

- Благодарение Емеле! - от души выразилась она.

Внимая возвышенному настроению Маши, Фиалка наконец расчувствовался и принялся вдохновенно рассказывать:

- Этот фиалковый дезодорант мне подарила моя бывшая жена Домаус. Она могла весь город перевернуть, чтобы добыть для меня такой - в моем стиле, в моем вкусе. Так меня любила! Она была добрая, заботливая, красивая, умная. Я должен тебе признаться - она половина моей души. Даже больше. Я всегда буду ее любить, никогда не забуду, несмотря на то, что она бросила меня так жестоко.

- Зато ты вел себя так мужественно, - постаралась утешить его Маша, - я восхищаюсь тобою. И как это великодушно - простить. Но пойми - нельзя было пить это молоко.

- Как порядочный человек, я не  мог его пить, - согласился Фиалка.

- Мы с тобой удивительно друг друга понимаем, - растрогалась Маша.

Тьма скрывала Машино лицо, и Фиалка не мог оценить выраженной на нем благожелательности. Впрочем, об ее искреннем отношении Фиалка мог догадаться и по  нежности тона, и по шебуршистости объятия. Он догадался, но виду не показывал, потому что был занят своими мыслями о гаммах и до сих пор переживал судьбу сгоревшего пианино.

Маша Великанова еще пошебуршилась, повздыхала, помолчала, сделала вывод и огласила его, заключив в слова, полные сострадания:

- Мужчина - не механическая машинка. Я с Верой много об этом говорила, но она - баба. А я никогда не была бабой. Фиалку вредно есть, вредно нюхать, вредно держать дома даже в сушеном виде. Моя бабушка, как увидит фиалку, всегда кричала и безжалостно топтала ее ногами. Она все чувствовала. Но из фиалки можно выжимать масло, тоже очень вредное, несъедобное. Матушка отравила бабушку.

Фиалка слушал и сочувствовал Маше, из искреннего дружеского участия, уважения к ее страданиям и признательности за благодеяния, но сам помалкивал из-за деликатности поэтической натуры. Маша предположила, что он голоден, и стала подумывать, не отправить ли его на кухню, где новобрачные уже, должно быть, наварили сарделек, но еще не все съели. Фиалка сразу же согласился, но Маша успела окликнуть его:

- Скажи им, что я о них непрестанно думаю, передай, что я очень вас всех люблю. Вы - мои дети, и больше у меня нет никого на свете. Поэтому я забочусь о вас денно и нощно.

В голосе ее образовались слезы. Фиалка с готовностью согласился передать. В коридоре он сразу же напоролся на испытующий взгляд невозмутимой Веры. Обе комнаты были заключены крючками, и Вера давно уже не находила, куда податься, вот и ходила в одиночестве по коридору. Фиалка поспешил передать ей Машины трогательные признания.

- Сардельки будешь? - невозмутимо поинтересовалась Вера.

- Что-то мне грустно. Буду. Я их уважаю, - со-гласился Фиалка.

Он уселся за стол, а Вера заняла место у плиты. Но вдруг совершенно неожиданно заговорила.

- Я тоже уважаю сардельки, - призналась она, - и мне тоже грустно.

Речь Веры понравилась Фиалке. Он был растроган откровенностью, с которой она сделала ему признание, выражая тем самым понимание его редких душевных способностей к дружбе и искренности. Но в то же время он обеспокоился состоянием настроения своего нового друга Веры.

- Депрессия? - он обратил в ее сторону взгляд, исполненный сострадания.

Вера смущенно кивнула и подала тарелку. Фиалке чрезвычайно понравилось вкусно ужинать в обстановке дружеского участия. Его лицо приобрело удовлетворенный вид и на нем проявился оттенок блаженного настроения.

- И у меня, - признался он.

- Понятно, - проявила тонкость Вера.

- И с сестрой тебе не повезло, - по-дружески посочувствовал Фиалка Вере, -  Любка - дура. И я ей сказал об этом.

- Не повезло. Дура, - опять согласилась Вера и поделилась сокровенными переживаниями, -  и я ей тоже все время говорю. Не понимает.

Фиалка спешил сказать Вере что-нибудь хорошее, и в то же время был очень голоден, толстая тяжелая сарделька висела наколотая на самые острия зубчиков вилки, кошка сидела между тарелок и принюхивалась, а Фиалка как раз сочувственно вздохнул и  все это привело к тому, что сардельку он заглотнул целиком.  С пронзительным скрежетом и зловещим  свистом сарделька прошла по гортани и затем по пищеводу. Такой звук можно извлечь из радиоприемника, настраивая его на несуществующую волну. Но радиоприемник не живой и ничего не чувствует.

Вбежала Люба и проявила полное равнодушие:

- Ну сделайте же радио потише! - возмущенно за-кричала она, - Маша плачет, а вы тут мешаете.

- Мы сами знаем, а ты плохо воспитана, - попыталась вразумить ее Вера, но Люба сразу же убежала, не дослушав и даже не поинтересовавшись, умер Фиалка, или нет. Он опасался, что и Вера станет потешаться над его бедой.

- Это я на нервной почве, - объяснил он.

Но Вера все поняла и отнеслась к Фиалковой беде серьезно и сочувственно.

- Когда депрессия, это бывает, - объяснила Вера.

- И у тебя бывает?

Не без трепета Фиалка осмелился задать настолько личный вопрос строгой Вере. Но по отношению к нему она не выказывала обычной строгости, а, напротив, охотно открывала навстречу свою душу.

- Постоянно.

После этого признания Фиалка долго думал, чем бы помочь своему новому другу Вере, которая только с виду страшная, а на самом деле такая же поэтичная натура, как он, и не подведет в беде.

- Не хочу вмешиваться не в своё  дело, - как бы между прочим заметил он, - но я бы на твоем месте учил французский язык.

Вера кивнула и что-то произнесла, наверняка разумное, но Фиалка не расслышал, потому что Маша действительно плакала, жалобно, надрывно и певуче, как никогда. “Во-тооо... Во-то-пеее... Во-то-пе-ееецки-ииий!..”

- Ну вот, опять. Ни одной ночи покою, - невозмутимо посетовала Вера и попыталась поймать кошку.

- На тебя страшно посмотреть - так тебя замучила бедная больная  Маша, - посочувствовал Фиалка.

- Да и на тебя так же страшно посмотреть, тебя тоже бедная больная Маша, - отозвалась Вера, располагая сардельку в виде приманки для кошки.

Когда обманутая кошка была унесена Верой, Фиалка в приятном настроении закончил ужин.

Потом пошёл в уборную и  нашел скомканную бумажку. От нечего делать разгладил. А разгладив, случайно прочитал. «Отдел кадров общества с ограниченной ответственностью «Дельфинарий» (г. Геленджик), - прочитал он, - уведомляет Фиалку по поводу вакансий по промысловым направлениям, что их нет. Но имеется ставка в тарном цехе. С  уважением. Лосось С.С.» Фиалка подумал над содержанием письма и решил не соглашаться на скучную немузыкальную работу. Это всё равно, что залезть в лососинную тару. Той же ночью он поведал другу Вере свои мысли. Она поняла и одобрила.

9. Триумф невинности

Маша Великанова по-прежнему не сходила со своего ложа, но в ногах у нее теперь сиживал  не какой-нибудь идолопоклонник, а совершенно чистый и невинный Фиалка - плод её трудов. Он обрел Емелины дары ее стараниями. Поэтому она надеялась на вознаграждение. А наградой для себя полагала спасение опять же не своё, а Вотопецкого, от соблазнившей его ведьмы. Возвращение ему его собственной благодати. Вера очень старалась, добросовестно выполняла свой долг на работе.

И вот начальство ко всеобщей радости наконец оценило, поблагодарило Веру и выдало ей зарплату. Друзья решили поесть. Фиалку отправили за сардельками.

Так Фиалка опять оказался вдалеке от дома, от ложа Маши Великановой, но теперь совсем один. Толпа несла его, а он сопротивлялся губительному воздействию толпы на свою поэтическую натуру, назло всему рынку мечтая о пианино. В ушах его звучал метроном. Неудивительно, что время от времени он обо что-нибудь спотыкался. А навстречу неопрятный бомж как раз волок тяжелый ящик. Этот верзила наверняка никогда не слышал этюдов Черни, и вряд ли мог сыграть. Фиалка врезался в ящик лбом.    

- Куда прешь, борода? - возмутился бомж по поводу целостности своей поклажи.

У Фиалки борода была пока не такая, как у Бурыки, но все же он носил ее с достоинством и не мог позволить трепать на каждом углу.

- Заткнись, ваучер, - ответил Фиалка неделикатному бомжу и убежал.

Он бежал во всю прыть, но сохраняя чувство собственного достоинства в фигуре, изображая всем видом лица, что бежит по собственному почину куда сам считает нужным. А навстречу ему бежала Домаус. Рот она растянула до ушей, и не было ни малейшего чувства собственного достоинства ни в выражении её лица, ни в фигуре. Она распахнула объятия, пренебрегая общественным мнением улицы. Фиалка шарахнулся в сторону, но она его уловила как раз там.

- Птичка моя! - тонко заверещала Домаус.

Фиалка брезгливо стряхнул ее со своей шеи.

- Это я, Домаус! - принялась объяснять она, - Это же я, та самая Домаус! Я Домаус! Домаус - Это я! Так ведь это я, Домаус!

- Ты должна быть в Геленджике, - вежливо удивился Фиалка.

- Да, но я не могу без тебя жить нигде, - объяснила Домаус.

- Хорошо, - одобрил Фиалка.

- Не могу проглотить даже маковую крошку с той самой Рождественской ночи.

- Хорошо, - с этим Фиалка тоже согласился, и  тут же уместно, разумно вспомнил, - я тоже недоедаю! У моих друзей трудное экономическое положение! - оттого, что удалось вставить фразу настолько кстати, Фиалка ощутил радостное волнение.

Но Домаус ужаснулась.

- Тебе необходимо молоко каждый день. На ночь мед, а натощак цветочная пыльца. Но только не наоборот! Ни в коем случае!

- Да. Но такая, видно, у меня  судьба. Не все коту масленица,- посетовал он.

- А откуда ты бежал? - полюбопытствовала Домаус.

- Откуда хочу, оттуда и бегу. Ни перед кем не обязан отчитываться! - возразил Фиалка, -  и атмосфера там благоприятная.

- А я и так знаю, - угадала Домаус. Ты бегал в музыкальный магазин.

- Нет, я ездил за шубой для Маши, - испугался Фиалка, - она мерзнет, ей совсем холодно, она очень болеет. Мне ее жалко. Она мой друг.

Домаус указала на его сумку.

- Там - ноты, кассеты, струны, медиаторы, кападастр?

С каждым словом Фиалке становилось все страшнее. Вспомнились предостережения попечительницы, вспомнился попугай Робин, годами вытягивавший энергию его невинности. И он кинулся прочь от бездуховной Домаус со всей силы своих тонких беззащитных ножек.

- Пей молоко! - кричала она вслед.

Фиалка был так сильно напуган, что совсем не разобрал дороги и сбил с ног того самого бомжа, который никогда не играл этюдов Черни.

- Сам ты ваучер в натуре, - приняв сидячее положение на тротуаре и стряхнув апельсинную корку с рукава, удивился бомж.

А Фиалка бежал все дальше. Он петлял, прыгал, спотыкался, падал, поднимался и снова бежал. А когда наконец заблудился и окончательно запутал следы, остановился отдышаться. Отдышался, огляделся по сторонам, и увидел освещённый киоск. Он наскреб уже самые последние гроши и приобрел на них не пиво, а замечательную, очень полезную вещь - невесту с выкидным лезвием. Зажав её в руке, наконец облегченно вздохнул.

Озабоченная Маша Великанова и хмурая Вера уже истомились ожиданием, они исчерпали почти все свои темы, а Фиалка все не нарушал их уединение.

- Ты выглядишь страшно, сразу видно, как тебя мучают на работе, - посочувствовала Маша Вере, - потерпи немного, наверное Илья Ильич заблудился.

- Или надорвался, - предположила Вера.

- Ну что ты, он такой мужественный, - лицо Маши  умилилось.

- Хочется сарделек,- возразила Вера.

- Я ему объяснила, - утешила Маша,- а он  такой  умный - мощный интеллект. Я уверена, в нем погиб великий ученый. И у меня есть подозрение, что он экстраверт. А ты заметила, как он в последнее время изменился, возмужал, потолстел? Заметно действие благоприятной атмосферы. Я никогда не видела, чтобы это было вот так   заметно. Чтобы человек так скоро осознал свое высокое предназначение. Наклони ко мне ухо. Не пора ли Илье Ильичу поговорить с Вотопецким?

Вера посоветовала Маше спросить свою мощную интуицию. Маша глубоко вздохнула и трепетно закатила глаза. Вотопецкий не может не понять Фиалку.  Он человек высочайшей культуры. Даже когда он просто нес тапочки - видно было, что он мужик и педагог. А раз Вера думает точно так же, час настал.

Машино лицо встретило Фиалку с рынка чрезвычайно ласково. Фиалка разместился у нее в ногах и любовно разложил на совсем не чистом покрывале покупки - нотную тетрадь, аудиокассету, набор струн и медиаторов для электрогитары, блестящий металлом кападастр.

- Я пока вот что купил, - он с наслаждением демонстрировал эти замечательные вещи своим друзьям, - а сардельки в другой раз, денег не хватило. В первую очередь любой студент покупает учебники. И отдает за них последние деньги. А еще я купил замечательную, очень полезную вещь, чтобы защищать тебя.

И он показал Маше невесту, показал, как выскакивает лезвие. Маша была растрогана его заботой. Она даже заплакала, обнимая верного Фиалку.

- Ма-аленький, добрый... - простонала она, - и ты должен смотреть, как я медленно умираю.  Сочувствую тебе. И Вере. Скоро, скоро. Все завещаю вам... Вспоминайте меня иногда... А  Вотопецкому скажете, что я умерла, благословляя его имя и продолжая начатое им дело... Что я полностью посвятила себя служению... Что я воин Емели, погибший на поле брани... Вотопецкому скажете...

- Я скажу ему! Я позвоню ему! - согласился Фиалка во имя справедливости.

Вера подала ему телефон и продиктовала номер. По белому лбу Фиалки поползли морщины. Так удрученно мог бы выглядеть эльф на каторжных работах. Но преданный делу дружбы Фиалка крепко сжимал трубку в руках.

Вотопецкий ходил по своей голой погорелой комнате, пританцовывая и насвистывая. Посреди золы на полу задребезжал  новенький телефонный аппарат.  Вотопецкий, грациозно улегшись на пол, взял трубку, и безобразная физиономия его изобразила редкостное ехидство.

Фиалка поинтересовался, как он поживает. Вотопецкий рассказал, что в прошлом году женился на ведьме, и пригласил на свадьбу. Но Фиалка твердо отклонил приглашение. Даже ради того, чтобы сытно поесть, он не стал бы предавать дружбы. И поэтому постарался выразить все свое презрение в следующих словах:

- Женился, ну и что? Все женятся.

Сатир немного посвистел и состроил гримасу.

- Я, собственно, звоню не по делу, - мучительно подбирал слова бедный усталый старательный Фиалка, - а просто так, сказать, что из-за тебя человек погибает. Хороший человек и погибает. Хороший и очень больной, - Фиалка ощутил праведный гнев, пыл и вдохновение, - ты что, не понимаешь, хороший человек погибает? И даже плачет, тебе должно быть стыдно!

Но сатир только посвистывал и строил гримасы.

- Я говорю с рвотной микстурой, - заметил Фиалка.

Маша замахала своими добрыми справедливыми руками.

- Не надо так! Не так надо! Поделикатнее...  О духовном... Напомни о Емеле...

Но Вотопецкий сделал вид, что не знаком с Емелей, и продолжал беззаботно посвистывать.

- Как знаешь, - стройно завершил свою речь Фиалка, - дело совести личного человека. А человека делают поступки, - и опустил трубку на рычаги.

Сатир перекувырнулся, но в золе не вымазался.

Маша Великанова жалобно плакала. Возмущенная Вера покачивала головой, Фиалка гневно сверкал глазами.

- Он так не понимает. Наверное, придется его убить. Получит по морде, сразу поймет, как жениться на ком попало, - стал утешать он Машу.

Маша всхлипывала и стонала все выразительнее, пока звуки ее плача не сделались совершенно душераздирающими. Вбежала перепуганная Люба с кошкой под мышкой, за ней явился исполненный достоинства Бурыка в своем превосходном халате. Все они окружили Машу, но Маша закрылась руками и беседовала с Фиалкой.

- Не надо его убивать, поздно, он уже погиб для человечества, - уговаривала она, - ведьма его испортила. А может быть, и тебя через параллельную трубку.

- Ладно, тогда потом по морде, - согласился Фиалка, - когда скажешь. Невеста-то есть.

Маша опять растрогалась его самоотверженностью, усадила рядом с собой и заключила в объятия.

- Все мы сегодня осиротели, но самое важное - твоя судьба. Ты невинный и духовный, ты наша надежда. Мы рады пожертвовать своим счастьем ради твоего благополучия.

Маша обвела всю компанию вопросительным взглядом. Компания забормотала и захмыкала в знак согласия. Маша указала, кому куда сесть, благожелательно улыбнулась и продолжила заботы о Фиалке.

- Ма-аленький, ты уже почувствовал действие благоприятной атмосферы. Ты даже потолстел. И волос больше стало, и они стали послушнее. Не забываешь капустный отвар? Я тебе открыла свет истины и осчастливила. А борода у тебя ну почти совсем как у Михаила Михайловича. Может быть, ты тоже талантливый   программист? Михаил Михайлович, а не взять ли Вам Илью Ильича к себе в отдел? Есть же там какая-нибудь несложная работа?

Фиалка почувствовал, что пришло время объяснить Маше, что является для него истинным благом.

- Вот еще, буду я на такую ерунду тратить время, - объяснил Фиалка, - компьютером занимаются ограниченные люди.

- А чем же ты будешь заниматься? - заволновалась Маша.

Фиалка встал, расправил плечи, пригладил волосы и разъяснил всем свое жизненное кредо.

- Я артист. И согласен только на эту трудную работу.

- Как это прекрасно! Я и сама в душе... Ах! - восхитилась Маша и под воздействием прекрасных чувств опять обняла его.

Встретив понимание, Фиалка пылко продолжил изливать душу:

- Я все умею. Уже перешел к гармоническим гаммам. Могу петь сразу в нескольких тональностях. Могу изобразить что-нибудь, могу все изобразить: собачку, кошечку, козленка, утенка, цыпленка, жеребенка.

- Пожалуйста! Ну пожалуйста! Очень просим! - чрезвычайно обрадовалась Маша и даже выпустила Фиалку из своих объятий.

Не желая разочаровывать общество пренебрежением к его любопытствующему вниманию, Фиалка встал на четвереньки и изобразил собаку. Собака получилась хорошая, милая, и бесконечно трогательная - она ходила кругами, жалобно поскуливала и заглядывала людям в глаза. Она подползла к Вере почти на животе. Но Вера проявила строгость - кашлянула, скрипнула, пробормотала междометие, и отвернулась. Должно быть Вера хотела этим сказать, что собака - не человек, и не имеет высокого предназначения. Печальная собака направилась к пылкой и доброй Любе, и по-собачьи лизнула ей руку. Люба неожиданно испугалась безобидную собаку и взвизгнула. Тогда собака оскалила зубы и зарычала на Бурыку. Бурыка отпихнул несчастное животное ногой, и оно пошло ластиться к Маше. Только Маша пожалела собаку: она погладила по голове, потрепала по шее, почесала за ушами. Настоящая Собака вышла из-под лежанки и тоже полезла к хозяйке, но Маша предпочла Фиалку и прогнала Собаку, которая была всего лишь Собакой. А Маша прекрасно понимала разницу, осознавала всю важность воспитания  артиста и продолжала приглаживать волосы человеку. А он меж тем превратился в козленка, и теперь беззаботно прыгал, блеял, гулял себе, щипал травку, смотрел невинно.

- Ах козленочек чудесный! - обрадовалась Маша,- иди ко мне, мой ма-аленький.

Козленок вообще всем понравился.

- Талант! - высказалась Вера.

Маша так аппетитно ласкала козленочка, что  Люба не выдержала и с очаровательным пылом обратилась к мужу:

- А ты так умеешь? Пусть он тебя научит. Я тоже   хочу.

Маша Великанова сложила губки бантиком и высказала козленочку очень строго:

- Только не говори, что ты сам всему научился. Не поверю.

- Да нет, - признался он, - просто я одарен от природы. Но учился действительно очень много и очень усердно, заочно. Все сам!

- Это немыслимо - столько учиться, - посочувствовала Маша.

- Теперь понимаешь, почему я не могу возиться с  тупым компьютером? – поинтересовался Фиалка.

- Я вообще все понимаю, - ласково заверила Маша.

- И не могу торговать в ларьке.

- Безусловно, такое дарование нельзя губить, а талант зарывать в землю - вообще преступление, - поддержала и развила его мысль проникновенная Маша, - но времена сейчас трудные, Вера, конечно не жалуется - она терпеливая, как моя бабушка, но процесс катализации бывает вреден не только для здоровья, но и для духовного благополучия...

- Я ничего не трачу. На меня денег не уходит, - деликатный Фиалка догадался, что тревожит Машу, и постарался ее успокоить, - и мне ничего не нужно. Я умею  радоваться пустякам. Мало кто умеет. Одна сарделька, или пакет молока - мне этого достаточно. Человек не имеет права жаловаться, пока у него есть вода и работа.

- Ты так говоришь... Мы учимся, слушая тебя, - с почтением произнесла Маша, и добавила совершенно проникновенно, - я обещала тебя осчастливить и выполнила. Поверь, теперь я найду тебе работу.

Фиалка терпеливо повторил, что он согласен работать, но только артистом, музыкантом или поэтом. Он не может терять времени зря. Итак слишком многое потеряно. Он попытался донести эту простую истину до тех, кого считал своими лучшими и единственными на свете друзьями. Всех тупее оказался Бурыка. Он настырно твердил, что каждый человек  должен трудиться в поте лица своего, об этом он якобы слышал от Емели.

- Да пошел твой Емеля в баню, - возразил Фиалка, - где ему меня понять - он даже нотной грамоты не знает.

Машино лицо выразило ужасное предобморочное состояние, но Фиалка все равно высказал все - он объяснил, что ему просто не интересны житейские проблемы. Что его голова занята другим, он думает о великом Кинге.

- А обо мне ты совсем не думаешь, ма-аленький?- простонала Маша.

- Я не обязан о тебе заботиться. У меня забот хватает, - Фиалка сказал чистую правду.

Настал час, когда ему пришлось отстаивать свои идеалы. Единственно по деликатности натуры Фиалка не подал виду, но на самом деле он понял, что Маша только прикидывалась в душе артисткой, а на самом деле она – баба, и попрекает куском хлеба. Он был расстроен своим одиноким положением на свете. Сначала Домаус - половина его души, опозорила и бросила так жестоко, потом Маша Великанова предала...

А час был поздний, ветер выл, рамы трещали, благодетельница стонала, собака пела, Бурыка дремал, а одинокий Фиалка топтался в коридоре. Мимо пробегала хмурая, но невозмутимая Вера. Фиалка пожаловался ей:

- Какая у Миши бездуховная морда.

- Это он давно не был в бане, - объяснила Вера.

- Это неприятно, когда тебе внушают, что ты сидишь у кого-то на шее, - заметил Фиалка.

- Неприятно, - сразу поняла его Вера.

- Так тебе тоже внушают? - обрадовался Фиалка.

- Внушают, - очень доверчиво призналась она.

- Значит, ты понимаешь меня! - возликовал Фиалка.

Она понимала. Фиалка задумался, прикидывая, как так может быть, чтобы даже Веру попрекали хлебом, Веру, которая  всю свою жизнь проводит на вредном производстве. Но несмотря на все сомнения все равно поверил в ее понимание и стал страдать из-за несправедливости.

- Тебе тяжелее, чем мне, - покачал головой он.

Вера поинтересовалась, почему? Фиалка объяснил:

- Это один хороший писатель сказал - если для мужчины несчастная любовь - неприятность, то для женщины - трагедия. А ты - как раз женщина.

Теперь Вера оказалась сбита с толку. Несмотря на научный склад ума, она потеряла нить Фиалковых рассуждений. И случилось так, что как раз в это время Маша Великанова стояла за её спиной в ожидании укола. Маша, твёрдо опираясь на обе свои клюки, благожелательно улыбалась.

- Кажется, здесь интересные разговоры? - сладко поинтересовалась она.

- Да, - подтвердила Вера.

- О любви, - пояснил Фиалка.

- Может быть, вам не мешать? - проявила понимание Маша.

- Как хочешь, - равнодушно ответила Вера.

- Как хочешь, - вежливо подтвердил Фиалка.

А ещё недавно он был чистым и невинным.

10. Падение невинности

Любаша решила печь блины. Этого добивался от нее и Емеля, а она обещала перед алтарем. Бурыка в своём превосходном халате наведался к Маше посоветоваться. Он не знал, идти ли ему на работу или попробовать дождаться блинов. Маша в это время как раз плакала о судьбах своих друзей, и особенно об их духовном совершенствовании: оно оказалось в опасности, а они ещё не подозревали об этом.  Бурыка сразу же понял, о чём плачет благодетельница. Он уже не раз спасал и Машу Великанову, и весь ее дом с бесценными традициями от всевозможных посягательств, оскорблений и осквернений. Во многом благодаря именно стараниям Бурыки атмосфера в этом доме поддерживалась благоприятной. Поэтому Маша обратилась к нему и теперь:

- У меня осталась только одна надежда - на твое благородное сердце. Ты спасешь нас? Она всего лишь баба, а мы воины Емели. Она убьет нас. Не только меня, но и тебя, и против Любаши, чует мое сердце, замыслила недоброе!

Бурыка пока не знал, кто эта баба, но на всякий случай засучил рукава.

Маша горестно зарыдала в подушку.

- На Илью Ильича плохо влияет. До сих пор не купила ему сироп из шиповника. А он же невинный младенец, и это очень опасно! Когда Емеля узнает, он умрет. Собака и кошка окажутся на живодерне. Нужно отсечь одним ударом.

В комнату заглянула Люба. Она давно и безуспешно искала по всем углам «Феноменологию» Гегеля, но не для экзамена, а так, из любопытства, недоумевая, как могла пропасть такая большая книга. Бурыка поинтересовался насчет блинов. Маша в слезах простерла к ней руки и схватила за юбку.

- Михаил Михайлович согласился предотвратить страшную беду. Ты ему позволишь? - Маша привлекла Любу к себе и обняла, оберегая от опасности.

- Конечно! - согласилась пылкая Люба, - Блины я еще не делала. А какую беду?

- Провокацию, - объяснила Маша.

Люба с почтением перед Машиными юридическими познаниями тонкостей общественной науки закивала головой.

- Вера опозорила этот дом, - Машино лицо выразило брезгливость, - неужели она твоя родная сестра? Может быть у вас были разные отцы?

Любаша тоже так считала.

- Вера не похожа на мою бабушку, - плакала Маша, - прости, но остальное я тебе сказать не могу. Это слишком страшно.

И тогда Любаша тоже заревела.

- Пойди, скажи ей, чтобы она не обижала Машу! -  с пылом попросила она мужа.

- Пожалуй, на ее парфюмерный завод я не поеду,- решил Бурыка, - удобнее поговорить вечером дома.

- Что ж, слово мужчины – закон, - согласилась Маша, - не забудь, твое благородное сердце - наша последняя надежда.

Люба отыскала “Феноменологию” Гегеля, и очень обрадовалась. Вера вернулась с работы. Не предчувствуя грядущей расплаты, ничего не рассказала благодетельнице о процессе катализации. Зато она подробно описала этот процесс Фиалке, когда скромно ужинала с ним сардельками в уединении кухни.

Там Бурыка и нашел их. Вера предложила родственнику сардельку. Он отказался, но не из скромности или из-за хорошего воспитания, а угрожающе. Фиалке он не приходился родственником, поэтому Фиалка не считал своей обязанностью разговаривать с этим невежей. Он тихо встал и незаметно удалился. На пороге преткнулся головой о Любин живот, но вежливо извинился, а она уступила ему дорогу. Фиалка выкопал метроном из-под коврика в прихожей и был таков. А Любаша даже не знала, что такое музыка. Вере не повезло с сестрой. Любаша стояла удивленная, забыла поглядывать в кухню и не поняла, от чего произошел шум и звон посуды. Мимо нее неожиданно прошнырнула невозмутимая Вера. Несмотря на неожиданность, Любаша изловчилась и опустила Гегеля ей на голову.

Любаше понравилось, что ее муж вышел победителем. Получалось, что он чем-то похож на милиционера, и это чудесное соответствие его заслуг идеалам мужественности волновало Любашу исключительно приятно. А Бурыке льстило Любино пылкое признание. Люба по секрету рассказала Маше, что Вера хотела укусить Михаила Михайловича, но у нее ничего не получилось. Маша очень испугалась за Бурыку.

- Я умираю, - сказала Маша, - злая баба убила меня. Позовите Илюшу, он меня оживит.

- Сейчас Люба испечет  нам блины, - от всей души попробовал утешить ее Бурыка.

- А Илюша убежал, - сообщила Люба, - так смешно! Я сама видела. Он испугался и убежал! А Вера за ним, и споткнулась о Вотопецкого!

- Ты невоспитанная. Нельзя смеяться над чужими несчастьями, - выговорила ей Маша, - о Илье Ильиче надо говорить с уважением. Нельзя унижать человеческое достоинство.

Люба огорчилась своей невоспитанностью и стала серьезной.

- Наверное, он убежал по важным делам, - предположила она.

Маша Великанова поднялась. Жалобно заскрипели все ее кости, хрустнули обе клюки, взвыл ветер, застонали оконные рамы, треснули стекла.

- Я тоже иду по делам, - объявила Маша, - где моя шуба? Принесите шубу, если вам не трудно.

- А блины? - пришел в недоумение Бурыка.

- Какие блины! - всполошилась Люба, - Маше нужно идти по делам! Блины мы сами поедим.

Маша всем сердцем была готова свернуть целые горы, но слабость, произошедшая от неблагодарности домочадцев, помешала ей отправиться в путь. Обессиленная, она опустилась на лежанку и прошептала из последних сил: 

- Нужно догнать Илью Ильича, потому что он собьется с пути и пропадет. Он еще не окреп. Во имя человечности, иначе случится страшное несчастье. Бегите скорее!

Бурыка сделал застенчивую паузу.

- Я бы сначала поел блинчиков...

- Промедление опасно. Емеля сказал бы то же самое! - предостерегла Маша.

- Он должен поесть блинчиков, - поддержала Люба справедливое желание мужа, - а я их даже еще не делала.

И запропастилась на кухне. Бурыка и Люба погубили  невинного Фиалку из постыдного чревоугодия. Маша плакала.

А  Вера догнала тем временем Фиалку и они пошли в Третьяковскую галерею, постояли перед “Неравным браком” Пукирева, посочувствовали несчастной невесте, и поняли, что соскучились по Вотопецкому.  К тому же Вере он приходился кумом. Поехали в гости.

Вера поздоровалась. И Фиалка тоже. Кум ухмыльнулся. Его погорелая комната ностальгически затрагивала тонкую натуру Фиалки, напоминая пепелище ласковой благодетельницы Маши Великановой.

- Здесь так уютно, - поблагодарила Вера кума, - нам грозила опасность, а ты нас спас.

Фиалка сказал то же самое. Кум ухмыльнулся. Вера улыбнулась, от неумения немного криво, и признательно скрипнула бедрами.

- Я всегда знала, что ты - настоящий друг и ученик Емели. Маша Великанова гонится за нами.

Фиалка сделал и сказал то же самое, а потом не выдержал вежливых фраз и проявил откровенность:

- Прости, я хотел тебя убить. И дать по морде. Тогда я еще не знал, что ты - настоящий друг. Кто ж мог подумать? Ты был как рвотная микстура. Я не виноват.

Кум ухмыльнулся, оскалил зубы и выпучил глаза, но никак не выразил своих чувств. Вместо этого он принялся напевать: «Фиалки, фиалки, фиалки, цветики лесные...» и пританцовывать с притопом. Гости слушали его со свойственным им вниманием к музыкальному искусству и надеждой. Когда стемнело, кум поздравил с началом Великого поста и ещё раз пригласил на свою свадьбу. Они благодарно закивали. Тогда он позволил остаться на пепелище и исчез, а они уселись на пол и стали обживаться.

Скоро у них завелась табуретка. Был еще метроном. Фиалка ставил его на табуретку, играл и пел. Занимался много и усердно, но ему было скучно без человеческого тепла -  Вера целыми днями пропадала на производстве, возвращалась худая и изможденная.  Фиалка всей душой устремлялся навстречу Вере, желая облегчить участь единственного друга. Она же сочувствовала его одинокому положению в комнате. Она понимала, что для музыканта отсутствие зрительного зала невыносимо. И  она придумала спасительный выход - физическую работу.

Вера постирала ему белую футболку и отвела на склад  - аккуратненького, чистенького, умытенького, и оставила там почти наедине с бригадиром. Фиалка был полон благодарности по отношению к Вере, и недоверия к бригадиру. Бригадир показал ящик, и объяснил, что ящик находится вовсе не в том пункте, где бы ему, бригадиру, хотелось. И поэтому Фиалка должен портить свои музыкальные руки и волочь тяжелый ящик. Конечно, Фиалка уронил ящик. От растерянности и обиды сам упал, разбил свой белый лоб, потекла кровь, а кругом стояли работяги, не знающие даже гамм, и зловеще потешались. Они взяли бездыханного Фиалку за ноги и отволокли прочь с дороги. И самое обидное, что Домаус, наверное, уже на теплом море, в Геленджике, плавает на умных добрых дельфинах, а они хохочут, как умел хохотать попугай Робин.

После работы Вера сделала Фиалке повязку и дала тарелку с дымящимися сардельками, чтобы он мог почувствовать все преимущества своего нового социального статуса.

- Осторожно, - предупредила разумная Вера.

Они стали ужинать и вести беседу в уютной дружеской обстановке.

- Работать полезно для здоровья, - заметила Вера.

- Главное, сытно, - оживился Фиалка, - я так долго голодал, когда жил у Машки Великановой. Из сострадания к ней. Пора и о себе подумать.

С тех пор почти каждый вечер они вместе съедали свои сардельки, и никто им не мешал. После вкусного ужина Фиалка мог сколько угодно музицировать. Благосостояние прибавлялось, у погорельцев были уже две табуретки, и они собирались подобрать какой-нибудь холодильник.

Однажды, когда они мирно ужинали, в форточку влетел Робин. Попугай уселся прямо на тарелку Фиалки, потому что очень давно его не видел и соскучился.

- Привет, Фиалка! - радостно закричал попугай.

Но Фиалка был слишком занят, когда человек работает, ему нужно как следует есть, а болтать пустяки некогда. И у него было очень много забот, проблема холодильника стояла перед ним как живая. Он наколол Робина на вилку, засунул в рот и сжевал. Потом выплюнул перышки и взялся за следующую сардельку.

- Я человек порядочный, - объяснил Фиалка Вере, - и сейчас я буду диктовать тебе французские глаголы.

Вера молча принесла тетрадку, прилежно расположилась на табурете и разложила ее у себя на коленях. Фиалка действительно стал произносить настоящие французские звуки.

- Этр. Жесви. Фер. Жефер. Але. Жеве. Вине. Жевья. Брюле. Жебрюль. Жепар. Бризе. Жебриз...

Он расхаживал по комнате, говорил выразительно и вдохновенно. Вера писала, склонив голову и стиснув зубы.

- Баня сгорела, - Вера ощутила потребность переменить тему и язык.

- Вот! - обрадовался  Фиалка, - Наверное поэтому у меня в последнее время волосы в основном дыбом.

И он потрогал бантик, скрепляющий повязку, стискивающую его хронически разбитую из-за доктора Кихота голову, и подошел к Вере искать поддержки и опоры. Вера отложила тетрадку, пригладила ему волосы и одернула бантик.

- Волосы выглядят нормально. Вот приличного костюма у тебя действительно нет. Придется    одолжить у кума.

Так они и поступили. Одолжили у кума приличный костюм. Вере платье дала Любаша. Они встретились на “Площади Революции”, Любаша ругалась, грозила гневом Емели, но Гегеля с собой  взять позабыла, так что Вера оставалась невозмутима. Она о воспитании Любаши думать не собиралась - теперь у Веры было все, чтобы выйти замуж. Она нашла за кого - за Фиалку. 

Её кости скрипели по-прежнему под белыми капроновыми розочками, и размер был велик, однако несгибаемая Вера никогда не обращала внимания на пустяки. Жених выглядел совсем почти как настоящий, особенно издали. Правда, в самую  свадебную пору он нашёл на лестнице под дверью блюдечко с молоком. Вера сразу поняла, что это Домаус ни за что не хочет дать людям жить, плодиться и размножаться спокойно. Но пока Фиалка употреблял это молоко, она не противоречила. И даже когда частично запятнал черный элегантный костюм - не противоречила, и зубами не скрипела.

В состоянии законного брака Фиалка попробовал вернуться к привычным делам. Он завел метроном и прислушался. В комнате возник кум.  Его молчаливое присутствие стесняло творческую свободу Фиалки. Фиалка гостеприимно предложил куму сардельку, но тот только ухмыльнулся. Фиалка предложил даже потратить свое время, так нужное для освоения метронома, чтобы послушать, каких успехов кум достиг в игре на дудочке, но Вотопецкий скорчил рожу. Пришлось вернуть Вотопецкому его костюм. Только тогда кум исчез. А новобрачный, в трусах и в бантике, с тонкими голыми ножками, неприкаянный, слонялся по  комнате и переживал немузыкальность друга. Но скрасить его одиночество и развеять печаль пришла Вера в качестве жены.

- Просклоняй глаголы! - радостно заметил её Фиалка, - Я как раз ничем не занят и могу проверить твое произношение. Сделай язык, как я тебе показывал. Партир - жепар...

- Жепар? - спросила Вера, - У тебя жена и ребенок, холодильника, электрообогревателя и стиральной машины, ванны и даже кровати нет, Жепар!

Тщедушная фигурка Фиалки совсем исчезла, заслоненная величаем новобрачной в розочках и ее праведным гневом. Фиалка под впечатлением этой грандиозности потерял равновесие и упал. Метроном, к сожалению, разбился вдребезги. Так выяснилось, что Вера тоже не понимает музыку. И Маша Великанова не случайно называла Веру бабой, и зря Фиалка не внял ее справедливым предостережениям. Теперь он почувствовал себя совсем одиноким на свете.

А под домом, где без музыки пропадает Фиалка, на пустыре живёт Домаус. По ночам она вылезает из коробок и бродит по пустырю, распущенная и пьяная. И смотрит в то единственное окно, где был пожар. Окно светится, снег укрывает Домаус пушистой шапкой, и ей не холодно. А когда Вера на рассвете выходит из подъезда и движется на производство, Домаус заползает назад в коробки. Если же Фиалка, низко склонив свой бантик, волочит тонкие беззащитные ножки по направлению к складу, Домаус, источая безнадежные слезы, напевает “Помнишь, встречались, друг мой, с тобою”. Соседи умиляются и ставят ей блюдечко с молоком, или угощают пеной со своего пива. И только Фиалка ни разу не уловил звуков песенки когда-то музыкальными ушами.

А Маша Великанова переживает новое неприятное потрясение. Теперь Машу тревожат судьбы целого города. Дело в том, что Маша получила письмо – правительство города Бремен приглашало Фиалок. Бедные бременцы! Они сами не знают, кого зовут! Эта ведьма может погубить весь Бремен! Простодушные бременцы согласились основать в своём городе дельфинарий и выразили наивное желание назвать первого дельфина, родившегося в Бремене “Домаус”. Это очень опасно!

- Я не допущу! – наотрез отказалась Маша, - Я спасу прекрасный старинный город и его жителей! Они-то не виноваты, правда, Миша?

Кроме этих глупостей бременцы предлагали Фиалке,  юному дарованию из России, серьёзное музыкальное образование. Маша чувствительно возликовала за своего друга и существенно взволновалась. Но Бурыка заметно испортился в последнее время - должно быть сказывалось влияние ленивой Любы - он предложил переслать это письмо Фиалке по почте.

Речь шла о справедливости. Щепетильная Маша Великанова не могла оставаться в постели. Она надела черную лохматую алтуфьевскую шубу, взяла обе свои клюки, и самолично отправилась к Вериному куму. Пересекая двор, заранее произнесла Вере на устрашение:

- Я воин Емели, я Емелина сила! Баня сгорела, но тебе будет больно физически! Горе прогневившим меня врагам!

Нетрезвая Домаус по своему обычаю созерцала окно, за которым невинно страдал чувствительный и нежный Фиалка. Она была надежно укрыта снегом, но, узнав голос и манеру выражаться благодетельницы, содрогнулась. Обратилась в бегство, и трусливо провалилась в канализационный люк.

Маша Великанова, завидев удирающего врага, в спешке и по ошибке замахнулась сразу обеими клюками и грянула оземь. Спустя некоторое время Бурыка с Любашей нашли благодетельницу в снегу и попробовали спасти. Но они пыхтели понапрасну - не в силах даже приподнять благодетельницу. Одна только несгибаемая Вера умела поднимать Машу Великанову.

11. Новая невинность

Наступила весна, и Фиалка галантно повел свою супругу в Дворцовый комплекс прогуливать, испытывая настоящую гордость перед прохожими по поводу размеров ее туловища. Лягушки в пруду громко квакали, а Вера говорила о духовном:

- Еще в школе Емеля поймал щуку на живца...

- А Вера поймала Илюшу на сардельку, - поэтично выразился Фиалка, горестно вздохнул и непреднамеренно ткнул Веру зонтом в живот.

- Ты сам съел попугая, - рассудительно ответила Вера, невозмутимо отстраняя зонт.

Но Фиалка, разумеется, не слушал всякие пустяки. Он мысленно созерцал музыку. Вера обнаружила на одной крыше статую греческой богини.

- Она стройная как я, - заметила она.

Фиалка поморщился, споткнулся и столкнул Веру в лужу.

- Невежливо показывать пальцем, - объяснил он.

Его чувствительной натуре было бы приятно гордиться не только размерами туловища, но и хорошими манерами супруги. Он даже в самых трудных обстоятельствах не переставал мечтать о поэтичном и возвышенном. Даже когда волосы вставали дыбом.

- В канаве лягушки квакают, - переменила тему Вера.

-  Это дельфины хохочут, - не согласился Фиалка и наступил ей на ногу.

- Ты съел попугая и выплюнул перышки, - напомнила Вера.

Но Фиалка высокомерно возразил:

- Ты думаешь, что я съел попугая. А я имею на этот счет свое собственное личное мнение.

- Съел и запил молоком! - настаивала Вера.

- В этом вопросе я разбираюсь лучше тебя, - уверенно ответил Фиалка.

- Съел, съел, съел  идоложертвенное! - процедила Вера сквозь зубы.

Фиалка отвернулся, посмотрел в облака и ощутил презрение к супруге. А голова его начала постепенно отваливаться.

В свой срок от Фиалки и Веры произошел на свет ребенок. Ребенок  не отличался ни новизной, ни свежестью. Это был все тот же Вотопецкий.

Вотопецкий вольготно развалился на куче тряпья. Вера вовсе не замечала ничего странного, а носилась туда-сюда с неизменной невозмутимостью. Фиалке иногда мерещилось нечто давно знакомое в чертах ребенка, но вида он не показывал, думая, что все дело в тонкости его натуры и поэтическом даре. В том, что на самом деле он не подходит для грубой физической работы.

Как бы то ни было, это был его собственный ребенок, и Фиалка решил подарить ему воздушный шар. Яркий и красивый. Принес и протянул, стараясь не коснуться глумливых рук Вотопецкого. И точно,  Вотопецкий шар брать не стал, а неблагодарно и пронзительно заорал, желая напугать родного отца. Вера замедлила свой бег,  невозмутимо обернулась и учинила выговор:

- Для чего ты суешь ребенку всякую гадость?

- Это игрушка, - терпеливо объяснил Фиалка.

- Разве можно издеваться над ребенком, - упрекнула Вера, - у которого нет кровати, холодильника, ванны и электрообогревателя?

- Я забочусь о ребенке, - обиделся Фиалка, - я не просто, я забочусь о его будущем. Мы, Фиалки, умеем заботиться о своих детях. Мы, Фиалки, в душе добрые, трудолюбивые, красноречивые. Мы, Фиалки, красивые и хорошие психологи. Нас, Фиалок, любят женщины.

Вера или не поняла возвышенных этих слов, или ей было попросту неинтересно. Вотопецкий раззявил рот, издал гадкие звуки, засучил руками и ногами. Вера подоспела и крепко спеленала его. Фиалка вдруг понял, что Вера совсем ничего не знает об отце своего ребенка. Ради собственной пользы она должна иметь хоть какое-то о нем  представление. И он продолжил свой рассказ, несмотря на неблагоприятные обстоятельства и звуки:

- Мы, Фиалки, чувствительные и нежные. Мы знаем много языков и у нас много друзей. Иногда мы ездим в Петербург.

Вера ушла в угол и принялась методично тереть его тряпкой. Но у комнаты четыре угла, а Фиалка только один. Ему стало пронзительно жаль себя. Вотопецкий заходился уаканьем...

- Мы музыкальны, элегантны. Мы не любопытны. Я люблю азартные игры. Во мне есть кураж, - уверял Фиалка Веру.

Она методично терла угол. Вотопецкий раззявил рот и окончательно забылся в отчаянном крике. Фиалка мог произносить свои важные выстраданные фразы, только когда ребенок замолкал, чтобы перехватить воздух.

- Я люблю, когда люди радуются... Когда каждый в своей тарелке... Я очень верный... Я совсем незлобивый... «Я люблю незаметно войти...»

Вера отправилась в другой угол комнаты и принялась тереть там. Вотопецкий тяжело дышал, надувал щеки и пускал пузыри.

- Если надо, - в преходящей тишине Фиалка спешил выразить всю свою душу перед родной семьей, - я могу научиться водить машину. И по морде тоже кому-нибудь дать. Но самое главное мое достоинство - я умею ценить уют.

Вера терла фрагмент мебели неизвестного происхождения и предназначения.

- Это очень редкое и  ценное свойство характера, - уверял ее Фиалка, - мало кто умеет   ценить уют по-настоящему. Я уважаю молоко. Я умею ценить маленькие радости жизни. И поэтому хочу молока.

Вера невозмутимо продолжала свои занятия. Фиалка пошел, выглянул на лестницу. Вернулся с чувством опустошенности. Он - молод, красив, талантлив, чувствителен, добр, но никому нет до него дела, равнодушие людей невероятно, страшно!

Вотопецкий между тем окреп, набрался наглости, раззявил еще выросший и расширившийся за это время рот и заорал. В глазах Фиалки заметалась вся его душа и голова повисла на ниточке.